Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. IX : Цикады. Петрополисъ, 1935. С. 206-240
СЕРПЪ И МОЛОТЪ
Записки неизвѣстнаго
I
Этого старичка я узналъ прошлой зимой. Прошлая зима была особенно страшна. Тифъ, холодъ, голодъ… Дикая, глухая Москва тонула въ такихъ снѣгахъ, что подвигомъ казалось выйти на улицу. Да никто и не выходилъ безъ самой крайней необходимости.
Я искалъ его по одному дѣлу. Узналъ наконецъ, что онъ все тамъ же, обитаетъ въ томъ же домѣ, гдѣ было прежде нѣкоторое государственное учрежденіе, при которомъ состоялъ онъ. Теперь этотъ громадный домъ пустъ и мертвъ. Я вошелъ въ раскрытыя ворота и остановился, не зная, куда идти дальше. Но, по счастью, за мной вошелъ какой-то мальчишка, который что-то несъ съ собой. Оказалось, что мальчишка идетъ какъ разъ къ старичку, несетъ ему пшенной каши: старичекъ питался только тѣмъ, что присылалъ ему иногда, по старой дружбѣ, отецъ мальчишки. Пошли вмѣстѣ, вошли въ подвальный этажъ дома, долго шли по какому-то подземелью, постучали наконецъ въ маленькую
// 206
дверку. Она отворилась въ низокъ подъ каменнымъ сводомъ. Въ низкѣ было очень жарко: посреди стояла желѣзная печка, до красна раскаленная. Старичокъ поднялся мнѣ навстрѣчу на растоптанныхъ, трясущихся ногахъ и сказалъ нѣчто совершенно непривычное теперь для слуха: «Имѣю честь кланяться!» Выцвѣтшіе, слезящіеся глаза, сѣрыя бакенбарды; давно небритый подбородокъ заросъ густо, молочно. Весь низокъ сплошь увѣшанъ яркими лубочными картинами — святые, истязуемые мученики, блаженные и юродивые, виды монастырей, скитовъ; цѣлый уголъ занятъ большимъ кіотомъ съ блестящими золотыми образами, передъ которыми разноцвѣтно теплятся лампадки — зеленыя, малиновыя, голубыя. Другіе углы завалены духовными книжками, житіями. Запахъ лампаднаго масла, кипариса, воска и жаръ отъ печки были нестерпимы.
— Да-съ, тепло! — сказалъ, грустно усмѣхаясь, старичекъ. — Не въ примѣръ всей Москвѣ, на холодъ не пожалуюсь. Всѣми, слава Богу, забытъ въ этомъ подземельи, даже почти никто и не подозрѣваетъ, что я здѣсь уцѣлѣлъ. Не знаетъ никто и про тотъ тайный запасъ дровецъ, что остался здѣсь въ нѣкоторомъ подвальчикѣ. Вотъ и топлю и сижу, какъ въ криптѣ или катакомбѣ. Здѣсь, дастъ Богъ, вскорости и окончу свое земное существованіе. Очень сталъ хилъ и печалюсь. Времена опять зашли темныя, жестокія и, думаю, надолго. Какъ волка ни корми, онъ все въ лѣсъ смотритъ. Такъ и Россія: вся наша исторія — шагъ впередъ, два назадъ, къ своему исконному — къ дикому мужичеству, къ разбитому корыту, къ лыковому лаптю. Помните? «Было столь загажено въ кремлевскихъ пала-
// 207
тахъ колодниками, что темнѣли на иконахъ ризы…» Таковыми палатами и стала снова Россія, оправдывающая нынѣ слово Исаака Сирина: «Песъ, лижущій пилу, пьетъ собственную кровь и изъ-за сладости крови своей не сознаетъ вреда себѣ…» Впрочемъ, все это вамъ и безъ меня хорошо извѣстно. Перейдемъ къ дѣлу: весь къ вашимъ услугамъ, но чѣмъ именно могу служить?
…Весной онъ умеръ. Въ одно изъ нашихъ послѣднихъ свиданій онъ говорилъ мнѣ:
— Знаете ли вы это чудное сказаніе? Забѣжала шакалка въ пещеру Iоанна Многострадальнаго и разбила его свѣтильникъ, стоявшій у входа. Святой, сидя ночью на полу темной пещеры, горько плакалъ, закрывшись руками: какъ, молъ, совершать теперь чинъ ночной молитвы, чтенія? Когда-же поднялъ лицо, утираясь рукавомъ, то увидѣлъ, что озаряетъ пещеру нѣкій тонкій, невѣдомо откуда струящій свѣтъ. И такъ съ тѣхъ поръ и свѣтилъ онъ ему по ночамъ — до самой его кончины. А при кончинѣ, воспринимая его душу, нѣжно сказалъ ему Ангелъ Господень: «Это свѣтъ твоей скорби свѣтилъ тебѣ, Iоаннъ!»
II
Жизнь возобновляется, — вѣдь идетъ шестой годъ ихъ царства, — даже начинаетъ переходить въ будни. Бѣлый хлѣбъ и чай входятъ въ обычай. Опять, удивляя и радуя, открываются лавки и магазины, кое-гдѣ пошли трамваи, появились извозчики… И опять весна и даже нѣкоторыя весеннія чувства, — напримѣръ,
// 208
въ какую-нибудь черную сырую ночь съ этимъ особеннымъ трескомъ колесъ и цоканьемъ копытъ по мостовой, съ влажнымъ вѣтромъ въ фортку, или въ солнечный полдень, когда все течетъ, блещетъ, таетъ, а на углу Арбата, на тротуарѣ, возлѣ бывшей «Праги», сидятъ и, напоминая о югѣ, дерутъ свои стихиры слѣпые лирики… Вмѣстѣ съ весной стало какъ-то необычно людно на главныхъ улицахъ. Народъ, впрочемъ, все больше новый. Людей прежняго времени, особенно старыхъ уже почти нѣтъ, ихъ погибло за эти годы безконечно много, а тѣ, что какъ-то уцѣлѣли, странны: зачѣмъ они уцѣлѣли, зачѣмъ вылѣзли откуда-то на свѣтъ Божій, какъ заморенные звѣри изъ своихъ холодныхъ норъ, — блѣдные, обросшіе ватной сѣдиной, въ зимнихъ лохмотьяхъ? Вижу иногда знаменитаго народовольца: ужасная черная шляпа (ужаснѣе тѣхъ, что валялись прежде только на пустыряхъ, на свалкахъ), рубище солдатской шинели, грязные, мокрые опорки, связанные веревкой… Однако, очень бодръ, всегда не идетъ, а бѣжитъ, такъ и сверкаетъ очами и младенческой, блаженно-изумленной улыбкой.
Я скитаюсь по Москвѣ, даже начинаю мечтать о поѣздкахъ кое-куда. Иногда не бываю дома съ утра до вечера, отдыхаю, ѣмъ и пью гдѣ придется, въ какой-нибудь чайной. Сижу, курю махорку, смотрю на сосѣдей, слушаю разговоры и музыку. Какой-нибудь до ушей лысый еврей, съ бархатно-черными глазами, отставивъ впередъ ногу, съ бѣшеной страстью жжетъ и бьетъ смычкомъ по скрипкѣ, солдатъ въ обмоткахъ тупо реветъ на гармоніи, поставленной на приподнятое колѣно…
Есть вѣсти изъ нашихъ мѣстъ — изъ города и изъ
// 209
деревни: и тамъ уже будни. Недавно посѣтилъ насъ «землячекъ», бывшій красноармеецъ. Дружески сидѣлъ съ нами, пилъ чай, велъ бесѣду. Говорилъ, усмѣхаясь, что теперь и отдохнуть можно:
— Теперь мы Россію замирили, вездѣ тихо. Я самъ въ Тамбовѣ не меньше ста душъ въ расходъ вывелъ…
Онъ обросъ густой и круглой красно-коричневой бородой. Круглые прозрачно-коричневые глаза стоятъ, какъ у филина. Стриженая голова имѣетъ форму гроба.
