<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 198-221>

БРАТЬЯ.

Взгляни на братьевъ, избивающихъ другъ друга. Я хочу говорить о печали.

Сутта Нипата.

Дорога изъ Коломбо вдоль океана идетъ въ густыхъ кокосовыхъ лѣсахъ. Справа, въ ихъ тѣнистой глубинѣ, испещренной солнечнымъ свѣтомъ, подъ высокимъ навѣсомъ перистыхъ метелокъ-верхушекъ, разбросаны сингалезскiя хижины, полускрытыя блѣдно-зелеными лопастями банановъ, похожихъ на гигантскую кукурузу, такiя низенькiя по сравненiю съ окружающимъ ихъ тропическимъ лѣсомъ. Слѣва, среди высокихъ и тонкихъ, въ разныя стороны и причудливо изогнутыхъ темнокольчатыхъ стволовъ, стелются глубокiе шелковистые пески, блещетъ золотое, жаркое зеркало водной глади и стоятъ на ней, какъ бы мѣшаются со стволами грубые паруса первобытныхъ пирогъ, утлыхъ сигароподобныхъ дубковъ. На пескахъ, въ райской наготѣ, валяются кофейныя тѣла черноволосыхъ подростковъ. Много этихъ тѣлъ плещется со смѣхомъ, крикомъ и въ теплой прозрачной водѣ каменистаго прибрежья... Казалось бы, зачѣмъ имъ, этимъ лѣснымъ людямъ, прямымъ наслѣдникамъ земли прародителей, какъ и теперь еще называютъ Цейлонъ, зачѣмъ имъ города, центы, рупiи? Развѣ не все даютъ имъ лѣсъ, океанъ, солнце? Однако, входя въ лѣта, одни изъ нихъ торгуютъ, другiе работаютъ на рисовыхъ и чайныхъ плантацiяхъ, третьи — на сѣверѣ острова — ловятъ вмѣстѣ съ неграми жемчугъ, опускаясь на дно океана и поднимаясь оттуда съ кровавыми глазами, четвертые замѣняютъ лошадей, — возятъ европейцевъ по городамъ и окрестностямъ ихъ, по темно-краснымъ тропинкамъ, осѣненнымъ громадными сводами лѣсной зелени, по тому ЗкабукуИ, изъ котораго и былъ созданъ Адамъ: лошади плохо переносятъ

// 198

цейлонскiй зной, — даже австралiйскiя, — всякiй богатый резидентъ, который держитъ лошадь, отправляетъ ее на лѣто въ горы, въ Кэнди, въ Нурилью.

На лѣвую руку рикши, между плечомъ и локтемъ, англичане, нынѣшнiе хозяева острова, надѣваютъ бляху съ номеромъ. Есть простые номера, есть особенные. Старику-сингалезу, рикшѣ, жившему въ одной изъ лѣсныхъ хижинъ подъ Коломбо, достался особенный, седьмой номеръ. ЗЗачѣмъ, — сказалъ бы Возвышенный: — зачѣмъ, монахи, захотѣлъ этотъ старый человѣкъ умножить свои земныя горести?И — ЗЗатѣмъ, — отвѣтили бы монахи: — затѣмъ, Возвышенный, захотѣлъ этотъ старый человѣкъ умножить свои земныя горести, что былъ онъ движимъ земной любовью, тѣмъ, чт˜ отъ вѣка призываетъ всѣ существа къ существованiюИ. Онъ имѣлъ жену, сына и много маленькихъ дѣтей, не боясь того, что Зкто имѣетъ ихъ, тотъ имѣетъ и заботу о нихъИ. Онъ былъ почти черенъ, очень худъ и невзраченъ, похожъ и на подростка и на женщину; посѣрѣли его длинные волосы, въ пучокъ собранные на затылкѣ и смазанные кокосовымъ масломъ, сморщилась кожа по всему тѣлу, или, лучше сказать, по костямъ; на бѣгу потъ ручьями лилъ съ его носа, подбородка и тряпки, повязанной вокругъ жидкаго таза, узкая грудь дышала со свистомъ и хрипомъ; но, подкрѣпляя себя дурманомъ бетеля, нажевывая и сплевывая кровавую пѣну, пачкая усы и губы, бѣгалъ онъ быстро, и бѣлые, катавшiеся въ его черной лакированной колясочкѣ по знойному городу, по темно-краснымъ, мягкимъ отъ солнца и пахнущимъ цвѣточнымъ перегноемъ и нефтью мостовымъ, были довольны.

Движимый любовью, онъ не для себя, а для семьи, для сына хотѣлъ счастья, того, чт˜ не суждено было, не далось ему самому. По-англiйски онъ зналъ плохо, названiя мѣстъ, куда надо было бѣжать, разбиралъ не сразу — и часто бѣжалъ наугадъ. Колясочка рикши очень мала; она съ откиднымъ верхомъ, колеса ея тонки и высоки, оглобли не толще хорошей трости. И вотъ влѣзаетъ въ нее большой бѣлоглазый человѣкъ, весь въ бѣломъ, въ бѣломъ шлемѣ, въ грубой, но дорогой обуви, усаживается плотно, кладетъ нога на ногу и сдержанно-повелительно, въ горло себѣ, каркаетъ. Подхвативъ оглобли, старикъ припадаетъ къ землѣ и стрѣлой летитъ впередъ, едва касается земли легкими ступнями. Человѣкъ въ шлемѣ, держа палку въ конопатыхъ рукахъ, задумался о дѣлахъ, заглядѣлся — и вдругъ выкатываетъ глаза: да онъ мчится совсѣмъ не туда, куда надо! Грозно раздается его горловой окрикъ, — и ужасъ мелькаетъ въ коринкахъ на мгно-

// 199

венiе обернувшагося старика. А, значитъ, надо еще шибче! — думаетъ онъ — и еще туже влегаетъ въ оглобли... Короче сказать, не мало палокъ влетѣло ему въ спину, въ черныя лопаточки, вѣчно сдвинутыя въ чаянiи удара. Но не мало и лишнихъ центовъ сорвалъ онъ съ англичанъ: осадивъ себя на всемъ бѣгу у подъѣзда какого-нибудь отеля или конторы и бросивъ оглобли, онъ такъ жалостно морщился, такъ поспѣшно выкидывалъ впередъ длинныя тонкiя руки, сложивъ ковшикомъ мокрыя обезьяньи ладони, что нельзя было не прибавить.

Разъ прибѣжалъ онъ домой совсѣмъ не въ урочное время: въ самый жаръ полдня, когда золотыми стрѣлами снуютъ въ лѣсахъ тѣ лимонныя птички, чт˜ называются солнечными, когда такъ весело и рѣзко вскрикиваютъ зеленые попугаи, срываясь съ деревьевъ и радугой сверкая въ пестротѣ лѣсовъ, въ ихъ тѣни и лаковомъ блескѣ, когда такъ сладко и тяжело пахнутъ въ оградахъ старыхъ буддiйскихъ вихаръ, крытыхъ черепицей, сливочные цвѣты безлиственнаго жертвеннаго дерева, похожiе на маленькiя туберозы, такими яркими самоцвѣтами переливаются толстогорлые хамелеоны, мелькая и по гладкимъ, и по кольчатымъ, какъ хоботъ слона, стволамъ деревьевъ, такъ много рѣетъ и замираетъ на солнцѣ огромныхъ пышныхъ бабочекъ и агатовымъ зерномъ кишатъ, текутъ горячiе бурые холмики муравьевъ. Все въ лѣсахъ пѣло и славило бога жизни-смерти Мару, бога Зжажды существованiяИ, все гонялось другъ за другомъ, радовалось краткой радостью, истребляя другъ друга, а старый рикша, уже ничего не жаждавшiй, кромѣ прекращенiя своихъ мученiй, легъ въ душномъ сумракѣ своей мазанки, подъ ея пересохшей лиственной крышей, шуршащей красными змѣйками, и къ вечеру умеръ — отъ ледяныхъ судорогъ и водяного поноса. Жизнь его угасла вмѣстѣ съ солнцемъ, закатившимся за сиреневой гладью великихъ водныхъ пространствъ, уходящихъ къ западу, въ пурпуръ, пепелъ и золото великолѣпнѣйшихъ въ мiрѣ облаковъ, — и настала ночь, въ которую въ лѣсахъ подъ Коломбо остался отъ рикши только маленькiй скорченный трупъ, потерявшiй свой номеръ, свое имя, какъ теряетъ свое названiе рѣка Келани, достигнувъ океана. Солнце, заходя, переходитъ въ вѣтеръ; а во что переходитъ умершiй?.. Ночь быстро гасила сказочно-нѣжныя, розовыя и зеленыя краски минутныхъ сумерекъ, летучiя лисицы безшумно проносились подъ вѣтвями, ища ночлега, и черной жаркой тьмой наполнялись лѣса, загораясь мирiадами свѣтящихся мухъ и таинственно, знойно звеня цикадами и цвѣтами, въ которыхъ жи-

