<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А.Ф. Маркс, [1915]. С. 147—159>

БЕЗЪ РОДУ-ПЛЕМЕНИ.

I.

Съ вечера я спалъ крѣпко, потому что слишкомъ измучился за день, но потомъ мнѣ стало сниться, что я иду по какимъ-то станцiоннымъ дворамъ и запаснымъ путямъ, среди паровозовъ и вагоновъ, ищу мужа Зины и хочу непремѣнно убѣдить его, что я вовсе не врагъ ему. Я любилъ Зину, но теперь не думаю о себѣ, желаю только ея счастiя. Казалось даже, что я говорилъ ему это, но онъ все уходилъ отъ меня и я плохо его видѣлъ, а моя нѣжность къ Зинѣ возрастала, все кругомъ темнѣло, странно вытягиваясь коридоромъ, и вотъ этотъ коридоръ — слабо освѣщенный, насквозь видный рядъ вагоновъ — уже бѣжитъ, дрожа подо мною, и какая-то красивая дѣвушка, перебивая мои слова веселымъ шопотомъ, зоветъ и уводитъ меня за руку все дальше по узкому коридору поѣзда. Я едва поспѣваю за нею, въ поѣздѣ темнѣетъ, вагоны бѣгутъ, увлекая меня за собою, — падаютъ все ниже и ниже, точно сама земля падаетъ подъ ними, и радость, страсть и отчаянiе достигаютъ во мнѣ такого напряженiя, что я дѣлаю усилiе крикнуть — и просыпаюсь.

Такъ начался этотъ день. Очнувшись, я долго и тупо глядѣлъ на стѣну, изумленный спокойнымъ видомъ комнаты. Давно день, ставни открыты, и на часахъ — половина десятаго... Боже, какой тяжелый вздоръ снился мнѣ! И чт˜ это напоминаетъ онъ непрiятное и какъ будто неестественное? Ахъ, да! Зина повѣнчалась вчера съ Богаутомъ...

Вотъ теперь я ужъ твердо вѣрю въ это. Правда, я ждалъ этого — и все-таки продолжалъ ходить къ Соймоновымъ. И вдругъ однажды вечеромъ — темнота и тишина во всемъ домѣ; старикъ Соймоновъ одинъ сидитъ въ темномъ кабинетѣ, усиленно куритъ, задыхаясь болѣе обыкновеннаго, и говоритъ

// л. 147

мнѣ, какъ только я появляюсь на порогѣ, неестественно равнодушно:

‑ А Катерина Семеновна съ Зиной по лавкамъ поѣхали.

И, попыхтѣвъ, продолжаетъ иронически:

‑ Великое переселенiе народовъ, чт˜ называется.. Къ семейному торжеству готовимся... Нынче, знаете, весьма скоропалительно выходятъ эти исторiи!

Онъ хочетъ смягчить свои слова иронiей, но я понимаю его и стараюсь только объ одномъ — получше попадать ему въ тонъ, чтобы поскорѣе и поприличнѣе уйти.

И я ушелъ, пришибленный, точно выгнанный изъ дому. Чтобы заглушить чувство боли, я усиленно развивалъ въ себѣ злобу, презрѣнiе къ этимъ свадебнымъ приготовленiямъ. Я бродилъ по городу и, когда однажды встрѣтилъ жениха, проѣхавшаго съ какими-то картонками въ коляскѣ, остановился и расхохотался. Катается на чужихъ лошадяхъ и доволенъ! Какъ домой, является въ чужую семью, гдѣ портнихи и бѣлошвейки завалили всѣ комнаты матерiями и выкройками!.. А потомъ будутъ сумерки, освѣщенная церковь, суета около паперти... Подкатываютъ кареты, и щеголь-приставъ горячится, чтобы сохранить порядокъ въ этой церемонiи... И церемонiя совершается въ образцовомъ порядкѣ!

Но даже попытки злиться не удавались мнѣ. Я ходилъ на службу, и тоска, боль дурманили мнѣ голову. А тутъ еще Елена! Она одинока, измучена бѣганьемъ по урокамъ, бросила семью и живетъ впроголодь; но зато у нея есть цѣли и надежды, мечты о курсахъ, о наукѣ, о работѣ для общества. У меня нѣтъ пока никакихъ цѣлей, и вольно же ей было мечтать увлечь и меня за собою! Всегда рѣзко-бодрая, она измѣнилась за послѣднее время. То грустно-ласкова со мной, то хмурится, точно ей больно. А когда я заявилъ ей третьяго-дня о своемъ отъѣздѣ, она вспыхнула, взглянула на меня изумленными глазами, потомъ неловко и кротко улыбнулась и, едва выговоривъ: Здо свиданiяИ, — ушла... Я разсѣянно посмотрѣлъ ей вслѣдъ.