III
Очень далекимъ стало все прошлое! Былъ я однажды въ Хамовникахъ, въ домѣ Толстыхъ. Былъ вотъ такой-же блестящій апрѣльскій день, весеннее сіяніе голыхъ деревьевъ, запахъ почекъ и сырой земли… И какая грусть! Домъ пустъ, давно не топится, въ немъ холодъ, сырость… Особенно грустно въ тѣхъ двухъ низкихъ комнатахъ съ топорными креслами, обитыми черной кожей, очень потертой и въ складкахъ, гдѣ жилъ онъ самъ. На стѣнѣ виситъ его старая мѣховая шуба, на полу — разбитый кувшинъ и старое деревянное судно, у одной стѣны столикъ съ сапожными инструментами… Все бѣдное, жалкое, слѣды жизни уже давней и забытой!
Вспоминаю еще Остафьево, гдѣ былъ передъ этимъ. Тамъ, въ кабинетѣ Карамзина, лежатъ подъ стекломъ кое-какія вещи Пушкина: черный жилетъ, бѣлая бальная перчатка, палка… Потомъ — восковая свѣча съ панихиды по немъ… Смотрѣлъ — стѣснялось дыха-
// 210
нье. Какъ все хорошо, безжизненно и печально! Вѣкъ еще болѣе давній и потому кажущійся еще прекраснѣй, еще тоньше…
IV
Въ іюнѣ нѣкоторое время жилъ въ Тверскомъ удѣлѣ.
Тихій и печальный край! Бѣдныя песчаныя поля, тощіе перелѣски, рѣдкіе поселки, лѣса по горизонтамъ. А не то низины, болота… Дни тоже какіе-то бѣдные, невзрачные. По вечерамъ тусклое сіяніе луны.
Чѣмъ тутъ живутъ теперь, когда нѣтъ Москвы, московскихъ заработковъ и всѣ сидятъ дома, — не понятно. Земля скудная и малая, черноземному человѣку смотрѣть жалко. Но вотъ какъ-то живутъ и даже на видъ не плохо, во всякомъ случаѣ лучше нашихъ. Избы прочны, ладны, стоятъ вдоль улицы ровно. Въ избахъ деревянные полы, занавѣсочки на окнахъ, подъ окномъ пяльцы съ узорнымъ холстомъ, на полкѣ самоваръ… Одѣты всѣ довольно опрятно, дѣвки и ребята даже франтятъ и по вечерамъ парами танцуютъ около избъ подъ гармонью. Пожилые весьма схожи съ нашими по языку, по склонности изрекать общія мѣста, мудрыя пошлости. И, конечно, такъ-же равнодушны и къ тому, что когда-то было, и къ тому, что случилось, и къ тому, что есть. Надъ тѣмъ, напримѣръ, что теперь на полтора милліона можно купить всего пять фунтовъ муки, лишь усмѣхаются: покачиваютъ головами и уютно прячутъ руки въ рукава.
// 211
Москва тутъ кажется за тысячу верстъ. Я о ней слышалъ, между прочимъ, такое сужденіе:
— Дивно, какъ еще эта Москва веществуетъ!
V
Въ послѣдній разъ побывалъ въ Никольскомъ.
Пришло неожиданное и удивительное письмо отъ никольскихъ мужиковъ. Писалъ отъ ихъ имени новый учитель:
«Граждане сельца Никольское вспоминаютъ васъ, относясь съ симпатіей, въ ознаменованіе чего и предлагаютъ вамъ поселиться на родномъ пепелищѣ, снявъ у нихъ въ арендное содержанье бывшую вашу усадьбу и живя въ добрососѣдскихъ отношеніяхъ. Пріѣзжайте для личныхъ переговоровъ и хлопотъ, ничего не подозрѣвая, ввиду того, что теперь васъ никто пальцемъ не тронетъ, событія миновали, и рѣка вошла въ свои берега…»
Ѣдучи, думалъ: неужели и впрямь опять ѣду я туда, гдѣ встрѣтилъ когда то страшное начало этихъ «событій», откуда бѣжалъ въ одну изъ самыхъ зловѣщихъ октябрьскихъ ночей семнадцатаго года и гдѣ уже никогда не чаялъ быть снова! Не вѣрилось, что опять увижу это «пепелище», пока не увидалъ собственными глазами давно знакомыя мѣста и лица.
А затѣмъ было очень странно видѣть все прежнее, свое, собственное, чьимъ то чужимъ, — чьимъ именно,
// 212
никто еще не зналъ толкомъ во всей деревнѣ, — странно взглянуть на всѣ эти столь грубо одичавшіе за пять лѣтъ «берега» и, въ частности, на тѣ измѣненія и разрушенія, что произошли въ усадьбѣ за время пятилѣтняго мужицкаго владычества надъ ней… снова войти въ тотъ домъ, гдѣ родился, выросъ, провелъ почти всю жизнь, и гдѣ теперь оказалось цѣлыхъ три новыхъ семейства: бабы, мужики, дѣти, голыя потемнѣвшія стѣны, первобытная пустота комнатъ, на полу натоптанная грязь, корыта, кадушки, люльки, постели изъ соломы и рваныхъ пѣгихъ попонъ… Стекла оконъ, ихъ зимнихъ рамъ, теперь никогда не вынимаемыхъ, точно покрыты черными кружевами — такъ засидѣли ихъ мухи.
На деревнѣ встрѣтили меня ласково, сами дивились на то, что произошло, съ жалостью разглядывали мою бѣдную одежду и все говорили, что надо хлопотать, чтобъ разрѣшили эту аренду «на вѣчность». Но вѣдь домъ то оказался занятъ, а въ домѣ ко мнѣ отнеслись, конечно, совсѣмъ по другому, особенно бабы. Тѣ тотчасъ же заявили безъ всякаго стѣсненія: «Какая такая аренда? Ну, нѣтъ, никакого міра мы и знать не хотимъ, изъ дому не выйдемъ» И я тотчасъ же понялъ, что и впрямь какъ то нагло и глупо влѣзъ я въ этотъ домъ, въ эту чужую, уже крѣпко внѣдрившуюся въ него жизнь.
Провелъ я въ Никольскомъ всего двое сутокъ.
Уѣхалъ, зная, что уѣзжаю теперь уже навѣки.
На дняхъ встрѣтилъ на Кузнецкомъ никольскаго Степана: стоитъ передъ пустой витриной магазина и
// 213
пристально смотритъ; на головѣ шапка, на плечахъ тулупъ, на ногахъ валенки, хотя жара градусовъ тридцать. Обрадовался мнѣ, какъ родному, сталъ упрекать: «Напрасно вы погордились — жили бы себѣ на спокоѣ, у насъ теперь не хуже прежняго, все хорошо, тихо.» И тутъ же разсказалъ, что вышло недавно по близости отъ Никольскаго «нехорошее дѣльце»: остановились возлѣ деревни на большой дорогѣ цыгане и свели съ деревни ночью лошаль, а мужики въ лоскъ положили за это весь таборъ: убили цѣлыхъ шестнадцать человѣкъ мужчинъ и женщинъ и одного маленькаго цыганенка; дрались весь день, съ утра до вечера — цыгане защищались не на животъ, а на смерть, особенно одинъ, совершенный красавецъ, отецъ двухъ такихъ же красавцевъ сыновей, коорые такъ рядомъ и легли съ нимъ.
VI
Въ прекрасный сентябрьскій вечеръ шелъ въ Даниловъ монастырь. Когда подходилъ, ударилъ большой колоколъ. Вотъ звукъ! Золотой, голубой, подземный… На могилѣ Гоголя таинственно и грустно свѣтилъ огонекъ неугасимой лампады и лежали цвѣты. Возлѣ стояли старичекъ и старушка, старомодные на рѣдкость. Я спросилъ, кто это такъ хорошо содержитъ могилу. Старичекъ отвѣтилъ: «Монахи. А вы думаете, что все погибло? Нѣтъ еще…» — затрясся и заплакалъ. Старушка взяла его подъ руку: «Пойдемъ, пойдемъ, ты совсѣмъ впалъ въ дѣтство», — и повела его, плачущаго, по дорожкамъ къ воротамъ.
