<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А.Ф. Маркс, [1915]. С. 81—94>

 

 

БАЙБАКИ.

I.

Темнѣетъ, къ ночи поднимается вьюгаЙ

Завтра Рождество, большой веселый праздникъ, и отъ этого еще грустнѣе кажутся непогожія сумерки, безконечная глухая дорога и поле, утопающее во мглѣ поземки. Небо все ниже нависаетъ надъ нимъ; слабо брезжитъ синевато-свинцовый свѣтъ угасающаго дня, и въ туманной дали уже начинаютъ появляться тѣ блѣдные неуловимые огоньки, которые всегда мелькаютъ передъ напряженными глазами путника въ зимнія степныя ночиЙ

Кромѣ этихъ зловѣщихъ таинственныхъ огоньковъ, въ полуверстѣ ничего не видно впереди. Хорошо еще, что морозно, и вѣтеръ легко сдуваетъ съ дороги жесткій снѣгъ. Но зато онъ бьетъ имъ въ лицо, засыпаетъ съ шипѣньемъ придорожныя дубовыя вѣшки, отрываетъ и уноситъ въ дыму поземки ихъ почернѣвшіе, сухіе листья, и, глядя на нихъ, чувствуешь себя затеряннымъ въ пустынѣ, среди вѣчныхъ сѣверныхъ сумерекъЙ

Въ полѣ, далеко отъ большихъ проѣзжихъ путей, далеко отъ большихъ городовъ и желѣзныхъ дорогъ, стоитъ хуторъ. Даже деревушка, которая когда-то была возлѣ самаго хутора, гнѣздится теперь верстахъ въ пяти отъ него. Хуторъ этотъ господа Баскаковы много лѣтъ тому назадъ наименовали Лучезаровкой, а деревушку – Лучезаровскими Двориками.

Лучезаровка! Шумитъ, какъ море, вѣтеръ вокругъ нея, и на дворѣ, по высокимъ бѣлымъ сугробамъ, какъ по могильнымъ холмамъ, исподтишка курится поземка. Эти сугробы окружены далеко другъ отъ друга разбросанными постройками: господскимъ домомъ, ЗкаретнымъИ сараемъ и ЗлюдскойИ избой. Всѣ постройки на старинный ладъ – низкія и длинныя. Домъ

// л. 81

 

 

обшитъ тесомъ; передній фасадъ его глядитъ во дворъ только тремя маленькими окнами; крыльца – съ навѣсами на столбахъ; большая соломенная крыша почернѣла отъ времени. Была такая же и на людской, но теперь остался только скелетъ этой крыши и узкая, кирпичная труба возвышается надъ нимъ, какъ длинная шеяЙ

И кажется, что усадьба вымерла: никакихъ признаковъ человѣческаго жилья, кромѣ начатаго омета возлѣ сарая, ни одного слѣда на дворѣ, ни одного звука людской рѣчи! Все забито снѣгомъ, все спитъ безжизненнымъ сномъ подъ напѣвы степного вѣтра, среди зимнихъ полей. Волки бродятъ по ночамъ около дома, приходятъ изъ луговъ по саду къ самому балкону.

Когда-тоЙ Впрочемъ, кто не знаетъ, чт˜ было когда-то въ Лучезаровкахъ! Въ ЗтырлоИ превратилась Баскаковская Лучезаровка, и числится при ней уже всего-на-всего двадцать восемь десятинъ распашной и четыре десятины усадебной земли. Въ городъ переселилась семья Якова Петровича Баскакова: Глафира Яковлевна замужемъ за землемѣромъ, и почти круглый годъ живетъ у нея и Софья Павловна. Но Яковъ Петровичъ – старый степнякъ. Онъ на своемъ вѣку прогулялъ въ городѣ нѣсколько имѣній, но не пожелалъ кончать тамъ Зпослѣднюю треть жизниИ, какъ выражался онъ о человѣческой старости. При немъ живетъ его бывшая крѣпостная, говорливая и крѣпкая старуха Дарья; она няньчила всѣхъ дѣтей Якова Петровича и навсегда осталась при баскаковскомъ домѣ. Кромѣ нея, Яковъ Петровичъ держитъ еще работника, замѣняющаго кухарку: кухарки не живутъ въ Лучезаровкѣ больше двухъ-трехъ недѣль.

‑ Тотъ-то у него будетъ жить! – говорятъ онѣ. – Тамъ отъ одной тоски сердце изноетъ!

Поэтому-то и замѣняетъ ихъ Судакъ, мужикъ изъ Двориковъ. Онъ человѣкъ лѣнивый и неуживчивый, но тутъ ужился. Возить воду съ пруда, топить печи, варить ЗхлебовоИ, мѣсить рѣзку бѣлому мерину и курить по вечерамъ съ бариномъ махорку – невеликъ трудъ.