Но вотъ эти сумерки наступили, и я очнулся. Я минута за минутой пережилъ въ воображенiи все, чт˜ должно происходить въ церкви, и жгучая злоба, ревность разрывали мнѣ сердце. Я плакалъ и кого-то умолялъ сжалиться надо мною. Если бы вошла она въ эту минуту! Я обезумѣлъ бы отъ счастья, цѣловалъ бы ея ноги! Иногда я порывался бѣжать къ ней и у нея искать спасенiя отъ моей скорби. Но она-то и мучила меня. Выхода не было, и я метался по своей комнатѣ... Потомъ острая боль стала замирать. Совсѣмъ стемнѣло;

// л. 148

затихающiй гулъ соборнаго колокола медленно и ровно раскачивался надъ городомъ. Я зналъ, что все уже кончилось тамъ, въ церкви. Острую боль замѣнила тупая, скучная, и я крѣпко заснулъ.

Вотъ опять день, но мнѣ теперь легче. То, чт˜ снилось, такъ странно слилось со всѣмъ пережитымъ за послѣднее время. Надо встать, собраться и куда-нибудь уѣхать...

II.

Я долго мылся холодной водой, потомъ, не спѣша, сталъ одѣваться, что-то обдумывая. За стѣной малороссiйской скороговоркой ругала кухарку хозяйка. Мимо окна мягко прокатилъ по немощеной мостовой извозчикъ; стуча сапогами по деревянному тротуару, прошли два семинариста. Мнѣ бы тоже давно пора итти — на службу, но я уже давно бросилъ думать о службѣ.

‑ Вы жъ, панычу, справди уѣдете сёгодня? — спросила Одарка, входя въ комнату съ кипящимъ самоваромъ въ рукахъ.

‑ Чт˜? — машинально проговорилъ я и, помню, долго глядѣлъ на нее безъ отвѣта. ЗДа, — думалъ я: — Зина уѣдетъ сегодня съ мужемъ въ Крымъ. Значить, мнѣ тоже надо уѣхать отсюдаИ.

— Непремѣнно уѣду, — отвѣтилъ я твердо. — Непремѣнно.

И, какъ только Одарка скрылась, заварилъ чаю и нѣсколько разъ прошелся изъ угла въ уголъ, оглядывая, съ чего начать сборы въ дорогу. Но вдругъ дверь снова распахнулась: почтальонъ!

Я быстро схватилъ письмо — и мгновенно разочаровался. ЗПожалуйста, не уходи никуда завтра. Мнѣ нужно серьезно поговорить съ тобой. ЕленаИ. ЗКакое бабье письмо!И — подумалъ я со злобой. Не уходи, серьезно поговорить! Чт˜ я могу сказать ей? Взволнованный, я кинулъ письмо на столъ и опустился въ кресло.

День облачный, вѣтреный — стоитъ уже конецъ сентября — и вѣтеръ проноситъ по улицѣ пыль и листья. Въ открытую форточку долетаетъ тревожный шумъ тополей. Улица, гдѣ я такъ однообразно провелъ почти два года, безлюдная, тихая и вся въ деревьяхъ. Деревья на бульварѣ и около тротуаровъ — старыя и развѣсистыя. Теперь они шумятъ сухой листвою; вѣтеръ гонитъ облака пыли и качаетъ ихъ изъ стороны въ сторону... А пять мѣсяцевъ тому назадъ, въ теплые апрѣльскiе дни, они кудрявились нѣжной, мелкой зеленью, голубое небо сiяло между ихъ вершинами, и я бродилъ подъ ними по мягкой, влажной землѣ, чему-то радуясь!

// л. 149

Пять мѣсяцевъ... И мнѣ хочется твердо и опредѣленно сказать себѣ, что я очень глупо провелъ эти пять мѣсяцевъ. Убѣдить себя въ этомъ мнѣ тѣмъ легче, что я не только не люблю Зины теперь, но даже со стыдомъ вспоминаю все, чт˜ говорилъ ей.

