Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. IX : Цикады. Петрополисъ, 1935. С. 250
ВОДЫ МНОГIЯ
Господь надъ водами многими…
Псалтирь.
12 февраля 1911 г., ночью, въ Портъ-Саидѣ.
Первая ночь на «Юнанѣ.» Капитанъ сказалъ, что пойдемъ не спѣша, на Цейлонѣ будемъ не раньше, чѣмъ черезъ полмѣсяца, и я чувствую себя въ этой большой и покойной каютѣ уже какъ дома, хозяиномъ.
Вышло какъ разъ то, о чемъ мы мечтали зимой въ Египтѣ: попасть на одинъ изъ тѣхъ пароходовъ, которые, будучи пассажирскими, ходятъ теперь въ качествѣ грузовыхъ по своей отсталости отъ современныхъ удобствъ, по слишкомъ ограниченному числу каютъ, по долгимъ стоянкамъ въ портахъ. «Юнанъ» довольно великъ, простъ и старъ, но чистъ, крѣпокъ, сидитъ глубоко, его каютъ-компанія и двѣнадцать пассажирскихъ помѣщеній расположены не на кормѣ, а на спардэкѣ. Всѣ каюты, кромѣ двухъ нашихъ, пусты, — «вы будете какъ на собственной яхтѣ», пошутилъ капитанъ, принимая насъ въ видѣ исключенія на «Юнанъ». Онъ прибавилъ: «Только вамъ придется жить съ экипажемъ
// 251
совсѣмъ по-семейному, довольствоваться тѣмъ, что готовятъ намъ, время проводить почти въ одиночествѣ, — вѣдь мы круглыя сутки заняты.» Но это-то намъ и нравится, сказали мы ему.
Капитанъ, крѣпкій, полнѣющій французъ, по-французски самодоволенъ и увѣренъ въ себѣ, по-французски предупредителенъ и вѣжливъ съ нами, но и равнодушенъ по-французски, говоритъ любезности и остроты, не мѣняя выраженія лица. Два его помощника и младшій механикъ мало замѣтныя фигуры. Механикъ старшій, — большой, грузный, усатый брюнетъ съ нѣсколько какъ бы яростными и изумленными глазами, — я думаю, не далекъ, горячъ и отходчивъ. Остальные обитатели «Юнана» — поваръ, два поваренка, подростокъ китаецъ для мелкихъ услугъ, красавецъ лакей, нѣсколько кочегаровъ и десятокъ матросовъ.
Мы перебрались на «Юнанъ» къ обѣду. И обѣдъ имѣлъ совсѣмъ домашній характеръ. По домашнему приготовлялось и кофе, — не въ поварской, а въ столовой, собственноручно: мололъ старшій механикъ, засыпалъ и варилъ первый помощникъ. Это было вѣнцомъ обѣда, нѣкоторымъ священнодѣйствіемъ. Послѣ обѣда всѣ разошлись, кто на вахту, кто спать передъ вахтой.
На пароходѣ уже давно тишина. Тихо и на рейдѣ. Вотъ вторая склянка, — успокаивающій и слегка грустный звонъ, — бамъ-бамъ, бамъ-бамъ, — десять часовъ. Я выбралъ себѣ одну изъ трехъ каютъ возлѣ каютъ-компаніи, — каюты на верхней палубѣ меньше и все прочно, на старинный ладъ. Есть даже настоящій письменный столъ, тяжелый, прикрѣпленный къ стѣнѣ, и
// 252
на немъ электрическая лампа подъ зеленымъ колпакомъ. Какъ хорошъ этотъ мирный свѣтъ, какъ свѣжъ и чистъ ночной воздухъ, проникающій въ открытое окно сквозь рѣшетчатую ставню, и какъ я счастливъ этимъ чистымъ, скромнымъ счастьемъ!
Сухдальская древняя иконка въ почернѣвшемъ серебряномъ окладѣ, съ которой я нигдѣ не разстаюсь, святыня, связующая меня нѣжной и благоговѣйной связью съ моимъ родомъ, съ міромъ, гдѣ моя колыбель, мое дѣтство, — иконка эта уже виситъ надъ моей корабельной койкой. «Путь твой въ морѣ и стезя Твоя въ водахъ великихъ и слѣды Твои невѣдомы…» Сейчасъ, благодарный и заа эту лампу, и за эту тишину, и за то, что я живу, странствую, люблю, радуюсь, поклонюсь Тому, Кто незримо хранитъ меня на всѣхъ путяхъ моихъ своей милосердной волей, и лягу, чтобы проснуться уже въ пути. Жизнь моя — трепетное и радостное причастіе вѣчному и временному, близкому и далекому, всѣмъ вѣкамъ и странамъ, жизни всего бывшаго и сущаго на этой землѣ, столь любимой мною. Продли, Боже, сроки мои!
13 февраля, Суэцкій каналъ.
Не слыхалъ, какъ снялись, — пошли раньше, чѣмъ предполагали, задолго до разсвѣта, когда крѣпко спалъ. Потомъ сталъ будить скрежетъ надъ головой, — это взадъ и впередъ ползала по верхней палубѣ рулевая цѣпь: каналъ извилистъ, то и дѣло надо лавировать. Но этотъ же скрежетъ и усыплялъ, усыпляло его однообразіе и ощущеніе, что ты уже въ дорогѣ.
// 253
День облачный, мутный, сильный и мягкій вѣтеръ. Къ полудню мы были уже далеко отъ Портъ-Саида, въ совершенно мертвомъ, отъ вѣка необитаемомъ царствѣ. И долго провожала насъ слѣва, маячила въ мути пустыни и неба чуть видная, далекая вершина Синая, и весь день прошелъ подъ его величавымъ и священнымъ знакомъ, былъ связанъ съ чувствомъ его близости, его ветхозавѣтнаго, но вмѣстѣ съ тѣмъ и вѣчнаго владычества, ибо это вѣчно, вѣчно: «Азъ есмь Господь Богъ твой… Помни дни Господни… Чти отца и матерь твою… Не дѣлай зла ближнему твоему… Не желай достоянія его…»
Я ходилъ по верхней палубѣ, сидѣлъ, читалъ, думалъ о многомъ и разномъ, но за всѣмъ былъ Синай. Я смотрѣлъ въ туманную пустыню справа, въ сторону Египта, смотрѣлъ на пески впереди, но все время чувствовалъ тотъ жуткій въ своей древности и вѣчности Образъ, что сопутствовалъ намъ слѣва, съ аравійской стороны, своей какъ бы повисшей въ неясномъ небѣ, надъ розовымъ туманомъ, громадой. И это и страшило, какъ страшитъ все великое, и восторгало. Развѣ эта гора какъ всѣ горы на землѣ? Несчетные миріады тѣхъ, что рождались на землѣ въ теченіе этихъ тысячелѣтій, узнавали о немъ съ младенчества, на первомъ порогѣ жизни, и до самой могилы жили (покорно или строптиво, грѣшно или свято, а все таки жили) подъ властью того, что заповѣдано на немъ, на Синаѣ. Вотъ истинно незыблемый маякъ человѣчества, столпъ и основаніе его бытія, престолъ законовъ, ихъ же безъ кары не преступишь!
Мысль объ этой незыблемости и о той связи, которую рождаетъ между людьми почитаніе синайскихъ
// 254
скрижалей, вмѣненное въ одинаковую священнѣйшую обязанность милліонамъ людей, отзывается въ сердцѣ великимъ утѣшеніемъ. Да, уже цѣлыя тысячелѣтія, изъ вѣка въ вѣкъ, изъ часа въ часъ, изъ сердца въ сердце передается всѣхъ и вся равняющій и единящій завѣтъ: чти скрижали Синая. Сколько разъ человѣчество возставало на нихъ, дерзко требовало пересмотра, отмѣны ихъ велѣній, воздвигало кровавыя схватки изъ торжества новыхъ заповѣдей, въ кощунственномъ буйствѣ плясало вокругъ золотыхъ и желѣзныхъ тельцовъ! И сколько разъ, со стыдомъ и отчаяніемъ, убѣждалось въ полномъ безсиліи своихъ попытокъ замѣнить своей новой правдой ту старую, какъ міръ, и до дикости простую правду, которая нѣкогда, въ громахъ и молніяхъ, возвѣщена была вотъ въ этой дикой и вѣчной пустынѣ со скалистыхъ синайскихъ высотъ!
