<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 4. с. 29-37>

ЦИФРЫ.

I.

Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, какъ однажды зимнимъ вечеромъ ты вышелъ изъ дѣтской въ столовую, остановился на порогѣ, — это было послѣ одной изъ нашихъ ссоръ съ тобой, — и, опустивъ глаза, сдѣлалъ такое грустное личико?

Долженъ сказать тебѣ: ты большой шалунъ. Когда что-нибудь увлечетъ тебя, ты не знаешь удержу. Ты часто съ ранняго утра до поздней ночи не даешь покоя всему дому своимъ крикомъ и бѣготней. Зато я и не знаю ничего трогательнѣе тебя, когда ты, насладившись своимъ буйствомъ, притихнешь, побродишь по комнатамъ и наконецъ подойдешь и сиротливо прижмешься къ моему плечу! Если же дѣло происходитъ послѣ ссоры и если я въ эту минуту скажу тебѣ хоть одно ласковое слово, то нельзя выразить, чтò ты тогда дѣлаешь съ моимъ сердцемъ! Какъ порывисто кидаешься ты цѣловать меня, какъ крѣпко обвиваешь руками мою шею, въ избыткѣ той беззавѣтной преданности, той страстной нѣжности, на которую способно только дѣтство!

Но это была слишкомъ крупная ссора.

Помнишь ли, что въ этотъ вечеръ ты даже не рѣшился близко подойти ко мнѣ?

— Покойной ночи, дядечка, — тихо сказалъ ты мнѣ и, поклонившись, шаркнулъ ножкой.

Конечно, ты хотѣлъ, послѣ всѣхъ своихъ преступленій, показаться особенно деликатнымъ, особенно приличнымъ и кроткимъ мальчикомъ. Нянька, передавая тебѣ единственный извѣстный ей признакъ благовоспитанности, когда-то учила тебя: «шаркни ножкой!». И вотъ ты, чтобы задобрить меня, вспомнилъ, что у тебя есть въ запасѣ хорошія манеры. И я

 

// 29

 

понялъ это — и поспѣшилъ отвѣтить такъ, какъ будто между нами ничего не произошло, но все-таки очень сдержанно:

— Покойной ночи.

Но могъ ли ты удовлетвориться такимъ миромъ? Да и лукавить ты не гораздъ еще. Перестрадавъ свое горе, твое сердце съ новой страстью вернулось къ той завѣтной мечтѣ, которая такъ плѣняла тебя весь этотъ день. И вечеромъ, какъ только эта мечта опять овладѣла тобою, ты забылъ и свою обиду, и свое самолюбіе, и свое твердое рѣшеніе всю жизнь ненавидѣть меня. Ты помолчалъ, собралъ силы и вдругъ, торопясь и волнуясь, сказалъ мнѣ:

— Дядечка, прости меня… Я больше не буду… И, пожалуйста, все-таки покажи мнѣ цифры! Пожалуйста!

Можно ли было послѣ этого медлить отвѣтомъ? А я все-таки помедлилъ. Я, видишь ли, очень, очень умный дядя…

II.

Ты въ этотъ день проснулся съ новой мыслью, съ новой мечтой, которая захватила всю твою душу.

Только-что открылись для тебя еще неизвѣданныя радости: имѣть свои собственныя книжки съ картинками, пеналъ, цвѣтные карандаши — непремѣнно цвѣтные! — и выучиться читать, рисовать и писать цифры. И все это сразу, въ одинъ день, какъ можно скорѣе. Открывъ утромъ глаза, ты тотчасъ же позвалъ меня въ дѣтскую и засыпалъ горячими просьбами: какъ можно скорѣе выписать тебѣ дѣтскій журналъ, купить книгъ, карандашей, бумаги и немедленно приняться за цифры.

— Но сегодня царскій день, все заперто, — совралъ я, чтобы оттянуть дѣло до завтра или хоть до вечера: ужъ очень не хотѣлось мнѣ итти въ городъ.

Но ты замоталъ головою.

— Нѣтъ, нѣтъ, не царскій! — закричалъ ты тонкимъ голоскомъ, поднимая брови. — Вовсе не царскій, — я знаю.

— Да увѣряю тебя, царскій! — сказалъ я.

— А я знаю, что не царскій! Ну, пожа-алуйста!

— Если ты будешь приставать, —сказалъ я строго и твердо то, чтò говорятъ въ такихъ случаяхъ всѣ дяди: — если ты будешь приставать, такъ и совсѣмъ не куплю ничего.

Ты задумался.

— Ну, чтò жъ дѣлать! — сказалъ ты со вздохомъ. — Ну, царскій, такъ царскій. Ну, а цифры? Вѣдь можно же, — сказалъ ты, опять поднимая брови, но уже басомъ, разсудительно: — вѣдь можно же въ царскій день показывать цифры?

 

// 30

 

— Нѣтъ, нельзя, — поспѣшно сказала бабушка. — Придетъ полицейскій и арестуетъ… И не приставай къ дядѣ.

— Ну, это-то ужъ лишнее, — отвѣтилъ я бабушкѣ. — А просто мнѣ не хочется сейчасъ. Вотъ завтра или вечеромъ — покажу.

— Нѣтъ, ты сейчасъ покажи!

— Сейчасъ не хочу. Сказалъ, — завтра.

— Ну, во-отъ, — протянулъ ты. — Теперь говоришь — завтра, а потомъ скажешь — еще завтра. Нѣтъ, покажи сейчасъ!

