<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 170-188>

ЧАША ЖИЗНИ.

I.

Тридцать лѣтъ тому назадъ, когда уѣздный городъ Стрѣлецкъ былъ еще проще и просторнѣй, семинаристъ Киръ Iорданскiй, сынъ псаломщика, влюбился, прiѣхавъ на каникулы, въ Саню Дiесперову, дочь заштатнаго священника, за которой отъ-нечего-дѣлать ухаживалъ консисторскiй служащiй Селиховъ, пользовавшiйся отпускомъ. Саня была особенно беззаботна и безъ причины счастлива въ то лѣто, каждый вечеръ ходила гулять въ городской садъ или кладбищенскую рощу, носила цвѣтистый мордовскiй костюмъ, большимъ бантомъ красной шелковой ленты завязывала конецъ толстой русой косы и, чувствуя себя красивой, окруженной вниманiемъ, все напѣвала и откидывала голову назадъ. Изъ всѣхъ ея поклонниковъ нравился ей одинъ Iорданскiй. Но его-то одного и боялась она. Онъ пугалъ ее своей молчаливой любовью, огнемъ черныхъ глазъ и синими волосами, она вспыхивала, встрѣчаясь съ нимъ взглядами, и притворялась надменной, не видящей его. Съ Селиховымъ ей было легче. Селиховъ былъ губернскiй франтъ, онъ держался всѣхъ любезнѣе, смѣшилъ ея подругъ, былъ остроуменъ, находчивъ и заносчиво, играя тросточкой, поглядывалъ на Iорданскаго, даромъ что малъ былъ ростомъ. Да и заштатному священнику казался онъ прiятнымъ и дѣльнымъ молодымъ человѣкомъ, не то что Iорданскiй, дюжiй и нищiй семинаръ. И однажды, въ iюльскiй вечеръ, когда въ городѣ всѣ катались, всѣ гуляли, и въ золотистой пыли, поднятой стадомъ, садилось въ концѣ Долгой улицы солнце, когда шла Саня въ кладбищенскую рощу подъ руку съ Селиховымъ, а сзади, среди подругъ Сани, шагалъ сумрачный Iорданскiй и, покачиваясь, гудѣлъ великанъ Горизонтовъ, тоже семинаристъ, Селиховъ небрежно глянулъ на

 

// 170

 

нихъ черезъ плечо и, наклоняясь къ ея лицу, нѣжно прижимая ея руку, вполголоса сказалъ:

— Я желалъ бы воспользоваться этой ручкой навѣки, Александра Васильевна.

II.

Тридцать лѣтъ, избѣгая встрѣчаться, почти никогда не видя другъ друга, не забывали другъ о другѣ Iорданскiй и Селиховъ. Всѣ свои силы употребили они на состязанiе въ достиженiи извѣстности, достатка и почета. Давнымъ-давно жили они оба въ Стрѣлецкѣ и, состязаясь, многаго достигли. Iорданскiй сталъ протоiереемъ и весь уѣздъ дивилъ своимъ умомъ, строгостью и ученостью. А Селиховъ разбогатѣлъ и прославился безпощаднымъ ростовщичествомъ. Iорданскiй купилъ домъ на Песчаной улицѣ. Не отсталъ отъ него и Селиховъ: на зло ему купилъ домъ вдвое больше и какъ разъ рядомъ съ нимъ. Встрѣчаясь, они не кланялись, дѣлали видъ, что даже не помнятъ другъ друга; но жили въ непрестанной думѣ другъ о другѣ, во взаимномъ презрѣнiи. Презирали они, не замѣчали и женъ своихъ. Iорданскiй на десятомъ году супружества равнодушно лишился своей некрасивой жены. А Селиховъ почти никогда не разговаривалъ съ Александрой Васильевной. Вскорѣ послѣ свадьбы онъ засталъ ее однажды заплаканной: въ мордовскомъ костюмѣ, съ косой, заплетенной по-дѣвичьи, она стояла въ спальнѣ передъ своимъ комодомъ, передъ раскрытой вѣнчальной шкатулкой, гдѣ лежали фотографическiя карточки, — между ними и карточка Iорданскаго, — пудрила свое распухшее лицо и покусывала губы, чувствуя приступъ новыхъ слезъ. Онъ зналъ, что это были слезы по молодости, по тому счастливому лѣту, чт˜ однажды выпадаетъ въ жизни каждой дѣвушки, что не въ Iорданскомъ тутъ дѣло. Но простить ей этихъ слезъ не могъ. И всю жизнь ревновалъ ее къ о. Киру, самолюбивый, какъ всѣ маленькiе ростомъ. А тотъ всю жизнь чувствовалъ къ ней тяжелую, холодную злобу.

И шли дни за днями, годы за годами, и осталась у Александры Васильевны одна дума, одна мечта — о домѣ.

III.

Она была уже слаба, полна и склонна къ слезамъ, къ грусти. Состарился и Селиховъ. Но о своей посмертной волѣ онъ упрямо молчалъ. Аккуратный, спокойный и безкровный, въ коричневой парочкѣ безъ единой пушинки, чуть горбясь и заложивъ холодные пальцы своихъ дрожащихъ рукъ въ не-

 

// 171

 

модные, прямые карманы панталонъ, онъ похаживалъ по своимъ чистымъ пустымъ комнатамъ, среди мебели въ чехлахъ, да насмѣшливо что-то обдумывалъ. Жизнь прошла, прошла и злоба на глупость людскую, — осталось одно презрѣнiе. Онъ дѣлался все суше и меньше, вынималъ золотое пенснэ все небрежнѣе и прикладывалъ его къ переносицѣ при осмотрѣ вещей, приносимыхъ въ закладъ, все мимолетнѣе: всему цѣну зналъ онъ теперь! Домъ купилъ онъ у помѣщика, старый, съ деревянными колоннами, съ садомъ. Домъ попался ему удивительный. На дворѣ въ морозномъ пару краснѣло солнце — въ домѣ было тепло. На дворѣ палилъ лѣтнiй зной — въ домѣ было прохладно и смѣшивался съ прохладой мирный запахъ нафталина. Лѣтомъ часовъ съ десяти до трехъ пекло какъ разъ ту сторону, на которой стоялъ домъ; но спасали зимнiя рамы — онѣ никогда не вынимались. Весь домъ дрожалъ и гудѣлъ, звеня люстрой и лампами, когда вскачь неслись съ вокзала и на вокзалъ извозчики. Они тучей поднимали рыжую пыль, которая покрывала всѣ крыши, всѣ стѣны и окна на Песчаной улицѣ. Но Селиховъ на улицу никогда не выходилъ. Бродя по комнатамъ, онъ обдумывалъ и все измѣнялъ завѣщанiе. Александра же Васильевна сидѣла въ своей спальнѣ окнами во дворъ и вязала чулокъ. Она думала о прошломъ, о будущемъ, порою привычно, не бросая работы, плакала. Подъ мѣрный стукъ часовъ мужъ мѣрно ходилъ изъ комнаты въ комнату, равнодушно поджидая закладчиковъ, то слезливыхъ, то не въ мѣру развязныхъ, и съ загадочной усмѣшкой поглядывалъ въ кабинетъ, на желѣзный несгораемый шкапъ, окованный стальною рѣшеткою, съ большими желѣзными шишками на скрѣпахъ, похожими на большiе глаза. Но порою наступала полная тишина: онъ останавливалъ часы, садился за громадное старинное бюро — и слышался въ домѣ только неторопливый и прилежный скрипъ гусинаго пера... Но чт˜ писалъ Селиховъ? Чт˜ готовилъ онъ ей подъ старость?

