<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 320-332>

АВТОБIОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМѢТКА.

Письмо къ С. А. Венгерову.

Просьбу дать для ЗРусской литературы XX в.И свѣдѣнiя о моей жизни и литературной дѣятельности могу въ настоящее время исполнить только частично — кратко сообщить только кое-что.

Я родился 10 октября 1870 г. Отца моего звали Алексѣемъ Николаевичемъ, мать — Людмилой Александровной (въ дѣвичествѣ Чубаровой).

О родѣ Буниныхъ я кое-что знаю. Родъ этотъ далъ замѣчательную женщину начала прошлаго вѣка, поэтессу А. П. Бунину и поэта В. А. Жуковскаго (незаконнаго сына А. И. Бунина); въ нѣкоторомъ родствѣ мы съ бр. Кирѣевскими, Гротами, Юшковыми, Воейковыми, Булгаковыми, Соймоновыми; о началѣ нашемъ въ ЗГербовникѣ дворянскихъ родовъИ сказано, между прочимъ, слѣдующее: ЗРодъ Буниныхъ происходитъ отъ Симеона Бунковскаго, мужа знатнаго, выѣхавшаго въ XV в. изъ Польши къ Великому Князю Василiю Васильевичу. Правнукъ его Александръ Лаврентьевъ сынъ Бунинъ служилъ по Владимиру и убитъ подъ Казанью. Стольникъ Козма Леонтьевъ Бунинъ жалованъ за службу и храбрость на помѣстья Грамотой. Равнымъ образомъ и другiе многiе Бунины служили воеводами и въ иныхъ чинахъ и владѣли деревнями. Все сiе доказывается бумагами Воронежскаго Дворянскаго Депутатскаго Собранiя о внесенiи рода Буниныхъ въ родословную книгу въ VI часть, въ число древняго дворянстваИ...

Родъ (тоже древне-дворянскiй) Чубаровыхъ мнѣ почти невѣдомъ. Знаю только, что Чубаровы — дворяне Костромской, Московской, Орловской и Тамбовской губернiй, и что были у дѣда и у отца матери имѣнiя въ Орловскомъ и Трубчевскомъ

// 320

уѣздахъ. Да и сами Чубаровы знали о себѣ, вѣроятно, не больше: съ полнымъ пренебреженiемъ къ сохраненiю свидѣтельствъ о родовыхъ связяхъ жили наши дворяне. Я же чуть не съ отрочества былъ вольнодумецъ, вполнѣ равнодушный не только къ своей голубой крови, но и къ полной утратѣ всего того, чт˜ было связано съ нею: исключительно-поэтическими были мои юношескiя, да и позднѣйшiя Здворянскiя элегiиИ, которыхъ, кстати сказать, у меня гораздо меньше, чѣмъ видѣли нѣкоторые мои критики, часто находившiе черты личной жизни и личныхъ чувствъ даже въ тѣхъ моихъ писанiяхъ, гдѣ и слѣда нѣтъ ихъ, и вообще многое навязавшiе мнѣ.

Прадѣдъ мой по отцу былъ богатъ. У дѣда была земля въ Орловской губернiи (въ Елецкомъ уѣздѣ), въ Тамбовской и Воронежской, но, кажется, понемногу. Дѣда братья его обдѣлили. Онъ былъ не совсѣмъ нормальный, ЗтронувшiйсяИ человѣкъ. Наслѣдство осталось отъ него не Богъ вѣсть какое, отецъ же и того не пощадилъ. Безпеченъ и расточителенъ онъ былъ необыкновенно. А крымская кампанiя, въ которой онъ участвовалъ ЗохотникомъИ, какъ тогда выражались, и переѣздъ въ семидесятомъ году въ Воронежъ Здля воспитанiя дѣтейИ, моихъ старшихъ братьевъ Юлiя и Евгенiя, способствовали нашему разоренiю особенно. Въ Воронежѣ-то и родился я. Тамъ прошли первые три года моей жизни. (Очень слабо, но все-таки помню кое-что изъ того времени). Но расти въ городѣ мнѣ не пришлось. Страсть къ клубу, къ вину и картамъ заставили отца черезъ три съ половиной года возвратиться въ Елецкiй уѣздъ, гдѣ онъ поселился на своемъ хуторѣ Бутырки. Тутъ, въ глубочайшей полевой тишинѣ, среди богатѣйшей по чернозему и бѣднѣйшей по виду природы, лѣтомъ среди хлѣбовъ, подступавшихъ къ самымъ нашимъ порогамъ, а зимой среди сугробовъ, и прошло все мое дѣтство, полное поэзiи печальной и своеобразной.

