<Новое слово. Товарищескіе сборники. Книга первая. 1907. Москва. С. 11—21>

Иванъ Бунинъ.

Цифры.

1.

Мой дорогой мальчикъ, когда ты вырастешь большой, вспомнишь ли ты, какъ однажды зимнимъ вечеромъ ты вышелъ изъ дѣтской въ столовую, остановился на порогѣ, — это было послѣ одной изъ нашихъ ссоръ съ тобою, — и, опустивъ глаза, сдѣлалъ такое грустное личико?

Долженъ сказать тебѣ правду: ты — большой шалунъ. Когда что-нибудь увлечетъ тебя, ты не знаешь удержу. Ты часто, съ ранняго утра до поздней ночи, не даешь покоя всему дому своимъ крикомъ и бѣготней. Зато я не знаю ничего трогательнѣе тебя, когда ты, насладившись своимъ буйствомъ, притихнешь, побродишь одиноко по комнатамъ, и, наконецъ, подойдешь и сиротливо прижмешься къ моему плечу! Если же дѣло происходитъ послѣ ссоры и если я въ эту минуту скажу тебѣ хоть одно ласковое слово, то нельзя и выразить, что ты дѣлаешь тогда съ моимъ сердцемъ! Какъ порывисто кидаешься ты цѣловать меня, какъ крѣпко, крѣпко обвиваешь мою шею, въ избыткѣ той баззавѣтной преданности, той страстной нѣжности, на которую способны только одни святыя дѣтскія души!

Но это былъ исключительный вечеръ, это была слишкомъ крупная ссора.

Помнишь ли, что въ этотъ вечеръ ты даже не рѣшился близко подойти ко мнѣ? Только вышелъ изъ дѣтской и робко остановился на порогѣ.

— Покойной ночи, дядечка, — тихо сказалъ ты мнѣ и, поклонившись, смиренно шаркнулъ ножкой.

Конечно, ты хотѣлъ послѣ всѣхъ своихъ преступленій, послѣ всѣхъ дерзостей, сказанныхъ мнѣ, показаться осо-

 

// 11

 

бенно деликатнымъ, особенно приличнымъ и кроткимъ мальчикомъ. Нянька, передавая тебѣ единственный извѣстный ей признакъ благовоспитанности, когда-то говорила тебѣ: Зшаркни ножкой!И — и вотъ ты, чтобы задобрить меня, вспомнилъ, что у тебя есть въ запасѣ хорошія манеры, и рѣшилъ пустить ихъ въ ходъ. И я понялъ это, — понялъ, что ты хочешь сдѣлать хоть что-нибудь пріятное мнѣ, и поспѣшилъ отвѣтить такъ, какъ будто между нами ничего не произошло, но все-таки очень сдержанно:

— Покойной ночи.

Но могъ ли ты удовлетвориться такимъ примиреніемъ? Конечно, нѣтъ. Да и лукавить ты не гораздъ еще. Перестрадавъ свое горе, твое сердце съ новой страстью вернулось къ той завѣтной мечтѣ, которая такъ плѣняла тебя весь этотъ день. И вечеромъ, какъ только эта мечта опять овладѣла тобою, ты забылъ и свою обиду, и свое самолюбіе, и свое твердое рѣшеніе всю жизнь ненавидѣть меня. Ты помолчалъ, собралъ силы и вдругъ, торопясь и волнуясь, сказалъ мнѣ:

— Дядечка, прости меняЙ Я больше не будуЙ И, пожалуйста, все-таки покажи мнѣ цифры! Пожалуйста!

Можно ли было послѣ этого медлить отвѣтомъ? А я все-таки помедлилъ. Почему? А потому, видишь ли, что я очень, очень умный дядя.

Впрочемъ, погоди, я напомню тебѣ начало дѣла.

 

2.

 

Ты въ этотъ день, какъ это часто бываетъ съ дѣтьми, проснулся съ новой мыслью, съ новой мечтой, которая захватила всю твою душу.

Только что открылись для тебя еще неизвѣданныя радости: имѣть свои собственныя книжки съ картинками, пеналъ, цвѣтные карандаши — непремѣнно цвѣтные! — и выучиться читать, рисовать и писать цифры. И все это сразу, въ одинъ день, какъ можно скорѣе. Открывъ утромъ глаза, ты тотчасъ же позвалъ меня въ дѣтскую и засыпалъ горячими просьбами: какъ можно скорѣе выписать тебѣ дѣтскій журналъ, купить книгъ, карандашей, бумаги и немедленно приняться за цифры.