Она знала только, что ему ничего не стоило обречь ее на нищету, на позоръ передъ цѣлымъ городомъ, лишить ее не только денегъ, вещей, но и этого дома, своего угла. Онъ вѣдь не замѣчалъ, не видѣлъ ее. Онъ сперва на ЗтыИ, а потомъ и совсѣмъ запретилъ ей разговаривать съ нимъ. При гостяхъ онъ былъ иной: со всѣми любезенъ, шутливъ, мѣтокъ на слово, милъ и сдержанъ даже въ карточныхъ спорахъ. Но гости — два-три человѣка и все одни и тѣ же: помощникъ исправника, податной инспекторъ и нотарiусъ Вишневскiй — бывали не больше двухъ-трехъ разъ въ году.

 

// 172

 

IV.

О. Киръ пилъ. Вѣчный хмель свой онъ оправдывалъ своимъ умомъ и тѣмъ, что живетъ онъ въ Стрѣлецкѣ, въ этомъ полустепномъ городишкѣ, гдѣ только возлѣ неуклюжаго собора и базарной площади бѣлѣютъ каменные дома хлѣботорговцевъ, а по окраинамъ — просторъ, безлюдье и нищета.

Высокiй, дородный, онъ похожъ былъ на боярина; долго былъ силенъ и красивъ. Въ женской прогимназiи, гдѣ онъ преподавалъ, въ него влюблялись самыя восторженныя дѣвушки, тѣ, полныя, волоокiя, до времени развившiяся, у которыхъ бываютъ такiе чудесные пепельные волосы, такой нѣжный цвѣтъ лица и такой горячiй румянецъ застѣнчивости: не могли онѣ спокойно видѣть его черныхъ соколиныхъ глазъ, его синихъ кудрей, свободно лежавшихъ по плечамъ, осыпаннымъ перхотью, по коричневому подряснику, сладко пропахнувшему ладаномъ и табачнымъ дымомъ. Портили его только легкiя опухоли возлѣ носа и зубы, коричневые отъ неумѣреннаго куренiя.

Всегда и всѣмъ, не дѣлая никакихъ исключенiй, онъ говорилъ ЗтыИ: вѣдь были же пастыри, говорившіе такъ вельможамъ и князьямъ, даже царю самому. Они поучали, наставляли ихъ сурово, порою обрывали ихъ:

— Благослови, пастухъ, — сказалъ какъ-то одинъ вельможа одному такому пастырю.

— Благословляю, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, самую глупую овцу стада моего, — отвѣтствовалъ пастырь.

Съ купцами о. Киръ былъ грубъ, съ начальниками скоръ и находчивъ на рѣзкое слово, съ вольнодумцами кратокъ и безпощадно логиченъ. Въ Стрѣлецкѣ рѣдко попадали въ руки адресатовъ цвѣтныя открытки. Но о. Киръ исправно получалъ даже самыя красивыя, съ видами Кавказа и Крыма — отъ племянника, молодого, но уже виднаго чиновника при губернаторѣ: о. Киръ пригрозилъ почтмейстеру лишенiемъ мѣста за пропажу хотя бы одного письма къ нему. И весь городъ говорилъ объ этомъ съ восхищенiемъ. Весь городъ восторгался о. Киромъ, какъ человѣкомъ необыкновеннаго ума и рѣдкой учености. За великую честь считали принять и угостить его. Но приглашенiя о. Киръ принималъ разборчиво, въ свой же домъ никого не пускалъ.

Домъ его, длинный и невысокiй, по кирпичу бѣленый мѣломъ, былъ далеко виденъ по широкой улицѣ. Нигдѣ не росло ни единаго деревца — развѣ какая-нибудь кривая яблонька на мѣщанскомъ пустырѣ. Но за желѣзной крышей пpoтoiepeй-

 

// 173

 

скаго дома пыльно и блѣдно зеленѣли верхушки молодыхъ тополей. Вездѣ входомъ служили калитки. У о. Кира былъ подъѣздъ, къ которому, впрочемъ, никто не подъѣзжалъ, а на двери блестѣла мѣдная дощечка: ЗКиръ IорданскiйИ.

Вѣчно заперты были ворота о. Кира, подворотня заложена тяжелой тесиной. Отворялись эти ворота только тогда, когда пріѣзжалъ водовозъ, старичокъ въ кумачной рубахѣ. Только онъ одинь могъ свободно вывѣдывать о домашней жизни о. Кира у плечистой стряпухи въ сапогахъ, когда она подставляла подъ бочку ушатъ, а онъ пускалъ въ него толстую струю воды. Только къ водовозу былъ снисходителенъ о. Киръ. Онъ шутилъ надъ нимъ, шутками отвѣчалъ ему и водовозъ: это былъ удивительный человѣкъ — онъ никого не боялся, ни о чемъ не тужилъ, доволенъ былъ рѣшительно всѣмъ.

— Желудь! — громко и строго кричалъ о. Киръ, выходя на крыльцо.

— Аюшки? беззаботно отзывался старичокъ, подъѣхавшiй на бочкѣ къ воротамъ и съ трудомъ, согнувшись въ три погибели, поднимавшiй тесину.

— Опять не полную привезъ?

— Опять.

— Смотри: отколочу!

— И то не плохо! Дураковъ и въ алтарѣ бьютъ...

Но однажды, узнавъ, что Желудь привезъ бочку воды и Селихову, о. Киръ и Желудя лишилъ своего благоволенiя, навсегда прогналъ его со двора долой.

V.

Зимой на Песчаной улицѣ было много снѣгу, было сѣро и пустынно, весной — солнечно, весело, особенно при взглядѣ на бѣлую стѣну протоiерейскаго дома, на чистыя стекла, на сѣро-зеленыя верхушки тополей въ голубомъ небѣ. Лѣтомъ было очень жарко. Отъ пыли небо и солнце тускло серебрились. Въ полдень вскачь неслись извозчики, поспѣшая къ вокзалу, стоявшему за городомъ, подъ горой. Въ часъ они медленно тянулись назадъ и везли прiѣзжихъ, чаще всего купцовъ съ ковровыми сумками, которыя и теперь еще называются сакъ-де-войяжами, а не то распространителей граммофоновъ, молодыхъ бритыхъ евреевъ въ англiйскихъ картузахъ, съ англiйскими трубочками въ зубахъ. Встрѣчаясь съ о. Киромъ, кажется, одни эти евреи глядѣли безъ страха, хотя онъ не терпѣлъ ихъ, особенно ихъ языка, онъ однажды, на вокзалѣ, запретилъ евреямъ разговаривать на своемъ языкѣ, сказавъ:

 

// 174

 

— Здѣсъ вамъ не синагога.