Я сидѣлъ, смотрѣлъ… Сильно дулъ въ лицо лѣтній вѣтеръ, тепло солнца, все скрывавшагося за легкими, сливающимися клубами облаковъ, грѣло меня, грѣло бѣлую сухую палубу. Вѣтеръ несъ незримую, тончайшую песчаную пыль, съ мѣста пересыпая песчаные бугры и занося каналъ все съ тѣмъ-же безцѣльнымъ прилежаніемъ и упорствомъ, съ которымъ заносилъ онъ и каналы фараоновъ, давно погибшіе, невѣдомые намъ. Каналъ извивался, вода его зеленѣла то блѣднѣе, то ярче въ зависимости отъ солнца, то заходившаго въ облака, то опять озарявшаго тепломъ, свѣтомъ, радостью. Медленно проходили мимо засыпанные пескомъ кустарники, насаженные по песчанымъ буграмъ вдоль канала. Міръ былъ безгранично пустъ — ни единаго живого существа вокругъ, ни единаго жилья, кромѣ рѣдкихъ сторожевыхъ мазанокъ, такихъ
// 255
одинокихъ въ этомъ сѣро-желтомъ морѣ и со всѣхъ сторонъ тѣснимыхъ желтыми сугробами. Но, казалось, душа всего человѣчества, душа тысячелѣтій была со-мной и во мнѣ. «Не пожелай дома ближняго твоего, ни жены его, ни раба его, ни осла его…» И меня охватывало умиленіе. Какая пастушеская наивность выраженій! Но какъ это трогаетъ и радуетъ, — то, что человѣчество и до нынѣ сохранило въ полной неприкосновенности эти древнія, наивныя формы заповѣдей! Мы и не подозрѣваемъ силы таинственнаго вліянія этой архаичности, ея неизмѣнности и независимости отъ преходящихъ земныхъ условій. Она разрушаетъ преграды времени, мѣста, національности, она говоритъ всѣмъ языкамъ людскимъ только однимъ, только своимъ, только аравійскимъ языкомъ, и изъ тысячелѣтій въ тысячелѣтія миріады самыхъ разноплеменныхъ человѣческихъ душъ, начинающихъ свое земное существованіе, младенческими голосами внушающихъ себѣ и другимъ для всѣхъ равно обязательные синайскіе законы, твердятъ только этотъ языкъ: ни раба его, ни осла его.
Я сидѣлъ и думалъ: все-таки оно есть въ мірѣ, — нѣчто незыблемо-священное. Въ гигинтскомъ человѣческомъ таборѣ, который стремится, не взирая на всѣ свои блужданія, все-таки впередъ, въ какую-то обѣтованную землю, въ пестромъ и шумномъ станѣ, который ютится въ низкой земной юдоли, а все-таки у подножія нѣкихъ горнихъ высотъ, кипитъ мелкая, будничная жизнь, царитъ человѣческое ничтожество, человѣческая слабость, убогая гордыня, злоба, зависть, и Божьи избранники, пророки, мудрецы не разъ содрогались въ этомъ таборѣ отъ ужаса передъ его мерзо-
// 256
стью, въ отчаяніи дробили о камень скрижали синайскаго завѣта между человѣкомъ и Богомъ — и все-таки снова и снова собирали раздробленное, снова воздвигали все тѣ-же самые уставы, ибо снова и снова гремѣли изъ мглы и тучъ омраченныхъ высотъ все тѣ-же страшные, но и утѣшающіе, указующіе спасительный путь глаголы:
— Вы видѣли, что Я сдѣлалъ съ Египтянами (за зло ихъ) и какъ носилъ Я васъ на орлиныхъ крылахъ (на крылахъ вѣчной мощи Моей)… Вотъ Я прихожу къ вамъ въ густомъ облакѣ и молніяхъ (ибо омраченъ престолъ правды Моей и разгнѣвано сердце Мое): пусть слышитъ народъ, какъ Я буду говорить, и пусть повѣритъ навсегда…
Тамъ, въ вѣчной Книгѣ Книгъ, такъ и сказано: навсегда. Младенчески бѣдны уставы, навсегда долженствующіе быть нашей вѣрой и нашимъ правиломъ, но въ этомъ-то и сила ихъ. Пастушеской простотой звучатъ они, но въ простотѣ-то и вѣчность ихъ, подобная вѣчности вотъ этого неба (простого синѣющаго воздуха), вотъ этой земли (простыхъ песковъ и камня).
«Чти отца и матерь твою» — что, казалось бы, можетъ быть проще и бѣднѣе этихъ словъ? А межъ тѣмъ скорѣе солнце сойдетъ съ своего пути, чѣмъ потеряютъ они свою повелительную силу и свою святость, ибо во вѣки вѣковъ будетъ свято чувство рожденнаго къ родившимъ его, къ тѣмъ, которые всей силой своей любви сохранили его въ пору его слабости и беззащитности. Да и такъ-ли ужъ проста она, эта нѣжнѣйшая изъ заповѣдей? Она говоритъ: «чти отца и матерь твою»— и прибавляетъ: «дабы продлились дни твои.» Къ чему оно здѣсь, это добавленіе о долготѣ дней? И о
// 257
чемъ идетъ въ немъ рѣчь? О наградѣ отъ Бога за почтительность? Нѣтъ, смыслъ заповѣди гораздо глубже. Она говоритъ: чувство связи, — а не можетъ быть связи безъ почитанія, — чувство единства съ родившими тебя, съ жизнью отцовъ твоихъ, расширяетъ твою собственную, личную, краткую жизнь; возвышая ихъ, воздавая сыновнюю дань своимъ отцамъ, утружденнымъ жизненнымъ бременемъ, таинствомъ Бытія и любовью къ тебѣ, ты возвышаешь самого себя, то есть существо во всемъ подобное имъ: ты ихъ порожденіе, ихъ плодъ; чти-же древо, давшее плодъ, если притязаешь быть и самъ достойнымъ почитанія, ибо не можетъ быть плода добраго съ недобраго древа; единая жизнь совершаетъ свое таинственное странствованіе чрезъ тѣла наши, — стремись же ощущать это единство и благоговѣй: въ немъ твое безсмертіе (долгота дней) и самоутвержденіе.
А заповѣдь о достояніи? «Не пожелай дома ближняго твоего, ни жены его, ни раба его, ни осла его, ни всякаго достоянія его…» Какая опять какъ будто нехитрая и, главное, спорная, истина! Не пожелай! А я вотъ желаю и желаю съ очень достаточными основаніями: «собственность есть кража, и ужъ во всякомъ случаѣ ничего священнаго я въ ней не вижу!» Но и тутъ только видимость простоты и легкой оспоримости. Нѣтъ, надо весьма немного подумать, чтобы понять всю вѣчность и глубину и этого синайскаго наказа. Нѣтъ, сколько бы ни изрекала дерзостей человѣческая глупость, человѣческая зависть, оно поистинѣ священно, это достояніе ближняго моего, пріобрѣтаемое не всегда же случаемъ, а обычно цѣною не только всей его[11] жизни, но и жизни цѣлаго его рода. И посему три-
// 258
жды священна пальма, посаженная его отцомъ и потому никакъ не могущая быть общей; священъ колодецъ, вырытый его дѣдомъ, то есть нѣкую частицу дѣда, его труда, его мысли, его души и, значитъ, какъ бы даже нѣкое его безсмертіе, продолженіе, продленіе его земной жизни; священъ старый домъ, гдѣ мой ближній жилъ и хочетъ жить по-своему, во всей сокровенности своей личности, своихъ особенностей, своего гнѣзда, и гдѣ онъ то и дѣло ощущаетъ, вспоминаетъ (то есть воскрешаетъ) себя то ребенкомъ, то отрокомъ, то юношей, то мужемъ, со всѣми своими былыми горестями и радостями, и, кромѣ того, чувствуетъ себя наслѣдникомъ, продолжателемъ всѣхъ тѣхъ традицій, всей той культуры, которая уже создана на мѣстѣ его дома… Какая кровь можетъ смыть вторженіе посторонняго въ это «достояніе», въ это святая святыхъ человѣка!