Землю Яковъ Петровичъ всю сдаетъ мужикамъ, домашнее хозяйство его чрезвычайно несложно. Прежде, когда въ усадьбѣ стояли амбары, скотный дворъ и рига, усадьба еще походила на человѣческое жилье. Но на чт˜ нужны амбары, рига и скотные дворы при двадцати восьми десятинахъ, заложенныхъ, перезаложенныхъ въ банкѣ? Благоразумнѣе было ихъ продать и хоть нѣкоторое время пожить на нихъ веселѣе, чѣмъ обыкновенно. И Яковъ Петровичъ продалъ сперва

// л. 82

 

 

ригу, потомъ амбары, а когда употребилъ на топку весь верхъ со скотнаго двора, продалъ и каменныя стѣны его. И неуютно стало въ Лучезаровкѣ! Жутко было бы среди этого разореннаго гнѣзда даже Якову Петровичу, такъ какъ отъ голода и холода Дарья имѣла обыкновеніе на всѣ большіе зимніе праздники уѣзжать въ село къ племяннику, сапожнику, но къ зимѣ Якова Петровича выручалъ его другой, болѣе вѣрный другъ.

‑ Селямъ алекюмъ! – раздавался старческій голосъ въ какой-нибудь хмурый день въ ЗдѣвичьейИ лучезаровскаго дома.

Какъ оживлялся при этомъ, знакомомъ съ самой крымской кампаніи, татарскомъ привѣтствіи Яковъ Петровичъ! У порога почтительно стоялъ и, улыбаясь, раскланивался маленькій, сѣдой человѣкъ, уже разбитый, хилый, но всегда бодрящійся, какъ всѣ бывшіе дворовые люди. Это прежній денщикъ Якова Петровича, Гервасій Тимоѳеевичъ Ковалевъ. Сорокъ лѣтъ прошло со времени крымской кампаніи, но каждый годъ онъ является передъ Яковомъ Петровичемъ и привѣтствуетъ его тѣми словами, которыя напоминаютъ имъ обоимъ Крымъ, охоты на фазановъ, ночевки въ татарскихъ сакляхъЙ

‑ Алекюмъ селямъ! – весело восклицалъ и Яковъ Петровичъ. – Живъ?

‑ Да вѣдь севастопольскій герой-то, ‑ отвѣчалъ Ковалевъ.

Яковъ Петровичъ съ улыбкой осматривалъ его тулупъ, крытый солдатскимъ сукномъ, старенькую поддевочку, въ которой Ковалевъ казался сѣденькимъ мальчикомъ, поярковые валенки, которыми онъ такъ любилъ похвастать, потому что они поярковыеЙ

‑ Какъ васъ Богъ милуетъ? – спрашивалъ Ковалевъ.

Яковъ Петровичъ осматривалъ и себя. И онъ все такой же: плотная фигура, сѣдая, стриженая голова, сѣдые усы, добродушное, безпечное лицо съ маленькими глазами и ЗпольскимъИ бритымъ подбородкомъ, эспаньолкаЙ

‑ Байбакъ! – шутилъ онъ надъ собой. – Ну, раздѣвайся, раздѣвайся! Гдѣ пропадалъ? Удилъ, огородничалъ?

‑ Удилъ, Яковъ Петровичъ. Тамъ посуды полой водой унесло нынѣшній годъ – и не приведи Господи!

‑ Значитъ, опять въ блиндажахъ сидѣлъ?

‑ А табакъ есть?

‑ Есть маленько.

‑ Ну, садись, давай завертывать.

‑ Какъ Софья Павловна?

‑ Въ городѣ. Я былъ у ней недавно, да удралъ скоро.

// л. 83

 

 

Тутъ скука смертная, а тамъ еще хуже. Да и зятекъ мой любезныйЙ Ты знаешь, какой человѣкъ! Ужаснѣйшій холопъ, интересанъ!

‑ Изъ хама не сдѣлаешь пана!

‑ Не сдѣлаешь, братъЙ Ну да чортъ съ нимъ!

‑ Какъ ваша охота?

‑ Да все пороху, дроби нѣту. На-дняхъ разжился, пошелъ пришибъ одного косолобагоЙ

‑ Ихъ нынѣшній годъ страсть!

‑ Про то и толкъ-то. Завтра чѣмъ свѣтъ зальемся.

‑ Обязательно.

‑ Я тебѣ, ей-Богу, отъ души радъ!

Ковалевъ усмѣхался.

‑ А шашки цѣлы? – спрашивалъ онъ, свернувъ цыгарку и подавая Якову Петровичу.

‑ Цѣлы, цѣлы. Вотъ давай обѣдать и срѣжемся!

II.

Темнѣетъ. Наступаетъ предпраздничный вечеръ.

Разыгрывается на дворѣ мятель, все больше заноситъ снѣгомъ окошко, все холоднѣе и сумрачнѣе становится въ ЗдѣвичьейИ. Это старинная комнатка съ низкимъ потолкомъ, съ бревенчатыми, черными отъ времени стѣнами и почти пустая: подъ окномъ длинная лавка, около лавки простой деревянный столъ, у стѣны комодъ, въ верхнемъ ящикѣ котораго стоятъ тарелки. Дѣвичьей по справедливости она называлась уже давнымъ-давно, лѣтъ сорокъ-пятьдесятъ тому назадъ, когда тутъ сидѣли и плели при свѣтѣ ЗкаганцаИ кружева дворовыя дѣвки. Теперь дѣвичья – одна изъ жилыхъ комнатъ самого Якова Петровича. Одна половина дома, окнами во дворъ, состоитъ изъ дѣвичьей, лакейской и кабинета среди нихъ; другая, окнами въ вишневый садъ, ‑ изъ гостиной и залы. Но зимой лакейская, гостиная и зала не топятся, и тамъ такъ холодно, что насквозь промерзаетъ и ломберный столъ, и портретъ Николая I.