Въ мартѣ образовался у насъ Змузыкально-драматическiй кружокъИ, и я самъ написалъ объ этомъ событiи корреспонденцiю въ ЗЛѣтопись ЮгаИ. Корреспонденцiи увеличиваютъ мое жалованье въ земской управѣ рублей на восемь, на десять въ мѣсяцъ, и я аккуратно сообщаю въ ЗЛѣтописьИ обо всѣхъ выдающихся городскихъ событiяхъ. Съ кривой улыбкой я пишу газетнымъ жаргономъ о положенiи народной столовой и чайной, о полковыхъ праздникахъ и дамскомъ благотворительномъ кружкѣ, о домѣ трудолюбiя, гдѣ бѣдные старики и старухи, измученные и обездоленные жизнью, обречены подъ конецъ этой жизни выполнять идiотскую работу — трепать, напримѣръ, мочало... Пишу о томъ, что сельскохозяйственное общество ЗзаслушалоИ и Зпередало въ комиссiюИ чрезвычайно любопытный докладъ подъ заглавiемъ: ЗКъ вопросу объ урегулированiи свиноводстваИ, и тутъ же добавляю, что Знельзя не отмѣтить и другого отраднаго факта: въ средѣ мѣстнаго интеллигентнаго общества, по иницiативѣ супруги начальника губернiи, возникла благая мысль организовать въ нашемъ богоспасаемомъ городкѣ кружокъ съ цѣлью проведенiя въ жизнь и доставленiя публикѣ здоровыхъ и разумныхъ развлеченiй...И Съ той же улыбкой я отправился и въ дворянскiй клубъ, на одинъ изъ вечеровъ ЗкружкаИ, въ качествѣ скрипача, участвующаго въ концертѣ.

Утомленный однообразной зимней жизнью — службой, обѣдами въ кухмистерской и скучными вечерами въ своей студенческой комнаткѣ, гдѣ всегда пахнетъ дешевымъ глицериновымъ мыломъ и гдѣ вся мебель состоитъ изъ стола, кровати, двухъ-трехъ стульевъ и плетеной корзины, — я былъ возбужденъ клубомъ. Я былъ доволенъ, что меня знакомятъ съ семьями вице-губернатора и предсѣдателя суда, съ чиновниками особыхъ порученiй и съ богатымъ молодымъ помѣщикомъ Вечесловомъ, который такъ хорошо играетъ въ любительскихъ спектакляхъ... Всѣ они такiе свѣжiе, бодрые и всѣ хотятъ незамѣтно обласкать тебя... Въ клубѣ — свѣтло, просторно, зеркала, бархатная мебель, пахнетъ дорогимъ табакомъ и оживленно идетъ говоръ. А главное, я не чувствую себя лишнимъ на этотъ разъ: я сыгралъ, какъ настоящiй скрипачъ, одну вещь грустную, нѣжную, похожую на колыбельную пѣсенку, а другую — бойкую, въ темпѣ мазурки, съ

// л. 150

рѣзкими ударами смычка, — исполнилъ все, чт˜ полагается, и былъ одобренъ... Вотъ тутъ-то и состоялось мое знакомство съ Соймоновыми.

Всѣ они мнѣ понравились: и самъ докторъ, пожилой человѣкъ, похожiй на помѣщика, съ одышкой, и его жена, болтливая, молодящаяся дама, и ея падчерица, Зина, высокая дѣвушка съ темно-синими глазами и длинными рѣсницами.

— Зиночка, матушка! Чт˜ это ты сидишь такая сонная? ‑ сказалъ Александръ Данилычъ, подводя меня къ дочери. ‑ Я вотъ тебѣ еще жениха привелъ. Сергѣй Николаевичъ Вѣтвицкiй.

— Ну, садитесь и разсказывайте, — проговорила Зина. Она улыбнулась и подняла рѣсницы, но только на мгновенiе перевела глаза на меня, а потомъ снова стала равнодушно глядѣть въ сторону, сидя прямо и машинально играя вѣеромъ.

Я спросилъ:

‑ Съ чего начать прикажете?

‑ Въ качествѣ жениха — съ того, кто вы такой, откуда? ЗИмя, родина, родные?И

‑ Зовусь Магометомъ я, — сказалъ я съ шутливой грустью.

‑ Полюбивъ, мы умираемъ? — добавила Зина. Потомъ пристально и задумчиво посмотрѣла на меня.

‑ Вы не декадентъ? — спросила она.

‑ Почему? — отвѣтилъ я, невольно смущаясь отъ ея взгляда.

‑ Да такъ... про васъ ходятъ слухи, что вы нелюдимъ, гордецъ... потомъ у васъ такое лицо...

‑ Какое? — спросилъ я живо.

‑ Больное, — отвѣтила Зина, подумавъ. — Вы больны?

Я посмотрѣлъ на ея глаза и губы, на все ея красивое тѣло высокой и уже вполнѣ развившейся дѣвушки, услыхалъ запахъ ея духовъ...

‑ Боленъ, — отвѣтилъ я шутливо, съ болью чувствуя все обаянiе ея.

‑ Чѣмъ?

‑ Жаждой того, чего у меня нѣтъ, — сказалъ я. — А хочу я многаго... Любви, здоровья, крѣпости духа, денегъ, дѣятельности...