// 200

вутъ мелкiя древесныя лягушки. Въ далекой лѣсной кумирнѣ, передъ лампадкой, чуть мерцавшей на черномъ жертвенникѣ, облитомъ кокосовымъ масломъ и усыпанномъ рисомъ и увядшими цвѣточными лепестками, на правомъ боку, кротко подложивъ ручку подъ голову, покоился Возвышенный, гигантъ изъ сандальнаго дерева, съ широкимъ позолоченнымъ лицомъ и длинными косыми глазами изъ сапфира, съ улыбкой мирной грусти на тонкихъ губахъ. На спинѣ лежалъ въ темной хижинѣ рикша, и смертная мука искажала его жалкiя черты, ибо не дошелъ до него голосъ Возвышеннаго, призывавшiй къ отреченiю отъ земной любви, ибо за могилой ждала его новая скорбная жизнь, слѣдъ неправой прежней. Зубастая старуха, сидѣвшая у порога хижины, у костра подъ котелкомъ, плакала въ эту ночь, скорбь свою питая все той же неразумной любовью и жалостью. Возвышенный уподобилъ бы ея чувства мѣдной серьгѣ въ ея правомъ ухѣ, имѣвшей видъ боченка: серьга была велика и тяжела, она такъ оттянула разрѣзъ мочки, что образовалась порядочная дыра. Рѣзко бѣлѣла ея короткая кофточка изъ бумажной матерiи, надѣтая прямо на голое кофейное тѣло. Голыя дѣти, какъ чертенята, играли, визжали, гонялись другъ за другомъ возлѣ. А сынъ, легконогiй юноша, стоялъ въ полутьмѣ за огнемъ. Онъ вечеромъ видѣлъ свою невѣсту, круглоликую тринадцатилѣтнюю дѣвочку изъ сосѣдняго селенья. Онъ испугался и удивился, услыхавъ о смерти отца, — онъ думалъ, что это будетъ еще не скоро. Но, вѣрно, былъ онъ слишкомъ взволнованъ другою любовью, которая сильнѣе любви къ отцамъ. ЗНе забывай, — сказалъ Возвышенный: — не забывай, юноша, жаждущiй возжечь жизнь отъ жизни, какъ возжигается огонь отъ огня, что всѣ страданiя этого мiра, гдѣ каждый либо убiйца, либо убиваемый, всѣ скорби и жалобы его —отъ любвиИ. Но уже безъ остатка, Зкакъ скорпiонъ въ свое гнѣздоИ, вошла любовь въ юношу. Онъ стоялъ и смотрѣлъ на огонь. Какъ у всѣхъ дикихъ, ноги его были не въ мѣру тонки. Но и Шива позавидовалъ бы красотѣ его торса цвѣта темной корицы. Блестѣли при огнѣ его черно-синiе конскiе волосы, гладко натянутые и собранные на макушкѣ, блестѣли глаза изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ, и блескъ ихъ былъ подобенъ блеску кокса противъ горна.

На другой день сосѣди отнесли мертваго старичка въ глубину лѣса, положили въ яму, головой на западъ, къ океану, торопливо, но стараясь не шумѣть, забросали землей, листьями и торопливо пошли омываться. Старичокъ отбѣгался; съ его тонкой, посѣрѣвшей и сморщившейся руки сняли мѣдную

// 201

бляху — и, любуясь ею, раздувая тонкiя ноздри, юноша надѣлъ ее на свою, круглую и теплую. Сперва онъ только гонялся за опытными рикшами, прислушиваясь, куда посылаютъ ихъ сѣдоки, запоминалъ названiя улицъ и англiйскiя слова; потомъ и самъ сталъ возить, самъ сталъ зарабатывать, готовясь къ своей семьѣ, къ своей любви, Зжеланiе которой есть желанiе сыновей, равно какъ желанiе сыновей есть желанiе имущества, а желанiе имущества — желанiе благополучiяИ. Но однажды, прибѣжавъ домой, онъ наткнулся на другую страшную вѣсть: невѣста его исчезла — пошла на Невольничiй Островъ, въ лавку, и не вернулась. Отецъ невѣсты, хорошо знавшiй Коломбо, часто ходившiй туда, дня три разыскивалъ ее и, должно-быть, что-нибудь узналъ, потому что вернулся успокоенный. Онъ вздыхалъ и опускалъ глаза, выражая покорность судьбѣ; но это былъ большой притворщикъ, старикъ лукавый, какъ всѣ, у кого есть достатокъ, кто торгуетъ въ городѣ. Онъ былъ полонъ, съ женскими грудями, съ матовой сѣдиной, зачесанной и украшенной дорогимъ черепаховымъ гребнемъ; ходилъ онъ босикомъ, но подъ зонтомъ, бедра обертывалъ кускомъ хорошей пестрой матерiи; кофта на немъ была пикейная. Отъ него нельзя было добиться правды, а женщины, дѣвушки всѣ слабы, какъ всѣ рѣки извилисты, и молодой рикша понималъ это. Въ столбнякѣ просидѣвъ двое сутокъ дома, не притрогиваясь къ пищѣ, только жуя бетель, онъ наконецъ очнулся и опять убѣжалъ въ Коломбо. О невѣстѣ онъ, казалось, совсѣмъ забылъ. Онъ бѣгалъ, жадно копилъ деньги — и нельзя было понять, во что больше онъ влюбленъ: въ свою бѣготню или въ тѣ серебряные кружочки, чт˜ собиралъ за нее. Одинъ русскiй морякъ снялся съ нимъ въ фотографiи и подарилъ ему карточку. Долго послѣ того молодой рикша радостно дивился на свое изображенiе: онъ стоялъ въ оглобляхъ, повернувъ лицо къ воображаемымъ зрителямъ, и всякiй сразу могъ узнать его, — вышла даже бляха на рукѣ. Благополучно, съ виду даже счастливо проработалъ онъ такъ съ полгода.

И вотъ сидѣлъ онъ какъ-то утромъ, вмѣстѣ съ другими рикшами, подъ многоствольнымъ банiаномъ на той длинной улицѣ, чт˜ идетъ отъ Невольничьяго Острова къ Парку Викторiи. Горячее солнце только-что показалось изъ-за деревьевъ со стороны Мараданы. Но высоко разросся банiанъ, и уже не было тѣни у его корней, осыпанныхъ сожженной листвой. Колясочки накалялись отъ зноя, тонкiя оглобли ихъ лежали на темно-красной разогрѣтой землѣ, пахнущей и нефтью, и такъ, какъ пахнетъ теплый отъ размола кофе. Съ этимъ за-

// 202

пахомъ мѣшались густые сладкiе запахи вѣчно-цвѣтущихъ окрестныхъ садовъ, камфары, мускуса и того, чт˜ ѣли рикши; а ѣли они бананы, маленькiе, теплые, нѣжно-розовые, въ золотистой кожѣ, ѣли тѣ оранжевые плоды, мясо которыхъ похоже на дѣтское тѣло съ привкусомъ терпентина, и болтали, сидя на землѣ, до подбородка поднявъ острыми углами колѣни, положивъ на нихъ руки, а на руки — свои женскiя головы. Вдругъ вдалекѣ, возлѣ бѣлыхъ оградъ бунгалоу, испещренныхъ свѣтотѣнью, показался человѣкъ въ бѣломъ. Онъ шелъ по срединѣ улицы той упрямой и твердой походкой, которой ходятъ только европейцы. И, молнiей вскочивъ съ земли, вперегонки кинулась къ нему вся стая этихъ голыхъ длинноногихъ людей. Они налетѣли на него со всѣхъ сторонъ, и онъ грозно крикнулъ, взмахнувъ тростью. Робкiе и обидчивые, они со всего разбѣга осадили себя вокругъ него. Онъ взглянулъ на нихъ, — и седьмой номеръ съ его смоляными конскими волосами показался ему сильнѣе прочихъ. На седьмой номеръ и палъ его выборъ.

Онъ былъ не высокъ и крѣпокъ, въ золотыхъ очкахъ, съ черными сросшимися бровями, въ черныхъ короткихъ усахъ, съ оливковымъ цвѣтомъ лица, на которомъ тропическое солнце и болѣзнь печени уже оставили свой смуглый слѣдъ. Шлемъ на немъ былъ сѣрый, глаза какъ-то странно, будто ничего не видя, глядѣли изъ угольной тьмы бровей и рѣсницъ сквозь блестящiя стекла. Онъ сѣлъ умѣло — сразу нашелъ въ колясочкѣ ту точку, при которой рикшѣ свободнѣе бѣжать, и, взглянувъ на татуированную кисть лѣвой руки, короткой и сильной, на маленькiе часики въ кожаной лункѣ, назвалъ Йоркъ-Стритъ. Деревянный голосъ его былъ твердъ и спокоенъ, но взглядъ страненъ. И рикша подхватилъ оглобли и понесся впередъ гораздо быстрѣе, чѣмъ требовалось, поминутно пощелкивая звонкомъ, прикрѣпленнымъ на концѣ оглобли, и тасуясь съ пѣшеходами, арбами и другими рикшами, бѣгущими взадъ и впередъ.

Былъ конецъ марта — самое знойное время. Не прошло и трехъ часовъ съ восхода солнца, а ужъ казалось, что близокъ полдень, — такъ жарко, свѣтло было всюду и такъ многолюдно возлѣ лавокъ въ концѣ улицы. Земля, сады, вся та высокая раскидистая растительность, чт˜ зеленѣла и цвѣла надъ бунгалоу, надъ ихъ мѣловыми крышами и надъ старыми черными лавками, пресытили воздухъ тепломъ и благовонiемъ, а дождевыя деревья туго свернули свои листья-чашечки. Ряды лавокъ, вѣрнѣе, навѣсовъ, крытыхъ темной черепицей, увѣшанныхъ огромными связками банановъ, сушеной

// 203

рыбой, вяленой акулой, были полны покупателями и продавцами, одинаково похожими на темнокожихъ банщиковъ. Рикша, подавшись впередъ, мелькая длинными ногами, бѣжалъ быстро, и еще ни одной капли пота не было на его лоснящейся кокосовымъ масломъ спинѣ, на его округлыхъ плечахъ, среди которыхъ тонкiй стволъ дѣвичьей шеи грацiозно держалъ смоляную голову, накаляемую солнцемъ. Въ самомъ концѣ улицы онъ вдругъ остановился. Чуть повернувъ лицо, онъ быстро проговорилъ что-то по-своему. Англичанинъ, его сѣдокъ, увидалъ концы изогнутыхъ рѣсницъ, уловилъ слово ЗбетельИ и поднялъ брови. Какъ? Такой молодой, крѣпкiй, пробѣжалъ какихъ-нибудь двѣсти шаговъ и уже бетель? Не отвѣтивъ, онъ ударилъ рикшу тростью по лопаткамъ. Но тотъ, — трусливый, какъ всѣ сингалезы, но порой и настойчивый, — только дернулъ плечомъ и стрѣлой полетѣлъ вкось по улицѣ, къ лавкамъ.