Въ этотъ непогожій предпраздничный вечеръ въ дѣвичьей особенно неуютно. Яковъ Петровичъ сидитъ на лавкѣ и куритъ. Ковалевъ стоитъ у печки, склонивъ голову. Оба въ шапкахъ, валенкахъ и шубахъ; баранье пальто Якова Петровича надѣто прямо на бѣлье и подпоясано полотенцемъ. Смутно виденъ въ сумракѣ плавающій синеватый дымъ махорки. Слышно, какъ дребезжатъ отъ вѣтра разбитыя стекла въ окнахъ гостиной. Мятель бушуетъ кругомъ дома и часто прерываетъ разговоръ его обитателей: все кажется, что кто-то подъѣхалъ.

// л. 84

 

 

‑ Постой! – вдругъ останавливаетъ Ковалева Яковъ Петровичъ. – Должно-быть, это онъ.

Ковалевъ смолкаетъ. И ему почудился скрипъ саней у крыльца, чей-то голосъ, невнятно донесшійся сквозь шумъ мятелиЙ

‑ Поди-ка, посмотри, ‑ должно быть, пріѣхалъ.

Но Ковалеву вовсе не хочется выбѣгать на морозъ, хотя и онъ съ большимъ нетерпѣніемъ ожидаетъ возвращенія Судака изъ села съ покупками. Онъ прислушивается очень внимательно и рѣшительно возражаетъ:

‑ Нѣтъ, это вѣтеръ.

‑ Да чт˜ тебѣ, трудно посмотрѣть-то?

‑ Да чт˜ жъ смотрѣть, когда никого нѣтъ?

Яковъ Петровичъ вздергиваетъ плечами; онъ начинаетъ раздражатьсяЙ

Такъ, было, все хорошо складывалосьЙ Пріѣзжалъ богатый мужикъ изъ Калиновки съ просьбой написать прошеніе къ земскому начальнику (Яковъ Петровичъ славится въ околоткѣ какъ сочинитель прошеній) и привезъ за это курицу, бутылку водки и рубль денегъ. Правда, водка была выпита при самомъ сочиненіи и чтеніи прошенія, курица въ тотъ же день зарѣзана и съѣдена, но рубль остался цѣлъ, ‑ Яковъ Петровичъ приберегъ его къ праздникуЙ Потомъ вчера утромъ внезапно явился Ковалевъ и принесъ съ собой кренделей, полтора десятка яицъ, да еще и шестьдесятъ копеекъ. И старики были веселы и долго обсуждали, чт˜ купить. Въ концѣ концовъ развели въ чашкѣ сажи изъ печки, завострили спичку и жирными, крупными буквами написали въ село къ лавочнику: ЗВъ харчевню Николай Иванова. Отпусти 1 ф. махорки полуотборной, 1,000 спичекъ, 5 сельдей маринованныхъ, 2 ф. масла коноплянаго, 2 осьмушки фруктоваго чаю, 1 ф. сахару и 1 ½ ф. жамокъ мятныхъИ.

Но Судака нѣтъ съ самаго утра. А это влечетъ за собой то, что предпраздничный вечеръ пройдетъ вовсе не такъ, какъ думалось, и, главное, придется самимъ итти за соломой въ ометъ: отъ вчерашняго дня соломы осталось въ сѣнцахъ чуть. И Яковъ Петровичъ раздражается, и все начинаетъ рисоваться ему въ мрачныхъ краскахъ.

Мысли и воспоминанія идутъ въ голову самыя невеселыяЙ Вотъ ужъ около полугода онъ не видалъ ни жены ни дочериЙ Жить на хуторѣ становится съ каждымъ днемъ все хуже и скучнѣеЙ

‑ А, да чортъ его побери совсѣмъ! – говоритъ Яковъ Петровичъ свою любимую успокаивающую фразу.

// л. 85

 

 

Но сегодня она не успокаиваетъЙ

‑ Ну, и холода же завернули! – говоритъ Ковалевъ.

‑ Ужаснѣйшій холодъ! – подхватываетъ Яковъ Петровичъ. – Вѣдь тутъ хоть волковъ морозь! Смотри.. Хх! Паръ отъ дыханія видно!

‑ Да, ‑ продолжаетъ Ковалевъ монотонно. – А вѣдь, помните, мы подъ Новый годъ когда-то цвѣточки рвали въ однихъ мундирчикахъ! Подъ Балаклавой-тоЙ

И опускаетъ голову.

‑ А онъ, видимое дѣло, не пріѣдетъ, ‑ говоритъ Яковъ Петровичъ, не слушая. – Мы въ дурацкой ажитаціи, ни больше ни меньше!

‑ Не ночевать же онъ останется въ харчевнѣ!

‑ А ты чт˜ думаешь? Ему очень нужно!

