Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. IX : Цикады. Петрополисъ, 1935. С. 40  47

ВЪ САДУ

Вечеромъ пріѣхалъ Иванъ Василичъ Чеботаревъ, липецкій мѣщанинъ, снявшій въ усадьбѣ садъ.

Это небольшой старичекъ съ тепломъ глубокомъ картузѣ и въ голубой, слинявшей отъ времени чуйкѣ («двадцать осьмой годъ съ плечъ не спускаю!»). Всегда горбится — наигралъ себѣ эту манеру въ каком-то большомъ соотвѣтствіи со всѣмъ своимъ характеромъ. Сколь старъ, опредѣлить невозможно: «я его такимъ споконъ вѣку помню», говорятъ про него въ Липецкѣ, но выносливъ, неутомимъ на рѣдкость и горбится вовсе не отъ старости, хотя и любитъ пожаловаться на нее и вообще на свои недуги. Наблюдателенъ поразительно, жизненный опытъ имѣетъ громадный. Курчавится сѣрая жесткая бородка, курчавы черно-сѣрыя брови и волосы на носу. Смотритъ чаще всего въ землю, взглядываетъ исподлобья. Въ живыхъ черныхъ глазахъ и въ губахъ постоянная снисходительная усмѣшка.

Мужикъ, привезшій его на барскій дворъ со станціи, неловко, нелѣпо остановилъ телѣгу какъ разъ посреди двора. Иванъ Василичъ легонько покрутилъ головой на его глупость, не безъ труда (или притворя-

// 41

ясь, что ему трудно) слѣзъ, откинулъ полу чуйки, отвернулся и, еще больше сгорбившись, вытащилъ изъ кармана шароваръ очень большой и очень засаленный кошелекъ. Мужикъ тупо глядѣлъ на сѣрые волосы, курчавившіеся на его шеѣ. Онъ-же неспѣша отсчиталъ мѣдяками восемь гривенъ и, подумавъ, прибавилъ еще двѣ копѣйки, на могарычъ:

— Держи, любезный. Съ прибавочкой за старанье.

Потомъ, запахнувшись, пошелъ, слегка шаркая, въ садъ, прошелъ по аллеѣ къ шалашу, къ караульщикамъ, которыхъ онъ прислалъ изъ-подъ Липецка еще въ концѣ мая:

— Здорово, братушки. Ради, не ради, принимайте хозяина.

Караульщики, умиленно улыбаясь, низко, подобострастно раскланялись:

— Милости просимъ, добраго здоровьица, Иванъ Василичъ. Въ аккуратъ къ самоварчику!

Самоварчикъ дымилъ по всей аллеѣ густымъ дымомъ и уже кипѣлъ. Иванъ Василичъ сѣлъ на лавку возлѣ шалаша, снялъ картузъ, положилъ его возлѣ себя, предварительно сдунувъ съ лавки, пригладилъ сѣрые курчавые волосы, оглянулся:

— Ну, какъ? Все въ порядкѣ?

— Пока плохого нѣту, Иванъ Василичъ. Караулимъ, стараемся…

Чай подали ему (тоже осторожно, почтительно) въ толстой чашкѣ съ синими разводами, сахаръ въ жестянкѣ изъ-подъ килекъ. Онъ выпилъ двѣ чашки и сталъ вертѣть цыгарку, усмѣхаясь и глядя въ землю.

— Ну, и слава Богу, что пока все хорошо, — сказалъ онъ, закуривая и распространяя сладкій запахъ

// 42

«отборной» махорки. — Ну, и слава Создателю… А я, братушки, къ вамъ денька на два вырвался. Пріѣхалъ съ большимъ удовольствіемъ на душѣ. У васъ тутъ рай. А у меня — избавь Богъ. Въ домѣ ремонтъ, со штукатурами скандалъ безконечный… несроднаго я характеру съ нынѣшнимъ народомъ! Ни совѣсти, ни чести, хоть плюй въ глаза, все Божья роса. Въ головѣ одинъ обманъ да орленый штофъ. А сами живемъ, какъ цыгане, сбились всей семьей въ одной горницѣ, а я этого не могу. На столѣ весь день русская картина: самоваръ не убранъ, возлѣ самовара тарелка съ заваренной горчицей. Бабушка третъ ее щербатой ложкой и, понятно, въ три ручья плачетъ отъ ней. Ухъ, говоритъ, и крѣпка же будетъ! А на кой лядъ мнѣ эта крѣпость, съ похмѣлья я что-ли, позвольте спросить? А подъ ногами, на полу, внуки, куча поганыхъ игрушекъ. А жена насѣдкой квохчетъ, все больна чѣмъ-то, а дочь скучаетъ, Божій свѣтъ не милъ, а почему — неизвѣстно: горе отъ ума Грибоѣдова, видимое дѣло. А я этого не могу, я человѣкъ эластичный, у меня отъ этого шумъ въ ушахъ дѣлается.