Къ удивленiю моему, она, помолчавъ, быстро и серьезно отвѣтила:

— Я очень понимаю васъ. У меня тоже ничего нѣтъ. Только не нужно говорить объ этомъ...

Я хотѣлъ что-то возразить, но удержался и только съ радостью почувствовалъ, что между нами уже установилась какая-то тонкая связь.

// л. 151

‑ Ну, а почему же вы думаете, что я гордецъ и нелюдимъ? — спросилъ я.

‑ Потому что у васъ очень надменный и грустный взглядъ, — сказала Зина. — Мнѣ кажется, что вы никогда никого не любили и что вы большой эгоистъ.

Я былъ задѣтъ за живое, но опять сдержалъ себя и сталъ говорить полушутливымъ тономъ:

‑ Можетъ-быть... Кого любить? За что?

‑ Виновата, — вдругъ сказала Зина. — Мнѣ нужно подойти къ тетушкѣ.

И она съ привѣтливой и радостной улыбкой пошла навстрѣчу старухѣ, сопровождаемой бѣлокурымъ и женственнымъ молодымъ человѣкомъ, — старухѣ съ лошадинымъ лицомъ и совиными глазами, которые посмотрѣли на меня очень удивленно. Я, какъ истый пролетарiй, опять почувствовалъ себя лишнимъ и надулся. А когда Зина вернулась ко мнѣ, началъ притворно-лѣниво и очень некстати глумиться надъ жандармскимъ полковникомъ, надъ любительницей-пѣвицей, пожилой, некрасивой и сильно декольтированной дѣвушкой, надъ вiолончелистомъ...

‑ Посмотрите, — говорилъ я: — какой онъ маленькiй, плюгавый. Лицо — конфетное, но зато волосы совсѣмъ какъ у Рубинштейна...

‑ А это кто, не знаете? — продолжалъ я, все болѣе раздражаясь и все болѣе желая вовлечь ее въ разговоръ. — Вотъ тотъ пожилой господинъ съ артистической наружностью и лицомъ алкоголика? Посмотрите, какъ у него запухли глаза и какъ онъ смотритъ всегда — точно сонный, съ холоднымъ презрѣнiемъ. Это настоящiй клубный посѣтитель, и про него непремѣнно говорятъ, что онъ — умница, золотая голова, только спился, опустился и долженъ всѣмъ...

— Это Алексѣй Алексѣевичъ Бахтинъ, мой дядя, — отвѣтила Зина съ неловкой улыбкой.

III.

Таковъ былъ первый вечеръ. Однако я часто началъ бывать у Соймоновыхъ, и Зина сперва радовалась мнѣ. Мы даже говорили другъ другу, что мы — большiе друзья, но что-то мѣшало нашей дружбѣ: общее у насъ было одно — жажда жизни, — въ остальномъ мы были чужды другъ другу. Это я чувствовалъ больше всего, когда у Соймоновыхъ собирались гости. Наши разговоры, — даже наединѣ, — не удовлетворяли меня. Наступили апрѣльскiе дни, мнѣ хотѣлось куда-нибудь за городъ, въ степь... Но она неизмѣнно отвѣчала:

// л. 152

— Я вовсе не хочу, чтобы мы сдѣлались басней города. Вотъ соберемся какъ-нибудь компанiей. Вы вѣдь, все равно, знаете, что я только для васъ поѣду.

И я ограничивался тѣмъ, что провожалъ ее въ лавки или въ народную чайную, гдѣ она, въ числѣ другихъ дамъ-благотворительницъ, дежурила по пятницамъ. А вечеромъ я одинъ уходилъ за городъ, къ вокзалу за рѣку или въ городской садъ, гдѣ еще не началась лѣтняя ресторанная жизнь.

По вечерамъ въ саду совсѣмъ никого не было. Чистый весеннiй воздухъ холодѣлъ, въ пустынномъ, еще черномъ саду казалось, что стоитъ ясный октябрьскiй вечеръ. Только звѣзды по-весеннему, ласково теплились надъ вершинами деревьевъ и соловьи въ чащахъ пробовали свои голоса. Рѣзко пахло пробивавшейся изъ земли травой и самой землею – холодной и влажной... Дома же я до поздней ночи игралъ у раскрытаго окна на скрипкѣ, и скрипка звонко и жалобно пѣла въ ладъ съ моимъ сердцемъ.

