<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 292-302>

ЧЕХОВЪ.

Я познакомился съ нимъ въ Москвѣ, въ концѣ девяносто пятаго года. Видалисъ мы тогда мелькомъ, и я не упомянулъ бы объ этомъ, если бы мнѣ не запомнилось нѣсколько очень характерныхъ фразъ его.

— Вы много пишете? — спросилъ онъ меня однажды.

Я отвѣтилъ, что мало.

— Напрасно, — почти угрюмо сказалъ онъ своимъ низкимъ груднымъ баритономъ. — Нужно, знаете, работать... Не покладая рукъ... всю жизнь.

И, помолчавъ, безъ видимой связи прибавилъ:

— По-моему, написавъ разсказъ, слѣдуетъ вычеркивать его начало и конецъ. Тутъ мы, беллетристы, больше всего времъ... И короче, какъ можно короче надо говорить.

Потомъ разговоръ зашелъ о стихахъ, и онъ вдругъ оживился:

— Послушайте, а стихи Алексѣя Толстого вы любите? Вотъ, по-моему, актеръ! Какъ надѣлъ въ молодости оперный костюмъ, такъ на всю жизнь и остался.

Послѣ такихъ мимолетныхъ встрѣчъ и случайныхъ разговоровъ, въ которыхъ были затронуты любимыя темы Чехова — о томъ, что надо работать Зне покладая рукъИ и быть въ работѣ до аскетизма правдивымъ и простымъ, — мы не видѣлись до весны девяносто девятаго года. Прiѣхавъ на нѣсколько дней въ Ялту, я однажды вечеромъ встрѣтилъ Чехова на набережной.

— Почему не заходите ко мнѣ? — сказалъ онъ. — Непремѣнно приходите завтра.

— Когда? — спросилъ я.

— Утромъ, часу въ восьмомъ.

// 292

И, вѣроятно, замѣтивъ на моемъ лицѣ удивленiе, онъ пояснилъ:

— Мы встаемъ рано. А вы?

— Я тоже, — сказалъ я.

— Ну, такъ вотъ и приходите, какъ встанете. Будемъ пить кофе. Вы пьете кофе?

— Изрѣдка пью.

— Пейте каждый день. Чудесная вещь. Я, когда работаю, ограничиваюсъ до вечера только кофе и бульономъ. Утромъ — кофе, въ полдень — бульонъ. А то плохо работается.

Я поблагодарилъ за приглашенiе, и мы молча прошли всю набережную и сѣли въ скверѣ на скамью.

— Любите вы море? — сказалъ я.

— Да, — отвѣтилъ онъ. — Только ужъ очень оно пустынно.

— Это-то и хорошо, — сказалъ я.

— Не знаю, — отвѣтилъ онъ, глядя куда-то вдаль сквозь стекла пенснэ и, очевидно, думая о чемъ-то своемъ. — По-моему, хорошо быть офицеромъ, молодымъ студентомъ... Сидѣть гдѣ-нибудь въ людномъ мѣстѣ, слушать веселую музыку...

И, по своей манерѣ, помолчалъ и безъ видимой связи прибавилъ:

— Очень трудно описывать море. Знаете, какіе описанiя моря читалъ я недавно въ одной ученической тетрадкѣ? ЗМоре было большоеИ. И только. По-моему, чудесно.