Дородный и строгiй, проходилъ онъ по Песчаной улицѣ, въ коричневомъ подрясникѣ, въ палевой соломенной шляпѣ, поглаживая кончиками пальцевъ наперсный крестъ, — и всѣ боялись его. Подъ заборомъ сапожника когда-то по цѣлымъ днямъ играли въ лодыжки мѣщанскiе подростки; тамъ, бывало, стучали въ заборъ свинчатки и раздавались крики: ЗПлоца! Жогъ! Ника!И. Подростки эти были лодыри дерзкiе. Но отъ протоiерея они ушли играть подальше — къ хибаркамъ на спускѣ къ вокзалу. Бѣгали ватагой мальчишки — запускали въ небо змѣя, постоянно цѣплявшагося за струны телеграфныхъ столбовъ и оставлявшаго на нихъ свой мочальный хвостъ. Но, завидя о. Кира, они разсыпались, куда попало. Пробиралась по тѣневой сторонѣ, по ухабистому тротуару, мимо воротъ и окошечекъ съ цвѣтами, какая-нибудь старуха, настолько переломленная, склоненная къ землѣ, что было удивительно, какъ можетъ итти этотъ прямой уголъ. Но совсѣмъ не изъ-за тѣни, жидкой и короткой, пробираласъ она тамъ, а лишь бы не попасть на глаза о. Киру: онъ не любилъ старухъ, этихъ страстныхъ поклонницъ юродиваго Яши, обитавшаго въ старой часовнѣ надъ склепомъ въ кладбищенской рощѣ, онъ ненавидѣлъ человѣческое безобразiе. Загорѣлый мѣщанинъ, потѣвшiй въ черномъ картузѣ и толстой чуйкѣ, шелъ по срединѣ улицы какъ будто вольно, заложивъ руки назадъ: чт˜ жъ ему, онъ вѣдь не здѣшнiй, онъ шелъ съ вокзала. Но поплевывалъ онъ мысленно, увидавъ о. Кира, а порою съ рѣшимостью отчаянiя вдругъ обнажалъ голову и быстро направлялся къ нему. Въ лѣвой рукѣ о. Кира была высокая палка съ серебрянымъ набалдачникомъ. Правой, прiостановясь, онъ благословлялъ широко и властно. А благословивъ, совалъ къ губамъ, покорно искавшимъ ее.

— Откуда? — громко спрашивалъ онъ.

— Липецкiй, — бормоталъ мѣщанинъ.

— Надѣнь картузъ. Какъ у васъ нынче сады?

— Цвѣли дивно, ваше преподобiе, но вѣтеръ, Господь съ нимъ... Всю завязь обилъ.

— Садоводы, а безтолочь. Не знаете своего дѣла. Ну, ступай съ Богомъ...

Не терпѣлъ отецъ Киръ и бродягъ, безпаспортныхъ, пришлыхъ людей. Песчаная улица была не избалована зрѣлищами. Однажды, когда появился на ней сербъ съ бубномъ и обезьяной, несмѣтное количество народа высыпало за калитки. У серба было сизое рябое лицо, синеватые бѣлки дикихъ глазъ, серебряная серьга въ ухѣ, пестрый платочекъ на тонкой шеѣ, рваное

 

// 175

 

пальто съ чужого плеча и женскiе башмаки на худыхъ ногахъ, тѣ ужасные башмаки, чт˜ даже въ Стрѣлецкѣ валяются на пустыряхъ. Стуча въ бубенъ, онъ тоскливо-страстно пѣлъ то, чт˜ поютъ всѣ они споконъ вѣку, — о родинѣ. Онъ, думая о ней, далекой, знойной, разсказывалъ Стрѣлецку, что есть гдѣ-то сѣрыя каменистыя горы, козы и оливы,

Синее море, бѣлый пароходъ...

А спутница его, обезьяна, была довольно велика и страшна: старикъ и вмѣстѣ съ тѣмъ младенецъ, звѣрь съ человѣческими печальными глазами, глубоко запавшими подъ вогнутымъ лобикомъ, подъ высоко поднятыми облѣзлыми бровями. Только до половины покрывала ее шерсть, густая, остистая, похожая на енотовую накидку. А ниже все было голо, и потому носила обезьяна ситцевые въ розовыхъ полоскахъ подштаники, изъ которыхъ смѣшно торчали маленькiя черныя ножки и тугой голый хвостъ. Она, тоже думая что-то свое, чуждое Стрѣлецку, привычно скакала, подкидывала задъ подъ пѣсни, подъ удары въ бубенъ, а сама все хватала съ тротуара камешки, пристально, морщась, разглядывала ихъ, быстро нюхала и отшвыривала прочь.

Лохматый сапожникъ, прибѣжавшiй позднѣе всѣхъ, крикнулъ, что надо бить и обезьяну и серба, что этотъ сербъ — непремѣнно воръ. Всѣ подхватили его слова, зашумѣли. Но показался вдали о. Киръ. И улица мгновенно опустѣла: всѣ скрылись по калиткамъ. Онъ же, приблизясь къ сербу, запретилъ ему ходить по улицамъ Стрѣлецка. Онъ строго и кратко приказалъ ему уйти вонъ изъ города, постараться добиться до родины, исправиться и заняться честнымъ трудомъ.

VI.

Александрѣ Васильевнѣ порою казалось, что была въ ея жизни большая любовь: что схоронила она ее въ своей душѣ, что судьба обошла ее и заставила быть покорной другому, нелюбимому, велѣла итти разными дорогами съ любимымъ и искать отрады лишь въ покорности. Но, можетъ, не о. Кира любила она, а только свою дѣвичью косу, свой мордовскiй нарядъ, свою недолгую беззаботность въ то, далекое лѣто? НЏчѣмъ было питаться ея любви къ о. Киру! О. Киръ служилъ въ соборѣ; но она никогда не бывала тамъ, ходила въ Никольскую церковь, — Селиховъ запретилъ ходить въ соборъ. Не будь о. Киръ священникомъ, могла бы она мечтать о тайной грѣховной связи съ нимъ; но Богу предстоялъ онъ, тайны рожденiя, брака, причастiя и смерти были въ его ру-

 

// 176

 

кахъ. И страшныя слова слышала однажды Александра Васильевна: уже больной, мрачный, во хмелю, встрѣтился о. Киръ съ Селиховымъ возлѣ его дома и сказалъ, грозя посохомъ:

— Селиховъ! Помни часъ, его же не минуетъ ни единое дыханiе: это я, — слышишь ли, Селиховъ? — я, облеченный въ трауръ, въ оный день воздамъ тебѣ послѣднее земное цѣлованiе, окружу тебя кадильнымъ дымомъ и осыплю лицо твое могильной перстью.