Потомъ было одно время, когда Зина рѣзко измѣнилась ко мнѣ. Въ срединѣ мая подготовительныя управскiя работы къ экстренному собранiю не позволяли мнѣ ходить къ Соймоновымъ. И вотъ какъ-то въ воскресенье я сидѣлъ въ своей комнатѣ и спѣшилъ окончить кое-какiя статистическiя выкладки. Съ самаго утра перепадалъ теплый, золотой дождикъ, и обмытая имъ майская зелень и самый воздухъ, казалось, молодѣли отъ него. Громъ рокоталъ то въ той, то въ другой сторонѣ, но поминутно, между клубами дымчатыхъ и бѣлыхъ облаковъ, вздымавшихся по небу, сiяла яркая лазурь и выглядывало жаркое солнце. Я засмотрѣлся въ окно, на голубыя лужи подъ деревьями, какъ вдругъ мимо окна быстро прошла Зина. Съ минуту я сидѣлъ неподвижно, изумленный ея появленiемъ, потомъ схватилъ шляпу и кинулся на улицу... Ахъ, какой это былъ славный день!

— Мнѣ было грустно безъ васъ, — говорила Зина, смущенно улыбаясь: — я сама, наконецъ, рѣшилась итти къ вамъ.

И я въ упоенiи цѣловалъ ея душистыя руки съ колючими перстнями и не зналъ, чт˜ сказать ей, отъ счастья...

А потомъ я не зналъ, чт˜ сказать, отъ сомнѣнiй. Я по цѣлымъ ночамъ обдумывалъ на тысячи ладовъ, чт˜ можетъ выйти изъ моего брака съ Зиной. ЗМы разные люди, — думалъ я, — она даже мало интеллигентна. Наконецъ у нея ничего нѣтъ, и куда я возьму ее? Въ эту комнату?И

И потянулись томительные вечера, которые я неизмѣнно проводилъ у Соймоновыхъ... Да и любилъ ли я ее?

Помню, въ одинъ холодный и дождливый вечеръ мнѣ было

// л. 153

особенно скучно. Зина что-то шила, я перелистывалъ журналъ, нашелъ чье-то стихотворенiе:

Укоръ ли намъ неся, прощальный ли привѣтъ,

Какъ дальнихъ волнъ прибой, осеннiй вѣтеръ стонетъ...

— Не правда ли, хорошо? — спросилъ я, прочитавъ эти двѣ строки.

— Да, красиво, — отвѣтила Зина.

— А по-моему, — сказалъ Александръ Данилычъ: — все это собачья старость и больше ничего.

Зина звонко расхохоталась...

А тутъ у Соймоновыхъ почти каждый день началъ бывать помощникъ присяжнаго повѣреннаго Богаутъ, молодой человѣкъ, здоровый и жизнерадостный, какъ нѣмецъ, всегда и со всѣми любезный и ласковый. Я же сталъ проводить вечера въ обществѣ Елены, милой и простой дѣвушки изъ духовнаго званiя. Мы ѣли съ ней колбасу, пили чай, слушали у окна музыку военнаго оркестра, доносившуюся изъ сада, и говорили о марксистахъ и народникахъ... О чемъ иномъ мы могли говорить съ ней? Что-то очень милое было въ ея простомъ, русскомъ лицѣ, что-то трогательное было въ ея открытомъ взглядѣ и въ томъ, какъ она, доставая изъ кармана юбки роговую гребеночку, причесывала свои стриженые волосы на косой рядъ. Но я уже замѣчалъ, что она мою товарищескую нѣжность и нашу выдумку говорить на ЗтыИ начинаетъ принимать за любовь. Я смѣялся и надъ марксистами и надъ народниками, говорилъ, что я могъ бы стать общественнымъ человѣкомъ только при исключительныхъ условiяхъ, — напримѣръ, если бы настали дни настоящаго общественнаго подъема, — или если бы я самъ хоть немного былъ счастливъ лично... Она смотрѣла на меня въ такiя минуты пристально, жадно и, увлекаясь страстностью моихъ словъ о личномъ счастьѣ, о тоскѣ существованiя среди поголовнаго мѣщанства, говорила задумчиво и убѣжденно:

— Ты не понимаешь самого себя...

IV.

Въ надеждѣ, что она придетъ какъ разъ въ мое отсутствiе, я отправляюсь въ кухмистерскую обѣдать.

Въ самомъ дѣлѣ, какой скучный день! Прохожихъ мало, бѣлые каменные дома въ пыли. Вѣтеръ несетъ по мостовой эту бѣлесую пыль и шуршитъ на бульварахъ тощими и почернѣвшими акацiями... Вотъ присутственныя мѣста на площади, вотъ главная улица. Тутъ больше прохожихъ и про-

// л. 154

ѣзжихъ; возлѣ магазиновъ экипажи... Мнѣ же все кажется, что въ городѣ — праздникъ, потому что Зина вчера повѣнчалась и сегодня дѣлаетъ съ мужемъ визиты... Шибко прокатилъ на парѣ сѣрыхъ, бойкихъ и злыхъ лошадей полицеймейстеръ. Пристяжная круто отвернула отъ коренника голову, полицеймейстеръ весело оглядывается, по-офицерски заложивъ руки въ карманы. Это онъ къ Соймоновымъ, должно-бытьЙ И я безсознательно прибавляю шагу; сердце забилось сильнѣе, и тянетъ еще разъ взглянуть на ихъ домъЙ

Но зачѣмъ?