‑ Положимъ, здорово мететъЙ

‑ Ничего тамъ не мететъ. Обыкновенно, не лѣтоЙ

‑ Да вѣдь трусъ государственный! Замерзнуть боитсяЙ

‑ Да какъ же это замерзнуть? День, дорога знакомаяЙ

‑ Постойте! – перебиваетъ Ковалевъ. – кажется, подъѣхалъЙ

‑ Я говорю тебѣ, выйди, посмотри! Ты, ей-Богу, совсѣмъ отетеревѣлъ нынче! Надо же самоваръ ставить и соломы надергать.

‑ Да вѣдь, конечно, надо. А то чт˜ жъ тамъ сдѣлаешь ночью?

Ковалевъ соглашается, что итти за соломой необходимо, но ограничивается приготовленіями къ топкѣ: онъ подставляетъ къ печкѣ стулъ, взлѣзаетъ на него, отворяетъ заслонку и вынимаетъ вьюшки. Въ трубѣ начинаетъ завывать на разные голоса вѣтеръ.

‑ Впусти хоть собаку-то! – говоритъ Яковъ Петровичъ.

‑ Какую собаку? – спрашиваетъ Ковалевъ, кряхтя и слѣзая со стула.

‑ Да чт˜ ты дуракомъ-то прикидываешься? Флемб˜, конечно, ‑ слышишь визжитъ.

Правда, Флембо, старая сука, жалобно повизгиваетъ въ сѣнцахъ.

‑ Надо Бога имѣть! – прибавляетъ Яковъ Петровичъ. – Вѣдь она замерзнетъЙ А еще охотникъ! Лодырь ты, братъ, какъ я погляжу! Ужъ, правда, байбакъ.

‑ Да оно и вы-то, должно-быть, изъ той же породы, ‑ улыбается Ковалевъ, отворяетъ дверь въ сѣнцы и впускаетъ въ дѣвичью Флембо.

‑ Затворяй, затворяй, пожалуйста! – кричитъ Яковъ Пе-

// л. 86

 

 

тровичъ. – Такъ и понесло по ногамъ холодомъЙ Кушъ тутъ! – грозно обращается онъ къ Флембо, указывая пальцемъ подъ лавку.

Ковалевъ же, прихлопывая дверь, бормочетъ:

‑ Тамъ несетъ – свѣту Божьяго не видно!.. А, должно-быть, скоро насъ потащутъ въ Богословское! Вотъ-вотъ о. Василій припожалуетъ за нами. Я ужъ вижу. Все мы ссоримся. Это передъ смертью.

‑ Ну, ужъ это обрекай себя одного, пожалуйста, ‑ возражаетъ Яковъ Петровичъ задумчиво.

И опять выражаетъ свои мысли вслухъ:

‑ Нѣтъ, я ужъ больше не буду сидѣть въ этомъ тырлѣ сторожемъ! Кажется, скоро-скоро затрещитъ эта проклятая ЛучезаровкаЙ

Онъ развертываетъ кисетъ, насыпаетъ цыгарку махоркой и продолжаетъ:

‑ Дошло до того, что завяжи глаза да бѣги со двора долой! А все моя довѣрчивость дурацкая да друзья-пріятели! Я всю жизнь былъ честенъ, какъ булатъ, я никому ни въ чемъ не отказывалъЙ А теперь чт˜ прикажете мнѣ дѣлать? На мосту съ чашкой стоять? Пулю въ лобъ пустить? ЗЖизнь игрокаИ разыграть? Вонъ у племянничка, Арсентія Михалыча, тысяча десятинъ, да развѣ у нихъ есть догадочка помочь старику? А ужъ самъ я по чужимъ людямъ не пойду кланяться! Я самолюбивъ, какъ порохъ!

И, окончательно раздраженный, Яковъ Петровичъ совсѣмъ зло прибавляетъ:

‑ Однако телиться нечего, надо за соломой отправляться!

Ковалевъ еще больше сгорбливается и запускаетъ руки въ рукава тулупа. Ему такъ холодно, что у него стынетъ кончикъ носа, но онъ все еще надѣется, что какъ-нибудь ЗобойдетсяИЙ можетъ-быть, Судакъ подъѣдетъЙ Онъ отлично понимаетъ, что Яковъ Петровичъ ему одному предлагаетъ отправляться за соломой.

‑ Да вѣдь телиться! – говоритъ онъ. – Вѣтеръ-то съ ногъ сшибаетъЙ

‑ Ну, барствовать теперь не приходится!

‑ Побарствуешь, когда поясницу не разогнешь. Не молоденькіе тоже! Слава Богу, двумъ-то намъ подъ сто сорокъ будетъ.

‑ Ужъ, пожалуйста, не прикидывайся мерзлымъ бараномъ!

Яковъ Петровичъ тоже отлично понимаетъ, что одинъ Ковалевъ ничего не подѣлаетъ въ занесенномъ снѣгомъ ометѣ. Но и онъ надѣется, что какъ-нибудь обойдется безъ негоЙ

// л. 87

 

 

Между тѣмъ въ дѣвичьей становится уже совсѣмъ темно, и Ковалевъ наконецъ рѣшается посмотрѣть, не ѣдетъ ли Судакъ. Шаркая разбитыми ногами, идетъ онъ къ двериЙ

Яковъ Петровичъ пускаетъ черезъ усы дымъ, и такъ какъ ему уже очень хочется чаю, то мысли его принимаютъ нѣсколько иное направленіе.

