<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 126-128>

БЕЗЪ ЗАГЛАВIЯ.

Въ часъ ночи, зимней, деревенской, до кабинета стараго дома доносится изъ дальнихъ комнатъ жалобный дѣтскiй плачъ. Домъ, усадьба, село — все давнымъ-давно спитъ. Не спитъ только Хрущевъ, — у него безсонница. А плачетъ кто-нибудь изъ его маленькихъ племянниковъ. И, разсѣянно положивъ карандашъ на столъ, останавливаетъ Хрущевъ усталые глаза на огняхъ свѣчей: — Какъ все прекрасно! Право, даже этимъ голубымъ стеариномъ, свѣчами можно любоваться!

Огни ихъ, золотисто-блестящiя острея съ прозрачными ярко-синими основанiями, слегка дрожатъ, — и слѣпитъ глянцовитый листъ большой французской книги. Хрущовъ подноситъ къ свѣчѣ руку, — становятся прозрачными пальцы, розовѣютъ края ладони. Онъ мгновенно забываетъ все, чт˜ читалъ и думалъ, и, какъ въ дѣтствѣ, засматривается на нѣжную, ярко-алую жидкость, которой свѣтится и сквозитъ противъ огня его собственная жизнь.

Плачъ раздается громче — жалобный, умоляющiй.

Хрущевъ встаетъ и направляется въ дѣтскую; уже давно не можетъ онъ равнодушно слышать дѣтскаго плача. Онъ проходитъ темную гостиную, — чуть мерцаютъ въ ней подвѣски люстры, зеркало, — проходитъ темную диванную, темную залу, видитъ за окнами лунную ночь, ели палисадника и блѣдно-бѣлые пласты, тяжело лежащiе на ихъ черно-зеленыхъ, длинныхъ и мохнатыхъ лапахъ. Дверь въ дѣтскую отворена, лунный свѣтъ стоитъ тамъ тончайшимъ дымомъ. Въ широкое итальянское окно безъ занавѣсокъ просто, мирно глядитъ снѣжный озаренный дворъ. На полу у двери что-то чернѣетъ — это, какъ мертвая, лежитъ дѣвка, нянька. Голубовато бѣлѣютъ дѣтскiя постели. Въ одной крѣпко спитъ Стасикъ, въ другой Лиля. Спятъ и деревянные кони, спитъ на спинѣ, закативъ

 

// 126

 

свои круглые стеклянные глаза, бѣловолосая кукла, спятъ коробки, которыя такъ заботливо собираетъ Коля. Онъ-то и проснулся, — самый маленькiй, самый впечатлительный, худенькiй, большеголовый, съ большими карими глазкамиЙ Въ чемъ дѣло?

Какъ всегда, онъ внезапно поднялся, сѣлъ на постели — и заплакалъ горько, безпомощно. Онъ протягиваетъ къ дядѣ ручки и заливается еще жалобнѣе, а самъ спитъ, спитъ.

— Въ чемъ дѣло, дорогой мой? — шепчетъ Хрущевъ, садясь на край постели, вытирая платкомъ личико ребенка и обнимая его щупленькое тѣльце, чт˜ такъ трогательно чувствуется сквозь рубашечку своими косточками, грудкой и бьющимся сердечкомъ.

Онъ беретъ его на колѣни, покачиваетъ, осторожно цѣлуетъ. Ребенокъ прижимается къ нему, дергается отъ всхлипыванiй и понемногу затихаетъЙ Чт˜ это будитъ его вотъ уже третью ночь?