// 214
VII
Нынче съ утра Москва стояла въ ослѣпительномъ солнечномъ свѣтѣ. Вышелъ на улицу — день совсѣмъ лѣтній, какъ часто бываетъ въ Москвѣ въ апрѣлѣ. Легко и съ удовольствіемъ шелъ внизъ по Воздвиженкѣ, прямо на солнце, по сухому тротуару. День праздничный, на улицѣ много молодого народа. На солнечномъ углу, на поворотѣ на Моховую, бодро похаживалъ и поглядывалъ оборванный малый, щеголевато покрикивалъ низкимъ, хрипучимъ отъ дурной болѣзни голосомъ, предлагая прохожимъ собраніе сочиненій Ленина, будто бы новое и «общедоступное.» Прохожіе усмѣхались, шли мимо. И вслѣдъ каждому онъ кривилъ глаза, кривилъ ротъ и, въ бокъ прикрывая его рукой, хрипло и быстро добавлялъ: «Есть похабненькое…» Постовой грозилъ ему съ улицы пальцемъ, но тоже съ усмѣшкой. А впереди меня все время бѣжалъ мальчишка въ женскихъ разбитыхъ башмакахъ, продавалъ свѣжій номеръ еженедѣльнаго журнальчика, во всю первую страницу котораго изображенъ былъ Богъ-Отецъ, сидящій на облакахъ и недовольно разглядывающій сквозь громадное пенснэ афишку, послѣдній совѣтскій декретъ… Я на цѣлый день уѣхалъ изъ Москвы — цѣлый день провелъ въ деревнѣ, въ одной усадьбѣ.
Пока я сидѣлъ въ вагонѣ, стали находить облака, стало скучнѣй и прохладнѣй. Потомъ, когда я шелъ къ усадьбѣ со станціи, сталъ еще очевиднѣй этотъ обычный обманъ ранней весны. Въ эту пору всегда рѣзкая разница между городомъ и деревней и всегда портится утренняя погода къ полудню. Такъ было и тутъ. Солнце скрылось за облаками, подулъ вѣтерокъ… Но и въ
// 215
этом была весенняя прелесть. Свѣжій запахъ земли, вѣтеръ сладко холодитъ щеки, руки, дуетъ въ рукава… Потомъ я съ радостью увидалъ апрѣльскую наготу старыхъ деревьевъ усадьбы, ея еще сѣраго и сухого парка, сквозившаго своими сучьями на холодномъ облачномъ небѣ. Въ усадьбѣ не было, конечно, ни души — только сторожъ съ семьей въ своей сторожкѣ. Я сидѣлъ на скамьѣ въ главной аллеѣ, ведущей къ дому. Солнце лишь порой проглядывало изъ-за облаковъ; все вокругъ было тихо, мертво, пустынно — только тикали какія-то птички по парку; пáлевыя стѣны и бѣлыя колонны пустого, безмолвнаго дома дивно и безжизненно свѣтили въ концѣ аллеи изъ-за голыхъ вѣтвей и стволовъ… Наконецъ, подошелъ сторожъ съ трубкой въ зубахъ, повелъ меня къ дому, отворилъ ключемъ главныя двери и пошелъ за мной, стуча сапогами по навощеннымъ поламъ, сперва по вестибюлю, гдѣ стыдливо и граціозно стояли нагія мраморныя богини, потомъ по безконечнымъ ледянымъ заламъ, среди цѣлой галлереи портретовъ, тускло блестѣвшихъ со стѣнъ своими черными лаками и затвердѣвшими, помертвѣвшими красками, косо провожавшихъ насъ съ двухъ сторонъ млечно-голубыми бѣлками глазъ, мѣловыми париками, яичной округлостью[9] женскихъ грудей… Зашли въ женскую спальню съ кожаной мебелью, съ овальнымъ заржавленнымъ зеркаломъ… Смотрѣлъ и думалъ: какъ повѣрить, что все это слѣды жизни, подлинно бывшей когда-то, что люди этого дома и впрямь жили здѣсь! Спросилъ сторожа: «Скучно вамъ, небось, тутъ?» — «Скучно, отвѣтилъ онъ. — Говорили, новый строй, новый строй, а на дѣлѣ все въ прежнемъ положеніи. Одинъ подлогъ, обманъ…» Потомъ онъ опять
// 216
заперъ домъ и ушелъ къ себѣ, а я бродилъ вокругъ дома, по парку. Заглянулъ въ одно окно въ полуподвальный этажъ — увидѣлъ сквозь желѣзную рѣшетку, какое-то подземелье, заваленное мраморными обломками — львиными головами, урнами и плоскодонными чашами, капителями колоннъ…
Ушелъ я изъ усадьбы только вечеромъ, когда мѣсяцъ уже сталъ класть въ паркѣ легкія апрѣльскія тѣни подъ деревьями и серебрить поляны. Уходя, думалъ: ночью паркъ побѣлѣетъ подъ мѣсяцемъ, мертвый домъ засвѣтится насквозь, всѣми своими пустыми, блестящими покоями…
VIII
Былъ на судѣ.
Подсудимый крестьянинъ Волоколамскаго уѣзда. Мальчикомъ былъ отданъ въ обученіе къ «богомазу», затѣмъ и самъ сталъ «богомазомъ.» Въ молодости, «ознакомясь съ революціонной и матеріалистической литературой», сдѣлался «убѣжденнымъ атеистомъ.» Продолжалъ, однако, заниматься иконописью — вплоть до самаго октябрьскаго переворота. Тутъ вступилъ въ партію, зачисленъ былъ на «первые московскіе пѣхотные курсы», «велъ работу по реорганизаціи кадетскихъ корпусовъ», послѣ чего былъ назначенъ комиссаромъ тамбовскихъ командныхъ курсовъ, сражался въ рядахъ курсантовъ «противъ мамонтовскихъ и антоновскихъ бандъ, заслуживъ среди товарищей глубокое уваженіе, какъ стойкій и честный коммунистъ», и наконецъ, демобилизованный въ прошломъ 23 году, получилъ на-
// 217
значеніе на должность директора волоколамской фабрики. «Какъ же случилось то, что совершилъ онъ въ апрѣлѣ нынѣшняго года и что привело его на скамью подсудимыхъ въ московскій Губсудъ?»
Передъ судомъ — человѣкъ небольшого роста, коренастый, крѣпкій, опрятно одѣтый, съ чисто выбритыми щеками и красиво сѣдѣющей острой бородкой, съ большой блестящей плѣшью на черепѣ и съ удивительнымъ спокойствіемъ на лицѣ, — «истинное воплощеніе житейскаго благополучія, сознанія недаромъ прожитой жизни, умной и холодной разсудительности, стойкой воли и непоколебимаго резонерства», по справедливой характеристикѣ газетъ.
— Подсудимый, разскажите все дѣло по порядку.
— Я сблизился съ убитой мной Надеждой Чижъ, будучи комиссаромъ тамбовскихъ командныхъ курсовъ. Она была уборщицей при курсахъ. Сначала была приходящей, затѣмъ поселилась у меня. Жениться я на ней не думалъ и никогда не обѣщалъ ей этого, ибо считалъ и считаю таковое оформленіе брака излишнимъ. Однако, она вскорѣ стала требовать именно этого. Я стремился развить ее — напрасно: читать ничего не хочетъ, посѣщать образовательныя лекціи и чтенія — тоже… Всѣ мечты и желанія сводятся къ тому, чтобы получше одѣться, завиться, напудриться… Вижу: сущая обывательница, какъ нельзя болѣе далекая отъ склонности къ коммунизму, цинично пользующаяся своимъ положеніемъ приближенной комиссара, своими возможностями получить изъ продовольственнаго склада курсовъ наибольшее количество продуктовъ, лишнюю пару ботинокъ, лишній отрѣзъ сукна на пальто… Легко понять, на сколько дискредитировала она
// 218
меня своей некультурностью въ глазахъ курсантовъ, какъ коммуниста и борца.