‑ Гм! – бормочетъ онъ. – Какъ вамъ это покажется? Хорошъ праздничекъ! Лопать, какъ собакѣ, хочется. Вѣдь неѣдалаго царства нѣтуЙ Прежде хоть венгерцы ѣздили!.. Ну, погоди же, Судакъ!

Двери въ сѣнцахъ хлопаютъ, вбѣгаетъ Ковалевъ.

‑ Нѣту! – восклицаетъ онъ. – Какъ провалился! Чт˜ жъ теперь дѣлать? Въ сѣнцахъ соломы чуть!

Въ снѣгу, въ тяжеломъ тулупѣ, маленькій и сгорбленный, онъ такъ жалокъ и безпомощенъ.

Яковъ Петровичъ вдругъ подымается.

‑ А вотъ я знаю чт˜ дѣлать! – говоритъ онъ, осѣненный какой-то хорошей мыслью, ‑ наклоняется и достаетъ изъ-подъ лавки топоръ.

‑ Эта задача очень просто разрѣшается, ‑ прибавляетъ онъ, опрокидывая стулъ, стоящій около стола, и взмахиваетъ топоромъ. – Таскай пока солому-то! Чортъ его побери совсѣмъ, мнѣ свое здоровье дороже стула!

Ковалевъ, тоже сразу оживившійся, съ любопытствомъ смотритъ, какъ летятъ щепки изъ-подъ топора.

‑ Вѣдь тамъ, небось, еще на потолкѣ много? – подхватываетъ онъ.

‑ Валяй на чердакъ, да самоваръ вытрясай!

Въ растворенную дверь несетъ холодомъ, пахнетъ снѣгомъЙ Ковалевъ, спотыкаясь, таскаетъ въ дѣвичью солому, ручки старыхъ креселъ съ чердакаЙ

‑ За милую душу истопимъ, ‑ твердитъ онъ. – Крендели еще естьЙ Яицъ бы напечь!

‑ Тащи ихъ на-конъ. А то сидимъ плакучими ивами!

III.

Медленно протекаетъ зимній вечеръ. Не смолкая бушуетъ мятель за окнамиЙ

Но теперь старики уже не прислушиваются къ ея шуму. Поставили въ сѣнцахъ самоваръ, затопили въ кабинетѣ печку и оба сѣли около нея на корточки.

Славно охватываетъ тѣло тепломъ! Иногда, когда Ковалевъ запихивалъ въ печку большую охапку холодной соломы, глаза Флембо, которая тоже пришла погрѣться къ двери кабинета,

// л. 88

 

 

какъ два изумрудные камня, сверкали въ темнотѣ. А въ печкѣ глухо гудѣло; просвѣчивая то тутъ, то тамъ сквозь солому и бросая на потолокъ кабинета мутно-красныя, дрожащія полосы свѣта, медленно разрасталось и приближалось гудящее пламя къ устью, прыскали, съ трескомъ лопаясь, хлѣбныя зернаЙ Мало-по-малу озарялась вся комната. Пламя совсѣмъ овладѣвало соломой, и, когда отъ нея оставалась только дрожащая груда ЗжараИ, словно раскаленныхъ, золотисто-огненныхъ проволокъ, когда эта груда опадала, блекла, Яковъ Петровичъ скидывалъ съ себя пальто, садился задомъ къ печкѣ и поднималъ на спинѣ рубаху.

‑ Аа, аа, ‑ говорилъ онъ. – Славно спину-то нажарить. Гервасій Тимоѳеевичъ, дери!

Ковалевъ принимался чесать ему спину.

‑ Аа, аа, ‑ повторялъ Яковъ Петровичъ и, когда его толстая спина становилась багровой, отскакивалъ отъ печки и накидывалъ тулупъ.

‑ Вотъ такъ пробрало! А то вѣдь бѣда безъ баниЙ Ну да ужъ нынѣшній годъ обязательно поставлю!

Это ЗобязательноИ Ковалевъ слышитъ каждый годъ, но каждый годъ съ восторгомъ принимаетъ мысль о банѣ.

‑ Добро милое! Бѣда безъ бани, ‑ соглашается онъ, нагрѣвая у печки и свою худощавую спину.

Когда дрова и солома прогорѣли, Ковалевъ поджаривалъ въ печкѣ крендели, отклоняя отъ жара пылающее лицо. Въ темнотѣ, озаренный красноватымъ жерломъ печки, онъ казался бронзовымъ. Яковъ Петровичъ хлопоталъ около самовара. Вотъ онъ налилъ себѣ въ кружку чаю, поставилъ ее около себя на лежанкѣ, закурилъ и, немного помолчавъ, вдругъ спросилъ:

‑ А что-то теперь подѣлываетъ премилая сова?

Какая сова? Ковалевъ хорошо знаетъ, какая сова! Лѣтъ 25 тому назадъ онъ подстрѣлилъ сову и гдѣ-то на ночлегѣ сказалъ эту фразу, но фраза эта почему-то не забылась и, какъ десятки другихъ, повторяется Яковомъ Петровичемъ. Сама по себѣ она, конечно, не имѣетъ смысла, но отъ долгаго употребленія стала смѣшной и, какъ другія, подобныя ей, влечетъ за собой много воспоминаній.