— Ужъ чего хуже! — сочувственно подтвердили караульщики. — Отъ этого шуму, говорятъ, вошь на человѣка кидается.

Иванъ Василичъ помолчалъ; потомъ поднялся и пошелъ за шалашъ.

— Вошь, не вошь, а не радость, — сказалъ онъ, возвращаясь оттуда, поплевывая на кончики пальцевъ и опять садясь. — За весь день ни покоя тебѣ, ни удовольствія. А ночью сны одолѣваютъ и, что ни увидишь, все будто, по бабушкѣ, не къ добру выходитъ: я, молъ, нынче во снѣ лисицу видѣлъ, а она и привя-

// 43

жется: охъ, не хорошо, охъ, это къ обману, къ непріятности. А позвольте спросить, что у нея къ пріятности? Я, говоритъ, въ сонникѣ читала: видѣть во снѣ автомата къ неблагополучію. Но позвольте, бабушка, при чемъ тутъ автоматъ? А вотъ при томъ-то, говоритъ. Да, но никакого автомата я не видалъ да и гдѣ, они, эти автоматы, у насъ въ Липецкѣ? Все равно, говоритъ. И пойдетъ строчить: видѣть во снѣ ельникъ — къ непріятности, очки надѣвать — къ непріятности, сидѣть подъ балдахиномъ — къ горести, пить теплую волу — къ печали, пить деревянное масло — къ смерти, ѣсть блины — къ смерти, ѣсть воронье мямо — къ пожару, ѣсть драчену — къ разлукѣ, брить бороду — къ убытку, пѣть томнымъ голосомъ — къ зубной боли, еврея видѣть — къ вредному знакомству… Одно слово, гидай моя голова!

И онъ даже легонько рукой махнулъ.

— Выходитъ, по ее, что одно хорошо: видѣть во снѣ, что декохтъ пьешь, — это будто къ успѣху. А съ прислугой какая мука? — Нанялъ дѣвку: такъ не то что сготовить, — свиньямъ дерьма съ хоботьемъ не замѣситъ и опять же какъ профанъ глупа. Морда сиськой, сама какъ мясопотамъ какой. А тутъ еще сосѣдъ тронулся — лавочникъ Шуриновъ, знаете, небось?

— Какъ не знать, — сказали караульщики. — Съ чего-жъ это онъ? По его достатку только жить бы да жить!

— А вотъ подите-жъ, — сказалъ Иванъ Василичъ. — Въ отдѣлку спятилъ. Какъ ни заглянешь — сидитъ за прилавкомъ въ жилеткѣ, голову на руку пристроилъ и читаетъ. На стѣнѣ картину прибилъ: лѣсъ зе-

// 44

леный, дремучій, ели лохматыя, избушка подъ ними, а на лавочкѣ подъ ней угодникъ, а передъ угодникомъ — медвѣдь, ручку ему лижетъ. Ой, говорю, Николай Иванычъ, зачитаешься — въ карманѣ не досчитаешься, печалиться — хвостъ замочалится. А онъ въ отвѣтъ на это чуть не въ слезы: эхъ, Иванъ Василичъ, не объ карманѣ, говоритъ, намъ съ вами думать надобно. — А объ чемъ-же, молъ? — А объ томъ, говоритъ, что нонче ты съ дружьями, а завтра съ червями, нынче въ порфирѣ, а завтра въ могилѣ: жизнь наша яко цвѣтъ травный мимо идетъ. Что такое, къ примѣру, вампиръ впивающій? А между тѣмъ это есть смерть. Вотъ, говоритъ, гляньте, что тутъ написано: «Горе тебе, человѣче, прошли дни твоей юности въ неразуміи, а также и лѣта мужества протекъ ты въ нерадѣніи. Видишь-ли, какой я есть страшный могильный скелетъ? Но я былъ нѣкогда, какъ ты теперь, и, подобно тебѣ же, расширялъ свои владѣнія, пока непреклонная смерть не заключила меня въ свои желѣзныя объятія. Зри мѣсто вѣчнаго покоя, жилище тихое мертвецовъ, для гражданина и героя, для всѣхъ адамовыхъ сыновъ!»

— Понимаете, — сказалъ Иванъ Василичъ, поднимая голову: — любому Филарету не уступитъ, а на самого глянешь — даже жуть беретъ: ну, прямо буйволъ дикій, а не человѣкъ! — Ахъ, не ладна наша земля, братушки, — скзаалъ онъ, крутя головой. Сумасходный мы народъ, съ жиру бѣсимся. Теперь, говорятъ, его ужъ подъ опеку хотятъ взять, да въ Тамбовъ въ желтый домъ наладить. Да и что-жъ съ нимъ иначе дѣлать? Теперь говорятъ, одно твердитъ: амигдалъ да онагръ, велбудъ да тля, скименъ да врети-

// 45

ще… А чего ему не доставало, чѣмъ онъ недоволенъ? И всѣ мы вотъ такъ-то: все не по нашему, все не хорошо да недостаточно. Амигдалъ! Ѣду давеча по селу со станціи, а впереди — здо-оровый болванъ: рубаха распояской, голова взлохмачена, разодралъ гармонью на три версты и оретъ на всю округу: «Охъ, разорю усе имѣнье, самъ зароюсь у каменья!» — Шутки шутками, а, видимо, не спроста мы такъ-то шутимъ: дошутимся!