14 февраля, Красное море.
Вчера, какъ только стемнѣло, на бакѣ «Юнана» подняли большой электрическій фонарь, цѣлое солнце, и далеко ударилъ въ темноту впереди бѣлый слѣпящій свѣтъ. Влачась по изгибамъ канала, точно китъ, заплывшій въ рѣку, «Юнанъ» зорко озиралъ все то, что было на его пути, — мутную воду, пласты бураго ила на прибрежьяхъ, пересыпанные пескомъ кустарники, лодки возлѣ сторожевыхъ пунктовъ, женскія фигуры босоногихъ феллаховъ, на корточкахъ сидѣвшихъ въ своихъ длинныхъ рубахахъ на кормахъ лодокъ… Этотъ илъ, эти аравійскіе пески, эти первобытные лю-
// 259
ди опять напоминали о жизни глухой, ветхозавѣтной, но впереди то и дѣло пронизывали темный горизонтъ прожекторы встрѣчныхъ пароходовъ. И разъ «Юнанъ» даже совсѣмъ притихъ, неуклюже привалился къ берегу, чтобы пропустить чуть не цѣлый пловучій городъ: встрѣчный великанъ надвигался на насъ, рѣзко и фіолетово, подобно горящему магнію, сіяя широкими и нестерпимо блестящими лучами своего солнца, потомъ совершенно затопилъ насъ какъ бы дневнымъ свѣтомъ — и съ шумомъ прошелъ мимо всѣми своими этажами, высокими мачтами и черными трубами, золотомъ освѣщенныхъ иллюминаторовъ и раскрытыхъ дверей, за которыми играла послѣобѣденная музыка въ переполненныхъ народомъ залахъ… Странное для синайскихъ песковъ зрѣлище!
Когда насъ снова окружила темнота, я посмотрѣлъ на небо. Вѣтеръ стихъ, небо было чисто. Небо отъ большого количества звѣздъ первой величины было мрачно и торжественно.
Въ двѣнадцатомъ часу чуть видные въ темнотѣ берега стали расходиться, воздухъ измѣнился, сталъ болѣе влажный, морской; чувствовалось, что кругомъ только одна вода, впереди были разсыпаны далекіе огни на Суэцкомъ рейдѣ…
Проснулся уже въ Красномъ морѣ. Ночью опять поднялся вѣтеръ и развелъ такое волненіе, что, выйдя нынче въ каютъ-компанію къ кофе, я увидѣлъ въ ней странный полусвѣтъ, — всѣ иллюминаторы, выходящіе на бакъ, были закрыты на-глухо: такъ швыряло волной навстрѣчу.
На палубѣ слѣпило. Въ снастяхъ выло, свистало. Въ воздухѣ вѣяла водяная свѣжесть, которая, однако, мѣ-
// 260
шалась со зноемъ высокаго, высокаго солнца. Все море ходило долинами, холмами, верхушки этихъ холмовъ ярились пѣной. Вѣтеръ рвалъ ее, и бѣлые хлопья, залетавшіе иногда на палубу и быстро скипавшіе съ гладкихъ досокъ, рѣзко горѣли серебромъ. «Юнанъ» медленно кланялся солнечному морю, шедшему на него ухабистой и сіяющей равниной. Какія то странныя сѣрыя птички съ совершенно круглыми крылышками въ черной каемкѣ перелетали по снастямъ, по поручнямъ бортовъ. Откуда ихъ занесло? Сколько разнообразнѣйшихъ жизней въ мірѣ, о которыхъ мы и не знаемъ, никогда не думаемъ!
Я долго не безъ нѣкоторой хищной хитрости ходилъ за этими птичками по заваливающемуся то на одинъ, то на другой бокъ пароходу. Онѣ подпускаютъ очень близко, эти птички, а все-таки чуютъ правду — въ концѣ концовъ пугаются и улетаютъ. Сидитъ и неподвижно смотритъ на тебя чернымъ глазкомъ: кто ты такой, что хочешь со мной сдѣлать? И едва сдѣлаешь лишній шагъ — птичка порхъ и уже гдѣ-нибудь высоко, на реѣ. Нѣъ, никакая жизнь не вѣритъ другой! И не безъ основанія…
Сейчасъ звонятъ къ завтраку. Блескъ и зной, море успокаивается, вѣтеръ слабѣетъ.
15 февраля.
За вчерашній день все чрезвычайно измѣнилось, — мѣнялось чуть не каждый часъ. И вотъ оно уже наступило, то вѣчное свѣтоносное лѣто совершенно новаго для меня міра, которое говоритъ о какой-то давно за-
// 261
бытой нами, райской, блаженной жизни. Къ вечеру всѣмъ намъ пришлось надѣть все бѣлое, и въ этомъ было что-то праздничное. Вѣтеръ совсѣмъ упалъ, море совсѣмъ улеглось и вообще все, по словамъ моряковъ, пришло въ полный порядокъ, въ тотъ покой, въ то радостное и сіяющее однообразіе, изъ котораго мы теперь не выйдемъ до самаго возвращенія въ Средиземное море.
А поздно вечеромъ капитанъ поздравилъ насъ со вступленіемъ въ тропики. Итакъ, завѣтная черта, о которой столько мечталъ я, перейдена. Ночью долго стояли на кормѣ. Слѣдъ отъ винта горитъ, въ его бушующей пѣнѣ плаваютъ тысячи синихъ звѣздъ, то и дѣло возникаютъ и распускаются въ лазурный дымъ цѣлыя блюда пламени.
Спать было уже душно. Мѣрно жужжитъ въ теплой темнотѣ каюты электрическій вентиляторъ, но его вѣяніе только ласкаетъ.
Нынче утро еще жарче. Проснулся въ шесть отъ шума воды — матросы, какъ всегда въ этотъ часъ, «скатывали» палубу, затопляли ее изъ шланговъ, терли швабрами, и этотъ шумъ, свѣжій, водяной, былъ очень сладокъ въ томъ зноѣ и блескѣ, присутствіе котораго въ мірѣ я почувствовалъ еще въ постели.
Затѣмъ натянули бѣлые тенты надъ нижней палубой — докончили картину. Вотъ теперь уже совершенно все по тропически: и эта легкая жаркая тѣнь подъ тентами, и рѣзкое серебро бѣлыхъ одеждъ, бѣлой обуви и бѣлыъ шлемовъ на морякахъ, и ихъ страшныя черныя очки.
Начали и мы тропическуюю жизнь, — блаженное бездѣлье, лежанье въ длинныхъ камышевыхъ креслахъ на
// 262
палубѣ, въ прозрачной, полной свѣта, тѣни. Лежимъ и смотримъ на свѣтлую пустоту сіяющаго неба, видную между бортомъ и тентомъ, дивимся на воду, что сквозитъ въ рѣшеткѣ поручней. Это драгоцѣнный прозрачный камень, сплавъ непередаваемыхъ зеленыхъ самоцвѣтовъ, въ прозрачности котораго дымится зеленая муть. Сплавъ идетъ, качается, по временамъ растетъ острыми хребтами и закипаетъ съ сильнымъ и чарующимъ шумомъ. Поваръ, — онъ родомъ откуда-то изъ Пиренеевъ, — работаетъ на кухнѣ и поетъ чудеснымъ, порою очень высокимъ голосомъ. И пѣсня со сладкой грустью говоритъ о счастьѣ жить, любить, мечтать въ этомъ свѣтоносномъ Божьемъ мірѣ…
Послѣ обѣда сидѣли наверху, въ большой каютѣ капитана. Онъ водилъ насъ въ штурманскую рубку, показывалъ небесный глобусъ, тѣ новыя южныя звѣзды, которыя уже открываются намъ.
Ночью.
Второй часъ. Не могу заснуть, — такимъ счастливымъ чувствую себя.