Луна заходитъ за легкую бѣлую зыбь, лунный свѣтъ, озаряющiй дѣтскую, таетъ, блѣднѣетъ, меркнетъ — и черезъ мгновенiе опять растетъ, ширится. Опять загораются подоконники, косые золотые квадраты на полу. Хрущевъ переводитъ взглядъ съ пола, съ подоконника на раму, видитъ свѣтлый дворъ — и вспоминаетъ: вотъ оно чт˜, — опять забыли сломать это бѣлое чудище, чт˜ дѣти сбили изъ снѣга, поставили среди двора, противъ окна своей комнаты! Днемъ Коля боязливо радуется на него, — это человѣкоподобный обрубокъ съ бычьей рогатой головой и короткими растопыренными руками, — ночью, чувствуя сквозь сонъ его страшное присутствiе, вдругъ садится на постели и, даже не проснувшись, заливается горькими слезами. Да снѣгуръ, и впрямь, страшенъ ночью, особенно если глядѣть на него издали, сквозь стекла: рога поблескиваютъ, отъ головы, растопыренныхъ рукъ падаетъ на яркiй снѣгъ черная тѣнь. Но попробуй-ка сломать его! Дѣти будутъ ревѣть съ утра до вечера, хотя онъ, все равно, уже таетъ понемногу: скоро весна, мокнутъ и дымятся въ полдень соломенныя крышиЙ

Хрущевъ осторожно кладетъ ребенка на подушку, креститъ его и на цыпочкахъ выходитъ. Въ прихожей онъ надѣваетъ оленью шапку, оленью куртку, застегивается, поднимая черную узкую бороду и думая: сломать или нѣтъ? Потомъ отворяетъ тяжелую дверь въ сѣни, идетъ по скрипучей тропинкѣ за уголъ дома. Луна, не высоко стоящая надъ рѣдкимъ садомъ, чт˜ сквозитъ на бѣлыхъ сугробахъ, ясна, но по-мартовски блѣдна и спокойна. Раковинки легкой облачной зыби

 

// 127

 

тянутся кое-гдѣ по небосклону. Тихо мерцаютъ въ глубокой прозрачной синевѣ между ними рѣдкiя голубыя звѣзды. Молодой снѣжокъ чуть запорошилъ крѣпкiй, старый. Отъ бани въ саду, стеклянно блещущей крышей, бѣжитъ гончая Заливка. ЗЗдравствуй, — мысленно говоритъ ей Хрущевъ. — Мы съ тобой одни не спимъ въ эту ночь. Жалко спать, коротка жизнь, поздно начинаешь понимать, какъ хороша онаЙИ

Онъ подходитъ къ снѣгуру и медлитъ минуту. Потомъ рѣшительно ударяетъ въ него ногою. Летятъ рога, разсыпается бѣлыми комами бычья головаЙ Хороша жизнь, къ чорту все, чт˜ мѣшаетъ ея радостямъ! Еще одинъ ударъ, — и останется только куча снѣга. Озаренный луной, Хрущевъ долго стоитъ надъ нею и, засунувъ руки въ карманы куртки, глядитъ на блещущую крышу. Онъ наклоняетъ къ плечу свое блѣдное лицо съ черной бородой, свою большую оленью шапку, стараясь уловить и запомнить оттѣнокъ блеска. Вотъ бы вернуться въ кабинетъ и просто, просто записать все, чт˜ только-что чувствовалъ и видѣлъЙ

Потомъ онъ поворачивается и медленно начинаетъ ходить по тропинкѣ отъ дома къ скотному двору и обратно. Двигается у ногъ его, по снѣгу, косая тѣнь. Дойдя до сугробовъ, онъ пробирается между ними къ воротамъ. Ворота на замкѣ, но отзынуты. Онъ заглядываетъ въ щель, откуда рѣзко тянетъ сѣвернымъ вѣтромъ. Онъ съ нѣжностью думаетъ о Колѣ, думаетъ о томъ, что въ жизни все трогательно, все полно смысла, все значительно. И жадно глядитъ во дворъ. Холодно, но уютно тамъ. Подъ навѣсами сумракъ. Сѣрѣютъ въ углу сбившiяся въ кучу, стоя спящiя овцы. Сѣрѣютъ передки телѣгъ, засыпанные снѣгомъ. Надъ дворомъ — синее, въ рѣдкихъ крупныхъ звѣздахъ небо. Половина двора въ тѣни, половина озарена. И старыя, косматыя бѣлыя лошади, дремлющiя въ этомъ свѣтѣ, кажутся зелеными.

29. VI. 1911.

____________

 

// 128