— Кто знаетъ, отецъ Киръ, — отвѣтилъ ему Селиховъ съ усмѣшкой. — Кто знаетъ, не придется ли мнѣ стоять у возглавiя вашего? Не забывайте, что вы пьяница, отецъ Киръ.

Тѣмъ и кончился ихъ первый и послѣднiй споръ. Но каково было Александрѣ Васильевнѣ — быть между ними, всю жизнь состязавшимися о первенствѣ, уступающими другъ другу только къ могилѣ дорогу! Одна мечта, одна дума осталась у нея — о домѣ.

Имѣть домъ, свой, собственный, гдѣ бы то ни было, хотя бы въ слободѣ, на буеракахъ, и какой угодно, — это было завѣтнѣйшее желанiе каждаго чиновника, каждаго мѣщанина, каждаго сапожника въ Стрѣлецкѣ. И всѣ имѣли дома, и всѣ переводили ихъ на женъ: чуть не весь Стрѣлецкъ принадлежалъ женщинамъ. Одна Александра Васильевна лила слезы безплодно.

Всѣ сосѣдки говорили: Змой домъИ, Зу меня въ домѣИ. Одна она дѣлала видъ, что не нуждается домомъ. А сколько разъ, придя отъ обѣдни, усталая, съ п˜томъ въ складкахъ горла, начинала она стучать въ полъ зонтикомъ и, рыдая, требовать, чтобы отдали хоть приданое ея! Сколько разъ говорила она, что вѣдь выгонятъ ее вонъ изъ дому родные Селихова, только умри онъ!

— Не безпокойся, — отвѣчалъ ей Селиховъ. — Ты раньше меня умрешь. Не забывай, что у тебя грудная жаба.

Онъ становился все страннѣе. Онъ иногда по часамъ смотрѣлся въ зеркало, удивленно, испуганно исказивъ брови; дня по два не притрогивался ни къ одному кушанiю ни за обѣдомъ ни за ужиномъ, говоря, что все пахнетъ тѣломъ. Онъ купилъ граммофонъ — и никогда не заводилъ его. Но однажды, когда Александра Васильевна воротилась отъ всенощной раньше времени, не достоявъ, по слабости, службы, и вошла въ домъ съ чернаго хода, услыхала она крикливые плясовые звуки. А заглянувъ въ залу, обомлѣла отъ страха: Селиховъ, легкiй, старенькiй, одинъ во всемъ полутемномъ домѣ, дико вскидывалъ ноги передъ трубой граммофона, весело и хрипло кричавшей: ЗАй, ай, караулъ, батюшки мои, разбой!..И

 

// 177

 

Только одна яблоня въ саду, возлѣ бесѣдки, знала, какъ много пролито слезъ старыми глазами Александры Васильевны, какъ тряслась болѣвшая отъ слезъ голова, какъ прикладывалисъ къ темени мокрыя полотенца! А надъ калиткой селиховскаго дома все не мѣнялась надпись: ЗСей домъ принадлежитъ Петру Семеновичу Селихову. Свободенъ отъ постояИ.

VII.

Однимъ изъ тѣхъ, чт˜ когда-то, томясь любовью, ходили за Александрой Васильевной въ городской садъ, былъ и Горизонтовъ. Теперь, почти тридцать лѣтъ проживъ въ губернскомъ городѣ, выслуживъ пенсiю, возвратился и онъ въ Стрѣлецкъ, а возвратясь, сталъ извѣстенъ Стрѣлецку не менѣе, чѣмъ о. Киръ и Селиховъ.

Горизонтовъ кончилъ семинарiю, кончилъ академiю. Въ молодости онъ обладалъ сверхъестественной памятью, необыкновенными способностями и прилежанiемъ. Голосъ у него былъ такой, что, напѣвая свое любимое: ЗEt tonat, et sonat, et pluvium coelum datЙИ — онъ потрясалъ, какъ говорится, стекла. Великъ ростомъ и широкъ въ кости онъ былъ настолько, что на улицахъ въ изумленiи останавливались при встрѣчѣ съ нимъ прохожiе. Далеко могъ бы пойти этотъ человѣкъ! Но избралъ онъ путь скромный — учительство, а пройдя его, воротился на родину и сталъ сказкой города: поражалъ городъ своей внѣшностью, своимъ аппетитомъ, своимъ желѣзнымъ постоянствомъ въ привычкахъ, своимъ нечеловѣческимъ спокойствiемъ и — своей философiей.

Онъ ходилъ въ крылаткѣ, въ широкополой шляпѣ, въ широконосыхъ кожаныхъ, или, вѣрнѣе, чугунныхъ калошахъ, съ костылемъ съ одной рукѣ и громаднымъ парусиновымъ зонтомъ въ другой. Къ старости онъ еще болѣе раздался въ кости, сталъ еще болѣе великъ, сутулъ, неуклюжъ — и былъ прозванъ въ Стрѣлецкѣ Мандриллой. Вся купальня дивилась на него, когда въ первый разъ появился онъ въ ней. Медленно вошелъ онъ, подъ зонтомъ, въ калошахъ, насупивъ свои сѣрыя брови и слегка согнувшись, какъ бы напруживая свои и безъ того страшныя плечи, свои руки, подобныя дубовымъ корнямъ. Старомодно со всѣми раскланявшись, внушительно-серьезный и спокойный, онъ сталъ раздѣваться — и всѣ ахали, видя, какъ обнажается его сизо-сѣрое тѣло, его чудовищныя ступни, безобразно искривленные, лежащіе другъ на другѣ пальцы и ногти ихъ, похожiе на раковины. А онъ хоть бы глазомъ моргнулъ — не спѣша раздѣлся, не спѣша окунулся ровно пятнадцатъ разъЙ Съ

 

// 178

 

тѣхъ поръ его видѣли въ купальнѣ каждый день. Каждый день вплоть до Покрова купался онъ. Уже дулъ осеннiй вѣтеръ въ щели пустой купальни, тучи висѣли за рѣчкой надъ полями, оловянная рябь шла по водѣ; а Горизонтовъ купался. Бѣлѣлъ снѣгъ по берегамъ, по блѣдной синевѣ тучъ тянулись на югъ послѣднiе гуси; но, какъ только било на соборѣ часъ, съ косогора, тяжело опираясь на костыль, спускался къ рѣчкѣ сутулый гигантъ въ сѣрой крылаткѣ.

Ѣлъ онъ за десятерыхъ. Квартирныя хозяйки изъ себя выходили, отказывали ему. Но вѣдь онъ предупреждалъ! Твердо отчеканивая слоги, уговаривался онъ:

— Супъ, борщъ, лапшу прошу подавать мнѣ не въ тарелочкахъ: предпочитаю въ мисочкахъ. Живность — штучно, а не кусочками. Жаркое обязательно съ картофелемъ, съ овощами. Кашу гречневую, равно какъ и пшенную — чугунчиками...

