<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 99-107>

БУДНИ.

Казалось, что вѣчно будутъ стоять по горизонтамъ эти блѣдно-синѣющiя тучки, подъ которыми сѣрѣли соломенныя крыши, зеленѣли лозины и пестрѣли разноцвѣтныя клѣтки окрестныхъ полей. Iюньскiй день безъ солнца былъ особенно дологъ.

Поповъ сынъ, у котораго гостилъ семинаристъ Случевскiй, возилъ съ попомъ навозъ. Ворота, возлѣ длинной бѣлой хаты, были открыты настежь. Двѣ испачканныхъ коричневой жижей телѣги, двѣ сытыхъ лошади стояли среди взрытаго двора на варкѣ. Поповъ сынъ ворочалъ за троихъ: глубоко поддѣвалъ вилами горячiе пласты и, подставивъ подъ вилы лѣвое колѣно, вздиралъ ихъ съ сочнымъ трескомъ. Попъ, черный, высокiй человѣкъ, въ одной рубахѣ, въ розовыхъ подштаникахъ и мужицкихъ сапогахъ съ опустившимися голенищами, не отставалъ: бодро трясъ по плечамъ синими волосами, запуская въ навозъ вилы, и крѣпко шлепалъ по возу дымящимися ломтями, перевертывая ихъ. Выходили изъ воротъ и отецъ и сынъ съ потными лицами, но возбужденные, довольные предстоящимъ въ пути н€-поле долгимъ отдыхомъ.

— Господинъ Шаляпинъ, присоединяйтесь-ка къ намъ! — весело крикнулъ попъ, идя за колесами, держа въ рукахъ веревочныя вожжи и развѣвая на ходу легкiя полы незастегнутаго подрясника.

Семинаристъ, сидѣвшiй на крыльцѣ, почувствовалъ въ этой шуткѣ фальшивую, корыстную ноту, однако не сдался.

— Да вотъ та-то и бѣда, что Шаляпинъ, — отозвался онъ. — Запотѣешь, охватитъ вѣтромъ, — и готовъ. Съ голосомъ, о. Петръ, нельзя шутить. А то бы я съ величайшимъ удовольствiемъ.

// 99

Семинаристъ, темноглазый юноша съ широкимъ, блѣднымъ и важнымъ лицомъ, смотрѣлъ на удаляющiяся телѣги, на сѣро-сиреневую дорогу и на потные, ржавые клоки, раскиданные по ней. Прошелъ мимо дьячокъ, прiостановился, пожаловался на свою судьбу и опять разсказалъ о своемъ покойномъ сынѣ. Огромныя, красно-лиловыя руки его, разбитыя старостью и пьянствомъ, лежали на костылѣ и все время ходили, шатали костыль. Огромные дегтярные сапоги глядѣли изъ-подъ коричневаго подрясника. Серебряная медаль на красной ленточкѣ украшала грудь. Лицо и крупный носъ были розовы, мясисты, въ рытвинахъ. Выпученные гноящiеся глаза, какъ всегда, плакали; темно-рыжiе волосы, заплетенные въ косу, жестко вились, какъ у старухъ-пьяницъ. А говорилъ дьячокъ однотонно, съ трудомъ выбивая каждый слогъ: каждый слогъ его дрожалъ, прыгалъ.