Можетъ-быть, это покажется кому-нибудь манерностью. Но — Чеховъ и манерность! ЗСкажу прямо, — говоритъ одинъ изъ хорошо знавшихъ Чехова, — я встрѣчалъ людей, не менѣе искреннихъ, чѣмъ Чеховъ, но людей до такой степени простыхъ, чуждыхъ всякой фразы и аффектировки, я не помнюИ. Да, онъ любилъ только искреннее, жизненное, органическое, — если только оно не было грубо и косно, — и положительно не выносилъ фразеровъ, книжниковъ и фарисеевъ, особенно тѣхъ изъ нихъ, которые настолько вошли въ свои роли, что роли стали ихъ вторыми натурами. Въ своихъ работахъ онъ почти никогда не говорилъ о себѣ, о своихъ вкусахъ, о своихъ взглядахъ, чт˜ и повело, кстати сказать, къ тому, что его долго считали человѣкомъ безпринципнымъ, необщественнымъ. Въ жизни онъ также очень рѣдко говорилъ о своихъ симпатiяхъ и антипатiяхъ: Зя люблю то-тоИ, Зя не выношу того-тоИ — это не чеховскiя фразы. Но симпатiи и антипатiи его были чрезвычайно устойчивы и опредѣленны, и среди его симпатiи одно изъ первыхъ мѣстъ занимала именно естественность. ЗМоре было большоеИ... Ему, съ его постоянной жаждой наивысшей

// 293

простоты, съ его отвращенiемъ ко всему вычурному, напряженному, казалось это ЗчудеснымъИ. А въ его словахъ объ офицерѣ и музыкѣ сказалась другая его особенность: сдержанность. Неожиданный переходъ отъ моря къ офицеру, несомнѣнно, вызванъ былъ его затаенной грустью о молодости, о здоровьѣ. Море пустынно... А онъ любилъ жизнь, радость, и за послѣднiе годы эта жажда радости, хотя бы самой простой, самой обыденной, особенно часто сказывалась въ его разговорѣ. Но именно только сказывалась.

Слова за послѣднее время стали очень дешевы. И хорошiя и дурныя слова произносятся теперь съ удивительной легкостью и лживостью. Но, кажется, чаще всего такъ говорятъ объ умершихъ. Очень много легкости, неточностей, а порой просто скудоумiя можно встрѣтить и въ воспоминанiяхъ о Чеховѣ. Пишутъ, напримѣръ, что Чеховъ поѣхалъ на Сахалинъ затѣмъ, чтобы поддержать репутацiю ЗсерьезнагоИ человѣка, и въ дорогѣ такъ простудился, что нажилъ чахотку... Пишутъ, что смерть Чехова была ускорена постановкой ЗВишневаго садаИ: наканунѣ спектакля Чеховъ будто бы такъ волновался, такъ боялся, что его пьеса не понравится, что всю ночь бредилъ... Все это сущiй вздоръ. На Сахалинъ Чеховъ поѣхалъ потому, что его интересовалъ Сахалинъ, и еще потому, что въ путешествiи онъ хотѣлъ встряхнуться послѣ смерти брата Николая, талантливаго художника. И чахотку онъ нажилъ не въ Сибири, — о томъ, что его легкiя ЗхрипятъИ, онъ упоминалъ въ письмахъ къ сестрѣ еще въ 87 году — хотя несомнѣнно, что ѣздить ему не слѣдовало: взять хотя бы этотъ страшно тяжелый двухмѣсячный путь на перекладныхъ, ранней весной, въ дождь и въ холодъ, почти безъ сна и положительно на пищѣ св. Антонiя, благодаря дикости сибирскихъ трактовъ! А чт˜ до волненiй о ЗВишневомъ садѣИ... Пишущiе, конечно, очень чувствительны къ тому, чт˜ говорятъ о нихъ, и много, много въ пишущихъ чувствительности жалкой, мелкой, неврастенической. Но какъ все это далеко отъ такого большого и сильнаго человѣка, какъ Чеховъ! Ибо кто съ такимъ мужествомъ слѣдовалъ велѣнiямъ своего сердца, а не велѣнiямъ толпы, какъ онъ? Кто умѣлъ такъ, какъ онъ, скрывать ту острую боль, которую причиняетъ человѣческому уму человѣческая глупость? Извѣстенъ только одинъ вечеръ, когда Чеховъ былъ явно потрясенъ неуспѣхомъ, — вечеръ постановки ЗЧайкиИ въ Петербургѣ. Но съ тѣхъ поръ много воды утекло... Да и кто могъ знать, волнуется онъ или нѣтъ? Того, чт˜ совершалось въ глубинѣ его души, никогда не знали во всей полнотѣ даже самые близкiе ему люди.