— Такъ что, собственно, за это вы и убили ее?
— Именно за это. И кромѣ того, за назойливость ея.
— Какъ же было дѣло?
— На охотѣ. Пошелъ 4 апрѣля текущаго года на охоту. Она за мной. Взяла съ собой закусокъ, вина. Пришли въ лѣсокъ. «Давай, говоритъ, присядемъ, закусимъ.» Прекрасно. Срубилъ для нея можжевельника, она сѣла, стала развязывать узелокъ. Повторяю то, что уже говорилъ дорогой: «Мы должны разстаться.» Отвѣчаетъ: «Не разстаться, а повѣнчаться.» Возится, наклонившись къ узелку, но говоритъ твердо. Тогда я тотчасъ же выстрѣлилъ ей въ голову. Она упала, опрокинулась навзничь, не успѣвъ издать ни звука. Меня даже поразила эта картина: черепъ настолько развалился, что изъ него выпало все содержимое. Затѣмъ я вынулъ кинжалъ и сталъ рѣзать трупъ на части. Разрѣзалъ на 16 частей.
— А для чего нужно было рѣзать его?
— Для того, чтобы скорѣе растаскали трупъ птийы и звѣри, чтобы ликвидировать и скрыть слѣды преступленія. Скрыть не отъ партіи, конечно, а отъ обывателей.
— Какъ долго длилось все это?
— Мы вышли въ десять часовъ утра. Около одиннадцати сѣли закусывать. А домой я вернулся въ два.
— Что же вы дѣлали дома?
— Ничего особеннаго. Усталъ, былъ, конечно, взволнованъ. Выпилъ два стакана воды, сказалъ ста-
// 219
рушкѣ мамашѣ поставить самоваръ, самъ отправился въ трактиръ за папиросами.
— А затѣмъ?
— Что, собственно? Не совсѣмъ понимаю вашъ вопросъ. Жилъ, какъ обыкновенно, дѣлалъ свое дѣло, какъ всякій сознательный коммунистъ и строитель будущаго.
IX
Iюль былъ мрачный — каждый день грозы, ливни: свинцовая чернота неба надъ жутко-бѣлѣющей Москвой, рѣжущій блескъ сургучныхъ молній и ужасающіе удары грома, отъ которыхъ звенятъ стекла. Недавно былъ такой потопъ, что мальчишки-папиросники на Кузнецкомъ и Неглинномъ раздѣлись и плавали. Въ тотъ день я уѣзжалъ изъ Москвы къ однимъ знакомымъ, на дачу: вода мѣстами шла выше колесной ступки, отъ нея кружилась голова…
Знакомые — мужъ и жена (и, какъ это ни странно по нынѣшнимъ временамъ въ нашемъ кругу, молодожены); пара вообще не совсѣмъ обычная: она женщина молодая (и очень серьезная), ему лѣтъ шестьдесятъ, хотя человѣкъ онъ очень живой, бодрый (небольшой, сухощавый, юношески легкій въ движеньяхъ); оба занимаются русской исторіей, — онъ даже знаменитъ нѣкоторыми историческими трудами. А дача — недостроенная бревенчатая изба въ небольшомъ лѣсномъ поселкѣ: всего сто верстъ отъ Москвы, но въ лѣса, въ болота, къ сѣверу-востоку, и потому край опять
// 220
глухой, старинный: «черное мѣсто, дикóй лѣсъ, мокрая болотина…»
Жили мы скучно, неуютно. Изба не въ поселкѣ, а какъ-то сама по себѣ, на отлетѣ, на мѣстѣ срубленнаго лѣса, среди пней, щепы и сучьевъ. Еще безъ фундамента — только на столбахъ по угламъ, такъ что все заходилъ подъ нее чей-то пѣтухъ и очень рано будилъ меня по утрамъ, оралъ подъ самой кроватью. И, проснувшись, видѣлъ я только сырой лѣсъ кругомъ, пни въ густомъ молочномъ туманѣ передъ окнами… Самоваръ, который я ставилъ среди этихъ пней, набивъ его сырымъ древеснымъ углемъ, дымилъ ужасно, выѣдалъ глаза, не грѣлся по часу, по два. А вода тутъ пахнетъ ужами, хлѣбъ липкій, зеленый…
Мужъ ходилъ въ довоенныхъ сѣренькихъ штанишкахъ и въ мужицкой рубахѣ, на ногахъ носилъ лыковыя бахилки. Жена одѣвалась совсѣмъ по крестьянски — тоже бахилки и суровая рубаха до пятъ, расшитая по рукавамъ и подолу красными елочками. И одѣвалась она такъ не только по необходимости: видѣла въ этомъ опрощеніи свой долгъ и даже радость. Молчаливая, черноглазая, она все твердила о древней мужицкой Руси, къ которой намъ уже давно надо было возвратиться, о томъ, что русскіе пути особые, неисповѣдимые, что Богъ послалъ намъ великую милость — пострадать и въ страданіяхъ, какъ въ огнѣ, очиститься… Сны она видѣла только вѣщіе, думы думала все загадочныя, многозначительныя. Имѣла какого-то тайнаго наставника, духовнаго отца, старца святой жизни, собиралась идти осенью къ Серафиму Саровскому, который, по ея словамъ, предрекъ наши дни въ точности:
// 221
открылось будто-бы нѣкое рукописаніе, гдѣ собраны всѣ его пророчества…
Когда я уѣзжалъ, хозяева провожали меня до станціи. Мы шли нѣсколько верстъ лѣсомъ. Надъ соснами, надъ просѣкой, по которой мы шли, скоплялись сизо-бѣлыя облака, не обѣщавшія ничего добраго. И точно — какъ только мы подошли къ станціи, черный локомотивъ, уже стоявшій за ней и яростно шипѣвшій изъ подъ себя бѣлымъ паромъ, шумно осыпался крупнымъ дождемъ съ градомъ…
X
Нашъ «рюриковичъ» наконецъ отстрадался. Жизнь его была ужасна: голодъ, нищета и чахотка истинно сжигали его, — я ни у кого не видалъ такихъ пылающихъ глазъ и такой худобы. А межъ тѣмъ, никто изъ насъ даже и сравниться не могъ съ нимъ въ той легкости и даже веселости, съ которой несъ онъ всѣ свои страданья и лишенья. Это меня всегда поражало за эти годы: чѣмъ знатнѣе былъ человѣкъ въ свое время, тѣмъ легче и проще вступалъ онъ во всѣ испытанія новой жизни. А покойный даже и среди такихъ людей выдѣлялся. Точно ничего и не случилось! Все то же оживленье, все тѣ же «друзья мои» къ каждому слову и дѣтскія мечты, планы: вотъ-вотъ жизнь станетъ лучше, свободнѣй, и всѣ мы изъ Москвы уѣдемъ, оснуемъ на Кавказѣ поселокъ — подъ солнцемъ, у моря, въ виду горъ, вѣчно сіяющихъ снѣгами, въ чинаровыхъ рощахъ, въ цвѣтущихъ тропическихъ дебряхъ…
// 222
— И ужъ тутъ съ нами не сладишь! — смѣясь, говорилъ онъ: — батраки, бѣдняки, коммунисты! И какъ еще жить то будемъ! Вонъ сестра Маша пишетъ: «Я теперь хожу въ лаптяхъ, работаю у мужиковъ на поденьщинѣ…» И что же? Я увѣренъ, что она счастлива.