— Отцу Петру счастье! — говорилъ онъ. — У него помощникъ есть. А мой — лежитъ себѣ въ могилкѣ! Росъ — восхищалъ всѣхъ. Бывало, похвалюсь имъ: ЗУ меня не сынъ, а генiй!И. А всѣ говорятъ: ЗЕсли выйдетъ въ васъ, Степанычъ, лучше всякаго генiя будетъИ. Выросъ, — такъ, вѣрите ли, хозяйственнѣе его во всемъ селѣ не было! Чахотка въ послѣднемъ градусѣ, а и умеръ, не поддался. ЗВы должны на-дняхъ умеретьИ, — говоритъ фельдшеръ. — ЗНѣтъ, — говоритъ, — не могу я, не свозивши рожь, умеретьИ. Скосили мы, связали, сидитъ зарей на крыльцѣ, смотритъ на облака, а я ему и говорю: ЗЧт˜ это ты сидишь, смотришь?И А онъ и говоритъ: ЗДавайте, папашъ, покуда погодка, на двухъ подводахъ возитьИ. — ЗДа Богъ съ тобой, куда тебѣ возить! Я мужика хотѣлъ нанятьИ. — ЗНе надо, не надо, сами управимсяИ. — ЗКакъ же, — говорю, — управимся: ее, ржи одной, тридцать четыре копныИ. А онъ все своеЙ Такъ, вѣрите ли, по двѣнадцати разъ въ день н€-поле леталъ! И отдыхать не отдыхалъ, — сядетъ въ холодокъ, выпьетъ кваску — и опять въ телѣгу. Меня — и то уходилъ. Чуть свѣтъ, еще пѣтухи не крикнутъ, а онъ ужъ подымаетъ: ЗВставайте, вставайте скорѣй, тучки заходятъИЙ Въ три дня все кончили — и свезли, и обмолотили, и солому прибралиЙ Гонитъ меня за вѣялкой, взялъ я вѣялку у Данилкиныхъ, обвѣяли, подмели токъЙ Какъ послѣднее зерно въ амбаръ, — входитъ въ избу и говоритъ: ЗНу, вотъ теперь дѣло другое. Гдѣ, папашъ, свѣчи? Зажигайте свѣчиИ. Зажгли свѣчи у образ˜въ, онъ легъ на диванъ — и каюкъ!

ЗНедурноИ, — иронически думалъ семинаристъ, слушая.

По уходѣ дьячка онъ взялъ тросточку, надѣлъ новенькую

// 100

сѣрую шляпу, накинулъ на плечи серебристый дождевикъ и побрелъ по деревнѣ. Выйдя на выгонъ, онъ посмотрѣлъ на церковь, блѣдно бѣлѣвшую на тучи, посмотрѣлъ на раскрытыя окна казенной винной лавки; хотѣлъ-было зайти поболтать къ сидѣльцу, но раздумалъ и пошелъ по направленiю къ погосту. Сидѣлецъ былъ отравленъ страстью къ чтенiю. Съ утра до вечера лежалъ онъ на своей высокой двуспальной кровати, опершись на локти, и страница за страницей пожиралъ ЗВокругъ СвѣтаИ. ЗСейчасъ, сейчасъ, — торопливо бормоталъ онъ въ отвѣтъ на привѣтствiе. — Дайте только до точки дочитатьсяИЙ А бесѣдуя съ гостемъ, не слушалъ его, невпопадъ смѣялся, ждалъ, когда гость уйдетъ. Поминутно отрываемый отъ книги то женой, то мужиками, онъ кидалъ на нихъ растерянные, шальные взгляды. ЗКоровѣ пора мѣсить!И — злобно кричала жена, отворивъ дверь. ЗЕще четвертку поскорѣе!И — радостно оралъ мужикъ, заглядывая въ раскрытое окно. А онъ не понималъ, кто и куда зоветъ его. Въ головѣ его путались острова Тихаго океана и прерiи, Южный Крестъ и Гренландiя, Бразилiя и кафры, голландскiе колонисты и удавы, рѣки въ тропическихъ чащахъ и гиппопотамыЙ ЗИ при чемъ тутъ Тихiй океанъИ? — думалъ семинаристъ, шагая по безлюдной улицѣ. Навстрѣчу ему шелъ десятскiй, длинный, въ красной рубахѣ, въ разбитыхъ сапогахъ, изъ которыхъ одинъ былъ связанъ по ступнѣ веревкой. На плечѣ его лежала одностволка.

— Куда это? — спросилъ семинаристъ.

— Грачей наказывать, — отвѣтилъ десятскiй.

Десятскiй былъ человѣкъ знакомый: не разъ приходилъ просить газетъ на цыгарки. Полуразсыпавшаяся изба его стояла на краю деревни, рядомъ съ погостомъ. Когда семинаристъ проходилъ мимо, въ ея разбитое окно съ кудахтаньемъ влетѣла курица. За избой пустовало гумно, безъ соломы и безъ риги, валялись, зарастая травой, однозубыя вилы, перевернутый вверхъ дномъ телѣжный ящикъ съ двумя новыми, желтыми ребрами, высохшая дегтяркаЙ На лозинѣ внизъ головой висѣлъ дохлый цыпленокъ — пугало, хотя отпугивать было некого и не отъ чего. Гордый своей отчужденностью отъ этого жалкаго быта, своими мечтами о Москвѣ и консерваторiи, семинаристъ вышелъ на погостъ, на бугоръ за деревней, небрежно откидывая голову, выставляя кадыкъ, посвистывая, шурша серебристымъ плащомъ.