— Мандрилла, мандрилла! — орали мальчишки, стаями гоняясь за нимъ по Стрѣлецку. Но онъ даже не удостаивалъ ихъ взглядомъ, онъ шелъ такъ же мѣрно, какъ изо дня въ день входилъ, бывало, въ буйный классъ, чтобы начать своей неизмѣнной фразой:

— Итакъ, повторимъ сначала предыдущее. Вспомнимъ, чт˜ именно предпринялъ Цезарь, узнавъ отъ лазутчиковъ о грозящей ему опасности со стороны непрiятеля...

А философiя его заключалась въ томъ, что всѣ силы каждаго человѣка должны быть направлены исключительно на продленiе жизни для чего и потребно: полное воздержанiе отъ сношенiй съ женщинами, существами суетными, злыми, низкими по интеллекту, полное спокойствiе во всѣхъ жизненныхъ обстоятельствахъ, самое точное выполненiе своихъ разумныхъ, продуманныхъ привычекъ и строжайшiй уходъ за своимъ тѣломъ — прежде всего въ смыслѣ питанiя его и освѣженiя водою.

— Nullus enim locus sine genio est! — насмѣшливо сказалъ однажды больной и сумрачный о. Киръ, встрѣтясь съ нимъ на улицѣ. — Давно слышу я, Горизонтовъ, о причудахъ твоихъ. Отвѣть мнѣ: юродъ ты или мудрецъ? Зачѣмъ живешь ты на свѣтѣ, уподобляясь тѣмъ, которые жили во времена зоологическiя, на первыхъ ступеняхъ развитiя?

Горизонтовъ, держа надъ головою зонтъ и опираясь на костыль, долго думалъ, глядя въ землю и насупя свои ежомъ торчащiя, сѣрыя брови.

— Но скажите и вы мнѣ, отецъ Киръ, — отвѣтилъ онъ наконецъ: — зачѣмъ вы живете?

 

// 179

 

 Я тебя не о цѣли жизни спрашиваю, — сказалъ о. Киръ. Я тебя спрашиваю о ея образѣ.

— Но вѣдь образъ соотвѣтствуетъ цѣли?

— Ага! Цѣли! Ну, допустимъ. Въ чемъ же заключается твоя цѣль?

— Въ долголѣтiи и наслажденiи имъ.

— Но наслаждаешься ли ты?

— По мѣрѣ силъ и возможностей. Крѣпко и заботливо держу въ своихъ рукахъ драгоцѣнную чашу жизни.

— Чашу жизни? — строго перебилъ о. Киръ и широко повелъ рукой по воздуху. — Жизни здѣсь? На этой улицѣ? Я не могу спокойно говорить съ тобой! Ты достоинъ своей позорной клички!

— Въ землѣ не распозн€ешь костей человѣка отъ костей животнаго, — отвѣтилъ Горизонтовъ и медленно двинулся по улицѣ, опираясь на костыль.

VIII.

И вотъ смолкли наконецъ шаги въ пустыхъ комнатахъ селиховскаго дома. На тридцать первомъ году замужества Александры Васильевны, великопостнымъ вечеромъ, вытащили изъ толпы, наполнявшей Никольскую церковь, бѣлаго, какъ мѣлъ, старичка, хорошо и чисто одѣтаго, въ крахмальной рубашкѣ съ отложнымъ тугимъ воротомъ, въ дорогой шубѣ, въ дорогихъ золотыхъ часахъ. Черезъ два дня его уже отпѣвали.

Была пятница, базарный день, началась весна, — мỳка была извозчикамъ нырять на колесахъ по ухабамъ грязныхъ улицъ, мỳка мужикамъ тащиться на розвальняхъ по базару, по мокрому навозу! Трудно было и Александрѣ Васильевнѣ итти за гробомъ до собора: ее подъ руки вели дальнiе родственники Селихова, — лысый остроглазый человѣчекъ въ николаевской шинели, у котораго вѣтеръ все заворачивалъ ленту крашеныхъ волосъ, вкось отъ затылка положенную на лысину, и его жена, женщина въ траурѣ, высокая и сильная, никогда не терявшая присутствiя духа. Воздухъ былъ сырой, острый. И Александра Васильевна была пьяна и отъ воздуха и отъ слезъ. Поставили у дверей парчевую, желтую съ бѣлымъ крестомъ крышку гроба, внесли покойника въ зимнiй придѣлъ, теплый, низкiй, старинный, со многими сводами... Какими радостными рыданiями гремѣлъ подъ ними громогласный хоръ! Какъ зловѣще возносилъ руку толстоплечiй дьяконъ, возглашая о упокоенiи новопреставленнаго! Какъ смиренно, подъ рыданiя хора, поклонялся усопшему обступившiй его траурный синклитъ iереевъ въ скуфьяхъ и камилавкахъ,

 

// 180

 

и какъ тяжело, сотрясая полъ своею тяжестью, ходилъ вокругъ гроба и кадилъ на блестящiй носъ, на рисовое лицо пьяный и торжественно-мрачный, исполнявшiй свое предсказанiе о. Киръ! Но, Боже, чт˜ сталось и съ нимъ за послѣднiй годъ! Уже не страшны были его возгласы, его кажденiе и поклоны, которыми провожалъ онъ изъ этого бреннаго мiра того, съ кѣмъ столкнула его судьба на порогѣ жизни. Страшенъ былъ самъ онъ, его ноги, раздутыя водянкой, его животъ, выпиравшiй подъ ризой, его отекшее, почернѣвшее лицо, остеклѣвшiе глаза, посѣдѣвшiе, ставшiе прямыми и масляными волосы, трясущiяся руки... Все нѣжнѣе и страстнѣе взглядывала на покойника, — какъ бы не видя о. Кира, — изнемогавшая отъ слезъ Александра Васильевна, и все суровѣе отводилъ отъ нея глаза о. Киръ. А когда ударила по сердцамъ скорбно ликующая пѣснь о жизни вѣчной, идѣ же нѣсть печали и воздыханiя, Александра Васильевна вскрикнула и потеряла сознанiе.

Ее понесли на паперть, на воздухъ. И Горизонтовъ, стоявшiй у входа, среди нищихъ старухъ, вѣжливо посторонился — и опять загудѣлъ, подтягивая хору и оглядывая низкiе своды, расписанные крестами и шестикрылыми серафимами.

IX.