Лежа въ темнотѣ, вспоминалъ штурманскую рубку, думалъ о рулевомъ. Вотъ онъ и сейчасъ прямо и ровно стоитъ тамъ, наверху, бѣлѣетъ своей матроской въ сумракѣ, держитъ за рога рулевое колесо, глядитъ на большой мѣдный дискъ, лежащій передъ колесомъ и таинственно освѣщенный низко спущенной ласточкой подъ чернымъ колпакомъ, а на дискѣ зыбко дрожитъ и, дрожа, медленно ходитъ, какъ живая, магнитная стрѣлка... Истинно высокимъ саномъ облеченъ теперь этотъ
// 263
человѣкъ, ведущій нашу морскую стезю, сопряженный съ тѣми непостижимыми, Божьими силами, которыя колеблютъ, правятъ эту стрѣлку!
Восторженно волнуясь, лежалъ въ каютѣ и думалъ, а вѣтеръ вѣялъ и вѣялъ въ каюту, глухо билось гдѣ-то внизу какъ бы нѣкое огромное сердце и мѣрно возникалъ, падалъ и снова росъ шумъ волнъ, неустанно летѣвшихъ вдоль бортовъ.
16 февраля.
Въ два часа прошли островъ Джебель-Таиръ. Совсѣмъ не похожъ на Средиземные острова. Тѣ всегда очертаніями волнисты, мягки и всегда въ голубоватой или нѣжно-сиреневой дымкѣ воздуха. Этотъ же совершенно четкій, голый и со всѣхъ сторонъ точно топоромъ обрубленъ. И цвѣтъ его совсѣмъ новый для глаза, — верблюжій.
Передъ вечеромъ слѣва шли мелкіе острова, довольно далеко другъ отъ друга разбросанные. Ближіе въ упоръ, но мягко были освѣщены солнцемъ, ихъ известковые откосы сіяли желто-розовой бѣлизной, а дальній, самый большой, цвѣтъ имѣлъ опять верблюжій. Это Двѣнадцать Апостоловъ. Вода была какъ въ Черномъ морѣ. И все время насъ плавно, медленно качало.
Въ шесть часовъ, тотчасъ же послѣ заката солнца, увидалъ надъ самой своей головой, надъ мачтами, въ страшно большомъ и еще совсѣмъ свѣтломъ небѣ, серебристую розсыпь Оріона. Оріонъ днемъ! Какъ благодарить Бога за все, что даетъ онъ мнѣ, за всю эту
// 264
радость, новизну! И неужели въ нѣкій день все это, мнѣ уже столь близкое, привычное, дорогое, будетъ сразу у меня отнято, — сразу и уже навсегда, навѣки, сколько бы тысячелѣтій ни было еще на землѣ? Какъ этому повѣрить, какъ съ этимъ примириться? Какъ постигнуть всю потрясающую жестокость и нелѣпость этого? Ни единая душа, не взирая ни на что, втайнѣ не вѣритъ этому. Но откуда же тогда та боль, что неотступно преслѣдуетъ насъ всю жизнь, боль за каждый безвозвратно уходящій день, часъ и мигъ?
А за обѣдомъ — человѣческая суета суетъ. «Въ мысляхъ у нихъ, что домы ихъ вѣчны и что жилища ихъ въ родъ и родъ…» Разговоръ начался съ Россіи. И, конечно, вскорѣ перешелъ на «царизмъ», — вѣдь это для европейцевъ образъ всей Россіи, нѣчто особенно загадочное и даже ужасное, — коснулся японской войны и перелома, вызваннаго ея послѣдствіями, затѣмъ тѣхъ событій, которыми этотъ переломъ сопровождался и наконецъ, общихъ вопросовъ: о парламентаризмѣ и абсолютизмѣ, о консерваторахъ, о соціальныхъ неравенствахъ, о собственности. Тутъ, какъ и слѣдовало ожидать, вспыхнули страсти.
Капитанъ оказался крутымъ собственникомъ, первый помощникъ его тихимъ, но стойкимъ сообщникомъ, въ то время, какъ второй, маленькій, черноглазый, похожій на южнаго итальянца, злымъ, огненнымъ соціалистомъ, а старшій механикъ вообще революціонеромъ, яростнымъ метателемъ театрально-напыщенныхъ общихъ фразъ. Онъ, огромный, черный, усатый, свирѣпо скрежеталъ ручкой кофейной мельницы и, пожирая глазами капитана, мощно декламировалъ.
Второй помощникъ не отставалъ отъ механика, го-
// 265
ворилъ вмѣстѣ съ нимъ въ одно и то же время, не громко, однообразно и тоже остановивъ на немъ свои злые, какъ у змѣи, сплошь черные глаза. А капитанъ смотрѣлъ на того и на другого надменно-презрительно, отлично зная и чувствуя, что, не взирая на всю свою видимую независимость, на всю свободу, съ которой будто бы могутъ французскіе граждане имѣть какія угодно мнѣнія и сужденія, эти соціалисты побаиваются его. И онъ былъ правъ, потому что, какъ только онъ раскрывалъ ротъ, рѣчи обрывались, и онъ, не спѣша, бросалъ короткія наставительныя фразы.
— У меня на родинѣ домъ, хозяйство, семья, — сказалъ онъ наконецъ особенно вѣско и раздѣльно. — У меня есть нѣкоторый капиталъ, заработанный двадцатилѣтнимъ плаваніемъ, — а вы хорошо знаете, что значитъ плавать двадцать лѣтъ, — и вотъ, въ одинъ прекрасный день, вы, господа соціалисты, придете отнимать у меня все это. Какъ же вы думаете, что я сдѣлаю? А вотъ что: я безъ всякаго колебанія задушу перваго, кто двинется на мой порогъ, я зажгу домъ, перерѣжу скотъ, опустошу садъ и швырну деньги въ море! Пусть послѣ этого ваши сообщники дѣлаютъ со мной все, что имъ угодно, — жизнь для меня уже не будетъ стоить ни гроша!
И, сказавъ такъ, капитанъ медленно допилъ послѣднюю, самую сладкую капельку кофе, аккуратно надѣлъ картузъ, поднялся съ видомъ сытаго, сильнаго и во всемъ собой довольнаго человѣка, съ небрежной вѣжливостью пробормоталъ обычное привѣтствіе и пошелъ изъ столовой. И старшій механикъ проводилъ его глазами разъяреннаго кота и театрально прошипѣлъ:
— О, старый реакціонеръ!
// 266
17 февраля.
Утромъ прошли Перимъ.
Сейчасъ, послѣ завтрака, идемъ очень близко возлѣ африканскаго берега, низменнаго, пустыннаго, сѣраго, какъ слонъ. Виденъ Обокъ. Дальше, въ безконечной дали, даже туманной отъ обилія солнечнаго свѣта, поднимаются въ небо смутные, знойные призраки Абиссинскихъ горъ. Лежу въ камышевомъ креслѣ на палубѣ, въ жаркой, свѣтлой и душной тѣни подъ тентомъ. Бѣжитъ, вспыхиваетъ блескъ воды за бортомъ, но онъ тусклый. Гляжу изъ-подъ тента: и солнце печетъ тускло, и эти далекія, таинственная горы, словно тусклыя, чуть видныя, тучи… И какая-то великая тоска во всемъ. Откуда она? Отъ смутной мысли о тѣхъ, которыхъ забросила судьба въ этотъ безконечно одинокій, маленькій фортъ, на эту пядь дикой земли, затерянную среди отъ вѣка необитаемыхъ пустынь, свѣтоносныхъ и знойныхъ береговъ таинственной Африки?