Отецъ, человѣкъ необыкновенно сильный и здоровый физически, былъ до самаго конца своей долгой жизни и духомъ почти столь же здоровъ и бодръ. Унынiе овладѣвало имъ въ самыхъ тяжелыхъ положенiяхъ на минуту, гнѣвъ — онъ былъ очень вспыльчивъ —и того меньше. До тридцати лѣтъ, до похода въ Крымъ, онъ не зналъ вкуса вина. Затѣмъ сталъ пить и пилъ временами ужасно, хотя не имѣлъ, кажется, ни одной типической черты алкоголика, совсѣмъ не пилъ иногда по нѣсколько лѣтъ (я рожденъ какъ разъ въ одинъ изъ такихъ свѣтлыхъ промежутковъ) и не соединялъ съ этой страстью никакихъ другихъ дурныхъ страстей. Учился онъ недолго (въ Орловской гимназiи), ученье терпѣть не могъ, но читалъ

// 321

все, чт˜ попадало подъ руку, съ большой охотой. Умъ его, живой и образный, — онъ и говорилъ всегда удивительно энергическимъ и картиннымъ языкомъ, — не переносилъ логики; характеръ — порывистый, рѣшительный, открытый и великодушный — преградъ. Все его существо было столь естественно и наивно пропитано ощущенiемъ своего барскаго происхожденiя, что я не представляю себѣ круга, въ которомъ онъ смутился бы. Но даже его крѣпостные говорили, что Зво всемъ свѣтѣ нѣтъ проще и добрѣйИ его. То, чт˜ было у матери, онъ тоже прожилъ, частью даже раздарилъ, ибо у него была какая-то неутолимая жажда раздавать. Постоянная охота, постоянная жизнь на воздухѣ много помогли тому, что этотъ хорошiй, интересный и по натурѣ даровитый человѣкъ умеръ восьмидесяти лѣтъ, легко и спокойно.

Мать ни въ чемъ не походила на него — кромѣ развѣ доброты и здоровья, въ силу котораго она прожила тоже долго, несмотря на всѣ горести своей жизни, на астму, изнурявшую ее въ теченiе послѣднихъ двадцати лѣтъ, и на тяжкiй постъ, который она, по своей горячей религiозности, возложила на себя и съ рѣдкой стойкостью переносила лѣтъ двадцать пять, вплоть до самой кончины. Отецъ ея тоже пилъ, но по-иному, культурнѣе, если можно такъ выразиться; послуживъ въ военной службѣ, побывавъ за границей, поживъ въ Варшавѣ, онъ вообще выдѣлялся среди помѣщиковъ, и воспитана была Людмила Александровна тоньше, чѣмъ Алексѣй Николаевичъ. Характеръ у нея былъ нѣжный, — чт˜ не исключало большой твердости при нѣкоторыхъ обстоятельствахъ, — самоотверженный, склонный къ грустнымъ предчувствiямъ, къ слезамъ и печали. Преданность ея семьѣ, дѣтямъ, которыхъ у нея было девять человѣкъ, и изъ которыхъ она пятерыхъ потеряла, была изумительна, разлука съ ними — невыносима. Въ пору же моего дѣтства старшiе мои братья были вдали отъ нея, отецъ все отлучался въ тамбовское имѣнiе, пропадалъ на охотѣ, жилъ не по средствамъ, и, значитъ, немало было и существенныхъ поводовъ для ея слезъ.

Неизмѣнная бодрость отца и вообще нѣкоторыя его черты стали дѣйствовать на меня, въ противовѣсъ ея влiянiю, и сказываться во мнѣ наслѣдственно лишь позднѣе. Рѣдко, повторяю, и бывалъ онъ съ нами. А ЗдворняИ наша невелика была, съ сосѣдями и родственниками мы въ ту пору видѣлись мало, сверстниковъ я не имѣлъ, — сестра Маша была еще совсѣмъ ребенокъ, — игрушекъ, развлеченiй и склонности къ нимъ — тоже, впечатлителенъ былъ чрезвычайно. Все, помню, дѣйствовало на меня: новое лицо, какое-нибудь со-

// 322

бытiе, пѣсня въ полѣ, разсказъ странника, таинственныя лощины за хуторомъ, легенда о какомъ-то бѣгломъ солдатѣ, едва живомъ отъ страха и голода и скрывавшемся въ нашихъ хлѣбахъ, воронъ, все прилетавшiй къ намъ на ограду и поразившiй мое воображенiе особенно тѣмъ, что жилъ онъ, какъ сказала мнѣ мать, еще, можетъ, при Иванѣ Грозномъ, предвечернее солнце въ тѣхъ комнатахъ, чт˜ глядѣли за вишневый садъ, на западъ... Мать и дворовые любили разсказывать — отъ нихъ я много наслушался и пѣсенъ и разсказовъ, слышалъ, между прочимъ, ЗАленькiй цвѣточекъИ, ЗО трехъ старцахъИ, — то, чт˜ потомъ читалъ у Аксакова, Толстого. Имъ же я обязанъ и первыми познанiями въ языкѣ, — нашемъ богатѣйшемъ языкѣ, въ которомъ, благодаря географическимъ и историческимъ условiямъ, слилось и претворилось столько нарѣчiй и говоровъ чуть не со всѣхъ концовъ Руси.