 

// 12

 

— Но сегодня царскій день, все заперто, — солгалъ я, чтобы оттянуть дѣло до завтра или хоть до вечера: ужъ очень не хотѣлось мнѣ идти въ городъ.

Но ты энергично замоталъ головою.

— Нѣтъ, нѣтъ, не царскій! — закричалъ ты тонкимъ голоскомъ, поднимая брови. — Вовсе не царскій, — я знаю.

— Да увѣряю тебя, царскій! — сказалъ я.

— А я знаю, что не царскій! Ну, пожа-алуйста!

— Если ты будешь приставать, — сказалъ я строго и твердо то, что говорятъ въ такихъ случаяхъ всѣ взрослые, — если ты будешь приставать, такъ и совсѣмъ не куплю ничего.

Ты задумался.

— Ну, что жъ дѣлать! — сказалъ ты со вздохомъ. — Ну, царскій, такъ царскій. Ну, а цифры? Вѣдь можно же, — сказалъ ты, опять поднимая брови, но уже басомъ, разсудительно, — вѣдь можно же въ царскій день показывать цифры?

— Нѣтъ, нельзя, — поспѣшно сказала бабушка, стоявшая возлѣ постели. — Придетъ полицейскій и арестуетъЙ И не приставай къ дядѣ.

— Ну, это-то ужъ лишнее, — нахмуриваясь, отвѣтилъ я бабушкѣ. — А просто мнѣ не хочется сейчасъ. Вотъ завтра или вечеромъ покажу.

— Нѣтъ, ты сейчасъ покажи!

— Сейчасъ не хочу. Сказалъ, — завтра.

— Ну, во-отъ, — протянулъ ты. — Теперь говоришь — завтра, а потомъ скажешь — еще завтра. Нѣтъ, покажи сейчасъ! Ну, ради Бога!

Я поколебался.

Сердце тихо говорило мнѣ, что я совершаю въ эту минуту великій грѣхъ — лишаю тебя счастья, радостиЙ Но тутъ пришло въ голову мудрое правило: вредно, не полагается баловать дѣтей.

И я твердо отрѣзалъ:

— Завтра. Разъ сказано — завтра, значитъ, такъ и надо сдѣлать.

— Ну, хорошо же дядька! — пригрозилъ ты дерзко и весело. — Помни ты это себѣ!

И сталъ поспѣшно одѣваться.

И какъ только одѣлся, какъ только пробормоталъ вслѣдъ за бабушкой: ЗОтче нашъ, иже еси на небесиЙИ и прогло-

 

// 13

 

тилъ чашку молока, — вихремъ понесся въ залъ. А черезъ минуту оттуда уже слышались грохотъ опрокидываемыхъ стульевъ и какіе-то удалые крикиЙ

И уже весь день нельзя было унять тебя. И обѣдалъ ты на-спѣхъ, разсѣянно, болтая ногами, и все смотрѣлъ на меня блестящими странными глазами.

— Покажешь? — спрашивалъ ты иногда. — Непремѣнно покажешь?

— Завтра непремѣнно покажу, — отвѣчалъ я.

— Ахъ, какъ хорошо! — вскрикивалъ ты. — Дай Богъ поскорѣе, поскорѣе завтра!

Но радость смѣшанная съ нетерпѣніемъ, волновала тебя все больше и больше. И вотъ, когда мы — бабушка, мама и я — сидѣли передъ вечеромъ за чаемъ, ты нашелъ еще одинъ исходъ своему волненію.

 

3.

 

Ты придумалъ отличную игру: подпрыгивать, бить изо всей силы ногами въ полъ и при этомъ такъ звонко вскрикивать, что у насъ чуть не лопались барабанныя перепонки!

— Перестань, Женя, — сказала мама.

Въ отвѣтъ на это ты — трахъ ногами въ полъ!

— Перестань же, дѣточка, когда мама проситъ, — сказала бабушка.

Но бабушки-то ты ужъ и совсѣмъ не боишься.

Трахъ ногами въ полъ!

— Да перестань, — сказалъ я, досадливо морщась и пытаясь продолжать разговоръ.