// 294

Мальчикомъ Чеховъ былъ, по словамъ его школьнаго товарища Сергѣенко, Звялымъ увальнемъ съ лунообразнымъ лицомъИ. Я, судя по портретамъ и по разсказамъ родныхъ Чехова, представляю его себѣ иначе. Слово ЗуваленьИ совсѣмъ не подходитъ къ хорошо сложенному, выше средняго роста мальчику. И лицо у него было не ЗлунообразноеИ, а просто — большое, очень умное и очень спокойное. Вотъ это-то спокойствiе и дало, вѣроятно, поводъ считать мальчика Чехова ЗувальнемъИ, — спокойствiе, а отнюдь не вялость, которой у Чехова никогда не было — даже въ послѣднiе годы. Но и спокойствiе это было, мнѣ кажется, особенное, — спокойствiе мальчика, въ которомъ зрѣли большiя силы, рѣдкая наблюдательность и рѣдкiй юморъ. Да и какъ, въ противномъ случаѣ, согласовать слова Сергѣенко съ разсказами матери и братьевъ Чехова о томъ, что въ дѣтствѣ ЗАнтошаИ былъ неистощимъ на выдумки, которыя заставляли хохотать до слезъ даже суроваго въ ту пору Павла Егоровича! Въ юности, — въ тѣ счастливые дни, когда ему доставляло наслажденiе проектировать такiя произведенiя, какъ ЗИскусственное разведенiе ежей, — руководство для сельскихъ хозяевъИ, — это спокойствiе тонуло въ пышномъ расцвѣтѣ прирожденной Чехову жизнерадостности: всѣ, кто знали его въ эту пору, говорятъ о неотразимомъ очарованiи его веселости, красоты его открытаго, простого лица и его лучистыхъ глазъ. Но годы шли, духъ и мысль становились глубже и прозорливѣе. Смѣло отдавъ дань молодости, первымъ непосредственнымъ проявленiемъ своей богатой натуры, онъ приступилъ къ суровому въ своей художественной неподкупности изображенiю дѣйствительности.

Въ Москвѣ, въ девяносто пятомъ году, я видѣлъ человѣка среднихъ лѣтъ, въ пенснэ, одѣтаго просто и прiятно, довольно высокаго, очень стройнаго и очень легкаго въ движенiяхъ. Встрѣтилъ онъ меня привѣтливо, но такъ просто, что я, — тогда еще юноша, не привыкшiй къ такому тону при первыхъ встрѣчахъ, — принялъ эту простоту за холодность. Въ Ялтѣ я нашелъ его сильно измѣнившимся: онъ похудѣлъ, потемнѣлъ въ лицѣ; во всемъ его обликѣ попрежнему сквозило присущее ему изящество, — однако это было изящество уже не молодого, а много пережившаго и еще болѣе облагороженнаго пережитымъ человѣка. И голосъ его звучалъ уже мягче... Но, въ общемъ, онъ былъ почти тотъ же, чт˜ въ Москвѣ: привѣтливъ, но сдержанъ, говорилъ довольно оживленно, но еще болѣе просто и кратко, и во время разговора все думалъ о чемъ-то своемъ, предоставляя собесѣднику самому улавливать переходы въ скрытомъ теченiи своихъ мыслей, и все глядѣлъ на море

// 295

сквозь стекла пенснэ, слегка приподнявъ лицо... На другое утро послѣ встрѣчи на набережной я поѣхалъ къ нему на дачу. Ясно помню это солнечное утро, которое мы провели съ Чеховымъ въ его садикѣ. Онъ много шутилъ и, между прочимъ, прочиталъ мнѣ единственное, какъ онъ говорилъ, стихотворенiе, написанное имъ: ЗЗайцы и китайцы, басня для дѣтейИ. И съ тѣхъ поръ я началъ бывать у него все чаще и чаще, а потомъ сталъ и совсѣмъ своимъ человѣкомъ въ его домѣ. Сообразно съ этимъ, конечно, измѣнилось и отношенiе ко мнѣ Чехова. Оно стало оживленнѣе, сердечнѣе... Но сдержанность осталась; и проявлялась она не только въ обращенiи со мной, но и съ людьми самыми близкими ему, и означала она, какъ я убѣдился потомъ, не равнодушiе, а нѣчто гораздо большее.