Лѣтъ съ семи началась для меня жизнь, тѣсно связанная въ моихъ воспоминанiяхъ съ полемъ, съ мужицкими избами, а потомъ и съ ними, и съ моимъ воспитателемъ. Чуть не все свободное отъ ученья время я, вплоть до поступленiя въ гимназiю, да и прiѣзжая изъ гимназiи на каникулы, провелъ въ ближайшихъ отъ Бутырокъ деревушкахъ, у нашихъ бывшихъ крѣпостныхъ и у однодворцевъ. Явились друзья, и порой я по цѣлымъ днямъ стерегъ съ ними въ полѣ скотину... А воспитателемъ моимъ былъ престранный человѣкъ — сынъ предводителя дворянства, учившiйся въ Лазаревскомъ институтѣ восточныхъ языковъ, одно время бывшiй преподавателемъ въ Осташковѣ, Тамбовѣ и Кирсановѣ, но затѣмъ спившiйся, порвавшiй всѣ связи родственныя и общественныя и превратившiйся въ скитальца по деревнямъ и усадьбамъ. Онъ неожиданно привязался ко всѣмъ намъ, а ко мнѣ особенно, и этой привязанностью и своими безконечными разсказами — онъ не мало наглядѣлся, бродя по свѣту, и былъ довольно начитанъ, владѣя тремя языками — вызвалъ и во мнѣ горячую любовь къ себѣ. Онъ мгновенно выучилъ меня читать (по ЗОдиссеѣИ Гомера), распалялъ мое воображенiе, разсказывая то о медвѣжьихъ осташковскихъ лѣсахъ, то о Донъ-Кихотѣ, — и я положительно бредилъ рыцарствомъ! — поминутно будилъ мою мысль своими оригинальными, порой даже не совсѣмъ понятными мнѣ разговорами о жизни, о людяхъ. Онъ игралъ на скрипкѣ, рисовалъ акварелью, а съ нимъ вмѣстѣ иногда по цѣлымъ днямъ не разгибался и я, до тошноты насасываясь съ кисточки водой, смѣшанной съ красками, — и на всю жизнь запомнилъ то несказанное счастье, которое

// 323

принесъ мнѣ первый коробокъ этихъ красокъ: на мечтѣ стать художникомъ, на разглядыванiи неба, земли, освѣщенiя у меня было довольно долгое помѣшательство. Онъ писалъ стихи, — сатирическiя вирши на злобы дня, — и вотъ написалъ стихотворенiе и я, но совсѣмъ не злободневное, а о какихъ-то духахъ въ горной долинѣ, въ лунную полночь. Мнѣ было тогда лѣтъ восемь, но я до сихъ поръ такъ ясно помню эту долину, точно вчера видѣлъ ее наяву. Вообще я многое представлялъ себѣ тогда чрезвычайно живо и точно.

Училъ меня мой воспитатель, однако, очень плохо, чему попало и какъ попало. Изъ языковъ онъ больше всего налегалъ почему-то на латынь, и не мало тяжкихъ дней провелъ я въ зубрежкѣ латинской грамматики.

Года за два до поступленiя въ гимназiю (поступилъ я туда на одиннадцатомъ году) я испыталъ еще одну страсть — къ житiямъ святыхъ, и началъ поститься, молиться... Страсть эта, вначалѣ сладостная, превратилась затѣмъ, благодаря смерти моей маленькой сестры Нади, въ мучительную, въ тоску, длившуюся цѣлую зиму, въ постоянную мысль о томъ, чт˜ за гробомъ. Излѣчила меня, помню, весна. Отзвукомъ этого осталось то упоенiе, съ какимъ отдавался я иногда печали всенощныхъ бдѣнiй въ елецкихъ церквахъ, куда водило насъ, гимназистовъ, наше начальство, хотя вообще церковныхъ службъ я не любилъ. (Теперь люблю — въ древнихъ русскихъ церквахъ и иновѣрческiя, т.-е. католическiя, мусульманскiя, буддiйскiя — хотя никакой ортодоксальной вѣры не держусь).

Гимназiя и жизнь въ Ельцѣ оставили во мнѣ впечатлѣнiя далеко не радостныя, — извѣстно, чт˜ такое русская, да еще уѣздная гимназiя, и чт˜ такое уѣздный русскiй городъ. Рѣзокъ былъ и переходъ отъ совершенно свободной жизни въ полѣ, отъ заботъ матери къ жизни въ городѣ, къ нелѣпымъ строгостямъ въ гимназiи и къ тяжкому быту тѣхъ мѣщанскихъ и купеческихъ домовъ, гдѣ мнѣ пришлось жить нахлѣбникомъ. Учился я сперва хорошо, воспринималъ почти все легко, потомъ хуже: новая жизнь сдѣлала то, что я сталъ хворать, сталъ чрезмѣрно нервенъ, да еще на бѣду влюбился, а влюбленность моя въ ту пору, какъ, впрочемъ, и позднѣе, въ молодости, была хотя и чужда нечистыхъ помысловъ, но восторженна. Дѣло кончилось тѣмъ, что я вышелъ изъ гимназiи.