— Самъ перестань! — звонко крикнулъ ты мнѣ въ отвѣтъ, съ дерзкимъ блескомъ въ глазахъ, и, подпрыгнувъ, еще сильнѣе ударилъ въ полъ и еще пронзительнѣе крикнулъ въ тактъ.

Я пожалъ плечомъ и сдѣлалъ видъ, что больше не замѣчаю тебя.

Но вотъ тутъ-то и начинается исторія.

Я, говорю, сдѣлалъ видъ, что не замечаю тебя. Но сказать ли правду? Я не только не забылъ о тебѣ послѣ твоего дерзкаго крика, но весь похолодѣлъ отъ внезапной ненависти къ тебѣ! И уже долженъ былъ употреблять усилія, чтобы дѣлать видъ, что не замѣчаю тебя, и продолжать

 

// 14

 

разыгрывать роль спокойнаго и разсудительнаго собесѣдника въ разговорѣ съ мамой и бабушкой.

Но и этимъ дѣло не кончилось.

Ты крикнулъ снова. Крикнулъ, совершенно позабывъ о насъ и весь отдавшись тому, что происходило въ твоей переполненной жизнью душѣ, — крикнулъ такимъ звонкимъ крикомъ безпричинной божественной радости, что самъ Господь Богъ вздрогнулъ бы отъ восторга при этомъ крикѣ. Я же въ бѣшенствѣ вскочилъ со стула.

— Перестань! — рявкнулъ я вдругъ, неожиданно для самого себя, во все горло и, выкативъ глаза изъ орбитъ, такъ и замеръ въ этомъ звѣрскомъ видѣ.

Какой чортъ окатилъ меня въ эту минуту цѣлымъ ушатомъ злобы? У меня помутилось сознаніе. И надо было видѣть, какъ дрогнуло, какъ исказилось на мгновеніе твое лицо молніей ужаса! Надо было слышать, какъ сразу, жалкой нотой оборвался твой голосъ.

— А! — звонко и растерянно крикнулъ ты еще разъ.

И, собравъ послѣднія силы, уже безъ всякой радости, а только для того, чтобы показать, что ты не испугался, криво и неловко ударилъ въ полъ каблуками.

Точно холодный вѣтеръ пахнулъ мнѣ въ сердце въ этотъ мигъ. Но злоба была еще сильнѣе меня. Нужно было во что бы то ни стало, безъ промедленія поддержать свое достоинство — и вотъ я кинулся къ тебѣ, дернулъ тебя за руку, да такъ, что ты волчкомъ перевернулся передо мною, крѣпко и съ наслажденіемъ шлепнулъ тебя и, вытолкнувъ изъ комнаты, захлопнулъ за тобою дверь.

Вотъ тебѣ и цифры!

 

4.

 

— Вотъ тебѣ и цифры! — повторяешь ты съ улыбкою.

Улыбаюсь и я. Но мнѣ еще до сихъ поръ стыдно. Слушай, что было дальше.

Отъ боли, отъ остраго и внезапнаго оскорбленія, такъ грубо ударившаго тебя въ сердце въ одинъ изъ самыхъ радостныхъ моментовъ твоего дѣтства, ты, вылетѣвши за дверь, закатился такимъ страшнымъ, такимъ пронзительнымъ альтомъ, на какой неспособенъ ни одинъ пѣвецъ въ мірѣ. И надолго, надолго замеръЙ Затѣмъ набралъ въ легкія воз-

 

// 15

 

духу еще больше и поднялъ альтъ уже до невѣроятной высотыЙ И опять замеръ.

Затѣмъ паузы между верхней и нижней нотами стали сокращаться, — вопли потекли безъ умолку. Къ воплямъ прибавились рыданія, къ рыданіямъ — крики о помощи. Сознаніе твое стало проясняться, и ты началъ играть, — съ мучительнымъ наслажденіемъ играть роль умирающаго.

— О-ой, больно! Ой, мамочка, умираю!

— Небось, не умрешь! — холодно и злобно сказалъ я. — Покричишь, покричишь, да и смолкнешь.

Но ты не смолкалъ.

Разговоръ, конечно, оборвался. Мнѣ было ужъ стыдно, и я зажигалъ папиросу, не поднимая глазъ на бабушку. А у бабушки вдругъ задрожали губы и брови и, отвернувшись къ окну, она стала быстро, быстро колотить чайной ложкой по столу.