И, преодолѣвъ себя, я сворачиваю на тихую Старо-Замковую улицу, гдѣ уже второй годъ обѣдаю въ польской ЗкондитерскойИ.

Я быстро подошелъ къ дверямъ — и внезапно струсилъ. А если тутъ Елена? Вѣдь часто случалось, что мы обѣдали вмѣстѣ. Можетъ случиться и сегодня...

Въ нерѣшимости я прошелъ мимо оконъ, заглянулъ въ столовую. Въ столовой пусто, значитъ, можно итти смѣло.

Но невеселыя мысли и тутъ преслѣдовали меня.

Знаете вы этихъ забитыхъ трудомъ и бѣдностью старушекъ, которыя встрѣчаются иногда на улицахъ, въ кухмистерскихъ и присутственныхъ мѣстахъ въ дни выдачи пенсiй? Почему-то всѣ онѣ маленькаго роста, ходятъ въ старенькихъ бурнусахъ и убогихъ шляпкахъ, смотрятъ на все робкими, недоумѣвающими глазами и возбуждаютъ мучительную жалость своимъ покорнымъ видомъ... Какъ нарочно, и сегодня одна изъ нихъ тутъ.

Я старался глядѣть только въ тарелку, но не могъ забыть о своей сосѣдкѣ. ЗВѣрно, думалось мнѣ, она даетъ уроки языковъ или музыки, живетъ одна въ чистой комнаткѣ, гдѣ горитъ лампадка въ часы ея недолгаго отдыха, когда темнѣетъ субботнiй вечеръ и тихо рѣетъ надъ городомъ звонъ ко всенощной... Чувствуетъ ли она, какъ горько на старости лѣть, безъ семьи, безъ близкихъ, отдыхать только въ субботнiй вечеръ? Знаетъ ли она, какъ тяжело глядѣть на нее, когда плетется она въ своемъ старомъ бурнусѣ съ урока въ кухмистерскую или вечеромъ въ лавочку за осьмушкой чаю?И

Дома я усердно принимаюсь за уборку вещей въ дорогу. Но какiя же у меня вещи?

Я открылъ корзинку, въ которой въ безпорядкѣ навалено бѣлье, выдвинулъ изъ-подъ кровати чемоданъ съ письмами, бумагами и нотами — и опустилъ руки.

Тутъ всѣ мои воспоминанiя. Этотъ чемоданъ — мой старый

// л. 155

товарищъ. Въ первый разъ онъ отправился со мной въ путешествiе еще тогда, когда я только-что Звступалъ въ жизньИ, ѣхалъ на югъ въ университетскiй городъ.

Удивительно живо помню я эти дни въ пути! Помню даже, какъ смотрѣлся въ зеркало на вокзалѣ въ Курскѣ и думалъ, что похожъ на Шопена; помню, какъ по вагону ходили полосы свѣта и тѣни — отъ яркаго мартовскаго солнца и клубовъ дыма, плывущихъ мимо оконъ. Снѣжныя поля блестѣли золотой слюдой, сiяющая даль манила къ югу, къ чему-то молодому и веселому... А потомъ — большой, шумный городъ, весна, во всемъ что-то нѣжное, легкое, южное... Сѣверный уѣздный городокъ, гдѣ осталась моя семья, разорившаяся помѣщичья семья, былъ отъ меня далеко, и я не понималъ тогда, что потерялъ послѣднюю связь съ родиной. Развѣ есть у меня теперь родина? Если нѣтъ работы для родины, нѣтъ и связи съ нею. А у меня нѣтъ даже и этой связи съ родиной — своего угла, своего пристанища... И я быстро постарѣлъ, вывѣтрился нравственно и физически, сталъ бродягой въ поискахъ работы для куска хлѣба, а свободное время посвятилъ меланхолическимъ размышленiямъ о жизни и смерти, жадно мечтая о какомъ-то неопредѣленномъ счастьѣ... Такъ сложился мой характеръ и такъ просто прошла моя молодость.