Читалъ я въ дѣтствѣ мало и не скажу, чтобы ужъ такъ жаждалъ книгъ, но, вѣроятно, прочиталъ почти все, чт˜ было у насъ въ домѣ и чт˜ еще не пошло на цыгарки тѣмъ при-

// 324

живальщикамъ, прежнимъ слугамъ-друзьямъ отца, чт˜ иногда гостили у насъ, и до сихъ поръ еще помню, какъ читалъ я ЗАнглiйскихъ поэтовъИ Гербеля, ЗРобинзонаИ, затасканный томъ ЗЖивописнаго ОбозрѣнiяИ, кажется, за 1878 г., чью-то книгу съ картинками подъ заглавiемъ ЗЗемля и людиИ... Суть того чувства, чт˜ вызывали во мнѣ эти книги, и до сихъ поръ жива во мнѣ, но ее трудно выразить. Главное заключалось въ томъ, что я видѣлъ то, чт˜ читалъ, — впослѣдствiи даже слишкомъ остро, — и это давало какое-то особое наслажденiе.

Въ гимназiи многое изъ того, чт˜ обычно читается въ такiе годы, мнѣ совсѣмъ не нравилось. (Изъ того, чт˜ произвело на меня въ первые гимназическiе годы особенно поэтическое и восторженное впечатлѣнiе, вспоминается сейчасъ ЗКолоколъИ Андерсена). И стиховъ въ гимназiи я почти не писалъ, хотя до чужихъ былъ жаденъ и отличался способностью запоминать наизусть чуть не цѣлую страницу даже гекзаметра, только разъ пробѣжавъ ее. (Память у меня вообще хорошая, — то, чт˜ интересуетъ, запоминаю крѣпко, — но насилiя не терпитъ: убѣдился въ этомъ еще въ ранней молодости, когда, по гоголевской манерѣ, пытался упражняться въ наблюдательности).

Зато необыкновенно много исписалъ я бумаги и прочелъ за тѣ четыре года, чт˜ прожилъ послѣ гимназiи въ елецкой деревнѣ Озеркахъ, въ имѣнiи, перешедшемъ къ намъ отъ умершей бабки Чубаровой. Дома я снова быстро окрѣпъ, сразу возмужалъ, развился, исполнился радостнаго ощущенiя все растущей молодости и силъ. Тутъ какъ разъ на цѣлыхъ три года выслали къ намъ брата Юлiя, уже кончившаго университетъ и пробывшаго годъ въ тюрьмѣ по политическимъ дѣламъ, и онъ прошелъ со мной весь гимназическiй курсъ, занимался со мной языками, читалъ мнѣ начатки психологiи, философiи, общественныхъ и естественныхъ наукъ; кромѣ того, мы безъ конца вели съ нимъ разговоры о литературѣ. И помню, что въ ту пору мнѣ все казалось очаровательно: и люди, и природа, и старинный, съ цвѣтными окнами домъ бабки, и сосѣднiя усадьбы, и охота, и книги, одинъ видъ которыхъ давалъ мнѣ почти физическое наслажденiе, и каждый цвѣтъ, каждый запахъ...

Писалъ я въ отрочествѣ сперва легко, такъ какъ подражалъ то одному, то другому, — больше всего Лермонтову, отчасти Пушкину, которому подражалъ даже въ почеркѣ, потомъ, въ силу потребности высказать уже кое-что свое, — чаще всего любовное, — труднѣе. Читалъ я тогда чт˜ попало — и

// 325

старые и новые журналы, и Лермонтова, и Жуковскаго, и Шиллера, и Веневитинова, и Тургенева, и Маколея, и Шекспира, и Бѣлинскаго... Потомъ пришла настоящая любовь къ Пушкину, но на ряду съ этимъ увлеченiе, хотя и не долгое, Надсономъ, чему, впрочемъ, много способствовала его смерть. Вообще о писателяхъ я съ дѣтства, да и впослѣдствiи, довольно долго мыслилъ, какъ о существахъ высшаго порядка. (Помню, какъ поразилъ меня разсказъ моего воспитателя о Гоголѣ — онъ однажды видѣлъ его — вскорѣ послѣ того, какъ я впервые прочелъ ЗСтрашную местьИ, самый ритмъ которой всегда волновалъ меня необыкновенно). Самому мнѣ, кажется, и въ голову не приходило быть меньше Пушкина, Лермонтова (благо лермонтовское Кропотово было въ двадцати пяти верстахъ отъ насъ, да и вообще чуть не всѣ большiе писатели родились поблизости) — и не отъ самомнѣнiя, а просто въ силу какого-то ощущенiя, что иначе и быть не можетъ. Но это не исключало страстнаго интереса вообще къ писателямъ, даже къ такимъ, какимъ былъ, напримѣръ, нѣкто Назаровъ. Озерскiй кабатчикъ какъ-то сказалъ мнѣ, что въ Ельцѣ появился ЗавторъИ. И я тотчасъ же поѣхалъ въ Елецъ и съ восторгомъ познакомился въ базарномъ трактирѣ съ этимъ Назаровымъ, самоучкой-стихотворцемъ изъ мѣщанъ. Изъ новыхъ писателей мнѣ очень нравился тогда Гаршинъ (самоубiйство котораго ужасно поразило меня). Нравился и Эртель, хотя я и тогда чувствовалъ его литературность, непростоту, копировку Тургенева, даже эту непрiятную изысканность знаковъ препинанiя, обилiе многоточiй. Въ Чеховѣ (его юмористическихъ разсказовъ я тогда не зналъ) тоже кое-что задѣвало меня — то, что онъ писалъ бѣгло, жидко...