Очевидно, Яковъ Петровичъ совсѣмъ повеселѣлъ и приступаетъ къ мирнымъ разговорамъ о быломъ. И Ковалевъ слушаетъ съ задумчивой улыбкой.

‑ А помните, Яковъ Петровичъ? – начинаетъ онъЙ

Медленно протекаетъ вечеръ, тепло и свѣтло въ маленькомъ кабинетѣ. Все въ немъ такъ просто, незатѣйливо, по-старинному: желтенькіе обои на стѣнахъ, украшенныхъ выцвѣтшими

// л. 89

 

 

фотографіями, вышитыми шерстью картинами (собака, швейцарскій видъ), низкій потолокъ оклеенъ ЗСыномъ ОтечестваИ; передъ окномъ дубовый письменный столъ и старое, высокое и глубокое кресло; у стѣны большая кровать краснаго дерева съ ящиками, надъ кроватью рогъ, ружье, пороховница; въ углу образничка съ темными иконамиЙ И все это родное, давно-давно знакомое!

Старики сыты и согрѣлись. Яковъ Петровичъ сидитъ въ валенкахъ и въ одномъ бѣльѣ, Ковалевъ – въ валенкахъ и поддевочкѣ. Долго играли въ шашки, долго занимались своимъ любимымъ дѣломъ – осматривали одежду – нельзя ли какъ-нибудь вывернуть? – искроили на шапку старую ЗтужуркуИ; долго стояли у стола, мѣрили, чертили мѣломъ.

Настроеніе у Якова Петровича самое благодушное. Только въ глубинѣ души шевелится какое-то грустное чувство. Завтра праздникъ, онъ одинъЙ Спасибо Ковалеву, хоть онъ не забылъ!

‑ Ну, ‑ говоритъ Яковъ Петровичъ: ‑ возьми эту шапку себѣ.

‑ А вы-то какъ же? – спрашиваетъ Ковалевъ.

‑ У меня есть.

‑ Да вѣдь одна вязаная?

‑ Такъ чт˜ жъ? Безподобная шапка!

‑ Ну, покорнѣйше благодаримъ.

У Якова Петровича страсть дѣлать подарки. Да и не хочется ему шитьЙ

‑ Который-то теперь часъ? – размышляетъ онъ вслухъ.

‑ Теперь? – спрашивалъ Ковалевъ. – Теперь десять. Вѣрно, какъ въ аптекѣ. Я ужъ знаю. Бывало, въ Петербургѣ, по двое серебряныхъ часовъ нашивалъЙ

‑ Да и брешешь же ты, братъ! – замѣчаетъ Яковъ Петровичъ ласково.

‑ Да нѣтъ, вы позвольте, не фрапируйте сразу-то!

Яковъ Петровичъ разсѣянно улыбается.

‑ То-то, должно-быть, въ городѣ-то теперь! – говоритъ онъ, усаживаясь на лежанку съ гитарой. – Оживленіе, блескъ, суета! Вездѣ собранія, маскерады!

И начинаются воспоминанія о клубахъ, о томъ, сколько когда выигралъ и проигралъ Яковъ Петровичъ, какъ иногда Ковалевъ в˜-время уговаривалъ его уѣхать изъ клуба. Идетъ оживленный разговоръ о прежнемъ благосостояніи Якова Петровича. Онъ говоритъ:

‑ Да, я много надѣлалъ ошибокъ въ своей жизни. Мнѣ не на кого пенять. А судить меня будетъ ужъ, видно, Богъ, а не Глафира Яковлевна и не зятекъ миленькій. Чт˜ жъ, я

// л. 90

 

 

бы рубашку имъ отдалъ, да у меня и рубашекъ-то нѣтуЙ Вотъ я ни на кого никогда не имѣлъ злобыЙ Ну, да все прошло, пролетѣлоЙ Сколько было родныхъ, знакомыхъ, сколько друзей-пріятелей – и все это въ могилѣ!

Лицо Якова Петровича задумчиво. Онъ играетъ на гитарѣ и поетъ старинный, печальный романсъ:

Чт˜ ты замолкъ и сидишь одиноко? –

поетъ онъ въ раздумьѣ:

Дума лежитъ на угрюмомъ челѣЙ

Иль ты не видишь бокалъ на столѣ?

И повторяетъ съ особенной задушевностью

Иль ты не видишь бокалъ на столѣ?

Медленно вступаетъ Ковалевъ:

Долго на свѣтѣ не зналъ я пріюту –

разбитымъ голосомъ затягиваетъ онъ, сгорбившись въ старомъ креслѣ и глядя въ одну точку передъ собою.

Долго на свѣтѣ не зналъ я пріюту –

вторитъ Яковъ Петровичъ подъ гитару:

Долго носила земля сироту,

Долго имѣлъ я въ душѣ пустотуЙ

Вѣтеръ бушуетъ и рветъ крышу. Шумъ у крыльцаЙ Эхъ, если бы хоть кто-нибудь пріѣхалъ! Даже старый другъ, Софья Павловна, забылаЙ

И, покачивая головой, Яковъ Петровичъ продолжаетъ:

Разъ въ незабвенную жизни минуту,

Разъ я увидѣлъ созданье одно,

Въ коемъ все сердце мое вмѣщеноЙ

Въ коемъ все сердце мое вмѣщеноЙ

Все прошло, пролетѣлоЙ Грустныя думы клонятъ головуЙ Но печальной удалью звучитъ пѣсня:

Чт˜ жъ ты замолкъ и сидишь одиноко?