— Бетель! — повторилъ онъ, поворачивая къ англичанину гнѣвные глаза, и даже слабо взвизгнулъ, по-собачьи оскалившись.

Но англичанинъ уже забылъ о немъ. Онъ смотрѣлъ куда-то въ сторону и только махнулъ волосатой смуглой рукой, на которой блеснуло старое золотое кольцо. И черезъ минуту рикша выскочилъ изъ лавочки, держа на узкой ладони листъ перечнаго дерева, намазывая его известью и завертывая въ него кусочекъ арековаго плода, похожiй на кусочекъ кремня. Не убивай, не воруй, не прелюбодѣйствуй, не лги и ничѣмъ не охмеляйся, заповѣдалъ Возвышенный. Да, но чт˜ зналъ о Немъ рикша? Смутно звучало въ его сердцѣ то, чт˜ было смутно воспринято несмѣтными сердцами его предковъ. Въ дождливое время года онъ ходилъ съ отцомъ къ священнымъ шалашамъ и тамъ, среди женщинъ и нищихъ, слушалъ жрецовъ, читавшихъ на древнемъ, всѣми забытомъ языкѣ, и ничего не понималъ, только подхватывалъ общее радостное восклицанiе при имени Возвышеннаго. Не разъ случалось, что молился при немъ отецъ на порогѣ кумирни: онъ преклонялся передъ лежачей деревянной статуей, бормоча ея заповѣди, поднимая соединенныя ладони ко лбу, а потомъ клалъ на жертвенникъ самую мелкую и старую изъ своихъ тяжко заработанныхъ монетъ. Но бормоталъ онъ равнодушно, — онъ вѣдь только боялся картинъ на стѣнахъ кумирни, изображенiй муки грѣшниковъ; онъ преклонялся и передъ другими богами, передъ ужасными индусскими статуями, онъ и въ нихъ вѣрилъ, какъ вѣрилъ въ силу демоновъ, змѣй, звѣздъ, мрака...

// 204

Сунувъ бетель въ ротъ, рикша, въ чувствахъ своихъ рѣзко измѣнчивый, дружелюбно улыбнулся англичанину глазами, схватилъ оглобли и, оттолкнувшись лѣвой ногой, опять побѣжалъ. Солнце слѣпило, сверкало въ золотѣ и стеклахъ очковъ, когда англичанинъ поднималъ голову. Солнце жгло его руки и колѣни, земля горячо дышала, было даже видно, что надъ ней, какъ надъ жаровней, дрожитъ воздухъ, — но онъ сидѣлъ неподвижно, не дотронулся до верха колясочки. Двѣ дороги вели въ городъ, или, какъ называютъ его резиденты, въ Фортъ: одна вправо, мимо малайскаго капища, по дамбѣ между лагунами, другая влѣво, къ океану. Англичанину хотѣлось послѣдней. Но рикша обернулся на бѣгу, показывая свои окровавленныя губы, и сдѣлалъ видъ, что не понимаетъ, чего хотятъ отъ него. И англичанинъ опять уступилъ, — онъ разсѣянно смотрѣлъ вокругъ себя. То, чт˜ тамъ горитъ, сказали люди этихъ странъ, есть смерть; лучами его впрягаются люди въ жизнь и, впрягаясь, умираютъ... Зеленая лагуна, блестящая, теплая, полная черепахъ и гнили, окаймленная вдали кокосовой рощей, лежала справа. По дамбѣ шли, ѣхали, бѣжали, щелкая звонками. Стали попадаться рикши въ фескахъ, бѣлыхъ кителяхъ и короткихъ бѣлыхъ панталонахъ. Европейцы, сидѣвшiе въ колясочкахъ, были блѣдны послѣ томительной ночи, высоко задирали свои бѣлые башмаки, положивъ колѣно на колѣно. Прокатила двуколка, запряженная сѣрымъ горбатымъ бычкомъ, — подъ ея навѣсомъ, въ легкой жаркой тѣни, сидѣлъ парсъ, желтолицый старикъ, похожiй на евнуха, въ халатѣ и бархатномъ черепенникѣ, шитомъ золотомъ. Великанъ-афганецъ въ бѣлыхъ шароварахъ, въ мягкихъ сапогахъ съ загнутыми носками, въ бѣломъ казакинѣ и огромномъ розовомъ тюрбанѣ, неподвижно стоялъ надъ лагуной, глядя на черепахъ, въ теплую жидкую воду. Безъ конца тянулись влекомыя волами длинныя крытыя арбы. Подъ ихъ узкими соломенными сводами навалены были тюки товаровъ, а порою — цѣлая куча коричневыхъ тѣлъ, молодыхъ рабочихъ. Тощiе, сожженные зноемъ старики, съ красными отъ красной пыли ногами, шагали у колесъ, точно мумiи старухъ. Шли каменщики, дюжiе черные томилы, похожiе на негровъ... И все голые, голые! А высокiй, блестящеглазый рикша все трясъ и трясъ колясочку, маслянистая спина его покрылась крупнымъ п˜томъ; намокла и тряпка на бедрахъ... ЗП€годаИ — разумѣя чайный домъ, сказалъ англичанинъ подъ тѣми патрiархальными деревьями, чт˜ растутъ при въѣздѣ въ Фортъ, подъ необъятными навѣсами ихъ зелени, свѣтлой отъ солнца, проникающаго ее.

// 205

Возлѣ стараго голландскаго зданiя съ аркадами въ нижнемъ этажѣ остановились. Англичанинъ посмотрѣлъ на часы и ушелъ пить чай и курить сигару. А рикша сдѣлалъ полукругъ, по широкой тѣнистой улицѣ, по красно-лиловой мостовой, усыпанной желтыми и алыми лепестками кетмiй, и, бросивъ оглобли у древесныхъ корней, съ разбѣгу сѣлъ. Онъ поднялъ колѣни и положилъ на нихъ локти, жарко дыша баннымъ благовоннымъ тепломъ полдня и безсмысленно поводя глазами за проходящими сингалезами и европейцами, вынулъ изъ-за передника тряпку, вытеръ ею окровавленныя бетелемъ губы, лицо, выпуклости на гладкой груди и, сложивъ ее бинтомъ, приложилъ ко лбу, повязалъ голову: это было совсѣмъ некрасиво, придавало ему видъ больного, но вѣдь многiе рикши дѣлаютъ такъ. Онъ сидѣлъ и, можетъ-быть, думалъ... ЗТѣла наши, Господинъ, различны, но сердце, конечно, одноИ, — сказалъ Ананда Возвышенному, и, значитъ, можно представить себѣ, чт˜ долженъ думать или чувствовать юноша, выросшiй въ райскихъ лѣсахъ подъ Коломбо и уже вкусившiй самой сильной отравы — любви къ женщинѣ, уже вмѣшавшiйся въ жизнь, быстро бѣгущую за радостями или убѣгающую отъ печалей, жизнь, которой Зсопутствуютъ страсти, вожделѣнiя, желанiе денегъ, имущества, благополучiяИ. Мара уже ранилъ его, но вѣдь Мара и залѣчиваетъ раны. Мара вырываетъ изъ рукъ человѣка то, чт˜ схватилъ человѣкъ, но вѣдь Мара и разжигаетъ человѣка снова схватить отнятое, или другое что-нибудь, подобное отнятому... Напившись чаю, англичанинъ бродилъ по улицѣ, заходилъ въ магазины, разсматривалъ въ витринахъ драгоцѣнные камни, слоновъ и буддъ изъ эбеноваго дерева, всякiя пестрыя ткани, золотыя въ черныхъ крапинахъ шкуры пантеръ. А рикша, что-то думая или только чувствуя, ярко переглядывался съ другими рикшами и ходилъ позади англичанина, возя за собой колясочку. Ровно въ полдень англичанинъ далъ ему рупiю, чтобы онъ купилъ себѣ поѣсть, а самъ ушелъ въ контору большого европейскаго пароходства. Рикша купилъ дешевыхъ папиросъ, сталъ курить, сильно затягиваясь, глядя на папиросу, какъ дѣлаютъ это женщины, и выкурилъ подъ-рядъ цѣлыхъ пять штукъ. Сладко одурманенный, сидѣлъ онъ въ сквозной тѣни противъ трехъэтажнаго дома, гдѣ была контора, и вдругъ, поднявъ глаза, увидѣлъ, что на балконѣ подъ бѣлой маркизой появился его сѣдокъ и еще человѣкъ пять европейцевъ. Всѣ они смотрѣли въ бинокли на гавань, — и вотъ за крышами пристани показались одна за другой и медленно поплыли три высокiя, тонкiя мачты, слегка откло-

// 206

ненныя назадъ. Съ балкона замахали платками, а изъ-за крышъ мрачно, могуче и величаво, отзываясь по рейду и въ городѣ, заревѣла труба: пароходъ изъ далекой Европы, котораго ожидалъ сѣдокъ рикши номеръ седьмой, прибылъ. Съ англiйской точностью вошелъ онъ послѣ двадцатидневнаго плаванiя въ Коломбо, — и то, чего совсѣмъ не ожидалъ рикша, еще полный надеждъ и желанiй, этотъ роковой для него обѣдъ въ домѣ на лагунѣ, у агента пароходства, былъ рѣшенъ.