Умеръ онъ въ полдень. Я записалъ: «Полдень 12 декабря 1924 года.» За часъ до его смерти выглянуло солнце, и онъ, лежа въ своей каморкѣ на продранномъ диванѣ, сказалъ грустно и ласково:
— Вонъ и солнце, а я его уже не вижу…
На этомъ же диванѣ и положили его — въ остаткахъ чистаго бѣлья, въ черномъ сюртукѣ и сѣрыхъ брюкахъ…
XI
Въ жаркій майскій день ходилъ въ село Измайлово, вотчину царя Алексѣя Михайловича. Выйдя за городъ, не зналъ, какой дорогой идти. Встрѣчный мужикъ сказалъ: «Это, должно быть, туда, гдѣ церьква съ синимъ кумполомъ.» Шелъ долго, усталъ. Но весна, тепло — было очень хорошо. Увидалъ наконецъ древній соборъ съ зелеными главами, которыя мужикъ назвалъ синими, весенній сквозной лѣсъ, а въ лѣсу — стѣны, древнюю башню, ворота и храмъ Iосафа, нѣжно сіявшій въ небѣ среди голыхъ деревьевъ позолотой, — въ небѣ, которое было особенно прекрасно отъ кое-гдѣ стоявшихъ въ немъ синихъ и лазурныхъ облаковъ…
Теперь тутъ казармы имени Баумана. Идутъ какія-то перестройки, что-то ломаютъ внутри теремовъ, изъ
// 223
которыхъ вырываются порой клубы известковой пыли. Въ храмѣ тоже ломаютъ. Окна пусты, рамы въ нихъ выдраны, полъ заваленъ и мусоромъ, и этими рамами, и битымъ стекломъ. Золотой иконостасъ кое-гдѣ зіяетъ дырами — вынуты нѣкоторыя иконы. Когда я вошелъ, воробьи ливнемъ взвились съ полу, съ мусора и съ иконостаса въ дырахъ, съ выступовъ ризъ надъ ликами святыхъ…
А какъ знаменита была когда-то эта вотчина! Вотъ кое-что изъ одной старой, рѣдкой книги о ней:
«Рощи 115 десятинъ. Рощи, числомъ 5, заповѣдныя. Роща цапельная, гдѣ жили цапли. Звѣринецъ. Плодовые сады, числомъ 32, аптекарскіе огороды. Регулярный садъ. Виноградный садъ. Волчій дворъ. Житный дворъ въ 20 житницъ. Льняной дворъ для мятія льну. Скотный дворъ, въ немъ 903 быка, 128 коровъ, 190 телицъ и 82 тельцаа, 82 барана, 284 свиньи. Конюшій дворъ, въ немъ 701 иноходецъ, кони, кобылы и мерины. Воловій дворъ. Виноградная мельница. Пивоварня, медоварня, солодоварня, маслобойня. Птичій дворъ, въ немъ лебеди, павлины, утки и охоничьи куры многихъ родовъ. На мукомольнѣ 7 мельницъ. Стеклянный заводъ… Церквей каменныхъ 3, деревянныхъ 2, дворовъ поповыхъ 5 и 11 причетниковъ. Воксалъ для блистательныхъ представленій. Мостъ, мощеный дубовыми брусьями… 27 прудовъ, въ одномъ щуки, въ другомъ стерляди, каковымъ щукамъ царевны вѣшали золотыя сережки и кликали въ серебряные колокольчики…»
// 224
XII
Суздальскія земли грустны даже лѣтомъ. Лѣсистые холмы, рѣка. Краски — зеленыя, лиловыя, синія — густы и непріятны.
Нынче къ вечеру небо на закатѣ обложилось непогожими тучками, по рѣкѣ пошла кирпичная рябь. Какіе-то мужичишки рыболовы, выплывъ на рѣку, стоя и качаясь, наклоняясь въ своихъ долбленыхъ челнахъ, вытаскивали бредни. Я долго смотрѣлъ на одного изъ нихъ, качавшаго своимъ челномъ рѣку, на его кривыя ноги, на изломанное личико съ сѣрой просѣдью подъ размятымъ теплымъ картузомъ, на линючую ситцевую рубашку на впаломъ животѣ… Вотъ они создатели, зиждители суздальскихъ обителей!
Въ одной изъ этихъ обителей мнѣ попалась рукопись древняго монаха: «Замогильныя лѣтописи созерцаній.» Въ ней есть такія строки:
О, жилище немятежное ближнихъ моихъ друзей!
Мирное обиталище всѣхъ утрудившихъ въ ней!
Вертоградъ пустынный, краснѣющій Эдемъ!
Небурное пристанище, юдоль, сладкая всѣмъ!
Вечерами въ городѣ великая уѣздная глушь. Долго не темнѣетъ, безконечно стоитъ тускло-синій сумракъ въ пустыхъ и широкихъ улицахъ безъ единаго фонаря. Медленно бьютъ часы на древнемъ монастырѣ… для кого? Городъ точно вымеръ. Ложатся спать съ вечера — цѣлая вѣчность до утра! Мой сосѣдъ по жесткому дивану на постояломъ дворѣ, какой-то мѣщанинъ, ко-
// 225
торый спитъ не раздѣваясь и не разуваясь, всю ночь страшно скрипитъ зубами — точно новыми сапогами…
Видѣлъ одного мѣстнаго начетчика. Онъ въ поддевкѣ, нескладно шаткій и высокій, съ блѣдными глазами. Пользуется большой славой. За нимъ пріѣзжаютъ изъ деревень, возятъ его на религіозные диспуты. Священное Писаніе знаетъ наизусть. Говоритъ очень громко, убѣжденно, сосредоточенно — и не позволяетъ сказать въ отвѣтъ себѣ ни слова. Мужики восхищаются:
— Какіе ученые люди ни пріѣзжали — не гожаются. Никуда! А какой мелкій пріѣдетъ, съ двухъ словъ забьетъ — и шабашъ!
XIII
На Волгѣ видѣлъ Макарьевскій монастырь. Нанялъ лодку. Рыжій мужикъ, первобытный волгарь-рыбакъ, не спѣша ворочалъ веслами, стоя въ ней, и по зеркальной, тихой водѣ подвелъ ее къ самому монастырю, къ его древнимъ стѣнамъ, изъ-за которыхъ глядѣли главы шести соборовъ. Въ соборахъ все какъ было чуть не тысячу лѣтъ тому назадъ — незапамятная и нерушимая Русь: черные, средневѣковые лики иконъ, черная олифа… Но монаховъ въ монастырѣ осталось всего нѣсколько человѣкъ. Живутъ тѣмъ, что возятъ по приволжскимъ городамъ (на паромѣ) древній чудотворный образъ. Я, когда плылъ къ монастырю, какъ разъ встрѣтилъ этотъ паромъ. Онъ шелъ еще медленнѣе нашей лодки, въ глубокомъ молчаніи. Золотыя хоругви, бѣлый престолъ съ образомъ, бѣлые балахоны
// 226
возцовъ и черныя рясы сопровождающихъ образъ. Всѣ фигуры — и бѣлыя и черныя — сажень ростомъ, великаны…
XIV
Въ августѣ ѣздилъ въ Троицкое, помѣстье Румянцева.
За станціей — не то лѣсъ, не то паркъ, дикій, дубравный. На выѣздѣ изъ деревушки — памятникъ, очень странный въ сосѣдствѣ съ мужицкими избами: Катерина въ греческомъ шлемѣ и какая-то богиня со змѣей вокругъ ноги, а подъ ними надпись:
«Отъ Екатерины дана сему мѣсту знаменитость, навсегда оглашающая заслуги графа Румянцева-Задунайскаго.»
За мостомъ черезъ ручей, среди вѣковыхъ березъ, церковь съ двумя колокольнями, напоминающая нѣкоторыя римскія церкви. Въ часовнѣ при ней стоитъ громадная яшмовая гробница послѣдняго Румянцеваа. Возлѣ часовни — огненный кустъ настурціи.
Кругомъ, изъ-подъ темныхъ деревьевъ, сквозь ихъ стволы, видны далекія деревни, сине-лиловые лѣса, золотомъ горящія на солнцѣ жнивья.