— Ужасно испорченный ребенокъ! — сказала, нахмуриваясь и стараясь быть безпристрастной, мама и снова взялась за свое вязанье. — Ужасно избалованъ! Ну, да Богъ съ нимъ. Разскажи мнѣ лучше про Юлія.

Но до разсказовъ ли при такихъ вопляхъ?

— Ой, бабушка! Ой, милая моя бабушка! — вопилъ ты дикимъ голосомъ, взывая теперь къ послѣднему прибѣжищу — къ бабушкѣ.

И бабушка едва сидѣла на мѣстѣ.

Ея сердце рвалось въ дѣтскую, ея сердце — плохой воспитатель, но, въ угоду мнѣ и мамѣ, она крѣпилась, смотрѣла изъ-подъ дрожащихъ бровей на темнѣвшую улицу и быстро, быстро стучала ложечкой по столу.

Понялъ тогда и ты, что мы рѣшили не сдаваться. Понялъ, что никто не вбѣжитъ къ тебѣ, не утолитъ твоей боли и обиды поцѣлуями, мольбами о прощеніи. Да и слезъ уже не хватало. Ты до изнеможенія упился своими рыданіями, своимъ дѣтскимъ горемъ, съ которымъ не сравнится, можетъ быть, ни одно человѣческое горе, но прекратить вопли сразу было невозможно, хотя бы изъ-за одного самолюбія.

Ясно было слышно: кричать тебѣ уже не хочется, голосъ охрипъ и срывается, слезъ нѣтъ. Но ты все кричалъ и кричалъ!

 

// 16

 

Было невмоготу и мнѣ. Почти такъ же сильно, какъ и бабушкѣ, мнѣ хотелось встать съ мѣста, распахнуть дверь въ дѣтскую и сразу, какимъ-нибудь однимъ горячимъ словомъ, пресѣчь твои страданія. Но развѣ это согласуется съ правилами разумнаго воспитанія и съ достоинствомъ справедливаго, хотя и строгаго дяди?..

Наконецъ ты затихъ.

 

5.

 

— И мы тотчасъ же помирились? — спрашиваешь ты.

Нѣтъ, я таки выдержал характеръ. Я, по крайней мѣрѣ, черезъ полчаса послѣ того, какъ ты затихъ, заглянулъ въ дѣтскую. И то какъ? Подошелъ къ дверямъ, сдѣлалъ серьезное лицо и растворилъ ихъ съ такимъ видомъ, точно у меня было какое-то дѣло. А ты въ это время уже возвращался мало-по-малу къ обыденной жизни.

Ты сидѣлъ на полу, изрѣдка подергивался отъ глубокихъ прерывистыхъ вздоховъ, обычныхъ у дѣтей послѣ долгаго плача, и съ потемнѣвшимъ отъ размазанныхъ слезъ личикомъ забавлялся своими незатѣйливыми игрушками — пустыми коробочками отъ спичекъ, — разставляя ихъ по полу, между раздвинутыхъ ногъ, въ какомъ-то, только тебѣ одному извѣстномъ, порядкѣ.

Какъ сжалось мое сердце при видѣ этихъ коробочекъ!

Но, дѣлая видъ, что отношенія наши прерваны, что я оскорбленъ тобою, я едва взглянулъ на тебя. Я внимательно и строго осмотрѣлъ подоконники, столыЙ Гдѣ это мой портсигаръ?.. И уже хотѣлъ выйти, какъ вдругъ ты поднялъ голову и, глядя на меня злыми, полными презрѣнія глазами, хрипло сказалъ:

— Теперь я никогда больше не буду любить тебя.

Потомъ подумалъ, хотѣлъ сказать еще что-то очень обидное, но запнулся, не нашелся и сказалъ первое, что пришло въ голову:

— И никогда ничего не куплю тебѣ.

— Пожалуйста! — небрежно отвѣтилъ я на это, пожимая плечомъ. — Пожалуйста! Я отъ такого дурного мальчика и не взялъ бы ничего.

— Даже и японскую копеечку, какую тогда подарилъ, назадъ возьму! — крикнулъ ты тонкимъ дрогнувшимъ голосомъ, дѣлая послѣднюю попытку уязвить меня.

 

// 17

 

— А вотъ это ужъ и совсѣмъ не хорошо! — отвѣтилъ я. — Дарить и потомъ отнимать. Впрочемъ, это твое дѣло.