Но до обѣда, до вечера оставалось еще много времени. И опять вышелъ на улицу этотъ ничего не видящiй человѣкъ въ очкахъ. Онъ простился съ тѣми двумя, чт˜ вышли съ нимъ и направились къ бѣлой статуѣ Викторiи, къ крытой пристани, и опять побрелъ по улицѣ рикша — на этотъ разъ къ отелю, гдѣ въ эту пору, въ полутемной залѣ, знойную духоту которой развѣвали, мѣшали съ запахомъ кушанiй вертѣвшiяся подъ потолкомъ весла, ѣло и пило много богатыхъ резидентовъ и туристовъ. Не велика была бы бѣда, если бы опоздалъ пароходъ. Ничего не стоило англичанину отпустить уже соскучившагося рикшу номеръ седьмой и, когда потребуется, взять другого, — ихъ вѣдь на каждомъ шагу десятки, — или же слѣдовало рикшѣ самому подняться, уйти отъ англичанина, благо онъ уже далъ ему рупiю, и сыскать, для разнообразiя, новаго сѣдока. Но пароходъ прибылъ в˜-время, англичанинъ былъ разсѣянъ, заплатить двѣ-три лишнихъ рупiи онъ считалъ пустякомъ, о рикшѣ онъ не думалъ; а рикша и не смѣлъ и не желалъ уйти отъ него, онъ уже не могъ не дѣлать того, чт˜ началъ, Зкакъ не можетъ ударившiй по барабану удержать рокотъ барабанаИ. И опять, какъ собака, сѣлъ онъ на мостовую, на лепестки кетмiй. Сквозная тѣнь соединяющихся свѣтло-зелеными вершинами деревьевъ осѣняла улицу, и шли мимо него въ этой тѣни женоподобные сингалезы, навязывая европейцамъ цвѣтныя открытки, черепаховые гребни, драгоцѣнные камни, — одинъ даже таскалъ за собой на шнуркѣ и продавалъ звѣрька въ шубкѣ изъ длинныхъ колючекъ, — и все бѣжали, бѣжали по богатой европейской улицѣ эти полудикiе люди, рикши... Вдали, среди открытой площади, горѣла бѣлизной большая мраморная женщина, гордая, съ двойнымъ подбородкомъ, въ порфирѣ и коронѣ, возсѣдавшая на высокомъ мраморномъ пьедесталѣ. И оттуда толпой шли только-что прибывшiе изъ Европы. На подъѣздъ отеля выскакивали сизые и черные слуги, кланяясь, выхватывали изъ рукъ у нихъ трости, мелкiя вещи, и поклонами, сдержанными и грацiозными, встрѣ-

// 207

чалъ ихъ на порогѣ человѣкъ, блестѣвшiй напомаженнымъ проборомъ, глазами, зубами, запонками, крахмальнымъ бѣльемъ, пикейнымъ смокингомъ, пикейными панталонами и бѣлой обувью. ЗЛюди постоянно идутъ на пиршества, на прогулки, на забавы, — сказалъ Возвышенный, нѣкогда посѣтившiй этотъ райскiй прiютъ первыхъ людей, познавшихъ желанiя. — Видъ, звуки, вкусъ, запахи опьяняютъ ихъ, — сказалъ Онъ, — желанiе обвиваетъ ихъ, какъ ползучее растенiе, зеленое, красивое и смертоносное, обвиваетъ дерево ШалаИ... Слѣды усталости, истомы отъ зноя, морской качки и болѣзней были на сѣрыхъ лицахъ, шедшихъ къ отелю. У всѣхъ видъ былъ полумертвый, всѣ говорили, не двигая губами, но всѣ шли, осматривались и одинъ за другимъ скрывались въ сумракѣ вестибюля, чтобы разойтись по своимъ комнатамъ, вымыться, ободриться, а потомъ, до красноты лица опьянивъ себя ѣдой, питьемъ, сигарами и кофе, покатить на рикшахъ по Форту на берегъ океана, въ Сады Корицы, къ индусскимъ храмамъ и буддiйскимъ вихарамъ. У каждаго, у каждаго въ душѣ было то, чт˜ заставляетъ человѣка жить и желать сладкаго обмана жизни! А рикшѣ, рожденному на землѣ первыхъ людей, развѣ не вдвойнѣ былъ сладокъ этотъ обманъ? Мимо него шли взадъ и впередъ джентльмены и лэди, пожилыя, некрасивыя, такiя же длиннозубыя, какъ его черная мать, сидѣвшая въ далекой лѣсной хижинѣ, но порою проходили и дѣвушки, миловидныя, въ бѣлыхъ нарядахъ, въ небольшихъ шлемахъ, опутанныхъ легкими вуалями, и, возбуждая въ немъ вожделѣнiе, пристально глядѣли на его поднятыя великолѣпныя рѣсницы, на тряпку вокругъ его смоляной головы и на окровавленный ротъ. А развѣ она, та, чт˜ пропала въ этомъ городѣ, была хуже ихъ? Тепло тропическаго солнца взрастило ее. Отъ бѣлой, въ голубыхъ цвѣточкахъ, короткой кофты и такой же юбки, надѣтыхъ на голое, чуть полное, но крѣпкое, небольшое тѣло, она казалась чернѣе. У нея была круглая головка, выпуклый лобикъ, круглые сiяющiе глаза, въ которыхъ дѣтская робость уже смѣшивалась съ радостнымъ любопытствомъ къ жизни, съ затаенной женственностью, нѣжной и страстной; было коралловое ожерелье на круглой шеѣ, маленькiя руки и ноги въ серебряныхъ браслетахъ... Вскочивъ съ мѣста, рикша побѣжалъ въ одинъ изъ ближнихъ переулковъ, гдѣ въ старомъ одноэтажномъ домѣ подъ черепицей, съ толстыми деревянными колоннами, былъ простонародный баръ. Тамъ онъ положилъ на прилавокъ двадцать пять центовъ и за это вытянулъ цѣлый стаканъ виски. Смѣшавъ

// 208

этотъ огонь съ бетелемъ, онъ обезпечилъ себя блаженнымъ возбужденiемъ почти до самаго вечера, до той поры, когда лѣса подъ Коломбо, наполняясь черной жаркой тьмой, таинственно зазвенятъ журчанiемъ и стономъ несмѣтныхъ цикадъ и древесныхъ лягушекъ, а чащи бамбука затрепещутъ мирiадами огненныхъ искръ.

Пьянъ былъ и англичанинъ, выйдя съ сигарой изъ отеля, — глаза его были сонны, порозовѣвшее лицо стало какъ будто полнѣе. Поглядывая на часы и что-то думая, видимо, не зная, какъ убить время, онъ въ нерѣшительности постоялъ возлѣ отеля, потомъ приказалъ везти себя сперва на почту, гдѣ опустилъ въ ящикъ три открытки, а отъ почты — къ саду Гордона, куда даже не зашелъ, — только посмотрѣлъ въ ворота на монументъ и на аллеи, — а отъ сада Гордона — куда глаза глядятъ: къ Черному Городу, къ рынку въ Черномъ Городѣ, къ рѣкѣ Келани... И пошелъ, пошелъ мотать его пьяный и съ головы до ногъ мокрый рикша, возбужденный и бетелемъ, и водкой, и надеждой получить цѣлую кучу центовъ, и еще какими-нибудь волнующими и душу и тѣло мечтами, никогда не оставляющими человѣка. Въ самый истомный часъ послѣполуденнаго тепла и свѣта, когда, посидѣвъ двѣ минуты на скамьѣ подъ деревомъ, оставляешь на ней темный кругъ пота, онъ, въ угоду англичанину, не знавшему, какъ дотянуть до обѣда, пробѣжалъ весь Черный Городъ, старый, многолюдный, пряно-пахучiй, — и много видѣлъ полусонный англичанинъ голыхъ цвѣтныхъ тѣлъ и разноцвѣтныхъ тканей на бедрахъ, много парсовъ, индусовъ, желтолицыхъ малайцевъ, вонючихъ китайскихъ лавокъ, черепичныхъ и тростниковыхъ крышъ, храмовъ, мечетей и капищъ, праздныхъ матросовъ изъ Европы и буддiйскихъ монаховъ — бритыхъ, худыхъ, съ безумными глазами, въ канареечныхъ тогахъ, съ обнаженнымъ правымъ плечомъ и опахалами изъ листвы священной пальмы. Рикша и его сѣдокъ неслись среди этой тѣсноты и грязи древняго Востока быстро, быстро, точно спасались отъ кого-то, — вплоть до самой рѣки Келани, узкой, густой и глубокой, перегрѣтой солнцемъ, полуприкрытой непролазными зелеными зарослями, низко склонившимися съ ея береговъ, любимой крокодилами, все дальше уходящими въ глубь дѣвственныхъ лѣсовъ отъ баржъ съ соломенными сводами, нагруженныхъ тюками чая, рисомъ, корицей, еще не обработанными драгоцѣнными камнями и, особенно медлительно плывущихъ въ золотомъ, густомъ блескѣ предвечерняго солнца... Потомъ англичанинъ приказалъ вернуться въ Фортъ, уже опустѣвшiй, закрывшiй всѣ свои кон-

// 209

торы, агентства и банки, побрился въ цирульнѣ и непрiятно помолодѣлъ, покупалъ сигары, заходилъ въ аптеку... Рикша, весь въ поту, похудѣвшiй, смотрѣлъ на него уже непрiязненно, глазами собаки, чувствующей приступы бѣшенства... Въ шестомъ часу, пробѣжавъ мимо маяка въ концѣ Квинсъ-Стритъ, пробѣжавъ тихiе и чистые военные кварталы, онъ выскочилъ на берегъ океана, вольно глянувшаго ему въ глаза своимъ просторомъ и зелено-золотистымъ глянцемъ отъ низкаго солнца, и побѣжалъ по плацу Голь-Фэсъ, къ Невольничьему Острову.