Дальше — безконечно длинная, страшно высокая аллея. Еще дальше — развалины дворца, пролеты въ развалинахъ стѣнъ…
// 227
XV
Послѣ дождей — опять свѣтлая, тихая осень. Ѣхалъ бариномъ: заливной звонъ колокольчиковъ подъ росписной дугой, тарантасъ, тройка… Только тройка — три задранныхъ клячи, тарантасъ — допотопная рухлядь, ямщикъ — въ сплошныхъ заплатахъ. И ни души встрѣчной за всю дорогу. Ямщикъ сказалъ:
— Теперь все пошло на старый жребій!
Въ монастырѣ Саввы соборъ 14 вѣка, теперь запечатанный. Поднялся на крутую гору, на Старое Городище. Тамъ тоже древняя церковь — одиноко бѣлѣетъ на самой верхушкѣ; за ней древнія земляныя укрѣпленія, вѣковыя сосны. Кругомъ ясная и четкая пустыня полей и лѣсовъ, солнечная теплая колкость…
XVI
Вчера весь день несло страшной вьюгой. Ночью, возвращаясь домой, думалъ, что погибну въ снѣжной пустынѣ своего переулка. Это въ Москвѣ-то, въ двадцать пятомъ году двадцатаго столѣтія!
Нынче пришлось быть возлѣ Красныхъ Воротъ. Вечерѣло, было снѣжно, тихо, всюду тоска и грусть. Вспомнилъ, что тутъ, гдѣ-то близко, въ Хоромномъ тупикѣ, находится загородный домъ Ивана Грознаго. Отыскалъ тупикъ, спустился немного и вошелъ въ ворота широкаго, занесеннаго снѣгомъ двора. Неожиданно открылась какая-то странная глухая усадьба, и спереди и съ боковъ состоящая изъ теремовъ съ крылечками
// 228
и маленькими окошечками. Снѣгъ былъ свѣжъ и настолько глубокъ, что я тонулъ по колѣно. Единственный слѣдъ чьихъ-то очень большихъ ногъ велъ къ главному крылечку. Я пошелъ по слѣду, надѣясь, что въ домѣ кто-нибудь есть, — тамъ теперь музей. Поднялся на крылечко — дверь оказалась заперта, хотя на ней и висѣло подъ стекломъ объявленіе, что музей открытъ каждый день отъ девяти утра до пяти вечера. Откуда-то изъ-за дома вышелъ мужикъ въ тепломъ картузѣ, въ длинной стеганой курткѣ и, не обращая на меня вниманія, пошелъ по двору. Я его окликнулъ:
— Музей открытъ?
Онъ пріостановился:
— Закрытъ. По воскресеньямъ только открытъ.
— А почему же виситъ объявленіе, что открытъ каждый день?
— Да такъ виситъ, не снимаютъ…
Я пошелъ къ нему, и мы вышли изъ снѣга къ крыльцу одного изъ флигелей.
— А что, интересно въ музеѣ?
— Есть люди — интересуются, говорятъ, хорошо.
— А какъ по вашему?
— Какъ-то не могу понять. Не могу вамъ разъяснить. Тамъ, конечно, разное украшеніе старинное, разныя орудія, всякія топоры, молотки… Все собирали…
Онъ легонько вздохнулъ. По его тону можно было заключить, что онъ хочетъ высказать какую-то болѣе глубокую мысль.
— А гдѣ же домъ самого Грознаго? Средній и есть?
— Средній. На его собственную ассигновку строенъ. Четыреста лѣтъ, говорятъ, стоитъ…
// 229
Онъ опять вздохнулъ:
— Да. Жили-наживали, хозяйство пріобрѣтали…
Темнѣло и опять стало бѣлѣть въ воздухѣ, опять пошелъ снѣжокъ на этотъ глубой обширный дворъ, на старыя, съ грубыми деревянными лафетами пушки, которыми обставленъ онъ…
XVII
Прошлое воскресенье провелъ въ Троицкой Лаврѣ. Облазилъ всѣ стѣны, всѣ башни, подземелья…
Въ соборѣ, тамъ, гдѣ стоитъ открытая серебряная рака, горитъ только одна лампада. Мощи какъ-то мелко лежатъ на днѣ раки, въ какихъ-то почернѣвшихъ, до ужаса древнихъ остаткахъ ветоши… Кругомъ плотная толпа — бабы, мужики, старухи съ крысиными глазами. Ни страха, ни благоговѣнія, ни вздоховъ — ничего. Только любопытство, кое-какія замѣчанія, иногда остроты и смѣхъ.
Въ ризницѣ — кафтанъ Грознаго: потертая золотая парча на голубомъ шелку, съ золотыми шнурами. Концы рукавовъ истерты особенно… Тупо смотрятъ и на кафтанъ.
Во дворѣ собора попрежнему нищіе калѣки, недужные, «пораженные язвами и червія воскипѣніемъ.» Лежатъ, сидятъ, переползаютъ… Костыли, лохмотья, головы, повязанная платками и тряпками, безносыя или безгубыя, съ кровавыми, какъ бы выдранными глазами или съ оловянными бѣльмами, тщетно ищущими зрѣнія. «Подайте слѣпому, безрукому… Кормители, питатели… Обратите вниманіе…» Бодро и дѣловито
// 230
прошли среди этой орды два рослыхъ монаха: одинъ здоровый мужикъ въ гимнастеркѣ и грубыхъ сапогахъ, въ черной шляпкѣ, другой въ рясѣ — круглоликій красавецъ Алеша Поповичъ съ шелковой каштановой бородкой, съ темносиними, какъ бы налитыми масломъ женскими глазами… Все еще Русь, Русь. Но уже на исходѣ, на исходѣ.