Бѣлая каменная дача въ Ауткѣ, подъ южнымъ солнцемъ и синимъ небомъ, ея маленькiй садикъ, который съ такой заботливостью разводилъ Чеховъ, всегда любившiй цвѣты, деревья и животныхъ, его кабинетъ, украшенiемъ котораго служили только двѣ-три картины Левитана да огромное полукруглое окно, открывавшее видъ на утонувшую въ садахъ долину рѣки Учанъ-Су и синiй треугольникъ моря, тѣ часы, дни, иногда даже мѣсяцы, которые я проводилъ на этой дачѣ, и то сознанiе близости къ человѣку, который плѣнялъ меня не только своимъ умомъ и талантомъ, но даже своимъ суровымъ голосомъ и своей дѣтской улыбкой — останутся навсегда однимъ изъ самыхъ лучшихъ воспоминанiй моей жизни. Былъ и онъ настроенъ ко мнѣ дружески, иногда почти нѣжно. Но та сдержанность, о которой я упомянулъ, не покидала его даже въ самыя задушевныя минуты нашихъ разговоровъ. И она была во всемъ.

Онъ любилъ смѣхъ, но смѣялся своимъ милымъ, заразительнымъ смѣхомъ чаще всего только тогда, когда кто-нибудь другой разсказывалъ что-нибудь смѣшное; самъ онъ говорилъ самыя смѣшныя вещи безъ малѣйшей улыбки. Онъ очень любилъ шутки, нелѣпыя прозвища, мистификацiи; въ послѣднiе годы, какъ только ему хоть ненадолго становилось лучше, онъ былъ неистощимъ на нихъ; но какимъ тонкимъ комизмомъ вызывалъ онъ неудержимый смѣхъ! Броситъ два-три слова, лукаво блеснетъ глазомъ поверхъ пенснэ... А его письма! Сколько милыхъ шутокъ было въ нихъ всегда, при ихъ совершенно спокойной формѣ! Но сдержанность Чехова сказывалась и во многомъ другомъ, болѣе важномъ, свидѣтельствуя о рѣдкой силѣ его натуры. Кто, напримѣръ, слышалъ отъ него жалобы? А причинъ

// 296

для жалобъ было много. Онъ началъ работать въ большой семьѣ, терпѣвшей въ пору его молодости нужду, и работалъ мало того, что за гроши, но еще и въ обстановкѣ, способной угасить самое пылкое вдохновенiе: въ маленькой квартиркѣ, среди говора и шума, часто на краешкѣ стола, вокругъ котораго сидѣла не только вся семья, но еще нѣсколько человѣкъ гостей-студентовъ. Онъ долго нуждался и потомъ. Но никто и никогда не слыхалъ отъ него сѣтованiй на судьбу, и это вытекало не изъ ограниченности его потребностей: будучи на рѣдкость благородно-скромнымъ въ своемъ образѣ жизни, онъ въ то же время прямо-таки ненавидѣлъ сѣрую, скудную жизнь... Онъ пятнадцать лѣтъ былъ боленъ изнурительной болѣзнью, которая неуклонно вела его къ смерти; но зналъ ли это читатель, — русскiй читатель, который слышалъ столько горькихъ писательскихъ воплей? Больные любятъ свое привилегированное положенiе, часто почти съ наслажденiемъ терзаютъ окружающихъ злыми, горькими, непрестанными разговорами о своей болѣзни; но поистинѣ было изумительно то мужество, съ которымъ болѣлъ и умеръ Чеховъ! Даже въ дни его самыхъ тяжелыхъ страданiй часто никто не подозрѣвалъ о нихъ.