Собственно говоря, и вспоминать-то нечего. А все-таки при взглядѣ на этотъ истрепанный чемоданъ я опускаю руки, подавленный воспоминанiями. Каждый разъ, какъ мнѣ приходится укладывать въ него мой скарбъ, я говорю себѣ: вотъ еще невозвратно прошло столько-то лѣтъ; еще часть моей жизни оторвана... И мнѣ больно говорить это себѣ. Вспоминаются одинъ за другимъ дни, проведенные въ этой комнатѣ, — дни, полные неопредѣленныхъ, часто сладкихъ надеждъ и мечтанiй. Вспоминаются и далекiе дни, тѣ, чт˜ уже въ туманѣ. О нихъ говорятъ связки писемъ. Вотъ письма родныхъ, которые гдѣ-то тамъ, на сѣверѣ, все еще ждутъ меня къ праздникамъ и грустятъ обо мнѣ съ нѣжною любовью, какъ о мальчикѣ... Вотъ письма первой любви, первыхъ товарищей... И при взглядѣ на каждое изъ нихъ у меня сжимается сердце.

Рѣзкiй звонокъ заставилъ меня быстро вскочить съ кресла и кинуться къ шляпѣ. Елена! И я заметался по комнатѣ, готовый даже выпрыгнуть въ окошко. А между тѣмъ уже слышенъ ея голосъ:

— Дома Вѣтвицкiй?

Я распахнулъ дверь, пробѣжалъ черезъ кухню, а оттуда — по двору къ калиткѣ...

// л. 156

V.

До поздняго вечера я бродилъ за городомъ.

Кругомъ было поле, безжизненное, унылое. Наплывали угрюмыя тучи, вѣтеръ усиливался, и сухой бурьянъ летѣлъ по пашнямъ въ непривѣтную, темную даль. И на душѣ у меня становилось тоже все темнѣе и темнѣе.

Въ смутномъ, волнующемся сумракѣ городского сада я сидѣлъ подъ старыми деревьями на забытой скамейкѣ. Вотъ гдѣ, думалось мнѣ, унынiе теперь — на кладбищѣ! Развѣ въ смерти есть что-нибудь ужасное, сильное? Смерть — ничто, пустота. И только однимъ этимъ и пугаетъ насъ смерть. И на кладбищѣ такъ же: сумерки, ни души кругомъ; могилы и могилы, заросшiя травою; трава теперь высохла, пожелтѣла и тихо шелеститъ отъ вѣтра...

— А гдѣ Елена? — приходило мнѣ иногда въ голову.

Я вдругъ вспоминаю чью-то легенду о вѣтрѣ и душахъ повѣсившихся людей и въ испугѣ поднимаюсь со скамьи. Зачѣмъ я такъ скверно спрятался отъ нея? Зачѣмъ не поговорилъ съ ней? Но чт˜ же я могъ сказать ей? Это все равно, что мнѣ отправиться сейчасъ къ Зинѣ...

Я опять сажусь и пристально гляжу въ одну точку, стараясь охватить то, чт˜ творится въ моей душѣ.

Звѣзды въ мутномъ небѣ свѣтятъ блѣдно и сумрачно. Вѣтеръ поднимаетъ пыль на дорожкахъ почти темнаго сада, и съ деревьевъ сыплются листья. Точно напряженный шопотъ, не смолкаетъ надо мною порывисто усиливающiйся шумъ и шелестъ деревьевъ. А когда вѣтеръ, какъ духъ, какъ живой, убѣгаетъ, кружась, въ дальнiя аллеи, старые тополи гудятъ тамъ такъ угрюмо, жутко...

Когда я наконецъ рѣшилъ вернуться домой, была уже ночь. Подавленный тоской, подгоняемый вѣтромъ, я безсильно брелъ по улицамъ. Вотъ и нашъ домишко ярко свѣтитъ окнами въ черномъ мракѣ подъ деревьями. Кругомъ шумъ вѣтра и листьевъ, а тамъ тихо, и cyxiя вѣтки плюща сонно качаются надъ окномъ моей комнаты. Въ ней, за стеклами, спокойнымъ, ровнымъ свѣтомъ горитъ лампа... Зачѣмъ я ѣду? Кто гонитъ меня въ эту даль, гдѣ полутемный поѣздъ, одинокая ночь и долгiй замирающiй стонъ паровоза?

Въ страхѣ я остановился.

— Елена! — хотѣлось крикнуть мнѣ.

И, точно угадавъ мое желанiе, она неслышно вышла изъ темноты подъ деревьями.

// л. 157

‑ Можно къ тебѣ? — спросила она деревяннымъ толосомъ.

Я растерялся, смущенно пробормоталъ:

‑ Конечно... Конечно, можно...

Въ темнотѣ я долго не могъ попасть ключомъ въ замочную скважину, наконецъ отворилъ дверь и неестественно-шутливо проговорилъ:

— Прошу!