Въ большихъ ветхихъ сѣняхъ съ тремя ступеньками и тремя выгорѣвшими на солнцѣ окнами перестала дергаться ржавая проволока, пересталъ длинькать подъ руками закладчиковъ разбитый звонокъ. Теперь свободно могла ходить Александра Васильевна по большимъ пустымъ комнатамъ среди мебели въ чехлахъ, столиковъ, комодовъ съ инкрустацiей. Теперь все это было ея: и комнаты, и мебель, и драгоцѣнныя вещи на желѣзныхъ красныхъ полочкахъ въ глазастомъ несгораемомъ шкапу, и дворъ, и корова въ сараѣ, и садъ, и завалившiйся заборъ сада: въ двадцать первый разъ въ здравомъ умѣ и твердой памяти переписанное завѣщанiе сдѣлало ее полной хозяйкой всего этого, къ великому ея удивленiю и даже растерянности. Всѣ въ городѣ говорили, что вотъ можетъ она пожить наконецъ въ свое полное удовольствiе. А она была сбита съ толку, жизнь для нея стала прѣсна, какъ та просфора, которую съ усталымъ лицомъ ѣла она за чаемъ, воротясь отъ обѣдни...

На Святой, на Ѳоминой по цѣлымъ днямъ трезвонили колокола надъ городомъ — и казалось, что стоитъ этотъ трезвонъ въ честь ея новой жизни, ея первой радостной весны.

 

// 181

 

А вкуса къ жизни уже не было! Она обходила комнаты, и порой жалостная улыбка довольства, морщила ей губы. Но дрожала голова, дрожали руки — чт˜ ей было дѣлать съ этими комнатами? Приходила кухарка. Александра Васильевна была ласкова съ ней — и не знала, чт˜ заказать на обѣдъ, на ужинъ. Почти каждый день она бывала въ Никольской церкви — и всегда ужасно утомлялась. Была она полна при низкомъ ростѣ, съ жидкими пепельно-сѣдыми волосами и грустнымъ взглядомъ безцвѣтныхъ, слизистыхъ глазъ. Дома она носила темное старушечье платье, старушечьи туфли. Къ обѣднѣ собиралась долго и выходила съ зонтикомъ, въ крохотной шляпѣ на макушкѣ, въ черномъ бурнусѣ со стеклярусомъ. Все слеза набѣгала на ея лѣвый глазъ, и все подтирала она ее за обѣдней батистовымъ платочкомъ, устало глядя на иконы надъ царскими вратами. Ноги ныли, въ церкви было жарко, душно, многолюдно. Горячо пылали свѣчи, горячо лился солнечный свѣтъ на толпу изъ купола. Страшно заносилъ руку дьяконъ, поднимая толстыя плечи и готовясь оглушить многолѣтiемъ царствующему дому и святѣйшему правительствующему синоду. Но какое дѣло было ей до синода? Съ тоской чувствовала она, что не о чемъ стало ей молиться. Только о царствѣ небесномъ развѣ? Да, но какiя права были у нея на него? Чт˜ она такое сдѣлала? За что было награждать ее?

Однажды въ апрѣльскiй день она пошла въ кладбищенскую рощу — хотѣла просто погулять, развлечься, вспомнить прежнее, молодое время, а сказала кухаркѣ, что хочетъ посмотрѣть могилу мужа. Было тепло, легко, все радовало — и воздухъ, и небо, и бѣлыя облака, и весеннiй просторъ. Но сколько разъ останавливалась она на зеленомъ выгонѣ, поднимаясь на отлогiй изволокъ къ рощѣ и смотря на городъ, на его крыши и колокольни, на овраги, на сѣро-зеленый дымокъ одѣвающихся лозинъ и мѣщанскiя избушки по оврагамъ! А въ рощѣ, еще голой, зазеленѣвшей только снизу, было еще очень сыро, въ проходахъ между могильными памятникамъ стояла жидкая грязь. Хорошо, прiятно, молодо, но все-таки черезчуръ буйно шумѣли грачи, въ несмѣтномъ количествѣ наполнявшiе вершины старыхъ деревьевъ. Нужно было проходить мимо розовой часовни надъ склепомъ купца Ершова, гдѣ сидѣлъ Яша, а онъ могъ высунуться изъ окошечка и крикнуть что-нибудь иносказательное, зловѣщее... И, спотыкаясь, горбясь, придерживая спереди подолъ, Александра Васильевна спѣшила, спѣшила мелкими шажками пройти дальше — и сама не замѣтила, какъ пришла къ могилѣ мужа!

 

// 183

 

Вовсе не желала она того, шла за другимъ, а пришла. И, усталая, опустилась на ближнiй могильный камень, тупо глядя на еще неоправленную могилу Селихова — длинную бурую кучу суглинка, похожую на простую муравьиную кучу... Все сложилось не такъ, какъ мечталось, не было ни думъ ни воспоминанiй. Было только чувство прiятной усталости и весенней нѣжности къ кому-то — не то къ себѣ, не то къ о. Киру, не то къ Селихову... Да, да, и къ нему!

А когда она возвращалась домой, думая только одно: дай Богъ встрѣтить извозчика! Яша таки-подстерегъ ее. Изъ часовни выходили и крестились бабы и мѣщане, нѣкоторые со слезами. И вдругъ выскочилъ на порогъ самъ Яша. Онъ былъ небольшой, тощiй, — ему было уже лѣтъ восемьдесятъ, — въ длинномъ халатикѣ, подпоясанномъ веревкой, въ алой бархатной шапочкѣ, надѣтой набекрень. Усы, бородку онъ выстригалъ — они торчали у него колючими сѣрыми пучками возлѣ глубоко запавшихъ пепельныхъ губокъ. Глазки у него были хитрые-прехитрые. Поглядѣвъ на Александру Васильевну, онъ сдѣлалъ изъ руки щитокъ надъ глазами и быстро засѣменилъ къ ней.

— Радуйся, Афродита розоперстая! — закричалъ онъ старчески-дѣтскимъ голосомъ.

И, подбѣжавъ, поплевалъ и сунулъ ей въ руку, — какъ бы украдкой и надѣясь обрадовать, — четыре щепочки, связанныя лычкомъ.

Александра Васильевна разсердилась, что онъ испугалъ ее, и, оттолкнувъ его руку, почти побѣжала отъ него. А потомъ долго думала: чт˜ значатъ эта Афродита и эти четыре щепочки? И почему онѣ связаны?

Часто въ эти апрѣльскiе дни она горевала, что Богъ лишилъ ее дѣтей, думала, какъ бы, если бы у нея былъ мальчикъ, назвала она его; не разъ переглядывала портреты въ вѣнчальной шкатулкѣ. Странно было видѣть дѣвушку въ мордовскомъ костюмѣ, съ невиннымъ, дѣтски-милымъ взглядомъ, кокетливо облокотившуюся на какую-то, будто бы крестьянскую изгородь, и крѣпкаго, плечистаго семинариста, съ густой шевелюрой надъ большимъ лбомъ, съ такими мрачными и все-таки лучистыми глазами, съ такимъ упрямымъ, даже злымъ выраженiемъ стиснутыхъ скулъ и такимъ нѣжнымъ очеркомъ пухлыхъ губъ! Былъ и портретъ Селихова. Онъ снимался съ какими-то молодыми чиновниками. Они кружкомъ, въ дѣланно-непринужденныхъ позахъ расположились на креслахъ, а онъ, — тоже молоденькiй, щеголеватый, — зачѣмъ-то сѣлъ у ихъ ногъ на полу.