Въ апрѣлѣ 1887 г. я отправилъ въ петербургскiй еженедѣльный журналъ ЗРодинаИ стихотворенiе, которое и появилось въ одномъ изъ майскихъ номеровъ. Утро, когда я шелъ съ этимъ номеромъ съ почты въ Озерки, рвалъ по лѣсамъ росистые ландыши и поминутно перечитывалъ свое произведенiе, никогда не забуду. Писалъ и читалъ я въ то лѣто особенно много, а чтобы ничто не мѣшало мнѣ въ этомъ и съ цѣлью Знаблюденiя таинственной ночной жизниИ, мѣсяца на два прекратилъ ночной сонъ, спалъ только днемъ.

Въ сентябрѣ 1888 г. мои стихи появились въ ЗКнижкахъ НедѣлиИ, издаваемой П. А. Гайдебуровымъ, гдѣ часто печатались вещи Щедрина, Гл. Успенскаго, Л. Толстого, Полонскаго. Гайдебуровъ отнесся ко мнѣ крайне внимательно и

// 326

запретилъ сотрудничать въ другихъ изданiяхъ — взялъ меня подъ свое исключительное руководство.

Между тѣмъ благосостоянiе наше, по милости отца, снова ухудшилось. Братъ Юлiй переселился въ Харьковъ. Весной 1889 г. отправился и я туда и попалъ въ кружки самыхъ завзятыхъ ЗрадикаловъИ, какъ выражались тогда, а, поживъ въ Харьковѣ, побывалъ въ Крыму, о которомъ у меня еще въ дѣтствѣ составилось самое поэтическое представленiе, благодаря разсказамъ отца, и нашелъ, что ходить верстъ по сорокъ въ сутки, загорать отъ солнца и отъ морского вѣтра и быть очень легкимъ отъ голода и молодости —превосходно. Съ осени сталъ работать при ЗОрловскомъ ВѣстникѣИ, то бросая работу и уѣзжая въ Озерки или Харьковъ, то опять возвращаясь къ ней, и былъ всѣмъ, чѣмъ придется, — и корректоромъ, и передовикомъ, и театральнымъ критикомъ, чт˜, къ счастью, совсѣмъ не приставало ко мнѣ. Тутъ опять сразила меня, къ великому моему несчастью, долгая любовь.

Къ болѣе нормальной жизни, къ болѣе правильной работѣ литературной и образовательной я возвратился только черезъ два года, переселившись въ Полтаву, гдѣ братъ Юлiй завѣдывалъ статистическимъ бюро губернскаго земства. Въ Полтавѣ я былъ библiотекаремъ земской управы, затѣмъ тоже статистикомъ, много корреспондировалъ въ газеты о земскихъ дѣлахъ; усердно учился, писалъ, ѣздилъ и ходилъ по Малороссiи, — служба у меня была легкая и свободная, — затѣмъ, увлеченный толстовской проповѣдью, сталъ навѣщать ЗбратьевъИ, жившихъ подъ Полтавой и въ Сумскомъ уѣздѣ, прилаживаться къ бондарному ремеслу, торговать изданiями ЗПосредникаИ. Но самъ же Толстой, къ которому я ѣздилъ съ А. А. Волкенштейномъ и созерцанiе котораго произвело на меня истинно потрясающее впечатлѣнiе, и отклонилъ меня опрощаться до конца. (Какъ къ художнику, я относился къ нему и тогда уже съ неменьшимъ восторгомъ. Но къ этому же времени относится и мое увлеченiе Флоберомъ, а на ряду съ этимъ — ЗСловомъ о полку ИгоряИ, малорусскими ЗдумамиИ — тѣми, чт˜ наиболѣе величавы и торжественны, нѣкоторыми вещами Мицкевича, особенно его крымскими сонетами, балладами, страницами изъ ЗПана ТадеушаИ: ради Мицкевича я даже учился по-польски).

За работой при ЗОрловскомъ ВѣстникѣИ я писалъ урывками, печатаясь въ ЗСѣверномъ ВѣстникѣИ, ЗНаблюдателѣИ и иллюстрированныхъ журналахъ, и издалъ первую книжку стиховъ, чисто-юношескихъ, не въ мѣру интимныхъ. Первая рецензiя на нее появилась въ ЗАртистѣИ и заключала