И съ притворной простотой затворилъ за собою дверьЙ Поступай, какъ знаешь. Мы съ тобой едва знакомы. Посмотрим только, кто изъ насъ сдастся первый!

Потомъ заходили къ тебѣ мама и бабушка. И такъ же, какъ и я, дѣлали сначала видъ, что вошли случайноЙ по дѣлуЙ Затѣмъ качали головами и, стараясь не придавать своимъ словамъ значенія, заводили рѣчь о томъ, какъ это нехорошо, когда дѣти растутъ непослушными, дерзкими и добиваются того, что ихъ никто не любитъ. А кончали тѣмъ, что совѣтовали тебѣ пойти ко мнѣ и попросить у меня прощенія.

— А то дядя разсердится и уѣдетъ въ Москву, — говорила бабушка грустнымъ тономъ. — И никогда больше не пріѣдетъ къ намъ.

— И пускай не пріѣдетъ! — отвѣчалъ ты едва слышно, все ниже и ниже опуская голову.

— Ну, я умру, — говорила бабушка еще печальнѣе, совсѣмъ не думая о томъ, къ какому жестокому средству прибѣгаетъ она, чтобы заставить тебя переломить свою гордость.

Но и это средство не дѣйствовало!

— И умирай, — отвѣчалъ ты сумрачнымъ шопотомъ.

— Хорошъ! — сказалъ я, снова чувствуя приступъ раздраженія. — Хорошъ! — повторилъ я, дымя папиросой и поглядывая въ окно на темнѣвшую пустую улицу.

И, переждавъ, пока пожилая худая горничная, всегда молчаливая и печальная отъ сознанія, что она — вдова машиниста, зажгла въ столовой лампу, прибавилъ:

— Вотъ такъ мальчикъ!

— Да не обращай на него вниманія, — сказала мама разсѣянно, щурясь отъ свѣта, озарившаго комнату, и заглядывая подъ матовый колпакъ лампы, не коптитъ ли. — Охота тебѣ и разговаривать съ такою злючкою!

И мы сдѣлали видъ, что совсѣмъ забыли о тебѣ.

 

6.

 

Огня въ дѣтской еще не зажигали, и стекла ея оконъ казались теперь синими-синими. Зимній вечеръ стоялъ за

 

// 18

 

ними, и въ дѣтской было сумрачно и грустно. Что же дѣлалъ ты въ это время? Ты все еще сидѣлъ на полу и переставлялъ коробочки. И эти коробочки мучили меня. Я всталъ и рѣшилъ уйти побродить по городу.

Но тутъ послышался шопотъ бабушки.

— Безстыдникъ, безстыдникъ! — зашептала она укоризненно. — Дядя тебя любитъ, возитъ тебѣ игрушки, гостинцыЙ

Этого, подумалъ я, говорить ужъ совсѣмъ не слѣдуетъ. Это впутываетъ въ дѣло что-то нехорошее, постороннее, оскорбляетъ ребенка, портитъ его, пріучаетъ поступаться своимъ самолюбіемъ ради матеріальной выгодыЙ

Я такъ и подумалъ:

ЗРади матеріальной выгодыИ.

И громко сказалъ:

— Бабушка, этого говорить не слѣдуетъ. Это лишнее. Тутъ дѣло вовсе не въ гостинцахъ.

Но бабушка знала, что дѣлаетъ.

— Какъ же не въ гостинцахъ? — отвѣтила она. — Не дорогъ гостинецъ, а дорога память.

И, помолчавъ, ударила, наконецъ, по самой чувствительной струнѣ твоего сердца:

— А кто же купитъ ему теперь пеналъ, бумаги, книжку съ картинками? Да что пеналъ! Пеналъ — туда-сюда. А цифры? Вѣдь ужъ этого не купишь ни за какія деньги.

— Впрочемъ, — прибавила она, — дѣлай какъ знаешь. Не хочешь ни книжекъ съ картинками, ни цифръ, сиди тутъ одинъ въ темнотѣ.

И вышла изъ дѣтской въ свою спальню.

Кончено, самолюбіе твое было сломлено!

Ты былъ побѣжденъ и побѣжденъ не чѣмъ инымъ, какъ мечтою!