На погостѣ, среди репьевъ, татарокъ и могильныхъ бугровъ бродила рыжая лошадь съ палевой гривой. Помахивая жидкимъ хвостомъ, она щипала мелкую, сухую траву. На боль-

// 101

шой свѣжей могилѣ, на холмикѣ изъ сизой разсыпчатой глины, лежалъ, съ головой накрывшись армякомъ, мужикъ. Смиренно, съ опущенными хвостами, тихо переговариваясь, гуляли индюшки лавочника. Гуськомъ тянулись онѣ къ мужику — и вдругъ всѣ разомъ пускались бѣжать, а, добѣжавъ, вклевывались въ его армякъ, въ голову. Мужикъ вскакивалъ, запускалъ въ нихъ горстями глины: индюшки подпрыгивали, треща перьямиЙ Сдѣлавъ видъ, что не замѣчаетъ мужика, семинаристъ прошелъ мимо.

Надъ господскими могилами росли двѣ березки. Когда-то ихъ окружала деревянная ограда, за оградой стояла скамья. ЗБуду приходить сюда, сидѣть, вспоминать и груститьИ, — думалъ тотъ, кто дѣлалъ все это. И ни разу не пришелъ. А деревня мало-по-малу разломала, растаскала и ограду и скамью. Свиньи взрыли могильные бугры, телята обглодали стволы березокъЙ Съ иронической улыбкой посвистывая, семинаристъ повернулъ назадъ. Поблизости отъ той могилы, на которой старался уснуть мужикъ, стоялъ гнилой голубецъ. Изъ него выпорхнула мухоловка. Семинаристъ подошелъ: въ голубцѣ, рядомъ съ фольговой радужной иконкой, лежало груглое гнѣздышко. Отъ скуки семинаристъ хотѣлъ вытащить его, разсмотрѣть, разодрать и бросить. Но мужикъ открылъ глазъ и пристально посмотрѣлъ изъ-подъ армяка.

— Отдѣлались? — спросилъ онъ.

Вопросъ былъ неожиданный. Семинаристъ обернулся и поднялъ брови.

— То-есть какъ это? — сказалъ онъ.

— А такъ. Отучились?

Семинаристъ не спѣша прошелъ къ сосѣднему могильному бугру.

— А, ты вотъ про что! — сказалъ онъ, садясь и съ притворной разсѣянностью поглядывая вокругъ. — Да, до осени отучился. А ты откуда?

— Я изъ Разсохина, — отвѣтилъ мужикъ. — Изъ волости ѣду. Ѣхалъ и думаю, — дай, молъ, лошадь маленько покормлюЙ А вы? Духовные?

— ДаЙ Но, главнымъ образомъ, пѣнiю учусь.

— Какъ, то-есть, пѣнiю? — спросилъ мужикъ, зѣвая. — Хоръ, значитъ, будете задавать?

— Нѣтъ, братъ, не хоръ, — сказалъ семинаристъ и оперся на трость. — Я на сценѣ буду пѣть. Да ты, впрочемъ, этого не поймешьЙ Я въ театръ готовлюсь.

Мужикъ усмѣхнулся.

— Ну, нѣтъ, это я даже очень хорошо могу понять, —

// 102

отвѣтилъ онъ. — Ну, только это совсѣмъ никуда, совсѣмъ скверно. Этакъ вы много не наживете.

— Да чт˜ ты!

— Вѣрное слово, — сказалъ мужикъ спокойно и увѣренно. — Тамъ вы добра не прiобрѣтете. Нѣтъ, вы ужъ лучше по церковному ступайте, либо по своему рукомеслу, — куръ да ситники съ народа огребать. А въ театрѣ пѣть — это ужъ самое послѣднее дѣло.

— Да чѣмъ же послѣднее?

— А такъ, что совсѣмъ послѣднее. Тамъ чепуха одна идетъ. Вы лучше мое готовое слушайте, я ужъ плохого не скажу. Я не простой, я бывалый человѣкъ. Я отъ этихъ мужиковъ теперь отбился, я все лѣто прошлый годъ въ Липецкѣ прожилъ. Со всякимъ могу теперь поговоритьЙ

Скучно синѣло по горизонтамъ низкое облачное небо, блѣдно зеленѣли хлѣба на противоположномъ косогорѣ, — поневолѣ приходилось довольствоваться и такой бесѣдой. Вынувъ плетеный портсигаръ, семинаристъ закурилъ папиросу, другую протянулъ мужику. Мужикъ осторожно взялъ.