ЗИзъ жажды рождается желанiе радости, — сказалъ Возвышенный, — изъ радости рождается скорбь, изъ радости и скорби возникаетъ страхъИ. И вотъ уже появились въ глазахъ рикши и скорбь, и страхъ, и злоба. Онъ ошалѣлъ отъ бѣга, не разъ тоскливо оборачивался на своего мучителя, трудно дышалъ, отмѣривая длинными ногами широкую укатанную дорогу по плацу. Плацъ этотъ огромный, пустой и печальный на закатѣ. Кончивъ дѣла, англичане гуляютъ здѣсь передъ обѣдомъ, катаются или катаютъ своихъ женъ, любовницъ и дѣтей на лошадяхъ, въ дорогихъ экипажахъ, играютъ въ теннисъ, футболъ и любуются океаномъ и пышной красотой тропическаго, чуждаго имъ заката. Рикша бѣжалъ, дико глядя на встрѣчныхъ и на тѣхъ жилистыхъ, рыжихъ людей въ бѣлыхъ короткихъ панталонахъ и пестрыхъ фуфайкахъ, чт˜ носились по плацу по своей доброй волѣ, взапуски летѣли другъ за другомъ, подпрыгивали за взвивающимися боллами и гулко били въ нихъ грубыми носками тяжелыхъ башмаковъ. Солнце опускалось, небо надъ закатомъ зеленѣло, легкое пушистое облако, таявшее въ его глубинѣ, стало совсѣмъ розовое... ЗКарлтонъ-Отелъ!И — мертво сказалъ англичанинъ, все время печально и сонно глядѣвшiй на западъ, на океанъ, на мягко шумящую зыбь его, разсыпавшуюся гелiотроповой пѣной по прибрежнымъ валунамъ. Рикша на бѣгу оскалялся, ему уже хотѣлось грызть этого человѣка, загнавшаго его; но не бѣжать нельзя было: англичанинъ, не мѣняя выраженiя сонно-печальнаго лица, все чаще тыкалъ рикшу концомъ трости, да уже и перешло блаженное возбужденiе рикши въ какое-то другое, — въ напряженную покорность, въ столбнякъ безостановочнаго бѣга. Всѣ отели въ Фортѣ были полны, англичанинъ жилъ въ простомъ, за Невольничьимъ Островомъ, — и тутъ еще разъ пробѣжалъ рикша мимо банiана, подъ который сѣлъ онъ нынче утромъ въ жаждѣ заработка отъ этихъ безпощадныхъ и загадочныхъ бѣлыхъ людей, въ упрямой надеждѣ на счастье. Пошли зна-

// 210

комые сплошные сады, каменныя ограды и голландскiя крыши бунгалоу, низкихъ, приземистыхъ по сравненiю съ деревьями, раскидывающимися надъ ними... Вскочивъ во дворъ одного такого бунгалоу, рикша съ полчаса отдыхалъ возлѣ широкой террасы, пока англичанинъ переодѣвался къ обѣду. Сердце у него колотилось, какъ у отравленнаго, губы побѣлѣли, черты темно-коричневаго лица обострились, прекрасные глаза еще больше почернѣли и расширились, тряпка на головѣ такъ намокла, что онъ сорвалъ ее и далеко отшвырнулъ прочь. Запахъ его разгоряченнаго тѣла сталъ непрiятенъ — это былъ запахъ теплаго чая, смѣшаннаго съ кокосовымъ масломъ и еще съ чѣмъ-то, спиртуознымъ, какъ если взять и растереть въ рукахъ кучку муравьевъ.

Солнце межъ тѣмъ уже закатилось. Отдышавшись, рикша зашелъ въ кусты возлѣ террасы, снялъ съ бедеръ мокрый передникъ, выжалъ его и, снова повязавшись, вернулся къ террасѣ. Пожилая дѣвушка полулежала подъ ея навѣсомъ въ качалкѣ, читая при послѣднемъ свѣтѣ дня молитвенникъ. Увидя ее съ улицы, во дворъ безшумно вошелъ нѣмой индусъ изъ Мадуры, высокiй черный старикъ съ сѣдыми кудрями на груди и на животѣ, худой, какъ скелетъ, въ нищенскомъ тюрбанѣ, въ длинномъ передникѣ изъ ткани, бывшей когда-то красной, въ желтыхъ поперечныхъ полоскахъ. На рукѣ у старика была закрытая корзина изъ пальмоваго лыка. Подойдя къ террасѣ, онъ подобострастно поклонился, приложивъ руку ко лбу, и присѣлъ на землю, поднимая крышку корзины. Не глядя на него, лежавшая въ качалкѣ махнула рукой. Но онъ уже вынималъ изъ-за пояса тростниковую дудку. И тутъ рикша вдругъ вскочилъ на ноги и въ непонятной ярости громко крикнулъ на него. Вскочилъ и старикъ, захлопнулъ корзину и, оборачиваясь, побѣжалъ къ воротамъ. Но у рикши еще долго были круглые глаза, — совсѣмъ какъ у той, страшной, которую онъ представилъ себѣ — медленно, тугимъ жгутомъ выползающую изъ корзины и съ шипѣнiемъ раздувающую свое голубымъ отблескомъ мерцающее горло. Межъ тѣмъ быстро падала темнота — уже въ темнотѣ вышелъ на террасу размытый, въ бѣломъ смокингѣ англичанинъ. И рикша покорно кинулся къ оглоблямъ. Бодро крикнулъ англичанинъ названiе того мѣста, куда надо бѣжать, — и, можетъ-быть, жутко отдалось его приказанiе въ сердцѣ рикши. Была уже ночь, особенно жаркая, какъ всегда передъ наступленiемъ дождей, еще болѣе пахучая, чѣмъ день. Еще гуще сталъ теплый и приторный ароматъ мускуса, смѣшаный съ запахомъ теплой земли, тучной отъ цвѣточнаго

// 211

перегноя. Такъ было черно среди садовъ, гдѣ бѣжалъ рикша, что только по тяжелому дыханiю и по скудному фонарику на оглоблѣ можно было понять, что несется впереди встрѣчный. Потомъ слабо замерцала подъ черными навѣсами деревьевъ гнилая лагуна, а тамъ и красные огни, длинно отражавшiеся въ ней. Большой двухъэтажный домъ, въ которомъ жилъ агентъ, насквозь свѣтился въ этой тропической чернотѣ прорѣзами оконъ. Во дворѣ было темно. Много рикшъ, сливавшихся съ темнотой своими тѣлами и слабо бѣлѣвшихъ передниками, набѣжало въ этотъ дворъ съ гостями. А большой, открытый на лагуну балконъ сiялъ свѣчами въ стеклянныхъ колпакахъ, осыпанныхъ несмѣтной мошкарой, блестѣлъ скатертью длиннаго стола, установленнаго посудой, бутылками и вазами со льдомъ, и бѣлѣлъ смокингами сидѣвшихъ, которые ѣли, пили и немолчно, хотя и сдержанно бормотали себѣ въ горло, межъ тѣмъ какъ босоногiе полные слуги, похожiе на нянекъ, шуршали голыми подошвами, прислуживая имъ, а громадная китайская цыновка, ребромъ привѣшенная надъ ними къ потолку, все махалась и махалась, приводимая въ движенiе малайцами, сидѣвшими за стѣной, не доходящей до потолка, и все вѣяла, вѣяла, вѣтромъ на обѣдающихъ, на ихъ холодные, мокрые лбы. Рикша номеръ седьмой подлетѣлъ къ балкону. Сидѣвшiе за столомъ привѣтствовали вновь прибывшаго гостя радостнымъ ропотомъ. Гость выскочилъ изъ колясочки и вбѣжалъ на балконъ. А рикша понесся вокругъ дома, чтобы опять попасть къ воротамъ, во дворъ, къ другимъ рикшамъ, и, обѣгая домъ, вдругъ такъ шарахнулся назадъ, точно его ударили въ лицо палкой: стоя возлѣ открытаго и освѣщеннаго окна второго этажа, — въ японскомъ халатикѣ краснаго шелка, въ тройномъ ожерельѣ изъ рубиновъ, въ золотыхъ широкихъ браслетахъ на обнаженныхъ рукахъ, — на него глядѣла круглыми сiяющими глазами его невѣста, та самая дѣвочка-женщина, съ которой онъ уже уговорился полгода тому назадъ обмѣняться шариками изъ риса! Его, внизу, въ темнотѣ, она не могла видѣть. Но онъ сразу узналъ ее — и, отшатнувшись, застылъ на мѣстѣ.