XVIII
Опять весна и опять живу въ большой глуши — въ тѣхъ самыхъ краяхъ, гдѣ нѣсколько вѣковъ тому назадъ жилъ подвижникъ, про котораго сказано:
Ты въ пустыню суровую,
Въ мѣста блатныя, непроходимыя
Поселился еси…
Городокъ маленькій, деревянный. Основанъ чуть не въ самомъ началѣ Руси, стоитъ на мутной рѣчкѣ, нижній берегъ который болотистъ, серебрится кустами ольхи. Середина города окружена высокимъ землянымъ валомъ съ тремя проходами. На валу еще замѣтно мѣсто, гдѣ была когда-то сторожевая башня. Валъ заросъ густой травой, въ травѣ высыпали по веснѣ желтыя лиліи. За валомъ соборъ, нѣсколько деревянныхъ домишекъ, два государственныхъ зданія и три березовыхъ аллеи, въ которыхъ поютъ птицы. Нѣкоторое пространство въ этомъ зеленомъ кремлѣ не застроено и тоже заростаетъ какими то цвѣтами. Тутъ же прудъ,
// 231
отражающій берега и весну. Вода имѣетъ цвѣтъ фіалки. Возлѣ пасутся лошади. Полное затишье, вѣтеръ сюда не заходитъ…
Я живу не въ городѣ, а за городомъ, на горѣ. Городъ съ церквам и соборомъ внизу, на широкомъ разлужьи, полускрытъ тополями и липой. Съ горы открывается даль: перевалы, холмы, кое-гдѣ покрытые лѣсомъ, кое-гдѣ — полосами запашекъ и озимей, идущихъ внизъ какъ бы холстами: запашки — розоватыми (отъ песчаной земли), озими — ярко-зелеными. Дальше, за холмами, лѣса все гуще и темнѣе…
Край этотъ церковный, монастырскій: куда ни глянь, всюду монастырь. Слѣва отъ меня, совсѣмъ близко, бѣлѣетъ каменной стѣной и башнями по угламъ женскій монастырь двѣнадцатаго вѣка. Онъ наполовину скрытъ столѣтними, уже засыхающими деревьями, весь осѣлъ, вросъ стѣнами въ свои зеленые берега. Вечерами подъ его тяжелыя ворота съ золотымъ крестомъ надъ ними идутъ черныя фигуры монахинь. Справа — скатъ, дальше плоскодонный логъ, а за нимъ невысокій холмъ, на которомъ, подъ старыми деревьями, раскинутъ старый погостъ, гдѣ козодои, не смолкая ни на минуту, тянутъ всю ночь напролетъ все одну и ту же жужжащую ноту. Птица эта очень идетъ къ скитамъ. Вылетаетъ она беззвучно изъ подъ самыхъ ногъ, повьется надъ головой, безшумно трепеща крыльями, и опять упадетъ на какую-нибудь могильную плиту. Глаза у нея — два красныхъ карбункула. Могильныя плиты на погостѣ мшисты и загажены птицами, мшистые кресты сѣры, мягки, точно на нихъ фланель. Есть, конечно, развалившійся склепъ богатаго купца, нелѣпый и безобразный, изъ черныхъ оконъ-дыръ котораго пахнетъ нечистота-
// 232
ми. А рядомъ чей-то новый крестъ, подъ которымъ лежатъ свѣжіе цвѣты и густо вьются пчелы…
Въ монастырѣ есть могилы очень древнія. Какъ-то, возвращаясь съ вечерней прогулки, вошелъ во дворъ монастыря, прельщенный краснымъ огонькомъ, горѣвшимъ въ келліи подъ навѣсомъ деревьевъ монастырскаго сада. Были уже сумерки — полусвѣтъ сѣверной ночи. Во дворѣ было пусто. Золотой ангелъ съ крыши притвора благословлялъ дворъ. Въ притворѣ чернѣли двѣ рясы, бѣлѣли два капюшона. Одна изъ монахинь была молода, нѣжна, тиха. Я попросилъ ее показать, гдѣ на монастырскомъ кладбищѣ могилы самыя древнія. Она достала изъ ниши фонарикъ, зажгла его и повела меня въ полумракъ сада, среди смѣшанныхъ весеннихъ запаховъ — и сладкихъ, и терпкихъ, и какихъ-то водянистыхъ, травяныхъ. Иногда она останавливалась и освѣщала могилы. Въ полусвѣтѣ фонарика выдѣлялся ея бѣлый капюшонъ. Она разыскала старую-старую могильную плиту, вросшую въ землю особенно глубоко, всю во мху, въ порахъ и углубленіяхъ, съуженную къ изножію. Буквы, насѣченныя на ней, покрытыя мохомъ совсѣмъ чернымъ, гласили:
«Лѣта такого-то (шестьсотъ лѣтъ назадъ)… схимонахъ Ѳерапонтъ… рода Долгорукихъ…»
Когда я уходилъ, монахиня поклонилась мнѣ въ поясъ. Колокола били часы. Колокола здѣсь есть шестнадцатаго вѣка. Среди этой сѣверной ночи ихъ серебряная, пѣвуче дрожащая игра надъ монастырскимъ садомъ и городомъ очаровательна. Особенно поздней ночью, когда все спитъ. Ночь же здѣсь прозрачная, блѣдная. Что-то блѣдно-лимонное, тонкое освѣщаетъ небо. Венера стоитъ высоко, играетъ какимъ-то тающимъ,
// 233
просвѣтленнымъ блескомъ. Мохнатая лѣсная зелень въ этомъ прозрачномъ свѣтѣ бѣловата и кажется мягкой, какъ лебяжій пухъ. Въ полночь свѣтаетъ. Лимонный свѣтъ становится ярче, лѣса — темнѣе, сырѣе, бархатнѣй, и запахи цвѣтовъ, очень сильные ночью, тонутъ въ одномъ, особенно сильномъ запахѣ ландышей…
XIX
У стѣнъ одного изъ т—скихъ монастырей встрѣтилъ монаха изъ уѣзда. Онъ отвязывалъ отъ дерева старую лощаль съ вытекшимъ глазомъ, запряженную въ старомодную колымажку, на дрогахъ, съ загнутыми сзади полурессорами. Очень маленькаго роста, въ сѣромъ подрясникѣ и черной шляпѣ; лицо худое, длинное, рѣдькой, въ оловянныхъ очкахъ; на грудь спускается по плечамъ два жгута волосъ, маслянисто-каштановыхъ, съ серебромъ. Разговорились, я присѣлъ къ нему въ колымажку, и мы выѣхали за городъ, поѣхали по лѣсной дорогѣ. Въ пути онъ сталъ разсказывать про свой монастырь, про хозяйство, которое тамъ опять понемножку налаживается. Разсказалъ также про святого, основавшаго монастырь, и про знаменитаго юродиваго, погребеннаго въ монастырѣ. Юродивый былъ «какъ-бы Голіафъ», ходилъ въ одной рубахѣ, подъ которой носилъ цѣлый пудъ тяжелой собачьей цѣпи (до сихъ поръ хранимой въ монастырской ризницѣ). Пришелъ въ монастырь неизвѣстно откуда, ископалъ себѣ по близости отъ него, въ дремучемъ ельникѣ, землянку. Каждый день, услыхавъ монастырскій колоколъ,
// 234
приходилъ къ монастырской церкви и становился на паперти, — стоялъ на ней босикомъ и въ одной рубахѣ даже зимой, не боясь ни морозовъ, ни мятелей. Послѣ обѣдни являлся въ хлѣбодарню, залѣзалъ въ печь и закрывалъ за собой заслонку, говоря: «Въ аду еще жарче будетъ!» Какъ то разъ не пришелъ. На другой день тоже. Монахи стали тревожиться: не случилось-ли чего? А какъ нарочно шла сильная мятель. Стали бить въ колокола. День и ночь, сквозь бурю и снѣгъ, въ дремучихъ еловыхъ лѣсахъ, въ снѣжномъ густомъ бору, гудѣлъ колокольный звонъ — его все не было. Когда стихло, пошли искать по лѣсамъ окрестъ — не нашли и въ лѣсахъ. А потомъ пошелъ какъ-то на медвѣдя мужикъ — и видитъ: лежитъ юродивый возлѣ своей хижины, окруженный сугробами, но не на снѣгу, а на весенней зеленой травѣ, посреди благовонныхъ цвѣтовъ…
XX
На престольный праздникъ возлѣ уѣзднаго монастыря была ярмарка.
Нищихъ, калѣкъ, убогихъ, слѣпцовъ съ поводырями стеклось безъ счета.
Во время обѣдни все это лежало и сидѣло на травѣ у стѣнъ монастыря, со всѣми своими палками, мѣшками. Особенно выдѣлялись[10] коричневые до блеска, до перламутра, сожженные солнцемъ и до костей изсохшіе старцы съ голыми черепами, да одинъ страшный малый: вмѣсто носа, губъ и части подбородка у него было что то сплошное, вродѣ огромнаго шрама лиловаго
// 235
цвѣта, съ дырой посрединѣ въ кулакъ величиной, куда онъ запихивалъ сразу половину французской булки и мялъ ее остатками мышцъ и связокъ. Ужаснѣй всего было то, что это былъ человѣкъ очень веселый, голубоглазый (хотя и въ кровавыхъ вѣкахъ) и мялъ булку даже для потѣхи…
Когда изъ монастырскихъ воротъ, изъ-подъ расписныхъ сводовъ, показалась парчевая рака, вся эта толпа бросилась къ ней, давя другъ друга, послышались крики, вопли. Пѣніе, ладанъ, черныя рясы монахинь, эта рака, медленно плывущая надъ головами, и эти крики, вопли… Позади всѣхъ, задравъ голову, слѣпо и неотразимо пыряя впередъ палкой, не поспѣвая за поводыремъ-мальчишкой, бѣжалъ мужикъ въ бѣльмахъ…
А на ярмаркѣ стоялъ балаганъ, гремѣлъ, билъ въ мѣдныя тарелки оркестріонъ, и все прочее являло картину, тоже давно извѣстную: гамъ, говоръ, дикій и дурацкій крикъ клоуна, зазывавшаго въ балаганъ на представленье, густая толпа бабъ, мужиковъ, дѣвокъ, бѣлые баранчики въ телѣгахъ, тонкое ржаніе жеребятъ съ замшевыми мордочками, острый запахъ лошадинаго навоза и растоптаннаго сѣна, малый, сидящій на землѣ съ шарманкой между ногъ и подъ ея ревъ и свистъ поющій во весь звонкій голосъ:
— Всѣ пташки, канарейки…
А на крылечкѣ чайной, подъ краснымъ флагомъ, — кумовья и сваты: раскраснѣвшіяся отъ чая и сувухи лица съ мутными, умиленными глазами, головы и бороды мудрецовъ Эллады…
Воротясь на постоялый дворъ, легъ на деревянный диванъ, очень утомленный долгимъ шатаніемъ по яр-
// 236
маркѣ, и закрылъ глаза. Погода испортилась, — въ неприкрытое окно дулъ холодный вѣтеръ, слышался все усиливающійся шумъ деревьевъ… На минуту забылся, потомъ очнулся: дождь частой дробью осыпалъ стекла, остро сверкали молніи, сквозь громъ и сердитый шумъ деревьевъ съ ярмарки ревѣлъ «Интернаціоналъ.»