— Я только на минутку, — отвѣтила она сухо, входя въ комнату и не глядя на меня.

Я подвинулъ ей кресло, сѣлъ противъ нея и взялъ ее за руку.

— Снимай, — сказалъ я ласково, указывая глазами на перчатку, — посиди у меня.

Она взглянула на меня, улыбнулась, но вдругъ губы ея дрогнули и на глазахъ показались слезы.

— Елена! — сказалъ я укоризненно.

Она не отвѣтила. Я повторилъ свои слова, но уже безъ нѣжности и пожалъ плечами.

— Елена! — снова началъ я съ раздраженiемъ. — Надо же взять себя въ руки, — прибавилъ я, чувствуя, что говорю глупости.

Она упорно молчала. Зубы ея были стиснуты, въ голубыхъ глазахъ, пристально устремленныхъ на огонь, стояли слезы.

Я съ шумомъ отодвинулъ кресло, быстро застегнулъ на всѣ пуговицы пиджакъ и, заложивъ руки въ карманы, заходилъ по комнатѣ. Но, повернувъ раза два или три, снова бросился въ кресло и, прикрывъ глаза, спросилъ съ холодной насмѣшливостью:

— Чт˜ же тебѣ угодно отъ меня?

Она быстро и удивленно взглянула на меня, хотѣла что-то сказать, но вдругъ закрыла лицо руками и разразилась громкими рыданiями. И рыдая, комкая къ глазамъ платокъ, заговорила отрывистымъ рѣзкимъ голосомъ:

‑ Ты не смѣешь такъ говорить!.. Какъ ты... смѣешь... когда я... такъ... относилась къ тебѣ? Ты обманывалъ меня...

‑ Зачѣмъ ты врешь? — перебилъ я ее: — ты отлично знаешь, что я относился къ тебѣ по-дружески. Но я не хочу вашей мѣщанской любви... Оставьте меня въ покоѣ!

— А я не хочу твоей декадентской дружбы! — крикнула Елена и отняла платокъ отъ глазъ. — Зачѣмъ ты ломался? — заговорила она твердо, сдерживая рыданiя и глядя на меня въ упоръ съ ненавистью. — Почему ты вообразилъ, что мной можно было играть?

Я опять рѣзко перебилъ ее:

— Ты съ ума сошла! Когда я игралъ тобою? Мы оба оди-

// л. 158

ноки, оба искали поддержки другъ въ другѣ, — и, конечно, не нашли, — и больше между нами ничего не было.

‑ А, ничего! — снова крикнула Елена злобно и радостно. — Какой же такой любви вамъ угодно? Почему ты даже мысли не допускаешь ровнять меня съ собою? Я одна, меня ждетъ ужасная жизнь гдѣ-нибудь въ сельскомъ училищѣ, я мелкая общественная единица, но я лучше тебя. А ты? Ты даже вообразить себѣ не можешь, какъ я васъ ненавижу всѣхъ — неврастениковъ, эгоистовъ! Все для себя! Все ждете, что ваша ничтожная жизнь обратится въ нѣчто необыкновенное!

‑ Да! — сказалъ я со злобою, подымаясь. — Я люблю жизнь, безнадежно люблю! Mнѣ дана только одна жизнь и та на какiя-нибудь пятьдесятъ лѣтъ, изъ которыхъ пятнадцать ушло на дѣтство и четверть уйдетъ на сонъ. И при этомъ я никогда не зналъ счастья! Смѣшно, не правда ли?

Но Елена опять прижала платокъ къ глазамъ и зарыдала съ новой силой.

— И поэтому ты... — заговорила она гадливо. — И потому ты сегодня такъ низко и спрятался отъ меня? Ты опять лжешь, чтобы закрыться пышными фразами...

Я съ неимовѣрной быстротой схватилъ прессъ-папье и со всего размаху ударилъ имъ по столу.

— Уйди! — крикнулъ я бѣшено.

И мгновенно похолодѣлъ отъ ужаса за сдѣланное. Я увидалъ, какъ Елена вскочила, сразу оборвавъ рыданiя, и лицо ея перекосилось отъ дѣтскаго страха.

‑ Уйди! — закричалъ я опять, но уже другимъ, жалкимъ голосомъ.

Она распахнула дверь, и вѣтеръ, какъ шалый, со стукомъ рванулъ къ себѣ раму, съ шелестомъ и шумомъ деревьевъ ворвался въ комнату и мгновенно вырвалъ свѣтъ изъ лампы. Я упалъ на постель, уткнулся лицомъ въ подушку и заскрежеталъ зубами, упиваясь своею скорбью и своимъ отчаяньемъ. Тополи гудѣли и бушевали во мракѣЙ

1897 г.

____

// л. 159