— Тебѣ нездоровится, Антоша? — спроситъ его мать или сестра, видя, что онъ весь день сидитъ въ креслѣ съ закрытыми глазами.

— Мнѣ? — спокойно отвѣтитъ онъ, открывая глаза, такiе ясные и кроткiе безъ пенснэ. — Нѣтъ, ничего. Голова болитъ немного.

Онъ горячо любилъ литературу, и говорить о писателяхъ, восхищаться Мопассаномъ, Флоберомъ или Толстымъ — было для него наслажденiемъ. Особенно часто онъ съ восторгомъ говорилъ именно о нихъ да еще о ЗТаманиИ Лермонтова.

— Не могу понять, — говорилъ онъ: — какъ могъ онъ, будучи мальчикомъ, сдѣлать это! Вотъ бы написать такую вещь да еще водевиль хорошiй, тогда бы и умереть можно!

Но его разговоры о литературѣ были совсѣмъ не похожи на тѣ обычные профессiональные разговоры, которые такъ непрiятны своею кружковой узостью, мелочностью своихъ чисто-практическихъ и чаще всего личныхъ интересовъ. Онъ заводилъ ихъ только тогда, когда зналъ, что его собесѣдникъ любитъ въ литературѣ прежде всего искусство, безкорыстное и свободное.

— Никому не слѣдуетъ читать своихъ вещей до напечатанiя, — говорилъ онъ нерѣдко. — А главное, никогда не слѣдуетъ слушать ничьихъ совѣтовъ. Ошибся, совралъ — пусть и

// 297

ошибка будетъ принадлежать только тебѣ. Послѣ тѣхъ высокихъ требованiй, которыя поставилъ своимъ мастерствомъ Мопассанъ, трудно работать, но работать все же надо, особенно намъ, русскимъ, и въ работѣ надо быть смѣлымъ. Есть большiя собаки и есть маленькiя собаки, но маленькiя не должны смущаться существованiемъ большихъ: всѣ обязаны лаять — и лаять тѣмъ голосомъ, какой Господь Богъ далъ.

Все, чт˜ совершалось въ литературномъ мiрѣ, было очень близко его сердцу, и много волненiй пережилъ онъ среди той глупости, лжи, манерности и фокусничества, которыя столь пышно цвѣтутъ теперь въ литературѣ. Но никогда не замѣчалъ я въ его волненiяхъ мелочной раздражительности, и никогда не примѣшивалъ онъ къ нимъ личныхъ чувствъ. Почти про всѣхъ умершихъ писателей говорятъ, что они радовались чужому успѣху, что они были чужды самолюбiя, и поэтому, если бы у меня была хоть тѣнь сомнѣнiя относительно писательскаго самолюбiя Чехова, я совсѣмъ не затронулъ бы вопроса о самолюбiяхъ. Но онъ дѣйствительно радовался всякому таланту, и не могъ не радоваться: слово ЗбездарностьИ было, кажется, наивысшей бранью въ его устахъ. Къ своимъ же успѣхамъ и неуспѣхамъ онъ относился такъ, какъ могъ относиться только онъ одинъ.

Онъ работалъ почти 25 лѣтъ, и сколько плоскихъ и грубыхъ упрековъ выслушалъ онъ за это время! Одинъ изъ самыхъ деликатнѣйшихъ русскихъ поэтовъ, онъ никогда не говорилъ языкомъ проповѣдника. А можно ли при этомъ разсчитывать на пониманiе и благосклонность критики въ Россiи? Вѣдь требовали же отъ Левитана, чтобы онъ ЗоживилъИ пейзажъ — подрисовалъ коровку, гусей или женскую фигуру! И, конечно, не сладко было Чехову имѣть такихъ критиковъ, и много горечи влили они въ его душу, и безъ того отравленную русской жизнью. И горечь эта сказывалась.

— Да, Антонъ Павловичъ, вотъ скоро и юбилей вашъ будемъ праздновать!