— Вотъ это покорнѣйше благодаримъ, — сказалъ онъ, зажигая сѣрникъ, и, пустивъ дымъ въ ноздри, посмотрѣвъ на папиросу, отрывисто спросилъ:

— Асмолова?

Семинаристъ напомнилъ ему о театрѣ.

— А вотъ слушайте, — сказалъ мужикъ. — Я этихъ театровъ ни по чемъ не уважаю. Тамъ, прямо надо говорить, черти живутъ. Разъ куренье тамъ есть, — значитъ и водка есть. А ужъ гдѣ водка, тамъ и бабъ не миноватьЙ Нѣтъ, отъ этого вамъ надо подальше куда подаваться! Вотъ кто, къ примѣру, по монастырямъ живетъ, монахи, — тѣмъ хорошо, имъ ничего не бываетъ: гуляй, бѣсись, — и вся недолга. Есть чистые боров€, домовые! Цѣльную жизнь бражничаютъ, весь вѣкъ въ томъ протекаютъ. А въ театрахъ, — тамъ водка, бабье, ну, конечно, и онъ тутъ же вертится. Ужъ гдѣ вино, тамъ безпримѣнно онъ.

— Это ты про чорта, что ли? — спросилъ семинаристъ.

— А то про кого же? Конечно, про него. Да и вѣрно. Тамъ, куда ни качнись, вездѣ онъ. Я давно объ этомъ понимаю. Чт˜ тамъ хорошаго? Я такой-то, и то туда не пойду. Тощавый человѣкъ туда и не показывайся, — на троякъ тамъ не разыграешься. А ѣздятъ туда бабье это самое, разныя бабы шальныя, да купечество: долги свои заверсталъ — и валиЙ Я въ этомъ Липецкѣ всего наглядѣлся. Тамъ въ трехъ верстахъ садъ есть, ну, вотъ туда и ѣздятъ всѣ. Забираютъ

// 103

съ собой ветчину, колбасу копченую, наливкиЙ Прiѣдутъ и кружатся цѣльный день. Посуду бьютъ, бузуютъ — прямо не судомъ. Старуха съ дѣдомъ не успѣваютъ самоваръ кипятитьЙ

Семинаристъ небрежно сказалъ:

— Ну, вотъ и видно, что ты ничего не понимаешь, несешь чепуху, и все путаешь. То грѣхъ, а то — Зна троякъ не разыграешьсяИЙ

— Обязательно такъ! — твердо сказалъ мужикъ. — По капиталу глядя, конечно, можно, а такимъ-то, какъ мы съ вами, голоштаннымъ, зачѣмъ туда соваться? ЗГрѣхъИ! — ухмыльнулся онъ. — Согрѣшить, братъ, недолго. Я вонъ вчера всю ночь не заснулъ. Не утерпѣлъ, свинью зарѣзалъ, — разбаловался на сладкихъ-то харчахъ в Липецкѣ. Да какой тамъ, — и съѣлъ-то всего кусочекъ, а она, свинья эта, мнѣ спать не дала. Забудусь, забудусь, а она и вотъ она, — подымается туша, прямо на меня идетъЙ Вотъ чт˜ дѣлаетъ! И, значитъ, нельзя ѣсть мясное. Спожинки, — можно мясо ѣсть, глядя по капиталу, а Петровки, — онѣ, братъ, Великому посту не уступятъЙ Нѣтъ, со мной трудно спорить! — сказалъ мужикъ твердо. — Плюсъ на минусъ взаимно уничтожается.

Семинаристъ вздернулъ плечами.

— Чортъ знаетъ чт˜! — проговорилъ онъ, помолчавъ. — Несешь и съ Дона и съ моряЙ Ну, а скажи, пожалуйста: какъ относятся къ тебѣ твои односельчане? За кого они считаютъ тебя?

— Никакъ они ко мнѣ не могутъ относиться, — сказалъ мужикъ. — Умнѣй меня во всемъ селѣ нѣту. Обойди всѣхъ, спроси: кто дѣльнѣе по хозяйству Назаръ Павлова Протасова? Анъ никого и нѣту! Со мной старики, и то совѣтоваться приходятъ.