__________
Въ четыре стали на рейдѣ противъ Джибутти, довольно далеко отъ него. Громадный заливъ, вода зеленая. Вдалекѣ налѣво, за линіей рифовъ, эта зелень рѣзко обрѣзана синью, — тамъ уже Индійскій Океанъ. Впереди, на низкомъ побережьѣ, бѣлѣетъ городокъ, мавританскій дворецъ французскаго губернатора. Я стоялъ на верхней палубѣ, смотрѣлъ на него и вдругъ увидѣлъ: къ пароходу быстро неслось нѣсколько узкихъ и темныхъ, глубоко сидѣвшихъ въ зеленой водѣ,
// 267
пирогъ, изъ которыхъ торчали худые и голые черные торсы и сѣдые волосы. А черезъ нѣсколько минутъ послѣ этого на бакѣ «Юнана» уже стояла кучка еще никогда мной невиданныхъ людей, тѣхъ самыхъ «дикихъ», о которыхъ читалъ въ дѣтствѣ: кучка высокихъ черно-шоколадныхъ тѣлъ, одинаково узкихъ въ плечахъ и въ бедрахъ, шелковисто-сухихъ даже на видъ. Это были сомаліи, о которыхъ говорятъ, что они еще и теперь не прочь отъ людоѣдства. Зубы у нихъ сверкали, на головахъ высоко курчавилась желтоватая шерсть, — у нихъ обычай обезцвѣчивать волосы, — шеи поражали длиной, въ тонкихъ профиляхъ было что-то козлиное. Нѣкоторые были съ луками въ ростъ человѣка. А я смотрѣлъ на ихъ наготу и испытывалъ какое-то странное, даже какъ будто стыдное, райское (да, истинно райское) чувство.
До заката сомаліи работали, — изъ Джибутти пришла баржа съ углемъ, и они перекидывали уголь изъ баржи въ нутро нашего парохода. Къ закату баржа опустѣла. Сомаліямъ выдали по булкѣ и по бумажному фунтику финиковъ. И, отдыхая, они сидѣли въ баржѣ и ужинали, а одинъ стоялъ на кормѣ барки и по мусульмански молился. Никогда, кажется, не видалъ я такой молитвы, — такой горячей благодарности Богу за жизнь, за день труда, за эту булку и горсточку финиковъ!
18 февраля.
Ѣздили въ Джибутти. Гребцы голые, голы и тѣ, что встрѣчаются въ пирогахъ, то есть, по нашему, дубкахъ. Глубоко, почти съ краями, сидитъ этотъ дубокъ въ теплой водѣ, а изъ него по-поясъ торчитъ голое тѣло,
// 268
работающее однимъ весломъ. И опять сильное, живое чувство первобытнаго, теплаго, райскаго.
Городъ маленькій, новый, но какой-то забытый Богомъ, захолустный. Магазины какъ у насъ въ уѣздныхъ городахъ. Ходили на окраину; тамъ лачуги, мухи на мусорѣ и нечистотахъ, жара, базаръ. Дальше — пески, полная пустыня, таборъ сомаліевъ, живущихъ уже совсѣмъ по своему, съ первобытной дикостью. Шатры, козы, голыя черныя дѣти и, конечно, опять нечистоты… Мерзко? Нѣтъ, страшно по первобытности, по древности, а разъ такъ, чувства пробуждаются совсѣмъ иныя, высокаго, почти жуткаго порядка. Тысячелѣтіями идетъ эта полуживотная жизнь. Но надъ нею — намъ невѣдомыя Божьи цѣли. Въ этомъ грязномъ человѣческомъ гнѣздѣ, среди этой первозданной пустыни, радости, страданія… Зачѣмъ? Безъ нѣкоего смысла быть и длиться это не можетъ.
Все же какая-то великая тоска, великая безнадежность царитъ надъ этимъ глухимъ и скуднымъ человѣческимъ жильемъ.
19 февраля.
Уже въ Океанѣ. Совсѣмъ особое чувство — безграничной свободы.
Прохладнѣе отъ муссона, весь день боковая качка.
Поздно вечеромъ опять были въ штурманской рубкѣ, смотрѣли карту нашего пути: путь нашъ прямо на востокъ. Потомъ былъ на верхней палубѣ. Четверть мѣсяца стоитъ очень высоко и свѣтитъ очень ярко, —
// 269
съ правой стороны настоящая лунная ночь. Розсыпь Оріона въ зенитѣ. Южный Крестъ на югѣ, въ большомъ пространствѣ почти пустого неба. Смотрѣлъ на него и вдругъ вспомнилъ, что у Данте сказано: «Южный Крестъ освѣщаетъ преддверіе Рая.» Слѣва низко лежала серебромъ раскинутая по темносинему небосклону Большая Медвѣдица, подъ нею, почти на горизонтѣ, печально бѣлѣла Полярная Звѣзда. А на востокѣ точно вѣтромъ раздувало какую-то огромную и великолѣпную звѣзду, ровно и сильно пылавшую краснымъ огнемъ. И ходъ нашъ былъ прямо на нее.
20 февраля.
Легкій, веселый день, вѣтеръ.
Въ полдень встрѣча: далеко вдали, въ крупной и блестящей волнѣ, плавно и мягко ныряющая барка. Капитанъ сказалъ, что это арабы изъ Персидскаго залива: путешествуютъ по древнему, совершаютъ въ такихъ утлыхъ ладьяхъ огромные переходы, въ дорогу съ собой беря только рисъ и прѣсную воду. И мысль объ этихъ арабахъ восхитила: люди иныхъ, далекихъ и блаженныхъ въ своей бѣдной простотѣ временъ, къ нашему великому счастью еще существующіе на землѣ!
Долго ходилъ по палубѣ съ необыкновенной легкостью, наслаждаясь бьющимъ въ лицо вѣтромъ. Потомъ рѣшительно пошелъ въ каюту, развязалъ набитый книгами чемоданъ, который мы съ ненавистью таскали всю зиму по отелямъ въ Египтѣ, и торопливо сталъ отбирать прочитанное и не стоющее чтенія. А отобравъ, сталъ бросать за бортъ и съ большимъ облегче-
// 270
ніемъ смотрѣть, какъ развернувшаяся на лету книга плашмя падаетъ на волну, качается, мокнетъ и уносится назадъ, въ океанъ — на вѣки. Думала-ли она, въ свое время мирно лежавшая въ орловской деревнѣ, побывать на Каирѣ, у пороговъ Нила, въ Красномъ морѣ, а потомъ кончить свои дни въ Индійскомъ Океанѣ! Поразительна полная неизвѣстность и случайность всякой земной судьбы. Развѣ я, напримѣръ, могу быть увѣренъ, что увижу Цейлонъ, возвращусь въ Россію? Можетъ быть, завтра, послѣ завтра сбросятъ мое тѣло вотъ въ эти же самыя волны… И вообще съ немалымъ основаніемъ преслѣдуютъ меня всю жизнь подобныя мысли. Я именно изъ тѣхъ, которые, видя колыбель, не могутъ не вспомнить о могилѣ. Поминутно думаю: что за странная и страшная вещь наше существованіе — каждую секунду виситъ на волоскѣ! Вотъ я живъ, здоровъ, а кто знаетъ, что будетъ черезъ секунду съ моимъ сердцемъ, которое, какъ и всякое человѣческое сердце, есть нѣчто такое, чему нѣтъ равнаго во всемъ твореніи по таинственности и тонкости? И на такомъ же волоскѣ виситъ и мое счастье, спокойствіе, то есть жизнь, здоровье всѣхъ тѣхъ, кого я люблю, кѣмъ я дорожу даже гораздо больше, чѣмъ самимъ собою… За что и зачѣмъ все это?
Выбросивъ нѣсколько книгъ и успокоившись, будто сдѣлалъ что то очень нужное, послѣ чего все должно пойти гораздо лучше, глядѣлъ съ палубы въ пустой просторъ этихъ «водъ многихъ», со всѣхъ сторонъ безотвѣтно объемлющихъ насъ, все съ тѣмъ же вопросомъ въ душѣ: за что и зачѣмъ? — и въ этой же самой Божьей безотвѣтности, — непостижимой, но никакъ не могущей быть безъ смысла, — обрѣтая какую то свя-
// 271
тую беззаботность. Прошелъ капитанъ и, такъ какъ на колѣняхъ у меня лежало «На водѣ» Мопассана, я спросилъ его, знаетъ-ли онъ эту книгу и нравится-ли она ему.
— О, да, — отвѣтилъ онъ, — это очень мило.