// 327

въ себѣ странный упрекъ въ подражанiи Фету и совѣтъ заняться лучше прозой. Остальные отзывы были весьма сочувственны. Въ Полтавѣ я впервые приступилъ болѣе или менѣе серьезно къ беллетристикѣ и первый же разсказъ (безъ заглавiя) послалъ въ ЗРусское БогатствоИ, руководимое тогда Кривенко и Михайловскимъ. Михайловскiй написалъ, что изъ меня выйдетъ Збольшой писательИ, и разсказъ, подъ чьимъ-то заглавiемъ (ЗДеревенскiй эскизъИ), былъ напечатанъ въ апрѣлѣ 1894 г. Въ то же время рѣдкое участiе принялъ во мнѣ А. М. Жемчужниковъ, вступившiй со мной въ переписку и проводившiй меня въ ЗВѣстникѣ ЕвропыИ: самъ Стасюлевичъ былъ черезчуръ строгъ и порой несправедливъ. (Вотъ пустякъ, но характерный. Было у меня въ стихотворенiи: ЗРжи наливаютъ и цвѣтутъИ. Стасюлевичъ изумился: ЗКого наливаютъ?И — и написалъ ЗналиваютсяИ. Жемчужниковъ горячо вступился за меня).

Въ январѣ 1895 г., бросивъ службу, я впервые попалъ въ Петербургъ, видѣлъ нѣкоторыхъ писателей, Михайловскаго, Кривенко, который отнесся ко мнѣ съ истинно-отеческой нѣжностью. Въ этомъ же году я познакомился въ Москвѣ съ Чеховымъ, съ Бальмонтомъ, съ Эртелемъ, съ Брюсовымъ, тогда еще студентомъ. (Знакомиться поѣхали мы къ нему съ Балъмонтомъ и не застали дома. На другой день онъ прислалъ записку Бальмонту: ЗОчень жалѣю, что не застали, Бунинъ, хотя и не символистъ, но настоящiй поэтъИ... Помню, что и тогда это разсмѣшило меня). Позднѣе я мелькомъ видалъ Коневскаго и Добролюбова. Они произвели на меня впечатлѣнiе больныхъ мальчиковъ съ полнымъ сумбуромъ въ головѣ и въ душѣ, благодаря и болѣзненности своей и кое-чему прочитанному. Видалъ я и нѣкоего поэта, славившагося тогда по Москвѣ своей книжкой, посвященной Зсамому себѣ и египетской царицѣ КлеопатрѣИ, и тѣмъ, что онъ ходилъ, какъ говорили, въ папахѣ, въ буркѣ, въ нижнемъ бѣльѣ, привязывалъ себѣ къ пальцамъ когти и тоже производилъ ЗпереворотыИ въ стихотворной формѣ. Онъ, впрочемъ, раньше другихъ бросилъ всѣ эти ЗдерзанiяИ и Зпереоцѣнки цѣнностейИ и, увы, не попалъ въ исторiю Зновой русской литературыИ, хотя именно ему долго приписывали многiе всѣ эти Ззакрой свои блѣдныя ногиИ и т. п. Въ октябрѣ 1895 г. въ ЗНовомъ СловѣИ, которое редактировалъ тогда Кривенко, разошедшiйся съ ЗРусскимъ БогатствомъИ, а издавала О. Н. Попова, появился мой разсказъ ЗНа край свѣтаИ, встрѣченный очень хорошо (особенно Скабичевскимъ, слову котораго придавали тогда большой вѣсъ).

// 328

Слѣдующей осенью я съ удовольствiемъ согласился на предложенiе Поповой издать свои разсказы. Вышли они въ свѣтъ (въ январѣ 1897 г.) среди почти единодушныхъ похвалъ. Но тутъ я внезапно надолго исчезъ изъ Петербурга, да не только исчезъ, а и замолчалъ на нѣсколько лѣтъ. Два года затѣмъ я жилъ особенно скитальчески и разнообразно — то въ Орловской губ., то въ Малороссiи, снова былъ въ Крыму, бывалъ въ Москвѣ, все чаще встрѣчался и со старыми и съ молодыми писателями, посѣщалъ ЗПосредникъИ, куда захаживалъ Толстой... Самъ чувствуя свой ростъ и въ силу многихъ душевныхъ переломовъ, уничтожалъ я тогда то немногое, чт˜ писалъ прозой, безпощадно; изъ стиховъ кое-что (то, чт˜ было менѣе интимно, преимущественно картины природы) печаталъ; довольно много переводилъ — чужое было легче передавать.

Съ этой поры собственно и начинается моя болѣе или менѣе зрѣлая жизнь, сложная и внутренне и внѣшне и столь еще близкая мнѣ, что говорить о ней подробно задача долгая и трудная. Поэтому кончу эти бѣглыя замѣтки еще болѣе бѣгло.