Онъ не упалъ, сердце его не разорвалось, оно было слишкомъ молодо и сильно. Постоявъ съ минуту, онъ присѣлъ на землю, подъ вѣковой смоковницей, вся вершина которой, какъ райское дерево, горѣла и трепетала розсыпью огненно-зеленыхъ искръ. Онъ долго смотрѣлъ на черную круглую головку, на красный шелкъ, свободно обнимавшiй маленькое тѣло, и на поднятыя, поправлявшiя прическу руки той, чт˜ стояла въ рамѣ окна. Онъ сидѣлъ на корточкахъ до тѣхъ поръ, пока

// 212

она не повернулась и не прошла въ глубину комнаты. А когда она скрылась, онъ мгновенно вскочилъ на ноги, поймалъ на землѣ оглобли и, птицей пролетѣвъ черезъ дворъ за ворота, опять, опять пустился бѣжать — на этотъ разъ уже твердо зная, куда и зачѣмъ онъ бѣжитъ, и самъ управляя своей сразу освободившейся волей.

— Проснись, проснись! — кричали въ немъ тысячи беззвучныхъ голосовъ его печальныхъ, стократъ истлѣвшихъ въ этой райской землѣ предковъ. — Стряхни съ себя обольщенiя Мары, сонъ этой краткой жизни! Тебѣ ли спать, отравленному ядомъ, пронзенному стрѣлой? Стократно страдаетъ имѣющiй стократно милое, всѣ скорби, всѣ жалобы — отъ любви, отъ привязанностей сердца — убей же ихъ! Недолгiй срокъ пребудешь ты въ покоѣ отдыха, снова и снова, въ тысячѣ воплощенiй, исторгнетъ тебя твоя эдемская земля, прiютъ первыхъ людей, познавшихъ желанiе, но онъ, этотъ краткiй отдыхъ, все же настанетъ для тебя, слишкомъ рано выбѣжавшаго на дорогу жизни, страстно погнавшагося за счастьемъ и раненаго самой острой стрѣлой — жаждой любви и новыхъ зачатiй для этого древняго мiра, гдѣ отъ вѣка побѣдитель крѣпкой пятой стоитъ на горлѣ побѣжденнаго!

Показались подъ черными навѣсами сросшихся вершинами деревьевъ огни въ открытыхъ лавочкахъ Невольничьяго Острова. Рикша жадно съѣлъ въ одной изъ нихъ чашечку теплаго варенаго риса, пересыщеннаго перцемъ, и кинулся дальше. Онъ зналъ, гдѣ живетъ старикъ изъ Мадуры, часъ тому назадъ приходившiй во дворъ отеля: онъ жилъ вмѣстѣ съ своимъ племянникомъ, при его большой фруктовой лавкѣ, въ низкомъ домѣ съ толстыми деревянными колоннами. Племянникъ, въ грязномъ европейскомъ костюмѣ изъ полотна, съ громаднымъ колтуномъ черной вьющейся шерсти на головѣ, похожiй скорѣе на австралiйца, чѣмъ на индуса, перетаскивалъ корзины съ плодами въ глубину лавки, морщась отъ дыма папиросы, прилѣпленной къ его нижней губѣ. Онъ не обратилъ вниманiя на бѣшенный видъ мокраго, горячаго рикши. И рикша молча вскочилъ подъ навѣсъ среди столбовъ, взялъ налѣво и ногой толкнулъ дверку, за которой надѣялся найти нѣмого старика. Въ потной рукѣ рикша крѣпко держалъ завѣтный золотой, который онъ еще на бѣгу досталъ изъ-за передника, изъ кожанаго гамана, привѣшеннаго къ поясу. И золотой быстро сдѣлалъ свое дѣло: назадъ рикша выскочилъ съ большой коробкой отъ сигаръ, перевязанной шнуркомъ. Онъ заплатилъ за нее большую цѣну, зато она была не пустая: то, чт˜ въ ней лежало, билось, извивалось, стукало въ крышку тугими кольцами и шуршало.

// 213

Зачѣмъ онъ захватилъ съ собой колясочку? А онъ таки-захватилъ ее — и ровнымъ, сильнымъ махомъ полетѣлъ на берегъ океана, на плацъ Голь-Фэса. Плацъ былъ пустъ, далеко темнѣлъ въ звѣздномъ свѣтѣ. За нимъ были разсыпаны рѣдкiе огоньки Форта, и въ небѣ медленно вращалась мутно-зеркальная вышка маяка, кидавшая дымныя полосы бѣлаго свѣта только въ сторону рейда. Слабый прохладный вѣтеръ потянулъ на рикшу съ океана, ровный, сонный шумъ котораго былъ чуть слышенъ. Добѣжавъ до прибрежья, до средины дороги, рикша въ послѣднiй разъ бросилъ тонкiя оглобли, въ которыя рано, но не надолго впрягла его жизнь, и сѣлъ уже не на землю, а на скамью, сѣлъ смѣло, какъ резидентъ. Онъ, отдавая индусу цѣлый фунтъ, требовалъ самую маленькую и самую сильную, самую смертоносную. И она была, — помимо того, что сказочно-красива, вся въ черныхъ кольцахъ съ зелеными каемками, съ темно-голубой круглой головкой, съ изумрудной полосой на затылкѣ и траурнымъ хвостомъ, — она была, при всей своей малости, необыкновенно сильна и злобна, а теперь, послѣ того, какъ ее помотали въ деревянной пахучей коробкѣ, особенно. Она судорожно, какъ стальная, пружинила, извивалась, шуршала и стукала въ крышку. И онъ быстро развязалъ, распуталъ шнурокъ... Впрочемъ, кто знаетъ, какъ именно сдѣлалъ онъ это? Твердыми или дрожащими руками? Быстро, рѣшительно, или нѣтъ? А послѣ того долго ли колебался? Долго ли смотрѣлъ на темный шумящiй океанъ, на слабый звѣздный свѣтъ, на Южный Крестъ, Ворона, Канопусъ? Оскалился ли по-собачьи на городъ резидентовъ, или на богатый отель, свѣтившiй вдали своимъ подъѣздомъ? Вѣрно, онъ сразу раскрылъ коробку и твердо положилъ лѣвую руку на тѣ ледяныя, какъ мертвое тѣло, пружины, чт˜ взвивались въ коробкѣ: укушенъ онъ былъ въ самую ладонь цѣлыхъ три раза.

А укусъ тотъ нестерпимо жгучъ, — онъ подобенъ удару электрическаго тока и съ головы до ногъ пронзаетъ все тѣло человѣка несказанной болью, такой мукой, что послѣ него даже обезьяны жалобно вскрикиваютъ и разражаются рыданiями, дѣтскими, страстными, отчаянно-молящими. Рикша, вѣрно, не вскрикнулъ и не зарыдалъ: онъ слишкомъ хорошо зналъ, на что идетъ. Но нѣтъ сомнѣнiя, что, ощутивъ этотъ огненный ударъ, онъ колесомъ перевернулся на скамьѣ, и коробка полетѣла отъ него въ сторону. А затѣмъ тотчасъ же распахнулась подъ нимъ бездонная тьма, и все понеслось передъ его глазами куда-то вкось, вверхъ: и океанъ, и звѣзды, и огни отеля. Шумъ океана хлынулъ ему въ голову — и сразу

// 214

оборвался: глубокiй обморокъ бываетъ всегда послѣ этого удара. Но вслѣдъ за обморокомъ человѣкъ всегда быстро приходитъ въ себя, какъ будто только за тѣмъ, чтобы его тяжко, съ кровью стошнило — и опять повергло въ небытiе. Ихъ, этихъ обмиранiй, бываетъ нѣсколько, и каждое изъ нихъ, ломая человѣка, перехватывая ему дыханiе, частями уноситъ человѣческую жизнь, человѣческiя способности и чувства: мысль, память, зрѣнiе, слухъ, боль, горе, радость, ненависть — и то послѣднее, всеобъемлющее, чт˜ называется любовью, жаждой вмѣстить въ свое сердце весь зримый и незримый мiръ и вновь отдать его кому-то.

____________

Дней черезъ десять, въ темныя жаркiя сумерки передъ грозой, къ большому русскому пароходу, готовому отплыть въ Суэцъ, двѣ пары гребцовъ гнали въ гавани Коломбо шлюпку, въ которой полулежалъ сѣдокъ рикши номеръ седьмой. Пароходъ уже гудѣлъ отъ грохота якорной цѣпи, когда, выскочивъ возлѣ громадной желѣзной стѣны пароходнаго бока, взбѣжалъ онъ по длинному трапу на палубу. Капитанъ сперва наотрѣзъ отказался принять его: пароходъ грузовой, заявилъ онъ, агентъ уже уѣхалъ, — это невозможно. ЗНо я чрезвычайно, чрезвычайно прошу васъ!И — возразилъ англичанинъ. Капитанъ съ удивленiемъ взглянулъ на него: на видъ крѣпокъ, энергиченъ, но на лицѣ налетъ нездороваго загара, а глаза за блестящими очками стоячiе, какъ будто ничего не видящiе и безпокойные. ЗПодождите до послѣзавтра, — сказалъ капитанъ: — послѣзавтра будетъ нѣмецкiй почтовый пароходъИ. — ЗДа, но провести еще двѣ ночи въ Коломбо мнѣ очень трудно, — отвѣтилъ англичанинъ. — Этотъ климатъ изнуряетъ меня, я нервно боленъ. Кромѣ того, нѣмецкiй пароходъ, какъ это всегда бываетъ, будетъ биткомъ набитъ, а мнѣ хочется одиночества. Я измученъ этими цейлонскими ночами, безсонницей и всѣмъ тѣмъ, чт˜ чувствуетъ всякiй нервный человѣкъ передъ заходящими грозами. А взгляните на эту тьму, на тучи, заступившiя всѣ горизонты: ночь опять будетъ ужасная, перiодъ дождей собственно уже началсяИ... И, пожавъ плечами, подумавъ, капитанъ уступилъ. И черезъ минуту тонкiе, какъ ужи, сингалезы уже тащили по трапу сундукъ въ черной лакированной кожѣ, весь испещренный разноцвѣтными этикетами отелей и помѣченный красными иницiалами.