Стукнемъ бокалъ о бокалъ и запьем

Грустную думу веселымъ виномъ!..

‑ Не пріѣхала бы барыня, ‑ говоритъ Яковъ Петровичъ, дергая струны гитары и кладя ее на лежанку. И старается не глядѣть на Ковалева.

‑ Кого! – отзывался Ковалевъ. – Очень просто.

‑ Избавь Богъ, плутаетъЙ Въ рогъ бы потрубитьЙ на всякій случайЙ Можетъ-быть, Судакъ ѣдетъ. Вѣдь замерзнуть-то недолго. По человѣчеству надо судитьЙ

// л. 91

 

 

Черезъ минуту старики стоятъ на крыльцѣ. Вѣтеръ рветъ съ нихъ одежду. Дико и гулко заливается старый звонкій рогъ на разные голоса. Вѣтеръ подхватываетъ звуки и несетъ въ непроглядную степь, в темноту бурной ночи.

‑ Гопъ-гопъ! – кричитъ Яковъ Петровичъ.

‑ Гопъ-гопъ! – вторитъ Ковалевъ.

И долго потомъ, настроенные на героическій ладъ, не унимаются старики. Только и слышится:

‑ Понимаешь? Онѣ тысячами съ болота на овсяное поле! Шапки сбиваютъ!.. Да все матЏрыя, кряковыя! Какъ ни рѣзну – просто каши наварю!

Или:

‑ Вотъ, понимаешь, я и сталъ за сосной. А ночь мѣсячная – хоть деньги считай! И вдругъ претъЙ Лобище вотъ этакійЙ Какъ я его брызну!

Потомъ идутъ случаи замерзанія, неожиданнаго спасеніяЙ Потомъ восхваленіе Лучезаровки.

‑ Д˜-смерти не разстанусь! – говоритъ Яковъ Петровичъ. – Я все-таки тутъ самъ себѣ голова. Имѣніе, надо правду сказать, золотое дно. Если бы немножко мнѣ перевернуться! Сейчасъ всѣ 28 десятинъ – картофелемъ, банкъ – долой, и опять я кумъ королю!

IV.

Всю долгую ночь бушевала въ темныхъ поляхъ вьюга.

Старикамъ казалось, что они легли спать очень поздно, но что-то не спится имъ. Ковалевъ глухо кашляетъ, съ головой закрытый тулупомъ; Яковъ Петровичъ ворочается и отдувается; ему жарко. Да и слишкомъ ужъ грозно буря потрясаетъ стѣны, слѣпитъ и засыпаетъ снѣгомъ окна! Слишкомъ непріятно дребезжатъ разбитыя стекла въ гостиной! Жутко тамъ теперь, въ этой холодной, необитаемой гостиной! Она пустая, мрачная, ‑ потолки въ ней низки, амбразуры маленькихъ оконъ глубоки. Ночь же такая темная! Смутно отсвѣчиваютъ свинцовымъ блескомъ стекла. Если даже прильнешь къ нимъ, то развѣ едва-едва различишь забитый, занесенный сугробами садъЙ А дальше мракъ и мятель, мятельЙ

И старики сквозь сонъ чувствуютъ, какъ одинокъ и безпомощенъ ихъ хуторокъ въ этомъ бушующемъ морѣ степныхъ снѣговъ. Ковалевъ трусливъ, ему все представляется, какъ когда-то давно-давно въ этой гостиной, на раздвинутомъ банкетномъ столѣ, на сѣнѣ, покрытомъ простыней, лежала полная и важная покойница, сестра Якова Петровича. Сколько тогда наѣхало на дворъ Лучезаровки сосѣдей, сколько толпи-

// л. 92

 

 

лось дворни, свободно вздохнувшей по случаю смерти барыни! И кажется Ковалеву, что онъ опять стоитъ въ изголовьѣ усопшей и читаетъ псалтырь. Двери изъ гостиной затворены во всѣ комнаты, тамъ много народу, но все-таки Ковалевъ боится и стоитъ, какъ въ туманѣ. Блики свѣта отъ мерцающихъ свѣчъ, какъ по желтой мѣди, скользятъ по лицу мертвеца. Въ комнатѣ еще синѣетъ дымъ кадилаЙ Дымъ этотъ почему-то все сгущается, потолокъ опускается все ниже и ниже, грудь покойницы подымаетсяЙ она хочетъ вздохнутьЙ и не можетъЙ что-то давитъ ей грудь, и Ковалеву давитъ, и страшно имъ обоимъЙ И Ковалевъ вскакиваетъ съ бьющимся сердцемъ.

‑ Ахъ ты, Господи, Господи! – слышится его бормотанье въ кабинетѣ.