— Знаю-съ я эти юбилеи. Бранятъ человѣка двадцать пять лѣтъ на всѣ корки, а потомъ дарятъ ему гусиное перо изъ алюминiя и цѣлый день несутъ надъ нимъ, со слезами и поцѣлуями, восторженную ахинею!

— Читали, Антонъ Павловичъ? — скажешь ему, увидавъ гдѣ-нибудь статью о немъ.

А онъ только покосится поверхъ пенснэ:

— Покорно васъ благодарю! Напишутъ о комъ-нибудь тысячу строкъ, а внизу прибавятъ: За то вотъ еще есть писатель Чеховъ: нытикъ...И А какой я нытикъ? Какой я Зхму-

// 298

рый человѣкъИ, какая я Зхолодная кровьИ, какъ называютъ меня критики? Какой я ЗпессимистъИ? Вѣдь изъ моихъ вещей самый любимый мой разсказъ — ЗСтудентъИ... И слово-то противное: ЗпессимистъИ... Нѣтъ, критики еще хуже, чѣмъ актеры. А вѣдь, знаете, актеры на цѣлыхъ семьдесятъ пять лѣтъ отстали въ развитiи отъ русскаго общества.

И порою прибавитъ:

— Когда васъ, милостивый государь, гдѣ-нибудь бранятъ, вы почаще вспоминайте насъ, грѣшныхъ: насъ, какъ въ бурсѣ, критики драли за малѣйшую провинность. Мнѣ одинъ критикъ пророчилъ, что я умру подъ заборомъ: я представлялся ему молодымъ человѣкомъ, выгнаннымъ изъ гимназiи за пьянство.

Раздражался онъ рѣдко, а если и раздражался, то изумительно умѣлъ владѣть собой. Но и холоднымъ я его не видалъ. Холоденъ онъ бывалъ, по его словамъ, только за работой, къ которой онъ приступалъ всегда уже послѣ того, какъ мысль и образы его будущаго произведенiя становились ему совершенно ясны, и которую онъ исполнялъ почти всегда безъ перерывовъ.

— Садиться писать нужно тогда, когда чувствуешь себя холоднымъ, какъ ледъ, — сказалъ онъ однажды.

Но, конечно, это была совсѣмъ особая холодность.

Чтобы эта сложная и глубокая душа стала ясна, нужно, чтобы какой-нибудь очень большой и очень разностороннiй человѣкъ написалъ книгу жизни и творчества этого ЗнесравненнагоИ, по выраженiю Толстого, художника. Я же всей душой свидѣтельствую пока одно: это былъ человѣкъ рѣдкаго душевнаго благородства, воспитанности и изящества въ самомъ лучшемъ значенiи этихъ словъ, мягкости и деликатности при необыкновенной искренности и простотѣ, чуткости и нѣжности при рѣдкой правдивости.

Быть правдивымъ и естественнымъ, оставаясь въ то же время плѣнительнымъ, — это значитъ быть необыкновенной по красотѣ, цѣльности и силѣ натурой. И такъ часто говорилъ я здѣсь о спокойствiи Чехова именно потому, что его спокойствiе кажется мнѣ свидѣтельствующимъ о рѣдкой силѣ его натуры. Оно, я думаю, не покидало его даже въ дни самаго яркаго расцвѣта его жизнерадостности, и, можетъ-быть, именно оно дало ему въ молодости возможность не склониться ни передъ чьимъ влiянiемъ и начать работать такъ безпритязательно и въ то же время такъ смѣло, Збезъ всякихъ контрактовъ съ своей совѣстьюИ и съ такимъ неподражаемымъ мастерствомъ.

ЗЯ не скажу, — говоритъ профессоръ въ ЗСкучной исторiиИ, —

// 299

чтобы французскiя книжки были и умны, и талантливы, и благородны; но онѣ не такъ скучны, какъ русскiя, и въ нихъ не рѣдкость найти главный элементъ творчества — чувство личной свободы...И

И вотъ этимъ-то чувствомъ личной свободы и отличался Чеховъ, не терпѣвшiй, чтобы и другихъ лишали ея, и становившiйся даже рѣзкимъ и прямолинейнымъ, когда видѣлъ, что на нее посягали.