Въ 1898 г. я женился на А. Н. Цакни, гречанкѣ, дочери извѣстнаго революцiонера и эмигранта Н. П. Цакни. Женившись, года полтора прожилъ въ Одессѣ (гдѣ сблизился съ кружкомъ южно-русскихъ художниковъ). Затѣмъ разошелся съ женой и установилъ въ своихъ скитанiяхъ, уже не мѣшавшихъ мнѣ работать въ извѣстной мѣрѣ правильно, нѣкоторый порядокъ: зимой столицы и деревня, иногда поѣздка за границу, весной югъ Россiи, лѣтомъ преимущественно деревня. За это время я былъ, между прочимъ, ближайшимъ участникомъ извѣстнаго литературнаго кружка ЗСредаИ, душой котораго былъ Н. Д. Телешовъ, а постоянными посѣтителями Горькiй, Андреевъ, Купринъ и т. д. Революцiя, прокатившаяся надо всѣми нами, надолго разсѣяла этотъ кружокъ. Съ 1907 г. жизнь со мной дѣлитъ В. Н. Муромцева. Съ этихъ поръ жажда странствовать и работать овладѣла мною съ особенной силой. За послѣднiя восемь лѣтъ я написалъ двѣ трети всего изданнаго мною. Видѣлъ же за эти годы особенно много. Неизмѣнно проводя лѣто въ деревнѣ, мы почти все остальное время отдали чужимъ краямъ. Я не разъ бывалъ въ Турцiи, по берегамъ Малой Азiи, въ Грецiи, въ Египтѣ вплоть до Нубiи, странствовалъ по Сирiи и Палестинѣ, былъ въ Оранѣ, Алжирѣ, Константинѣ, Тунисѣ и на окраинахъ Сахары, плавалъ на Цейлонъ, изъѣздилъ почти всю Европу, особенно Сицилiю и Италiю (гдѣ три послѣднихъ

// 329

зимы мы провели на Капри), былъ въ нѣкоторыхъ городахъ Румынiи, Сербiи — и, говоря словами Баратынскаго, отовсюду — Зкъ вамъ приходилъ, родныя степи, моя начальная любовьИ — и снова Зпо свѣту бродилъ и наблюдалъ людское племяИ...

Чт˜ же до литературной моей дѣятельности за эти годы, то ходъ и развитiе ея извѣстны. Въ концѣ 1898 г. вышелъ мой переводъ ЗПѣсни о ГайаватѣИ, давшiй поводъ нѣкоторымъ моимъ критикамъ, при ихъ обычной поспѣшности сужденiй и любви (или необходимости) повторять другъ друга, записать меня въ число идилликовъ и какихъ-то ЗсозерцателейИ. Въ 1900 г. издалъ первую книгу моихъ стиховъ ЗСкорпiонъИ, съ которымъ я однако очень скоро разошелся, не возымѣвъ никакой охоты играть съ моими новыми сотоварищами въ аргонавтовъ, въ демоновъ, въ маговъ и нести высокопарный вздоръ, хотя нѣкоторые критики уже заговорили-было о моемъ Зувлеченiи декадентамиИ и усердно цитировали мой сонетъ ЗВъ АльпахъИ, мысль котораго, въ сущности, была совсѣмъ не нова — подобна мысли того самаго сонета Пушкина, гдѣ сказано: Зуслышишь судъ глупцаИ — межъ тѣмъ какъ другiе одобряли меня за то, что я держусь какихъ-то ЗзавѣтовъИ, ЗтрадицiйИ, хотя любить талантъ, самостоятельность, умъ, вкусъ вовсе не значитъ держаться какихъ-то традицiй. Въ 1902 г. ЗЗнанiеИ, ближайшимъ сотрудникомъ котораго я былъ послѣ этого почти все время его дѣятельнаго существованiя, издало первый томъ моихъ сочиненiй. Какiя книги слѣдовали за этими тремя, говорить нѣтъ нужды. Извѣстно также, что отъ Академiи Наукъ я получалъ Пушкинскiя премiи, что въ 1909 г. я былъ избранъ ею въ число Почетныхъ Академиковъ, въ 1912 г. почетнымъ членомъ Общества Любителей Россiйской Словесности, коего я состою теперь временнымъ предсѣдателемъ, и т. д. Добавлю еще, что въ текущемъ году к-во Маркса выпускаетъ приложенiемъ къ ЗНивѣИ редактированное мною собранiе моихъ сочиненiй, куда входитъ все, чт˜ я считаю болѣе или менѣе достойнымъ печати.

Въ общемъ жизненный путь мой былъ довольно необыченъ, и о немъ и вообще обо мнѣ долго существовало довольно превратное представленiе. Взять хотя бы первое десятилѣтiе моей литературной дѣятельности: большинство тѣхъ, чт˜ писали о моихъ первыхъ книгахъ, не только спѣшили уложить меня на какую-нибудь полочку, не только старались разъ навсегда установить размѣры моего дарованiя, не замѣчая, что имъ же самимъ уже приходилось мѣнять свои приговоры,