 

// 183

 

Разъ она встрѣтила возлѣ городского сада Горизонтова и слабо окликнула его. Тотъ вѣжливо раскланялся, но не отвѣтилъ. Она долго съ робостью и удивленiемъ смотрѣла ему вслѣдъ.

X.

На сороковой день никольскiй причтъ служилъ панихиду въ селиховскомъ домѣ. Повисъ въ комнатахъ густой запахъ ладана, и велѣла Александра Васильевна, боясь, что у нея разболится голова отъ этого запаха, подать самоваръ подъ свою любимую яблоню въ саду. Былъ майскiй день, зеленѣлъ садъ, кипѣлъ расчищенный самоваръ, бѣлѣла скатерть, блестѣла посуда, бодро велъ житейскую бесѣду веселый, съ большими ноздрями, никольскiй священникъ, здоровый мужчина съ широкой тугой поясницей, въ широкомъ, вышитомъ розанами поясѣ по серебристому подряснику. Отвѣчая ему, слабо улыбаласъ и наливала чай Александра Васильевна. Но передвигалась жидкая тѣнь яблони, пекло горячее солнце темя Александры Васильевны, — и вдругъ отнялись ея руки, ноги, поплыла красная муть передъ глазами... Когда, распахнувъ всѣ двери, внесли ее въ гостиную и положили на диванъ, она все ползла съ него, цѣплялась пухлой рукой за золотую бахрому тяжелой старинной скатерти и, захлебываясь, стонала, силясь что-то выговорить. Но отваливалась челюсть, языкъ не ворочался, въ безсмысленныхъ, безцвѣтныхъ глазахъ стояли свѣтлыя слезинки...

Однако напрасно качали надъ ней головами — ударъ былъ легкiй. Видно, была еще какая-то капля меда въ чашѣ ея жизни, какъ сказалъ бы Горизонтовъ. Еще жаждало старое сердце этой капли, — и Александра Васильевна стала поправляться. Сладко утѣшаясь возврату жизни, лежа въ постели, она застѣнчиво разсказывала кухаркѣ, что подъ сороковой день всю свѣтлую майскую ночь кричала она, — чувствовала, что кричитъ, и никакъ не могла очнуться, подавленная страннымъ сномъ: вошли будто въ ея спальню два молодыхъ монаха, стали раздѣвать ее, а она отбивалась, противилась — и такъ радостно, страшно и стыдно ей было, какъ никогда въ жизни не было. Монахи одолѣли, раздѣли ее догола, положили на полъ, и она уже не могла двинуться и все только кричала — отъ стыда, страха и радости... И когда разсказывала Александра Васильевна, не выходила изъ ея души нѣжность къ о. Киру. Казалось ей, что съ восторгомъ отдала бы она эту снова обрѣтенную жизнь за одинъ только взглядъ на него, больного, одинокаго, за одно только свиданiе съ

 

// 184

 

нимъ — послѣднее... Нѣтъ, не возгласы его, не кажденiе, не поклоны усопшему врагу страшны были тогда, въ соборѣ! Страшно было глядѣть на нихъ на обоихъ, страшно было вспоминать ту радость, тотъ страхъ, ту любовь, чт˜ когда-то горячей краской заливали дѣвичье лицо, чувствовать, какъ доходитъ до сердца эта далекая, еще не истлѣвшая любовь — и въ одно сливаетъ и того, кого любила она, и того, съ кѣмъ, нелюбимымъ, — а все-таки когда-то носившимъ ея зонтикъ и накидку! — прожила она всю жизнь, кто такъ нѣжно сказалъ ей когда-то, прижимая къ сердцу ея руку:

— Я желалъ бы воспользоваться этой ручкой навѣки, Александра Васильевна.

XI.

Цѣлый мѣсяцъ она жила затаенной мечтой увидать о. Кира десятаго iюня: десятаго долженъ былъ прiѣхать въ Стрѣлецкъ одинъ очень важный человѣкъ, которому готовили торжественную встрѣчу, для котораго на перекресткахъ сооружали и бѣлили мѣломъ трiумфальныя арки, чтобы потомъ увить ихъ гирляндами зелени. Съ рыжей худой модисткой Александра Васильевна сходила въ магазинъ ЗОбщая пользаИ и набрала шерстяной коричневой матерiи на новое платье. Разъ когда примѣряли это платье, донеслось въ открытыя окна глухое громыханiе бубна, заунывное пѣнiе, потомъ шумъ, крики. И модистка, и Александра Васильевна, въ кофтѣ съ однимъ рукавомъ, выскочили на крыльцо: по улицѣ бѣжалъ народъ, а возлѣ калитки о. Кира шумѣла толпа, и лохматый сапожникъ билъ бубномъ по головѣ кричавшаго серба, опять появившагося въ Стрѣлецкѣ... И Александра Васильевна горько заплакала: Боже мой, какъ, значитъ, ослабѣлъ о. Киръ!

А десятаго была страшная жара. Въ новомъ платьѣ, въ бурнусѣ, въ разноцвѣтныхъ перстняхъ на пальцахъ, Александра Васильевна поѣхала на извозчикѣ къ вокзалу. На этомъ же извозчикѣ и привезъ ее обратно городовой — мертвую: ее задавили, замяли въ толпѣ.

На панихидахъ никто не плакалъ, кромѣ модистки, очень мало знавшей покойную. Опять прiѣхалъ остроглазый господинъ, въ домѣ всѣмъ распоряжалась его властная жена. Они привезли съ собой дѣтей —большеротую бойкую дѣвочку и кадета, все затѣвавшихъ возню и бѣготню по дому. Покойница, подъ коленкоромъ, лежала на столѣ въ залѣ, и ея никто не боялся. Завѣсили зеркал€ въ знакъ печали. Строго, точно вразумляя неразумную, читала псалтырь рясофорная монахиня, родственница Александры Васильевны, нарочно

 

// 185

 

прiѣхавшая изъ монастыря, изъ уѣзда, — толстая свѣжая старуха въ очкахъ, съ большимъ бѣлымъ лицомъ, точно обрѣзаннымъ чернымъ головнымъ уборомъ. Но ни печали ни строгости въ домѣ не было. Не унимались дѣти, беззаботно залетали мухи и шмели въ открытыя окна гостиной, за которыми сiялъ горячiй день, въ которыя лился радостный свѣтъ.