Вѣроятно, въ другое время такой отвѣтъ показался бы мнѣ возмутительно глупымъ. Но тутъ я подумалъ, что, пожалуй, онъ совершенно правъ въ своей снисходительной небрежности. Какъ смѣшно преувеличиваютъ люди, принадлежащіе къ крохотному литературному мірку, его значеніе для той обыденной жизни, которой живетъ огромный человѣческій міръ, справедливо знающій только Библію, Коранъ, Веды!
«За что, зачѣмъ?» Вотъ для тѣхъ арабовъ, которыхъ мы встрѣтили давеча не существуетъ этого вопроса. Они знаютъ одно — древнюю «покорность Вожатому», Тому, Кто говоритъ о себѣ въ Коранѣ: «Мы къ человѣку ближе, чѣмъ его сонная жила.»
Ночью.
Зажегъ настольную лампу, — какъ успокоительно освѣщаетъ она сквозь свой зеленый колпакъ каюту! — сѣлъ за столъ и чувствую: медленно уходитъ, ползетъ столъ изъ-подъ руки, осѣдаетъ, погружается полъ въ бездонную силу, волнующуюся подо мною, косо клонятся стѣны, размахивается дверная занавѣска…
Въ девять часовъ былъ на носу. Очень сильный и необыкновенно пріятный вѣтеръ навстрѣчу, такой сильный, что рябитъ въ глазахъ, когда смотришь впередъ. Море впереди совсѣмъ черно, небо очень чисто и со-
// 272
всѣмъ пусто, и опять низко стоитъ на немъ и кровью переливается большая жуткая звѣзда. Далеко сзади, за кормой — безконечно разлитъ по зыби розоватый блескъ луны, золотой ломоть которой почти лежитъ на водѣ.
Въ десять съ половиной опять ходилъ туда-же, и опять глядѣлъ назадъ. Ломоть луны меркнетъ, умираетъ, картина пріобрѣтаетъ трагическій характеръ. Мимо бортовъ горами несутся маслянисто-черныя волны, взвиваются гребнями свѣтящейся зеленой пѣны. А тамъ, далеко вдали за кормой, красно-золотой и уже густой и тусклый блескъ, разлитый по морю, весь изрытъ черными ухабами и весь движется, какъ бы кишитъ какими-то живыми существами, ночными морскими чудищами…
Сейчасъ качаетъ такъ, что писать уже трудно. Лягу, и будетъ всю ночь баюкать меня, какъ въ колыбели. «Мы къ человѣку ближе, чѣмъ его сонная жила.»
22 февраля.
И вчера и нынче ослѣпительно солнечно, но такой вѣтеръ, такой свистъ въ снастяхъ и такая крупная зыбь, что ни стоять, ни ходить… Завтракали, обѣдали не безъ труда, хотя особенно весело. Нашъ кривоногій бой проявилъ чудеса китайской ловкости, въ присядку носясь изъ кухни въ столовую и обратно съ кушаньями и съ посудой.
Нынче уже тише. Къ ночи, говорятъ, все придетъ въ полный порядокъ.
// 273
23 февраля.
Да, опять все какъ слѣдуетъ.
И опять радостное и жаркое солнце, тишина, корабельная чистота, всѣ двери, окна раскрыты, и все пусто, — всѣ на работѣ, по своимъ мѣстамъ, — и мы совсѣмъ одни, точно и впрямь на своей собственной яхтѣ. И все утро поютъ матросы. Какая грусть! И какое сладкое счастье — это солнечное утро, это наше одиночество, этотъ отъ вѣка и до скончанія временъ свѣтоносный океанъ и эта пѣсня, то есть жизнь, душа какой-то далекой, намъ невѣдомой страны, — Бретани, Вандеи, Прованса? — со всей своей французской стариной, исторіей, со всѣми преданіями и особенностями быта, нравовъ, то есть со всѣмъ тѣмъ своимъ особеннымъ, въ чемъ священная поэзія каждаго народа…
Все утро идемъ мимо Гвардафуя: далекій берегъ коричневаго цвѣта, полосы желтѣющихъ у моря песковъ. Страшное мѣсто, славно въ лѣтописяхъ кораблекрушеній. Но такой изумительно прекрасный день, что этому какъ-то не вѣрится.
Впереди били какіе-то фонтаны. Капитанъ сказалъ, что это китъ. Потомъ прибавилъ:
— А кораблекрушенія возлѣ Гвардафуя и теперь не рѣдкость. Тогда сбѣгаются туземцы, грабятъ гибнущее судно, добиваютъ тонущихъ и ѣдятъ ихъ.
Богъ меня прости, — во мнѣ шевельнулось что-то похожее на радость. Вѣдь это опять то далекое, старинное, изъ тѣхъ путешествій, которыя съ такимъ восхищеніемъ читалъ въ дѣтствѣ.
// 274
24 февраля.
Все та же прелесть однообразія.
Всѣ послѣдніе дни солнце садилось совершенно чисто. Небо передъ закатомъ было неизмѣнно золотое, сіяющее; потомъ оно краснѣло, вмѣстѣ съ краснѣющимъ солнечнымъ шаромъ, который, коснувшись горизонта, слегка вытягивался, становился огненно-багряной митрой.
Нынче весь день заходили облака, солнце припекало, какъ передъ грозой, — близится земля, Индія. Въ пять часовъ красота этихъ легчайшихъ, истинно эдемскихъ облаковъ, раскинувшихся въ небосклонѣ надъ предзакатнымъ солнцемъ, была ни съ чѣмъ несравнима.
Сейчасъ уже ночь, девять часовъ. Былъ на кормѣ. Тамъ пахнетъ сѣномъ, стоятъ въ загородкѣ быки. Завтра утромъ одного изъ нихъ убьютъ. Послѣдняя его ночь! Это невозможно, этому не вѣрится, но это такъ. Впрочемъ, такъ ли? Можетъ быть, послѣдняя только на землѣ? Даже въ смерть быка отказывается вѣрить сердце…
А ночь прелестная, съ мирной луной и бѣлыми облаками, съ рѣдкими и тѣмъ болѣе прекрасными звѣздами среди нихъ. Совсѣмъ бы одна изъ нашихъ орловскихъ ночей, если бы не дивная игра Конопуса, этого двойника Сиріуса, только ярче отливающаго краснымъ блескомъ. Южный Крестъ не высоко, склоненъ вправо. И все заходятъ облака на востокѣ, величавыми и грозными горами. Такъ заходили они весь день, и опять весь день росла качка вмѣстѣ съ ровно растущимъ муссономъ. Теперь валитъ уже совсѣмъ хорошо, хотя все съ той-же медлительной плавностью и не мѣшая мир-
// 275
ной прелести ночи (той, что надъ нами, а не на восточномъ горизонтѣ, гдѣ тѣ бѣлыя грозныя тучи).
Съ кормы я долго смотрѣлъ вправо, на югъ. Тамъ, въ свѣтломъ и совсѣмъ пустомъ небѣ, подъ Южнымъ Крестомъ, все мерцаетъ одинокая низкая звѣзда. Какая? Надо завтра спросить моряковъ. Можетъ быть, Альфа Центавра? — Какъ плѣнительно, загадочно звучали для меня всю жизнь подобныя слова! И вотъ Богъ далъ мнѣ великое счастье видѣть все это…
Послѣдняя ночь быка все таки не выходитъ изъ головы. Онъ долженъ умереть, чтобы я могъ жить, продолжалъ видѣть прекрасныя ночи — и думать о его судьбѣ, дивиться ей… Всю жизнь суждено мнѣ дивиться чуть не каждую минуту, ничего не понимать и смирять себя: значитъ, такъ надо.
25 февраля.