Но опять странной дремотой обвѣваетъ его шумъ мятели. Онъ кашляетъ все тише и рѣже, медленно задремываетъ, словно погружается въ какое-то безконечное пространствоЙ Но опять сквозь сонъ чувствуетъ что-то зловѣщееЙ Онъ слышитъЙ Да, шаги! Тяжелые шаги наверху гдѣ-тоЙ По потолку кто-то ходитъЙ Ковалевъ быстро приходитъ въ сознаніе, но тяжелые шаги ясно слышны и теперьЙ Скрипитъ матицаЙ

‑ Яковъ Петровичъ! – говоритъ онъ. – Яковъ Петровичъ!

‑ А? Чт˜? – спрашиваетъ Яковъ Петровичъ.

‑ А вѣдь по потолку-то кто-то ходитъ.

‑ Кто ходитъ?

‑ А вы послушайте-ка!

Яковъ Петровичъ слушаетъ: ходитъ!

‑ Да нѣтъ, это всегда такъ, ‑ вѣтеръ, ‑ говоритъ онъ наконецъ, зѣвая. – Да и трусъ же ты, братъ! Давай-ка лучше спать.

И правда, сколько уже было толковъ про эти шаги на потолкѣ. Каждую непогожую ночь!

Но все-таки Ковалевъ, задремывая, шепчетъ съ глубокимъ чувствомъ:

‑ Живый въ помощи Вышняго, въ кровѣ Бога НебеснагоЙ Не убоишися отъ страха нощнаго, отъ стрѣлы, летящія въ дниЙ На аспида и василиска наступиши и попреши льва и зміяЙ

И Якова Петровича что-то безпокоитъ во снѣ. Подъ шумъ мятели мерещится ему то гулъ вѣкового бора, то звонъ отдаленнаго колокола; слышится невнятный лай собакъ гдѣ-то въ степи, крикъ работника СудакаЙ Вотъ шуршатъ у крыльца сани, скрипятъ чьи-то лапти по мерзлому снѣгу въ сѣнцахъЙ И сердце Якова Петровича сжимается отъ боли и ожиданія: это его сани, а въ саняхъ – Софья Павловна, ГлашаЙ подъ-

// л. 93

 

 

ѣзжаютъ онѣ медленно, забитыя снѣгомъ, еле видныя въ темнотѣ бурной ночиЙ ѣдутъ, ѣдутъ, но почему-то мимо дома, все дальше, дальшеЙ Ихъ увлекаетъ мятель, засыпаетъ ихъ снѣгомъ, и у Якова Петровича подступаютъ слезы къ горлу, и онъ торопливо ищетъ рогъ, хочетъ трубить, звать ихъЙ И, почти задохнувшись отъ напряженія, онъ внезапно просыпается.

‑ Чортъ знаетъ, чт˜ такое! – бормочетъ онъ, отдуваясь.

‑ Чт˜ это вы, Яковъ Петровичъ?

‑ Не спится, братъ! А ночь давно, должно-быть!

‑ Да, давненько!

‑ Зажигай-ка свѣчку-то, да закуривай!

Кабинетъ озаряется. Щурясь отъ свѣчки, пламя которой колеблется передъ заспанными глазами, какъ лучистая, мутно-красная звѣзда, старики сидятъ, курятъ, съ наслажденіемъ чешутся и отдыхаютъ отъ сновидѣнійЙ Хорошо проснуться въ долгую зимнюю ночь въ теплой, родной комнатѣ, покурить, поговорить, разогнать жуткія ощущенія веселымъ огонькомъ!

‑ А я, ‑ говоритъ Яковъ Петровичъ, сладко зѣвая, ‑ а я сейчасъ вижу во снѣ, какъ ты думаешь, чт˜?.. Вѣдь приснится же!.. Будто я въ гостяхъ у турецкаго султана!

Ковалевъ сидитъ на полу, сгорбившись (какой онъ старенькій и маленькій безъ поддевочки и со сна!), въ раздумьѣ отвѣчаетъ:

‑ Нѣтъ, это чт˜ – у турецкаго султана! Вотъ я сейчасъ видѣлъЙ Вѣрите ли? Одинъ за однимъ, одинъ за однимъЙ съ рожками, въ пиджачкахъЙ малъ-мала меньшеЙ Да вѣдь какого транташ€ около меня раздѣлываютъ!

Оба врутъ. Они видѣли эти сны, даже не разъ видѣли, но совсѣмъ не въ эту ночь, и слишкомъ часто разсказываютъ ихъ они другъ другу, такъ что давно другъ другу не вѣрятъ. И все-таки разсказываютъ. И, наговорившись, въ томъ же благодушномъ настроеніи, тушатъ свѣчу, укладываются, одѣваются потеплѣй, надвигаютъ на лобъ шапки и засыпаютъ сномъ праведникаЙ

Медленно наступаетъ день. Темно, угрюмо, буря не унимается. Сугробы подъ окнами почти прилегаютъ къ стекламъ и возвышаются до самой крыши. Отъ этого въ кабинетѣ стоитъ какой-то странный, блѣдный сумракъЙ

Вдругъ съ шумомъ летятъ кирпичи съ крыши. Вѣтеръ повалилъ трубуЙ

Это плохой знакъ: скоро, скоро, должно-быть, и слѣда не останется отъ Лучезаровки!

1895 г.

‑‑‑

// л. 94