— Ну, а что-жъ въ городѣ говорятъ? — спросилъ одинъ изъ караульщиковъ. — Когда-жъ эта война кончится? Правда, будто и французскій царь на нашего колебается?

— Этого не слыхалъ, — сказалъ Иванъ Василичъ. — Врать не хочу. Этого не слыхалъ. Да тамъ, говорятъ, и царя-то никакого нѣту. Опять же они и союзники наши, эти самые французы. Правда, поумнѣе насъ чуточку будутъ, — все норовятъ подъ нѣмца не свою, а нашу дурацкую башку подставить, молъ, помри ты нынче, а я завтра, ну, а все таки союзники.

— Колебайся, не колебайся, — съ притворной развязностью и, видимо, желая угодить Ивану Василичу, сказалъ другой караульщикъ: — колебайся, не колебайся, все равно имъ, этимъ царямъ, теперь шабашъ. Куда-жъ имъ противъ, противъ нашей державы? Вонъ вчера приходилъ одинъ какой-то сволочь со станціи, — я, говоритъ, по своимъ дѣламъ мимо васъ въ Ростовъ пробираюсь… А послѣ того и зачалъ меня настрачивать: будто царица у насъ очень больна, а больна потому, что ей Вильгельма очень жалко, и будто завелся тамъ какой-то мужикъ, страшный распутный будто-бы… Ну, завелся и завелся,

// 46

говорю, — на здоровье. Да народъ, говоритъ, изъ-за этого очень волнуется. Опять брешешь, говорю, это, можетъ, господа волнуются, а мнѣ чего волноваться? Намъ это даже лестно очень. Да и послалъ его куда подалѣ, гдѣ онъ у матери былъ, и балакать съ нимъ больше не сталъ. Не можетъ того быть, чтобы наша не взяла!

— Не знаю, не знаю, — сказалъ Иванъ Василичъ, глядя въ землю. — Не знаю, а вѣрить не вѣрю. Вѣрю, какъ говорится, только звѣрю, собакѣ да ежу, а прочему погожу. Думаю, что наврядъ, братушки, наврядъ наше возьметъ. Побѣдитъ одинъ тотъ, у кого невры хорошіе. А нашъ братъ что? Спервоначалу ухъ какъ горячо беремъ, а потомъ и въ кусты, ну его, молъ, къ чорту, надоѣло. Это какъ горшокъ базарный, изъ паршивой глины: нагрѣвается въ одинъ секундъ, да въ одинъ секундъ и стынетъ. — Нѣтъ, ихній солдатъ съ соображеніемъ, со смекалкой. У него въ ранцѣ карты, планы всякіе, прейскуранты, какіе надо, и фляжка съ ромомъ, — онъ знаетъ, по какой мѣстности идетъ! А, главное, онъ обо всемъ разсудить можетъ и про отечество понимаетъ, а у нашего что въ головѣ? У нашего въ головѣ мухи кипятъ и настрочить его на всякій скандалъ трынки не стоитъ. — Нѣтъ, мы не можемъ, — рѣшительно сказалъ Иванъ Василичъ. — И никакого согласья у насъ нѣтъ и отроду не было. Я вонъ нынче пріѣхалъ на вокзалъ, а тамъ безобразіе. Станціи начальникъ кричитъ и пассажиръ кричитъ. Тотъ ему: «Да вы кто такой, позвольте спросить? Можете вы тутъ кричать?» А пассажиръ на него: «А я васъ въ свою очередь прошу не кричать! Я — грузоотправитель!» — Ну, думаю, и вышелъ дуракъ. Подума-

// 47

ешь, чинъ какой: я грузоотправитель, я васъ въ свою очередь прошу! А какая такая очередь? Спроси его, что это значитъ, а онъ и самъ не понимаетъ. — Нѣтъ, — сказалъ Иванъ Василичъ, поднимаясь: — быть у насъ большому чорту въ стулѣ!

— Это обязательно, — подтвердили караульщики въ одинъ голосъ. — Такая пойдетъ, что праху не останется!

— Ну, значитъ, и давайте, пока что, на боковую, — сказалъ Иванъ Василичъ. — Сбѣгайте-ка на барское гумно, украдьте соломки, да постелите мнѣ въ салашу помягче, пожалѣйте хозяйскую старость…

Приморскія Альпы, 1926.