Вчера, потушивъ огонь, долго лежалъ, мысленно видя тѣ облачныя горы на восточномъ горизонтѣ. Въ открытое окно, за тѣнью отъ навѣса палубы, бѣлѣла лунная ночь, въ открытую дверь доходило сладкое вѣяніе вѣтра. Думалъ о тѣхъ грозахъ, которыя, по разсказамъ моряковъ, начинаются здѣсь съ апрѣля и бываютъ такъ страшны. Въ полуснѣ стало представляться, что облака эти становятся все величавѣе, темнѣе, ужаснѣе и уже блещутъ зарницами… Потомъ очнулся и, не зажигая огня, записалъ:
Океанъ подъ ясной луной,
Теплой и высокой, блѣднолицей,
// 276
Льется гладкой, медленной волной,
Озаряясь жаркою зарницей.
Всходятъ горы облачныхъ громадъ:
Гавріилъ, кадя небеснымъ Силамъ,
Въ темномъ ѳиміамѣ царскихъ вратъ
Блещетъ огнедышащимъ кадиломъ…
Нынче все такъ же медленно и плавно поднимаетъ, слегка валитъ на одну сторону, потомъ на другую, еще медленнѣе опускаетъ и опять начинаетъ все сначала. И спокойно стоятъ весь день далекія облака на сѣверо-востокѣ, надъ этой таинственной Индіей. Въ пустой столовой жужжитъ и дуетъ изъ угла электрическій вентиляторъ. Все читаю, читаю, бросая прочитанное за бортъ. — Жить бы такъ безъ конца!
Я даже къ консервированному молоку, которое подаютъ къ утреннему кофе, привыкъ; освѣженный послѣ жаркой постели душемъ, надѣвши все бѣлоснѣжное, чувствую себя двадцатилѣтнимъ, сажусь за столъ съ юношеской жадностью. А въ одиннадцать другое острое удовольствіе — запахи изъ кухни, завтракъ. Подаютъ вздоръ — омлетъ, что-то вродѣ зеленаго луку, какое-то подобіе рагу, часто улитокъ… Но блещутъ стаканы, рюмки, скатерть, радуетъ здоровый загаръ и пикейная одежда моряковъ, красавецъ лакей, тоже весь въ бѣломъ, и сонная улыбка очень подвижнаго, когда надо, но вѣчно безмолвнаго кривоногаго нашего китайченка; радуетъ порядокъ корабельной жизни. А тамъ чай среди дня, а тамъ и обѣдъ, завершеніе правильнаго трудоваго дня… За обѣдомъ моряки часто что-нибудь разсказываютъ.
Какъ это ни странно, капитанъ разсказываетъ от-
// 277
лично, лучше всѣхъ. И вообще, несмотря на свои многія непріятныя черты, — какое, напримѣръ, презрѣніе ко всему, что не французское! — онъ мнѣ очень нравится: очень цѣльный человѣкъ. Нравится и то, что сидитъ онъ во главѣ стола, какъ высшій между нами, съ сознаніемъ, что онъ высшій, имѣющій надъ нами неограниченную власть. Да, конечно, неограниченную, — развѣ можетъ быть иначе въ морѣ, на кораблѣ? Въ морѣ, въ пустынѣ, непрестанно чуя надъ собой высшія Силы и Власти и всю ту строгую іерархію, которая царитъ въ мірѣ, особенно ощущаешь, какое высокое чувство заключается въ подчиненіи, въ возведеніи въ нѣкій санъ себѣ подобнаго (то есть самого же себя).
Нынче весь день летѣли летучія рыбки. Мы идемъ, а онѣ, какъ молодые воробьи, поднимаются цѣлыми стаями, несутся плоско, прямо и опять сыплются въ воду, разбрасывая брызги вокругъ себя, и опять взрываются цѣлымъ ливнемъ и опять летятъ…
Ночь похожа на вчерашнюю…
Та звѣзда, что по ночамъ переливается кровью на горизонтѣ передъ нами, мигаетъ, цвѣтетъ и какъ будто манитъ, завлекаетъ все дальше въ глубь своей таинственной страны, есть Спика.
Быка уже нѣтъ на свѣтѣ. Все тотъ-же плескъ, шумъ воды за кормой, все тотъ же мирный запахъ сѣна и все та-же сладость ночного вѣтра, а его уже нѣтъ. Непостижимо!
Въ каютѣ все жарче. Сплю совсѣмъ Адамомъ. Качаетъ и качаетъ то утлое, что хранитъ и несетъ насъ среди этихъ безконечныхъ хлябей, вѣетъ во всѣ окна и двери нѣжный воздухъ, жужжитъ изъ угла вентиляторъ… Иногда представляю себѣ себя самого, спя-
// 278
щаго, — безпомощно, безъ мысли и сознанія лежащаго въ этой каютѣ, затеряннаго въ океанѣ. Какъ страшно и какъ хорошо! Я сплю, мы всѣ спимъ, кромѣ тѣхъ двухъ-трехъ безсонныхъ, безмолвныхъ, недвижныхъ, что бдятъ за насъ тамъ, наверху, на вахтѣ, мы спимъ, а ночь, вѣчная, неизмѣнная, — все такая-же, какъ и тысячелѣтія тому назадъ! — ночь, несказанно-прекрасная и неизвѣстно зачѣмъ сущая, сіяетъ надъ океаномъ и ведетъ свои свѣтила, играющія самоцвѣтными огнями, а вѣтеръ, истинно Божіе дыханіе всего этого прелестнаго и непостижимаго міра, вѣетъ во всѣ наши окна и двери, во всѣ наши души, такъ довѣрчиво открытыя ей, этой ночи, и всей той неземной чистотѣ, которой полно это вѣяніе.
26 февраля.
Спалъ въ каютѣ на верхней палубѣ, думалъ, что въ ней, болѣе доступной вѣтру, все-таки не такое знойное тапло, не такая горячая духота, какъ въ нижней. Но нѣтъ, тамъ еще жарче, за день она, вся открытая солнцу, накаляется, какъ духовая печь.
Проснулся, по обыкновенію, въ шесть, — зашуршали швабры, зашумѣла вода изъ шланговъ, — и тотчасъ же вскочилъ. Спать въ этихъ солнечныхъ странахъ можно очень мало, и сонъ, чуть откроешь глаза, отлетаетъ мгновенно. Всегда есть надежда на что то новое, счастливое въ начинающейся утренней жизни, тутъ же, среди этого вѣчно-юнаго Божьяго лона, въ первозданности океана, особенно. Отдернулъ дверную занавѣску, — уже всходитъ жаркое солнце, сладокъ
// 279
шумъ воды, дающій обманчивое чувство прохлады, пріятенъ видъ молодыхъ и здоровыхъ людей за работой, ихъ босыхъ ногъ, крѣпкихъ икръ и до пояса обнаженныхъ бурыхъ тѣлъ. Еще разъ здравствуй, утро! Еще разъ выкатилось могучее тропическое свѣтило, какъ выкатывалось оно въ эту минуту уже сотни тысячъ лѣтъ и снова будетъ выкатываться милліоны, когда отъ меня не останется даже пылинки.
За день муссонъ ослабѣлъ. Но качаетъ еще шире и глубже, — какъ на качеляхъ весь день качаешься.
Дочиталъ «На водѣ.» «J`ai vu de l`eau, du soleil, des nuages, je ne puis raconter autre chose…» Дочитавъ, бросилъ книгу за бортъ. Поднялся на верхнюю палубу, потомъ еще выше, на крышу капитанской рубки, стоялъ и качался вмѣстѣ со всѣмъ пароходомъ, который былъ весь подо мною и весь виденъ, отъ бушприта до кормы, со всѣми своими мачтами, снастями и тяжелой черной трубой, ея круглотой и тяжестью, ея чуть дымящея пастью. Все это поднималось, опускалось, косо валилось то туда, то сюда... Куда забросило меня! Я подъ экваторомъ!
Сейчасъ пять. Океанъ все штилѣетъ и принимаетъ нѣжно-синій тонъ, — та зыбь, что качаетъ насъ, мертвая. И уже есть кое-гдѣ вдали поля свѣтло-стальной глади.
Ночью.
Солнце нынче опускалось въ слѣпящее золото. Океанъ все штилѣетъ. Всюду вокругъ насъ, по матово-
// 280
стальнымъ медленно перекатывающимся волнамъ, тоже текло, переливалось, блистало золото.