Послѣ похоронъ домъ пустовалъ. Всю мебель вынесли изъ него и увезли на вокзалъ ломовые. Старухи закидали мокрымъ осиновымъ листомъ и вымыли полы, растворили всѣ двери, и вѣтеръ ходилъ по голымъ комнатамъ, которыя стали казаться темнѣе и меньше. Прилѣпили бѣлые билетики на тонкiя старыя стекла — и нашелся постоялецъ, прожившiйся дворянинъ Хитрово, пьяница съ висячими усами, въ котелкѣ и засаленной визиткѣ съ круглыми полами. Перебираясь на новую квартиру, онъ ѣхалъ на извозчикѣ и держалъ за ошейникъ черно-атласнаго гордона. Ломовой везъ два стула, кухонный столъ и огромный красный шкапъ — больше мебели у Хитрово не было. Занялъ дворянинъ только одну комнату и окна завѣсилъ газетами. Противъ солнца газетные листы скоро выгорѣли, порыжѣли.

XII.

Былъ iюньскiй вечеръ, накрапывалъ дождь. Шелъ поѣздъ по Стрѣлецкой желѣзной дорогѣ. Въ сѣромъ темнѣющемъ вагонѣ второго класса сидѣли разные господа и говорили — нѣкоторые о томъ, кто куда ѣдетъ, нѣкоторые о непорядкахъ на русскихъ желѣзныхъ дорогахъ и вообще о Россiи, о ея богатствахъ и некультурности. Вагонъ грохоталъ и раскачивался, а жерло вагоннаго вентилятора прерывисто гудѣло, и слышно было, какъ стрекочетъ въ немъ мелкiй предвечернiй дождь.

Открылась впереди широкая пустая низменность, заливные луга, извилистая рѣчка, а за рѣчкой, на скатѣ полей — Стрѣлецкъ, желѣзныя и тесовыя крыши его низкихъ домовъ, колокольни, темная кладбищенская роща... По мосту поѣздъ пошелъ тише — мостъ весь визжалъ, нылъ и скрипѣлъ. Рѣчка была мутная, мелкая, городъ былъ запыленъ, казался очень бѣднымъ. Ярко заблестѣли сквозь мелкiй дождь раннiе огни на станцiи...

Постоявъ пятнадцать минутъ, снова тронулись. Кондукторъ зажигалъ одна объ одну короткiя свѣчи. Онѣ пылали ярко, но, попадая въ тусклые фонари, сразу меркли. Перезнакомившiеся пассажиры курили, располагались на ночь и ожи-

 

// 186

 

вленно бесѣдовали. Но вотъ отвориласъ дверь — и съ большимъ сакомъ въ одной рукѣ, съ парусиновымъ зонтомъ въ другой, вошелъ въ вагонъ Горизонтовъ, такой большой и неуклюжiй, что многiе смолкли и уставились на него. Старомодно всѣмъ раскланявшись, онъ сѣлъ въ уголокъ на маленькiй диванчикъ возлѣ двери.

Больше всѣхъ говорилъ, стоя у поднятой спинки дивана и отстегивая подъ жилетомъ подтяжки, щуплый господинъ въ очкахъ, человѣкъ, какъ можно было понять изъ его словъ, московскiй, извѣстный Москвѣ и придерживающiйся въ вопросахъ общественныхъ мнѣнiй крайнихъ. Онъ выпилъ на вокзалѣ въ Стрѣлецкѣ. Измятое его лицо было красно и возбужденно. Строго блестѣли его очки, энергично падали въ разныя стороны рога сальныхъ волосъ, энергично и рѣзко лилась рѣчь. Внимательно и удивленно оглядѣвъ новаго пассажира, онъ долго притворялся, что не думаетъ о немъ, и наконецъ, не вытерпѣвъ, спросилъ:

— А вы далеко изволите ѣхать?

— А въ Москву, — не спѣша отвѣтилъ Горизонтовъ, держа свои желѣзныя руки на зонтѣ, поставленномъ между колѣнъ.

Господинъ въ очкахъ подумалъ, оглядывая его.

— А жить, вѣроятно, изволите въ томъ городкѣ, который мы только-что проѣхали?

— Да, я изъ Стрѣлецка.

— И въ Москву, конечно, по дѣламъ?

— По дѣламъ, — сказалъ Горизонтовъ. — Веду переговоры съ анатомическимъ театромъ московскаго Императорскаго университета. Московскiй Императорскiй университетъ, получивъ отъ меня фотографическую карточку во весь ростъ и предложенiе купить послѣ смерти моей мой костякъ, отвѣтилъ мнѣ принципiальнымъ согласiемъ.

— Какъ? — съ изумленiемъ воскликнулъ господинъ въ очкахъ. — Вы продаете собственный скелетъ?

— А почему бы и нѣтъ? — сказалъ Горизонтовъ. — Разъ эта сдѣлка увеличиваетъ мое благосостоянiе и не наноситъ мнѣ никакого ущерба...

— Но позвольте! — перебилъ господинъ въ очкахъ. — И вамъ не странно... да скажу даже — не жутко совершать подобную сдѣлку?

— Ничуть, — отвѣтилъ Горизонтовъ. — Надѣюсь, что московскому Императорскому университету придется еще не скоро воспользоваться своимъ прiобрѣтенiемъ. Надѣюсь, судя по тому запасу силъ, который есть во мнѣ, прожить никакъ не менѣе девяноста пяти лѣтъ.

 

// 187

 

Въ окнѣ, куда поглядывалъ онъ, отвѣчая, уже отражалась свѣча, горѣвшая въ вагонномъ фонарѣ, и, отражаясь, какъ бы висѣла въ воздухѣ за окномъ. Проходили мимо косогоры въ зеленыхъ хлѣбахъ, низко висѣло надъ ними облачное небо. Гудѣло жерло вентилятора, говорили и смѣялись въ вагонѣ... А тамъ, въ Стрѣлецкѣ, на его темнѣющихъ улицахъ, было пусто и тихо. На лавочкѣ возлѣ хибарки сапожника сидѣлъ квартировавшiй у него Желудь, гнутый старичокъ въ кумачной рубашкѣ, и напѣвалъ что-то беззаботное. Лежалъ въ своемъ темномъ домѣ уже давно невстающiй съ постели, сѣдовласый, распухшiй, съ заплывшими мрачными глазами о. Киръ. Дворянинъ Хитрово былъ трезвъ и осторожно ходилъ за своимъ гордономъ, съ ружьемъ на перевѣсъ, по мокрымъ овсамъ возлѣ кладбищенской рощи, выпугивая перепеловъ и наугадъ стрѣляя въ сумеречный воздухъ, въ мелкiй дождь. Вѣчнымъ сномъ спали въ кладбищенской рощѣ Александра Васильевна и Селиховъ — рядомъ были бугры ихъ могилъ. А Яша работалъ въ своей часовнѣ надъ склепомъ купца Ершова. Отпустивъ посѣтителей, весь день плакавшихъ передъ нимъ и цѣловавшихъ его руки, онъ зажегъ восковой огарокъ и освѣтилъ свой засаленный халатикъ, свою ермолку и заросшее сѣдой щетинкой личико, съ колючими, хитрыми-прехитрыми глазками. Онъ работалъ пристально: стоялъ онъ возлѣ стѣны, плевалъ на нее и затиралъ апельсинами, дарами своихъ поклонницъ.

2. IХ. 1913.

 

// 188