— А несешь чепуху?

— Какую-такую чепуху? Воспитанья на васъ нѣту хорошаго, вотъ и ЗчепухуИЙ Вонъ у насъ сапожникъ естьЙ Первое дѣло, какъ выпилъ, сейчасъ за ребятъ: у него ихъ цѣлая война, человѣкъ двѣнадцатьЙ Такъ они винтомъ отъ него, кто куда гораздъ! А воспиталъ отлично! Ты не гляди, что онъ пьяный: такъ, братъ, воспиталъ, — по лычку ходятъ! А, конечно, теперь всѣмъ воля данаЙ Женщину, напримѣръ, взять: отъ кого вся сумятица въ государствѣ идетъ? Опять же отъ ней. Она теперь во всѣ предсѣданiя допущена большое количество, а куда она годится? Хоть имъ теперь тоже хорошее ученье пошло, ну, а все-таки мужчина-то немножко подѣльнѣе будетъ!

— Чортъ знаетъ чт˜! — повторилъ семинаристъ, глядя на

// 104

его густую чубарую бороду. — Чт˜ такое у тебя въ головѣ творится? То садъ, то театръ, то женщиныЙ Ну, скажи на милость, какое отношенiе можетъ имѣть этотъ дурацкiй садъ къ театру?

— А такое, — отвѣтилъ мужикъ еще увѣреннѣе. — Такое, что безъ этого ему никуда податься нельзя.

— Кому ему?

— Запѣвалѣ главному, вотъ кому. Онъ тамъ, въ саду-то въ этомъ, вылупитъ стаканъ али два хорошихъ — и оретъ, альни ребра трещатъЙ Онъ ужъ не можетъ безъ этого.

— Да позволь: какой-такой запѣвала?

— Говорю же вамъ — главный запѣвала. Главачъ этихъ самыхъ пѣвцовъ. Натощакъ онъ никакъ не станетъ для нихъ глотку рвать.

— И опять чепуха, — сказалъ семинаристъ. — Пѣвцамъ и совсѣмъ нельзя пить. Отъ этого голосъ портится.

Мужикъ ухмыльнулся, поднялся и сѣлъ.

— Ну, нѣтъ, не чепуха! — сказалъ онъ. — Не можетъ отъ ней голосъ портиться. Отъ ней голосъ не хуже, а много тверже, злѣй становится. Какъ же можно ровнять! Отъ вина человѣкъ сердитѣй дѣлается, ему тогда все ни по чемъ. Онъ прямо самъ не свой, когда душу свою наспиртуетъ. Вы попробуйте-ка ея, сивухи-то нашей. Она слѣпому глаза продеретъ!

Семинаристъ, махнувъ рукой, облокотился на колѣни и сталъ осторожно давить концомъ трости красныхъ козявокъ, парами ползавшихъ возлѣ его ногъ. Мужикъ что-то думалъ, глядя въ землю.

— Нѣтъ, этотъ жребiй вашъ — жестокiй, — сказалъ онъ съ сожалѣнiемъ. — Жестокая ваша задача. Театры — это какъ все равно звѣрильница, али, скажемъ, цырульная простаяЙ Какъ эти звѣри тамъ ревутъ, такъ я такой страсти прямо сХотроду не видывалъ! Настоятель ходитъ, — какъ какой зритель захочетъ, чтобъ звѣрь всталъ, онъ его сейчасъ желѣзнымъ прутомъЙ Хочетъ, не хочетъ, а обязательно подымается.

— Здравствуйте, — сказалъ семинаристъ. — Еще и цырульня на сцену появилась. Она-то тутъ при чемъ?

— Такъ, тамъ все естьЙ Только я этого, говорю, никакъ не уважаю. Разъ тамъ молитвеннаго нѣту, всѣ эти театры, звѣрильницы, цырульни всякiя надо запечатывать и скилеты всѣ переломатьЙ Вонъ у меня родственникъ есть. Изъ себя такъ, писаришка простой, а голосъ — прямо бѣда. Молодой еще человѣкъ, а пить страшный здоровый, любитель до вина.

// 105

Залѣзъ недавно на крышу и зѣваетъ на все село. Это чт˜ жъ, прилично?

— Но зачѣмъ же на крышу-то?