Мы поднялись съ верхней палубы еще выше, на мостикъ. Океанъ за это мгновеніе сталъ уже весь млечно-стальной съ голубымъ налетомъ, и по этой безграничной млечности пошли отъ заката (ставшаго менѣе слѣпящимъ, оранжево-золотистымъ) оранжевые глянцы, межъ тѣмъ какъ небо на востокѣ стало геліотроповымъ, а вдоль бортовъ медленно изгибалась, какъ лилово-синіе удавы, мертвая вода.
Мы поспѣшили на самую высшую точку, на капитанскую рубку: солнце успѣло уже скрыться, восточное небо стало фіолетовымъ, а западное позеленѣло и пошло по зеленому огненно-оранжевыми полосами, надъ ними же, въ бездонной глубинѣ, ткани облаковъ, легчайшія, какъ дамасскій газъ, окрасились въ нѣжно-малиновый цвѣтъ.
А черезъ мгновеніе все опять измѣнилось: восточный небосклонъ сталъ сине-лиловый, море подъ нимъ — густо-фіолетовое. И все огненнѣй разгорались полосы на небосклонѣ закатномъ. Когда же, съ быстро набѣгающимъ вечеромъ, превратилось въ фіолетовое и западное море, эти полосы раскалились какъ темно-рдяное желѣзо въ горнѣ. Темнѣло все быстрѣе, надъ закатомъ сверкнула первая звѣзда. Непримѣтная и маленькая луна, все время бѣлѣвшая очень высоко надъ нами, стала оживать. Мы простояли еще нѣсколько минутъ и побѣжали внизъ на звонокъ къ обѣду: она уже сіяла! Вдоль бортовъ потекло блестящее серебро, на палубѣ обозначились въ лунномъ свѣтѣ тѣни отъ снастей… И потянуло съ востока бризомъ.
За обѣдомъ всѣ говорили, что видѣли при закатѣ
// 281
знаменитый зеленый лучъ. Какъ когда то плѣнялъ онъ мое воображеніе! Увы, я его не видѣлъ.
Потомъ безъ конца ходилъ по верхней палубѣ, наслаждаясь даже хрустѣніемъ подъ ногами угольной пыли, невидимо сыплющейся изъ жерла трубы. Луна надъ самой головой, такъ высоко, что нигдѣ въ морѣ нѣтъ отъ нея отблеска. И такая яркая блѣдность чехловъ на шлюпкахъ, точно они серебряно-мѣловые. Опять вѣтеръ съ востока, звѣзды чисты. Мѣрно и крѣпко бьется стальное сердце «Юнана», мѣрно шагаю въ ладъ ему и, мѣрно взвиваясь и падая, несутся назадъ, мимо бортовъ, холмистыя волны. И качаются и дрожатъ, дрожатъ ярко-блѣдные виндзейли (холщевыя трубы вентиляторовъ изъ кочегарной), привязанные за боковыя треугольныя полотнища къ палубнымъ стойкамъ возлѣ трубы: будто какіе-то дьяволы въ саванахъ съ треугольными врозь растянутыми рукавами.
27 февраля.
Просыпался въ пять, — спалъ опять въ верхней каютѣ, — выглянулъ, поднявъ дверную занавѣску: солнца еще нѣтъ, но уже совсѣмъ день; впереди, за океаномъ, много красивыхъ облаковъ, крупныхъ, нѣжно лиловыхъ; среди нихъ нѣжно алѣетъ востокъ.
___________
Полдень. Сильный вѣтеръ навстрѣчу, — все отъ близости земли, какъ говорятъ моряки. Бѣлыя круглыя об-
// 282
лака покрыли все небо, такія наши, орловскія лѣтнія! Океанъ совсѣмъ синій, въ мелкой зыби. Матросы уже готовятся «къ берегу», усиленно стираютъ свое бѣлье, — на бакѣ все увѣшено рубахами, рукавами внизъ. Вѣтеръ ихъ треплетъ, надуваетъ, — туловища съ отрубленными головами.
___________
Закатъ, звонятъ къ обѣду. Океанъ сталъ бронзовый, а по бронзѣ текутъ зелено-металлическіе, съ краснымъ оттѣнкомъ переливы. Облака легкія, страшно высокія, розово-рыжія. И все мягко, мягко, дивно-нѣжно: вѣтеръ, воздухъ и всѣ краски, всѣ оттѣнки.
___________
Опять на самомъ верху, пишу при лунномъ свѣтѣ. Все огромно: и океанъ, и небо, и все пространство между ними, и все такъ высоко, высоко: и небо, и луна, и эти кучевыя облака. Охъ, какъ сладокъ и силенъ вѣтеръ и какъ носитъ, качаетъ! Вѣтеръ, шумъ, плескъ — и я среди всего этого въ истинномъ блаженствѣ!
___________
Проснулся, чтобы записать:
Звѣзда пылала на горизонтѣ впереди цѣлымъ золотымъ костромъ. Я стоялъ на мостикѣ, я былъ капи-
// 283
танъ и командовалъ, отрывисто бросалъ назадъ, въ рулевую рубку, радуясь быстрому ходу:
— Такъ держать!
А въ рубкѣ были, кромѣ рулевого, отецъ и мать, давно, какъ я хорошо понималъ, умершіе, но живые все-таки, — я никогда не вижу ихъ во снѣ мертвыми и никогда не дивлюсь во снѣ, видя ихъ живыми. И я чувствовалъ къ нимъ необыкновенную нѣжность въ отвѣтъ на тѣ ласковыя, милыя улыбки, съ которыми они смотрѣли на меня, гордясь мной, моей отвагой. И было въ ихъ улыбкахъ и еще что-то, смутный смыслъ чего былъ, кажется, таковъ: да благословитъ тебя Богъ, живи, радуйся, пользуйся краткимъ земнымъ срокомъ, что и ты получилъ въ свой чередъ отъ Него!
28 февраля.
Все ближе земля — день облачный, съ горячимъ, припекающимъ солнцемъ, съ тѣмъ, что называется «парить.» Подъ тентомъ на верхней палубѣ было жарче и душнѣе всѣхъ дней. И все больше чувствуется ненужность одежды, хотя мы и такъ уже почти раздѣты.
___________
Шесть часовъ, пишу на кормѣ. Закатъ страшно далекъ, равнина океана видна къ западу безъ конца. Закатъ, среди великолѣпныхъ сиреневыхъ облаковъ, весь огненно-красный, захватываетъ весь небосклонъ.
___________
// 284
Возвращаясь съ кормы къ обѣду, ахнулъ: луна — зеленая! Посмотрѣлъ изъ столовой въ окно, выходящее на бакъ: да, зеленая! Нѣжно-зеленая, на геліотроповомъ небѣ, среди пепельныхъ облаковъ, надъ зеленымъ блескомъ океана! И такъ качаетъ, что носъ «Юнана» лѣзетъ въ небо, а въ окно бьетъ блаженно проникающій до самой глубины души вѣтеръ. И опять все такъ нѣжно, такъ ласково, такъ вѣетъ раемъ, истинно раемъ!
1 марта ночью.
Земля, рай все ближе — всю ночь облака, всю ночь луна сіяетъ между ними, серебромъ озаряя ихъ края.
Послѣдняя ночь въ океанѣ, завтра Цейлонъ, Коломбо.
«Путь Твой въ морѣ и стезя Твоя въ водахъ великихъ и слѣды Твои невѣдомы…» И я былъ въ страшной и сладкой близости Твоей, и безгранична моя любовь къ Тебѣ, и крѣпка вѣра въ родимое, отчее лоно Твое!
Вотъ я, — какъ бы одинъ во всемъ мірѣ, — въ послѣдній разъ мысленно преклоняю колѣни на этой свѣтлой отъ луны палубѣ. Словно нарочно разошлись облака, и радостно и мирно сіяетъ лунный ликъ въ высотѣ передо мной, а ниже, въ свѣтлой и прозрачной бездонности южнаго небосклона, тихо теплются алмазы Южнаго Креста. Спокойнымъ и предвѣчнымъ веселіемъ веселится свѣтлая ночь Твоя. — Какъ мнѣ благодарить Тебя?