Какъ извѣстно, эта ЗсвободаИ не прошла ему даромъ. Успѣхъ, который онъ имѣлъ, очень долго не соотвѣтствовалъ его заслугамъ. Но сдѣлалъ ли онъ за всю жизнь хоть малѣйшее усилiе для того, чтобы увеличить свою популярность? Онъ съ болью и отвращенiемъ смотрѣлъ на всѣ тѣ прiемы, какiе нерѣдко пускаются теперь въ ходъ для прiобрѣтенiя успѣха.

— А вы думаете, что они — писатели! Они — извозчики! — говорилъ онъ съ горечью.

И его нежеланiе выставлять себя на видъ доходило порой до крайностей.

ЗПубликуетъ ЗСкорпiонъИ о своей книгѣ неряшливо, — писалъ онъ мнѣ послѣ выхода первой книги ЗСѣверныхъ ЦвѣтовъИ. — Выставляетъ меня первымъ, и я, прочитавъ это объявленiе въ ЗРусскихъ ВѣдомостяхъИ, далъ себѣ клятву больше уже никогда не вѣдаться ни со скорпiонами, ни съ крокодилами, ни съ ужамиИ.

Это было зимою 1900 г., когда Чеховъ, заинтересовавшись кое-какими черточками въ дѣятельности только-что организованнаго тогда книгоиздательства ЗСкорпiонъИ, далъ, по моему настоянiю, въ альманахъ этого книгоиздательства одинъ изъ своихъ юношескихъ разсказовъ: ЗВъ морѣИ. Впослѣдствiи онъ не разъ раскаивался въ этомъ.

— Нѣтъ, все это новое московское искусство — вздоръ, — говорилъ онъ. — Помню, въ Таганрогѣ я видѣлъ вывѣску: ЗЗаведенiе искустевныхъ минеральныхъ водъИ. Вотъ и это то же самое. Ново только то, чт˜ талантливо. Чт˜ талантливо, то новоИ.

ЗЗдравствуйте, милый Иванъ Алексѣевичъ! — писалъ онъ мнѣ въ январѣ этого года въ Ниццу. — Съ Новымъ годомъ, съ новымъ счастьемъ! Письмо Ваше получилъ, спасибо. У насъ въ Москвѣ все благополучно, новаго (кромѣ Новаго года) ничего нѣтъ и не предвидится, пьеса моя еще не шла, и когда пойдетъ — неизвѣстно...... Очень возможно, что въ февралѣ я прiѣду въ Ниццу......... Поклонитесь отъ меня милому теплому солнцу, тихому морю. Живите въ свое полное удо-

// 300

вольствiе, утѣшайтесь, не думайте о болѣзняхъ и пишите почаще Вашимъ друзьямъ..... Будьте здоровы, веселы, счастливы и не забывайте бурыхъ сѣверныхъ компатрiотовъ, страдающихъ несваренiемъ и дурнымъ расположенiемъ духа. Цѣлую Васъ и обнимаюИ.

ЗПоклонитесь отъ меня милому теплому солнцу, тихому морю...И Такiя слова я слышалъ отъ него рѣдко. Очень часто я скорѣе чувствовалъ, что онъ долженъ произнести ихъ, и это были минуты, въ которыя мнѣ было очень больно.

Помню одну ночь ранней весной. Было уже поздно; вдругъ меня зовутъ къ телефону. Подхожу и слышу:

— Милсдарь, возьмите хорошаго извозчика и заѣзжайте за мной. Поѣдемте кататься.

— Кататься? ночью? — удивился я. — Чт˜ съ вами, Антонъ Павловичъ?

— Влюбленъ.

— Это хорошо, но уже десятый часъ... И потомъ — вы можете простудиться...