Свободная докторская каюта, которую предложили англичанину, была очень тѣсна и душна. Но англичанинъ нашелъ ее прекрасной. На скорую руку разложивши въ ней вещи,

// 215

онъ вышелъ черезъ столовую на верхнюю палубу. Все быстро тонуло въ темнотѣ. Пароходъ уже снялся и поворачивалъ къ открытому морю. Справа какъ бы плыли на него другiе пароходы, огни на мачтахъ, огни Форта. Слѣва, изъ-подъ высокаго борта, зыбко неслась къ низменному берегу, къ складамъ угля и къ черной гущѣ тонкоствольныхъ кокосовыхъ лѣсовъ за складами гладь темной воды, еще отражавшей тьму и печаль тучъ, и своимъ зыбкимъ стремленiемъ кружила голову. Все мѣняя направленiе, все туже дулъ откуда-то влажный, тошнотворно-благовонный, мягкiй вѣтеръ. Внезапно молчаливыя тучи распахнулись такой бездной блѣдно-голубого свѣта, что въ самой глубинѣ лѣсовъ мелькнули озаренные имъ стволы пальмъ, банановъ и сингалезскiя хижины подъ ними. Англичанинъ испуганно моргнулъ, оглянулся на плывущiй уже слѣва отъ него блѣдный молъ съ краснымъ огонькомъ на концѣ, на свинцовую даль океана за моломъ — и быстро пошелъ назадъ, въ каюту.

Старикъ-лакей, человѣкъ злой отъ усталости, безъ нужды подозрительный и наблюдательный, нѣсколько разъ заглядывалъ передъ обѣдомъ за ея занавѣску. Англичанинъ сидѣлъ въ складномъ холщевомъ креслѣ, держа на колѣняхъ толстую тетрадь въ кожаномъ переплетѣ, писалъ въ ней золотымъ перомъ, и выраженiе его лица, когда онъ поднималъ его, блестя очками, было и тупо и вмѣстѣ съ тѣмъ удивленно. Потомъ, спрятавъ перо, онъ задумался, какъ бы слушая шумъ и шорохъ волнъ, тяжело несущихся за стѣной каюты. Лакей прошелъ мимо, мотая громко звенящимъ колокольчикомъ. Англичанинъ всталъ и догола раздѣлся. Съ ногъ до головы обтершись губкой, насыщенной водой съ одеколономъ, онъ выбрился, подровнялъ короткiе толстые усы, тщательно причесалъ щетками свои черные прямые волосы на косой рядъ, надѣлъ свѣжее бѣлье, смокингъ и пошелъ къ обѣду съ обычнымъ своимъ рѣшительнымъ, солдатскимъ видомъ.

Моряки, уже давно сидѣвшiе за столомъ и бранившiе его за опозданiе, встрѣтили его преувеличенно любезно, другъ передъ другомъ щеголяя знанiемъ англiйскаго языка. Онъ отвѣтилъ имъ сдержанной, но не меньшей любезностью и поспѣшилъ сказать, что ему очень нравится русскiй столъ, что онъ былъ въ Россiи, въ Сибири... что онъ вообще много путешествовалъ и всегда прекрасно переносилъ путешествiя, чего однако нельзя сказать о его послѣднемъ пребыванiи въ Индiи, на Явѣ и на Цейлонѣ: тутъ онъ захворалъ печенью, разстроилъ себѣ нервы, дошелъ даже до странностей — вотъ въ родѣ той, которую онъ проявилъ часъ тому назадъ, такъ

// 216

неожиданно явившись на пароходъ... За кофе онъ угощалъ моряковъ коньякомъ и ликерами, принесъ коробку толстыхъ египетскихъ папиросъ и поставилъ ее на столъ открытой, для общаго пользованiя. Капитанъ, еще молодой человѣкъ съ умными и твердыми глазами, во всемъ старающiйся быть европейцемъ, завелъ рѣчь о колонiальныхъ задачахъ Европы, о японцахъ, о будущемъ Дальняго Востока. Внимательно слушая, англичанинъ возражалъ, соглашался. Говорилъ онъ складно и не просто, а такъ, точно читалъ хорошо написанную статью. И порою внезапно смолкалъ, еще внимательнѣе прислушиваясь къ шороху волнъ за открытыми дверями. Отъ грозы ушли. Давно потонула въ черномъ бархатѣ долго переливавшая алмазами цѣпь огней Коломбо. Теперь пароходъ былъ въ безграничной тьмѣ, въ пустотѣ океана и ночи. Столовая помѣщалась на палубѣ, подъ капитанскимъ мостикомъ. И тьма рѣзко чернѣла въ открытыхъ дверяхъ и окнахъ, она какъ бы стояла и глядѣла въ ярко освѣщенную столовую. Влажно дуло изъ этой тьмы — влажнымъ, свободнымъ дыханiемъ чего-то отъ вѣка свободнаго — и свѣжесть, доходя до сидящихъ за столомъ, давала имъ чувствовать запахъ табачнаго дыма, горячаго кофе и ликеровъ. Но порою свѣтъ электричества вдругъ падалъ — и двери, окна мелькали блѣдно-синими квадратами: беззвучно и несказанно-широко распахивалась вокругъ парохода голубая бездна безднъ, блистала текучая зыбь водныхъ пространствъ, угольной чернотой заливало горизонты — и оттуда, какъ тяжкiй ропотъ самого Творца, еще погруженнаго въ довременный хаосъ, доходилъ глухой, мрачный и торжественный, все до основанiя потрясающiй гулъ грома. И тогда англичанинъ какъ бы каменѣлъ на минуту.

— Въ сущности, это страшно! — сказалъ онъ своимъ мертвымъ, но твердымъ голосомъ послѣ одного особенно ослѣпительнаго сполоха. И, вставъ съ мѣста, подошелъ къ двери, зiявшей темнотой. — Очень страшно, — сказалъ онъ, какъ бы разговаривая самъ съ собой. — И страшнѣе всего то, что мы не думаемъ, не чувствуемъ и не можемъ, разучились чувствовать, какъ это страшно.

— Чт˜ именно? — спросилъ капитанъ.

— А вотъ хотя бы то, — отвѣтилъ англичанинъ, — что подъ нами бездонная глубина, а вокругъ та зыбкая хлябь, о которой такъ ужасно говоритъ Библiя... О, — строго сказалъ онъ, вглядываясь въ темноту: — и вблизи и вдали, всюду загораются борозды зеленой огненной пѣны, и чернота вокругъ этой пѣны черно-лиловая, цвѣта воронова крыла... Это очень жутко — быть капитаномъ? — серьезно спросилъ онъ.

// 217

— Нѣтъ, почему же, — отвѣтилъ капитанъ съ притворной небрежностью. — Дѣло скучное, отвѣтственное, но въ сущности несложное... Все зависитъ отъ привычки...

— Скажите лучше — отъ нашей притупленности, — сказалъ англичанинъ. — Стоять вонъ тамъ, на вашемъ мостикѣ, по бокамъ котораго мутно глядятъ сквозь толстое стекло два этихъ большихъ глаза, зеленый и красный, и итти куда-то въ тьму ночи и воды, простирающейся на тысячи миль вокругъ, — это безумiе! Но, впрочемъ, не лучше, — прибавилъ онъ, опять заглядывая въ двери: — не лучше и лежать внизу, въ каютѣ, за тончайшей перегородкой которой, возлѣ самой твоей головы, бьетъ и переливается эта бездонная хлябь... Да, да, разумъ нашъ такъ же слабъ, какъ разумъ крота, или, пожалуй, еще слабѣй, потому что у крота, у звѣря, у дикаря хоть инстинктъ сохранился, а у насъ, у европейцевъ, онъ выродился, вырождается!

— Однако кроты не плаваютъ по всему земному шару, — усмѣхаясь, отвѣтилъ капитанъ. — Кроты не пользуются паромъ, электричествомъ, безпроволочнымъ телеграфомъ... Вотъ хотите — я буду сейчасъ говорить съ Аденомъ? А вѣдь до него десять дней ходу.

— И это страшно, — сказалъ англичанинъ и строго взглянулъ сквозь очки на засмѣявшагося механика. — Да, и это очень страшно. А мы, въ сущности, ничего не боимся. Мы даже смерти и то не боимся по-настоящему: ни жизни, ни тайнъ, ни безднъ, насъ окружающихъ, ни смерти — ни своей собственной ни чужой! Я полковникъ англiйской армiи, участникъ бурской войны, я, приказывая стрѣлять изъ пушекъ, убивалъ людей сотнями — и вотъ не только не страдаю, не схожу съ ума, что я убiйца, но даже не думаю о нихъ никогда.

— А звѣри, дикари — думаютъ? — спросилъ капитанъ.

— Дикари вѣрятъ, что такъ надо, а мы нѣтъ, — сказалъ англичанинъ и замолчалъ, пошелъ ходить по столовой, стараясь тверже ступать своими бальными ботинками.