Чѣмъ неосуществимѣе она, тѣмъ плѣнительнѣе, чѣмъ плѣнительнѣе, тѣмъ неосуществимѣе. Я уже знаю это.

Съ самыхъ раннихъ дней моихъ я у нея во власти. Но я знаю и то, что чѣмъ дороже мнѣ моя мечта, тѣмъ менѣе надеждъ на достиженіе ея. И я уже давно въ борьбѣ съ нею. Я противлюсь, насколько хватаетъ моихъ силъ, ея обаянію. Я лукавлю съ нею: дѣлаю видъ, что я равнодушенъ. Но что могъ сдѣлать ты?

Счастье, счастье!

 

// 19

 

Ты открылъ утромъ глаза, переполненный жаждою счастья. И съ дѣтской довѣрчивостью, съ открытымъ сердцемъ кинулся къ Жизни: скорѣе, скорѣе!

Но Жизнь отвѣтила:

— Потерпи.

Она вѣдь мудрый педагогъ.

— Ну, пожалуйста! — воскликнулъ ты страстно.

— Замолчи, иначе ничего не получишь, — строго отвѣтила Жизнь.

— Ну, погоди же! — крикнулъ ты злобно.

И на время смолкъ.

Но сердце твое буйствовало. Ты бѣсновался, съ грохотомъ валялъ стулья, билъ ногами въ полъ, звонко вскрикивалъ отъ переполнявшей твое сердце радостной жаждыЙ Тогда Жизнь со всего размаха ударила тебя въ сердце тупымъ ножомъ обиды. И ты закатился бѣшенымъ крикомъ боли, призывомъ на помощь.

Но и тутъ не дрогнулъ ни одинъ мускулъ на лицѣ ЖизниЙ Смирись, смирись!

И ты смирился.

 

7.

Помнишь ли ты, какъ робко вышелъ ты изъ дѣтской и что ты сказалъ мнѣ?

— Дядечка! — сказалъ ты мнѣ, обезсиленный борьбой за счастье и все еще алкая его. — Дядечка, прости меня. И дай мнѣ хоть каплю того счастья, жажда котораго такъ сладко мучитъ меня.

Но Жизнь обидчива.

Она сдѣлала притворно-печальное лицо.

Цифры! Показать, какъ пишутся цифры! Я понимаю, что это счастьеЙ Но ты не любишь дядю, огорчаешь егоЙ

— Да нѣтъ, неправда, — люблю, очень люблю! — горячо воскликнулъ ты.

И Жизнь, наконецъ, смилостивилась.

— Ну, хорошо, Богъ съ тобою, — сказала она. — Неси сюда къ столу стулъ, давай крандаши, бумагуЙ

И надо было видѣть, какою радостью снова засіяли твои глаза!

Какъ хлопоталъ ты! Какъ боялся разсердить меня, какимъ

 

// 20

 

покорнымъ, деликатнымъ, осторожнымъ въ каждомъ своемъ движеніи старался ты быть! И какъ жадно ловилъ ты каждое мое слово, каждую черточку, которую я дѣлалъ на бумагѣ!

Глубоко дыша отъ волненія, поминутно слюнявя огрызокъ карандаша, съ какимъ стараніемъ налегалъ ты на столъ грудью и крутилъ головой, выводя таинственныя, полныя какого-то божественнаго значенія черточки!

Теперь уже и я наслаждался твоею радостью, съ нѣжностью обоняя запахъ твоихъ волосъ: дѣтскіе волосы хорошо пахнутъ, — совсѣмъ какъ маленькія птички! А ты склонялъ голову къ столу все ниже и ниже и все старательнѣе слюнявилъ карандашъ.

— ОдинъЙ ДваЙ ПятьЙ — говорилъ ты, съ трудомъ водя имъ по бумагѣ.

— Да нѣтъ, не такъ, — поправлялъ я. — Одинъ, два, три, четыре.

— Сейчасъ, сейчасъ, — говорилъ ты поспѣшно. — Я сначала: одинъ, дваЙ

И смущенно взглядывалъ на меня.

— Ну, три, — подсказывалъ я, невольно улыбаясь.

— Да, да, три! — подхватывалъ ты радостно. — Я знаю.

И выводилъ три какъ большую прописную букву Е.

И, поднявъ голову, гордо и радостно смотрѣлъ мнѣ въ лицо.

 

Ив. Бунинъ[1]

 

// 21

 



[1] Подпись автора.