— Молодой человѣкъ, не разсуждайте-съ!

Черезъ десять минутъ я былъ въ Ауткѣ. Въ домѣ, гдѣ зимою Чеховъ жилъ только съ матерью, была, какъ всегда, мертвая тишина и темнота, тускло горѣли двѣ свѣчки въ кабинетѣ, теряясь въ полумракѣ. И, какъ всегда, у меня сжалось сердце при видѣ этого тихаго кабинета, гдѣ для Чехова протекло столько одинокихъ зимнихъ вечеровъ, полныхъ, можетъ-быть, горькихъ думъ о своей судьбѣ.

— Какая ночь! — сказалъ онъ мнѣ съ необычной для него мягкостью и какой-то грустной радостью, встрѣчая меня на порогѣ кабинета. — А дома — такая скука! Только и радости, что затрещитъ телефонъ, да Софья Павловна спроситъ, чт˜ я дѣлаю, а я отвѣчу: мышей ловлю. Поѣдемте въ Орiанду. Простужусь — наплевать.

Ночь была теплая, тихая, съ яснымъ мѣсяцемъ, съ легкими бѣлыми облаками, съ рѣдкими лучистыми звѣздами въ голубомъ глубокомъ небѣ. Экипажъ мягко катился по бѣлому шоссе, мы молчали, глядя на блестѣвшую тусклымъ золотомъ равнину моря. А потомъ пошелъ лѣсъ съ легкими узорами тѣней, похожими на паутину, но уже по-весеннему нѣжный, красивый и задумчивый. Потомъ зачернѣли толпы кипарисовъ, возносившихся къ лучистымъ звѣздамъ. И когда мы оставили экипажъ и тихо пошли подъ ними, мимо голубовато-блѣдныхъ въ лунномъ свѣтѣ развалинъ дворца, Чеховъ внезапно сказалъ мнѣ:

— Знаете, сколько лѣтъ еще будутъ читать меня? Семь.

// 301

— Почему семь? — спросилъ я.

— Ну, семь съ половиной.

— Нѣтъ, — сказалъ я. — Поэзiя живетъ долго, и чѣмъ дольше, тѣмъ сильнѣе.

Онъ ничего не отвѣтилъ, но, когда мы сѣли гдѣ-то на скамью, съ которой снова открылся видъ на блестящее въ мѣсячномъ свѣтѣ море, онъ скинулъ пенснэ и, поглядѣвъ на меня добрыми и усталыми глазами, сказалъ:

— Поэтами, милостивый государь, считаются только тѣ, которые употребляютъ такiя слова, какъ Зсеребристая дальИ, ЗаккордъИ или Зна бой, на бой, въ борьбу со тьмой!И.

— Вы грустны сегодня, Антонъ Павловичъ, — сказалъ я, глядя на его простое, доброе и прекрасное лицо, слегка блѣдное отъ луннаго свѣта.

Опустивъ глаза, онъ задумчиво копалъ концомъ палки мелкiе камешки, но, когда я сказалъ, что онъ грустенъ, онъ шутливо покосился на меня.

— Это вы грустны, — отвѣтилъ онъ. — И грустны оттого, что потратились на извозчика.

А потомъ серьезно прибавилъ:

— Читать же меня будутъ все-таки только семь лѣтъ, а жить мнѣ осталось и того меньше: шесть. Не говорите только объ этомъ одесскимъ репортерамъ...

На этотъ разъ онъ ошибся: онъ прожилъ меньше.

Умеръ онъ спокойно, безъ страданiй, среди тишины и красоты лѣтняго разсвѣта, который такъ любилъ всегда. И когда умеръ, Звыраженiе счастья появилось на его сразу помолодѣвшемъ лицѣ...И Вспоминаются слова Л. де-Лиля:

Moi, je tХenvie, au fond du tombeau calme et noir,

DХђtre affranchi de vivre et de ne plus savoir

La honte de penser et l'horreur d'ђtre un homme.

Москва. IX. 1904.

____________

// 302