Сполохи отдаленной грозы, уже розовые, мелькавшiе по звѣздамъ, слабѣли. Вѣтеръ дулъ въ окна и двери сильнѣе и прохладнѣе, черная тьма за дверями шумѣла тяжелѣе. Большая раковина, пепельница, ползала по столу. Чувствовалось подъ непрiятно слабѣющими ногами, какъ снизу что-то нарастаетъ, приподнимаетъ, потомъ валитъ на бокъ, разступается — и полъ все глубже уходитъ изъ-подъ ногъ. Моряки, допивъ кофе, накурившись, сдерживая зѣвоту и поглядывая на своего страннаго пассажира, посидѣли, помолчали еще

// 218

нѣсколько минутъ, потомъ, желая ему покойной ночи, стали браться за фуражки. Остался одинъ капитанъ. Онъ курилъ и водилъ за англичаниномъ глазами. Англичанинъ, съ сигарой, качаясь, ходилъ отъ двери къ двери, раздражая своей чернотой, очками и серьезностью, соединенной съ разсѣянностью, старика-лакея, убиравшаго со стола.

Да, да, — сказалъ онъ: — намъ страшно только то, что мы разучились чувствовать страхъ! Бога, религiи въ Европѣ давно уже нѣтъ, мы, при всей своей дѣловитости и жадности, какъ ледъ холодны и къ жизни и къ смерти: если и боимся ея, то разсудкомъ или же только остатками животнаго инстинкта. Иногда мы даже стараемся внушить себѣ эту боязнь, увеличить ее — и все же не воспринимаемъ, не чувствуемъ въ должной мѣрѣ того непонятнаго и ужаснаго, чѣмъ полна человѣческая жизнь... вотъ, какъ не чувствую и я того, чт˜ самъ же назвалъ страшнымъ, — сказалъ онъ, показывая на открытую дверь, за которой шумѣла черная темнота, уже высоко поднимавшая съ носа и валившая скрипящiй переборками пароходъ то на одинъ, то на другой бокъ.

— Это на васъ Цейлонъ такъ подѣйствовалъ, — машинально замѣтилъ капитанъ.

— О, несомнѣнно, несомнѣнно! — согласился англичанинъ. — Мы всѣ, — коммерсанты, техники, военные, политики, колонизаторы, — мы всѣ, спасаясь отъ собственной притупленности и пустоты, бродимъ по всему мiру, — вѣдь вы согласитесь, что число путешествующихъ европейцевъ растетъ со сказочной быстротой, что уже весь земной шаръ пестритъ плакатами и расписанiями, — и силимся восхищаться то горами и озерами Швейцарiи, то нищетой Италiи, ея картинами и обломками статуй или колоннъ, то бродимъ по скользкимъ камнямъ, уцѣлѣвшимъ отъ какихъ-то амфитеатровъ въ Сицилiи, то глядимъ съ притворнымъ восторгомъ на желтыя груды Акрополя въ Грецiи, то присутствуемъ, какъ при балаганномъ зрѣлищѣ, при раздачѣ священнаго огня въ Iерусалимѣ, платимъ бѣшеныя деньги за то, чтобы терпѣть мученiя отъ проводниковъ и блохъ въ могильникахъ и глиняныхъ капищахъ Египта, плывемъ въ Индiю, въ Китай, въ Японiю — и вотъ только здѣсь, на землѣ древнѣйшаго человѣчества, въ этомъ потерянномъ нами эдемѣ, который мы называемъ нашими колонiями и жадно ограбляемъ, среди грязи, чумы, холеры, лихорадокъ и цвѣтныхъ людей, обращенныхъ нами въ скотовъ, только здѣсь чувствуемъ въ слабой мѣрѣ жизнь, смерть, божество. Здѣсь, оставшись равнодушнымъ ко всѣмъ этимъ Озирисамъ, Зевсамъ, Аполлонамъ, къ Христу, къ Магомету,

// 219

я не разъ чувствовалъ, что могъ бы поклоняться развѣ только имъ, этимъ страшнымъ богамъ нашей прародины, — сторукому Брамѣ, Шивѣ, Дьяволу, Буддѣ, слово котораго раздавалось поистинѣ какъ глаголъ самого Маѳусаила, вбивающаго гвозди въ гробовую крышку мiра... Да, только благодаря Востоку и болѣзнямъ, полученнымъ мной на Востокѣ, благодаря тому, что въ Африкѣ я сотнями убивалъ людей, въ Индiи, ограбляемой Англiей, а значитъ, отчасти и мною, видѣлъ тысячи умирающихъ съ голоду, въ Японiи покупалъ дѣвочекъ въ мѣсячныя жены, въ Китаѣ билъ палкой по головамъ беззащитныхъ обезьяноподобныхъ стариковъ, на Явѣ и на Цейлонѣ до предсмертнаго храпа загонялъ рикшъ, въ Анарадхапурѣ получилъ въ свое время жесточайшую лихорадку, а на Малабарскомъ берегу болѣзнь печени, — только благодаря всему этому я еще кое-что чувствую и думаю. Тѣ страны, тѣхъ несмѣтныхъ людей, чт˜ еще живутъ, или младенчески-непосредственной жизнью, всѣмъ существомъ своимъ ощущая и бытiе, и смерть, и божественное величiе вселенной, или уже прошли долгiй и трудный путь, историческiй, религiозный и философскiй, и устали на этомъ пути, мы, люди новаго желѣзнаго вѣка, стремимся поработить, подѣлить между собою, и называемъ это нашими колонiальными задачами. И когда этотъ дѣлежъ придетъ къ концу, когда въ мiрѣ опять воцарится власть какого-нибудь новаго Тира, Сидона, новаго Рима, англiйскаго или нѣмецкаго, повторится, непремѣнно повторится и то, чт˜ предрекли Сидону, возомнившему себя, по слову Библiи, Богомъ, iудейскiе пророки, Риму — Апокалипсисъ, а Индiи, арiйскимъ племенамъ, поработившимъ ее — Будда, говорившiй: ЗО, вы, князья, властвующiе, богатые сокровищами, обращающiе другъ противъ друга жадность свою, ненасытно потворствующiе своимъ похотямъ!..И Я еще не буддистъ, но Будда, какъ всѣ великiе религiозные учители, понялъ, чт˜ значитъ жизнь Личности, этой преходящей формы, намарупы, какъ онъ называлъ ее, въ этомъ Змiрѣ быванiяИ, въ этой вселенной, который мы не постигаемъ, — и ужаснулся священнымъ ужасомъ. Мы же возносимъ нашу Личность превыше небесъ, мы хотимъ сосредоточить въ ней весь мiръ, чт˜ бы тамъ ни говорили о грядущемъ всемiрномъ братствѣ и равенствѣ, — и вотъ только въ океанѣ, подъ новыми и чуждыми намъ звѣздами, среди величiя тропическихъ грозъ, или въ Индiи, на Цейлонѣ, гдѣ исторiя такъ безмѣрна, гдѣ порою видишь подлинную первобытную жизнь, а въ черныя знойныя ночи, въ горячечномъ мракѣ, чувствуешь, какъ таетъ, растворяется человѣкъ въ этой чернотѣ, въ звукахъ, запахахъ, въ

// 220

этомъ страшномъ Все-Единомъ, только тамъ понимаемъ въ слабой мѣрѣ, чт˜ значитъ эта наша жалкая Личность... Знаете ли вы, — сказалъ онъ, останавливаясь и блестя очками на капитана, — буддiйскую легенду?

— Какую? — спросилъ капитанъ, уже тайкомъ зѣвнувшiй и посмотрѣвшiй на часы.

— А вотъ какую: воронъ кинулся за слономъ, бѣжавшимъ съ лѣсистой горы къ океану; все сокрушая на пути, ломая заросли, слонъ обрушился въ волны — и воронъ, томимый ЗжеланiемъИ, палъ за нимъ и, выждавъ, пока онъ захлебнулся и вынырнулъ изъ волнъ, опустился на его ушастую тушу; туша плыла, разлагалась, а воронъ жадно клевалъ ее; когда же очнулся, то увидалъ, что отнесло его на этой тушѣ далеко, далеко, туда, откуда даже на крыльяхъ чайки нѣтъ возврата — и закричалъ жалкимъ голосомъ, тѣмъ, котораго такъ чутко ждетъ Смерть и на который такъ быстро является она... Ужасная легенда!

— Да, это очень значительно, — сказалъ капитанъ равнодушно.

Англичанинъ замолчалъ и опять пошелъ отъ двери къ двери. Изъ шумящей темноты слабо донеслись отрывистые и, какъ всегда въ океанѣ, печальные звуки второй склянки. Капитанъ, посидѣвъ изъ приличiя еще минутъ пять, поднялся, пожалъ руку англичанину и пошелъ въ свою большую покойную каюту. Англичанинъ, что-то думая, продолжалъ ходить. Лакей, протомившись въ буфетѣ еще съ полчаса, вошелъ и съ сердитымъ лицомъ сталъ тушить электричество, оставилъ только одинъ рожокъ. Англичанинъ, когда лакей скрылся, подошелъ къ стѣнѣ, потушилъ и этоть рожокъ. Сразу палъ мракъ, шумъ волнъ сразу сталъ какъ будто слышнѣе, и сразу раскрылись въ окнахъ звѣздное небо, мачты, реи. Пароходъ скрипѣлъ и лѣзъ съ одной водяной горы на другую. Онъ размахивался все шире, подымаясь и опускаясь, — и въ снастяхъ широко носились, взлетая то въ бездну кверху, то въ бездну книзу, Канопусъ, Воронъ, Южный Крестъ, по которымъ еще мелькали розовые сполохи.

Капри. II. 1914.

__________

// 221