// 330

но характеризовали и мою натуру. И выходило такъ, что нѣтъ писателя болѣе тишайшаго (Зпѣвецъ осени, грусти, дворянскихъ гнѣздъИ и т. п.) и человѣка болѣе опредѣлившагося и умиротвореннаго, чѣмъ я. А между тѣмъ человѣкъ-то былъ я какъ разъ не тишайшiй и очень далекiй отъ какой бы ни было опредѣленности: напротивъ, во мнѣ было самое рѣзкое смѣшенiе и печали, и радости, и личныхъ чувствъ, и страстнаго интереса къ жизни, и вообще стократъ сложнѣе и острѣе жилъ я, чѣмъ это выразилось въ томъ немногомъ, чт˜ я печаталъ тогда. Бросивъ черезъ нѣкоторое время прежнiя клички, нѣкоторые изъ писавшихъ обо мнѣ обратились, какъ я уже говорилъ, къ дiаметрально-противоположнымъ — сперва ЗдекадентъИ, потомъ ЗпарнасецъИ, Зхолодный мастеръИ — въ то время, какъ прочiе все еще твердили: Зпѣвецъ осени, изящное дарованiе, прекрасный русскiй языкъ, любовь къ природѣ, любовь къ человѣку... есть что-то тургеневское, есть что-то чеховскоеИ (хотя рѣшительно ничего чеховскаго у меня никогда не было)... Впрочемъ, въ литературѣ стоялъ тогда невѣроятный шумъ.

А второе десятилѣтiе моей литературной дѣятельности еще у всѣхъ въ памяти. Тутъ отношенiе ко мнѣ, какъ извѣстно, измѣнилось, во вниманiи ко мнѣ за это время недостатка не было. Отмѣчу только одинъ фактъ, уже не разъ, къ сожалѣнiю, повторявшiйся въ русской литературѣ, — то, какъ нѣкоторые отнеслись къ моей ЗДеревнѣИ, къ ЗНочному разговоруИ, къ ЗСуходолуИ. На первыхъ порахъ чего только, на ряду съ похвалами моему художеству, ни наслушался я! Иные унижались даже до того, что говорили, что я былъ просто испуганъ революцiей, какъ помѣщикъ (каковымъ на самомъ дѣлѣ я отроду не былъ), корили меня моимъ происхожденiемъ — точно я былъ первый и единственный ЗдворянинъИ въ русской литературѣ, — увѣряли, что я для деревни только Зпришлый интеллигентъИ, приплетали некстати мои Зпоѣздки въ ИндiюИ, хотя поѣздки эти могли принести мнѣ, конечно, только пользу, ибо справедливо сказалъ Шекспиръ, что Знедалеко ушла отъ глупости домосѣдная мудростьИ. По шаблону, въ угоду традицiямъ и благодаря круглому незнанiю жизни, нѣкоторые неизмѣнно прибавляли, говоря о моихъ произведенiяхъ, касавшихся русскаго народа: За все-таки это не такъИ — и, никогда не приводя никакихъ доказательствъ, отдѣлывались фразами о Зискрахъ божьихъИ, ЗотраднымиИ частностями, ссылками на Достоевскаго, Тютчева или Гл. Успенскаго и Чехова, хотя этихъ ЗискръИ я никогда не отрицалъ, хотя не о частностяхъ, а объ общемъ, типиче-

// 331

скомъ гогорилъ я, хотя Достоевскiй и Тютчевъ для меня ничуть не обязательны, хотя Успенскаго тоже упрекали въ Зхмуромъ и желчномъ пессимизмѣИ и Зполномъ незнанiи народаИ, хотя, укоряя меня Чеховымъ, почти слово въ слово повторяли то самое, чт˜ говорили Чехову, укоряя его предшественниками его. Все это, конечно, въ порядкѣ вещей. Судьба ЗГоря отъ умаИ всѣмъ извѣстна. О ЗМертвыхъ душахъИ и о ЗРевизорѣИ въ одинъ голосъ кричали: Зэто клевета, это невозможностьИ. Гончарову, по свидѣтельству А. Ѳ. Кони, Зпришлось выслушать, что онъ совершенно не понимаетъ и не знаетъ русскаго народаИ. ЗПреступленiе и наказанiеИ Достоевскаго называли (и не гдѣ-нибудь, а въ ЗСовременникѣИ) Зклеветой на молодое поколѣнiеИ, ЗдребеденьюИ, Зглупымъ и позорнымъ измышленiемъ, произведенiемъ самымъ жалкимъИ... А вѣдь теперь дѣла стали еще хуже: литература наша изовралась невѣроятно, критика пала до-нельзя, провалъ между народомъ и городомъ образовался огромный, о дворянахъ теперешнiй городской интеллигентъ знаетъ уже только по книжкамъ, о мужикахъ — по извозчикамъ и дворникамъ, о солдатахъ — только одно: Зтакъ что, ваше благородiеИ, говорить съ народомъ онъ не умѣетъ, изобразители сусальной Руси, сидя за старыми книжками и сочиняя какой-то никогда небывалый, утрированно-русскiй и потому необыкновенно противный и неудобочитаемый языкъ, врутъ ему не судомъ, вкусы его все понижаются... Но все же не разъ думалъ я: доколѣ же такъ вотъ и будетъ писаться исторiя? Не ужасно ли, что, покричавъ: Зэто клевета, это невозможностьИ — мы всегда тѣмъ скорѣе успокаивались, что не проходило и нѣсколькихъ лѣтъ, какъ то, чт˜ называлось ЗневозможностьюИ, признавалось классическимъ и поступало уже въ полное вѣдѣнiе учителей словесности?

За всѣмъ тѣмъ, на критику серьезную жаловаться я и тогда не могъ.

1915.

_____________

// 332