XXI
Былъ еще въ одномъ монастырѣ (опять въ другомъ краю).
Пришелъ рано утромъ. Золотыми сердцами горѣли на солнцѣ монастырскіе кресты. Въ церкви шла служба, изъ раскрытыхъ церковныхъ дверей неслось пѣніе. Церковь была пуста — только по обѣимъ сторонамъ ея, противъ боковыхъ алтарей, стояли въ два ряда черныя монахини, съ четками въ рукахъ. Царственно-суровая игуменья, положивъ лѣвую руку на черный посохъ съ желтой костяной рукояткой, стояла противъ среднихъ царскихъ вратъ въ высокомъ дубовомъ креслѣ, устремивъ взоръ на высоко уходящій вверхъ золотой иконостасъ, весь покрытый ликами святыхъ, мужчинъ и женщинъ, списанныхъ съ членовъ одного древняго рода. Служба шла стройно, спокойно, возгласы и чтенія звучали съ нарочитой безжизненностью, ровно и безстрастно, высокими женскими альтами, пѣніе неожиданно прерывало эту безжизненность минутами сладостныхъ или скорбныхъ изліяній вдругъ оживавшихъ душъ. А двери церкви были раскрыты на воздухъ, свѣтлое лѣтнее утро окружало монастырь, ра-
// 237
достно и мирно сіяло въ окрестныхъ поляхъ и росистыхъ перелѣскахъ…
Когда служба отошла, и монахини, подъ звонъ колоколовъ, подъ жаркимъ солнцемъ, стали расходиться изъ церкви въ разныя стороны, къ своимъ кельямъ, я спросилъ у одной изъ нихъ, гдѣ монастырская библіотека. Она указала мнѣ на часовню, возлѣ которой была пристроена какая-то особая келья. Я пошелъ туда, постучалъ въ дверь. Вышла мужественная монахиня съ черными внимательными глазами, вся въ черномъ, съ бѣлой коленкоровой наколкой на головѣ. Выслушавъ меня, помолчала, потомъ ввела въ келью. Я увидѣлъ двѣ маленькихъ комнатки, необыкновенно чистыхъ, озаренныхъ солнцемъ. Въ одной горѣла на столикѣ розовая лампадка, было необыкновенно уютно, пахло чѣмъ-то очень пріятнымъ. Другая была заставлена книжными шкапами, тамъ стояли два стола для чтенія. Монахиня дала мнѣ каталогъ, сама сѣла на подоконникъ, все продолжая слѣдить за мной серьезными и даже пронзительными глазами. Я выбралъ исторію монастыря. Монахиня, найдя ее, подала мнѣ и вышла. Я, невольно стараясь быть какъ можно скромнѣй и тише, сѣлъ читать и дѣлать выписки возлѣ раскрытаго окна, за которымъ шелъ ровный лепетъ зеленой древесной листвы…
Между прочимъ, я узналъ, что подъ монастыремъ находится громадное подземелье, сплошь уставленное гробницами предковъ того рода, съ лицъ котораго списаны святые на иконостасѣ въ церкви. Историкъ монастыря, перечисляя гробницы, даетъ и краткіе жизнеописанія погребенныхъ въ нихъ. «Въ гробницѣ такой-то погребенъ такой-то, обезглавленный царемъ Иваномъ
// 238
Васильевичемъ Грозным… Въ гробницѣ такой-то — тотъ-то, убіенный въ 1612 году…» Въ слѣдующей — «отрокъ Сергій, убитый лошадью; родился въ 1698 году, преставился въ 1715; былъ инокомъ съ четырнадцати лѣтъ; красавецъ собой, одаренный несравненнымъ для пѣнія голосомъ, страстью къ музыкѣ и большими познаніями въ оной, съ дѣтства стремился онъ къ Богу и вѣчности, куда и восхищенъ былъ преждевременной кончиной своей…»
Въ полдень, простясь съ монахиней и выйдя изъ кельи, пошелъ къ склепу, откуда идетъ спускъ въ это подземелье. Однако спуститься въ него не рѣшился: только заглянулъ между прогнившихъ и провалившихся досокъ пола въ его тьму, увидѣлъ двѣ какихъ-то громадныхъ осмоленныхъ колоды — и поскорѣе пошелъ прочь…
XXII
И еще одно старинное мѣсто.
…Изъ полутьмы большой гостиной, въ окна которой глядѣлъ одичавшій садъ, прошелъ въ еще болѣе просторный, но свѣтлый залъ, весь позлащенный солнцемъ, сіяющій зеркальнымъ паркетомъ. Опять портреты… Неужели не пріукрашали старинные художники этихъ женщинъ? Особенно поразилъ меня одинъ молодой женскій портретъ, глядѣвшій со стѣны сквозь золотистую солнечную сѣтку, падавшую на него изъ сада. Несравненная прелесть формъ, облитыхъ тонкимъ шелкомъ, неземная красота восторженныхъ очей ихъ чистѣйшей небесной бирюзы! Въ библіотекѣ — порт-
// 239
ретъ стариннаго владѣльца усадьбы. Что-то вольтеровское, какъ часто это бывало въ тѣ годы: бѣлый густой парикъ, нѣжное румяно-желтое лицо съ впалыми щеками, ѣдкіе, проницательные глаза и тонкая линія рта. Сколько уже лѣтъ молча смотритъ онъ на эту молчаливую комнату? А комната такая, что, кажется, такъ и остался бы въ ней навѣки: низкіе книжные шкапы съ инкрустаціей, золотые узоры на кожаныхъ и сафьяновыхъ корешкахъ за ихъ стеклами, посреди, подъ дубовымъ полированнымъ столомъ, горитъ на солнцѣ красный бархатный коврикъ, по лаковому полу блескъ и игра лучей, а за широкими полукруглыми окнами — безбрежные серебристые лѣса… Въ «Расходной книгѣ» этого имѣнія прочелъ между прочимъ: «Отпущено псарю Тимофею 60 аршинъ алаго атласу на кафтанъ…» — и мысленно увидѣлъ охоту, несущуюся по этимъ серебристымъ лѣсамъ за какимъ-нибудь лосемъ, который мчится отъ собакъ по кустамъ и полянамъ, вываливъ на сторону закушенный языкъ… Потомъ смотрѣлъ другія книги: откуда и въ нихъ, въ самый расцвѣтъ благосостоянія, такихъ тонкихъ и сильныхъ вкусовъ къ жизни, эти вѣчныя стремленія «къ Богу и вѣчности», эти горестно-возвышенные упреки землѣ и человѣку?
Почто, о человѣкъ! стремишься
Всегда за счастіемъ земнымъ?
Неужли ты надеждой льстишься
Во вѣки наслаждаться имъ?
Приморскія Альпы, 1930.