— А спроси его! Чума его знаетъ, зачѣмъ. Съ сестрой вотъ это они, правда, хорошо поютъ. Его сестра въ городѣ живетъ, на машинкѣ работаетъ. Она хоть чахоточная, а голосъ много складнѣй, чѣмъ у него, хоть подъ кого подтянетъ. Какъ прiѣдетъ къ нему, сядутъ зарей возлѣ избѣ и поютъ. И не что-нибудь, не мужицкiя наши пѣсни, а все ЗНакинувъ плащъИ, либо ЗАхъ, ты, воля моя, воляИЙ Хорошо выходитъ. Сулился этотъ писарь ко мнѣ прiѣхать, вотъ и вы прiѣзжайте попѣть съ нимъ. Я и угостить могу всякаго.

— Merci bien, — сказалъ семинаристъ. — Прiѣхать не мѣшало бы. Ты поистинѣ достоинъ изученiя.

Мужикъ радостно улыбнулся.

— Ага! — сказалъ онъ, подмигивая. — Пронялъ?

И горячо заговорилъ.

— Ахъ, братъ, кабы мнѣ ученье-то, какихъ бы я корней наворочалъ! Да вѣдь откуда ее взять? Я вонъ въ городѣ недавно былъ. Такъ тамъ чт˜ исдѣлали. Тамъ земскiй музей исдѣлали и скилетъ коркодилiй привезли, а онъ, можетъ, пятьсотъ, либо тысячу ст˜итъ. Вотъ, похоже, куда наши денежки-то идутъ, вотъ они, мошенники-то, сукины дѣти! — сказалъ онъ съ горечью. — А ты вотъ сиди тутъЙ Да тутъ отъ одной скуки удавишься! Я ужъ на что бывалый человѣкъ, а и то не могу. Мнѣ, братъ, не до революцiй! Меня вонъ дьяконовъ сынъ, не хуже тебя такого-то, цѣльный годъ на эту штуку настрачивалъ, да нѣтъ, не на того напался! Я ему еще припомню его рѣчи! ЗПлюсъ на минусъИЙ Шарахну какъ-нибудь вечеркомъ изъ-за валу каменищемъ въ голову, — вотъ тебѣ и будетъ плюсъ на минусъ! Меня и безъ него, собаки, скука съѣлаЙ

Скулы его порозовѣли, лицо приняло злое и грустное выраженiе. Не глядя на семинариста, онъ поднялся, надѣлъ армякъ въ рукава и, заскребая сапогами по землѣ, рѣшительно пошелъ къ лошади. ЗЧего онъ разозлился? — подумалъ семинаристъ, недоумѣвающе глядя ему вслѣдъ. — Вотъ нелѣпая и странная скотина!И Мужикъ, какъ бы угадавъ его мысли, обернулся:

— Чего вылупился? — сказалъ онъ зло и грубо. — Ай не правду говорю? Ты должонъ за ученье благодаренъ быть, а не лупиться. Я съ тобой задушевно, а ты — лупишься. Вотъ подойду, измордую тебя, ради скуки, въ лучшемъ видѣ, —

// 106

тогда судись со мной! Не посмотрю, братъ, на твое духовенство, на пѣнiе.

Распутавъ лошадь, онъ кинулъ обрывокъ ей на шею и, подпрыгнувъ, упалъ животомъ на ея спину, перекинулъ ногу и бодро поѣхалъ среди могильныхъ бугровъ на дорогу.

Ошеломленный такимъ неожиданнымъ концомъ бесѣды, семинаристъ вспыхнулъ, хотѣлъ-было кинуться драться, но только переставилъ трясущимися руками между колѣнъ трость.

Мужикъ повернулъ на деревню. Семинаристъ, просидѣвъ въ оцѣпенѣнiи съ полчаса и успокоившись, пошелъ подъ гору, поднялся на косогоръ и свернулъ на какую-то высокую межу, осыпанную бѣлымъ клеверомъ и убѣгающую вдаль между двумя стѣнами сѣро-зеленой ржи, блѣдной вдали, подъ тучей. Мягкiй, сладкiй вѣтеръ дулъ навстрѣчу, рожь слабо дымилась iюньскимъ цвѣтомъЙ Семинаристъ пожималъ плечами и думалъ:

ЗСтранно, странно. Безъ револьвера, собственно, и выходить бы не слѣдовалоИ.

Капри. 25-26. I. 1913.

_________

// 107