Сердце тихо говорило мнѣ, что я совершаю въ эту минуту великій грѣхъ — лишаю тебя счастья, радости… Но тутъ пришло въ голову мудрое правило: вредно, не полагается баловать дѣтей.

И я твердо отрѣзалъ:

— Завтра. Разъ сказано — завтра, значитъ, такъ и надо сдѣлать.

— Ну, хорошо же, дядька! — пригрозилъ ты дерзко и весело. — Помни ты это себѣ!

И сталъ поспѣшно одѣваться.

И какъ только одѣлся, какъ только пробормоталъ вслѣдъ за бабушкой: «Отче нашъ, иже еси на небеси…» и проглотилъ чашку молока, — вихремъ понесся въ залъ. А черезъ минуту оттуда уже слышались грохотъ опрокидываемыхъ стульевъ и удалые крики…

И весь день нельзя было унять тебя. И обѣдалъ ты нàспѣхъ, разсѣянно, болтая ногами, и все смотрѣлъ на меня блестящими странными глазами.

— Покажешь? — спрашивалъ ты иногда. — Непремѣнно покажешь?

— Завтра непремѣнно покажу, — отвѣчалъ я.

— Ахъ, какъ хорошо! — вскрикивалъ ты. — Дай Богъ поскорѣе, поскорѣе завтра!

Но радость, смѣшанная съ нетерпѣніемъ, волновала тебя все больше и больше. И вотъ, когда мы — бабушка, мама и я — сидѣли передъ вечеромъ за чаемъ, ты нашелъ еще одинъ исходъ своему волненію.

III.

Ты придумалъ отличную игру: подпрыгивать, бить изо всей силы ногами въ полъ и при этомъ такъ звонко вскрикивать, что у насъ чуть не лопались барабанныя перепонки.

— Перестань, Женя, — сказала мама.

Въ отвѣтъ на это ты — трахъ ногами въ полъ!

— Перестань же, дѣточка, когда мама проситъ, — сказала бабушка.

 

// 31

 

Но бабушки-то ты ужъ и совсѣмъ не боишься.

Трахъ ногами въ полъ!

— Да перестань, — сказалъ я, досадливо морщась и пытаясь продолжать разговоръ.

— Самъ перестань! — звонко крикнулъ ты мнѣ въ отвѣтъ, съ дерзкимъ блескомъ въ глазахъ, и, подпрыгнувъ, еще сильнѣе ударилъ въ полъ и еще пронзительнѣе крикнулъ въ тактъ.

Я пожалъ плечомъ и сдѣлалъ видъ, что больше не замѣчаю тебя.

Но вотъ тутъ-то и начинается исторія.

Я, говорю, сдѣлалъ видъ, что не замѣчаю тебя. Но сказать ли правду? Я не только не забылъ о тебѣ послѣ твоего дерзкаго крика, но весь похолодѣлъ отъ внезапной ненависти къ тебѣ. И уже долженъ былъ употреблять усилія, чтобы дѣлать видъ, что не замѣчаю тебя, и продолжать разыгрывать роль спокойнаго и разсудительнаго.

Но и этимъ дѣло не кончилось.

Ты крикнулъ снова. Крикнулъ, совершенно позабывъ о насъ и весь отдавшись тому, чтò происходило въ твоей переполненной жизнью душѣ, — крикнулъ такимъ звонкимъ крикомъ безпричинной, божественной радости, что самъ Господь Богъ улыбнулся бы при этомъ крикѣ. Я же въ бѣшенствѣ вскочилъ со стула.

— Перестань! — рявкнулъ я вдругъ, неожиданно для самого себя, во все горло.

Какой чортъ окатилъ меня въ эту минуту цѣлымъ ушатомъ злобы? У меня помутилось сознаніе. И надо было видѣть, какъ дрогнуло, какъ исказилось на мгновеніе твое лицо молніей ужаса!

— А! — звонко и растерянно крикнулъ ты еще разъ.

И уже безъ всякой радости, а только для того, чтобы показать, что ты не испугался, криво и жалко ударилъ въ полъ каблуками.

А я — я кинулся къ тебѣ, дернулъ тебя за руку, да такъ, что ты волчкомъ перевернулся передо мною, крѣпко и съ наслажденіемъ шлепнулъ тебя и, вытолкнувъ изъ комнаты, захлопнулъ дверь.

Вотъ тебѣ и цифры!

IV.

Отъ боли, отъ остраго и внезапнаго оскорбленія, такъ грубо ударившаго тебя въ сердце въ одинъ изъ самыхъ радостныхъ моментовъ твоего дѣтства, ты, вылетѣвши за дверь, закатился

 

// 32

 

такимъ страшнымъ, такимъ пронзительнымъ альтомъ, на какой неспособенъ ни одинъ пѣвецъ въ мірѣ. И надолго, надолго замеръ… Затѣмъ набралъ въ легкія воздуху еще больше и поднялъ альтъ уже до невѣроятной высоты…

Затѣмъ паузы между верхней и нижней нотами стали сокращаться, — вопли потекли безъ умолку. Къ воплямъ прибавились рыданія, къ рыданіямъ — крики о помощи. Сознаніе твое стало проясняться, и ты началъ играть, съ мучительнымъ наслажденіемъ роль умирающаго.

— О-ой, больно! Ой, мамочка, умираю!

— Небось, не умрешь, — холодно сказалъ я. — Покричишь, покричишь, да и смолкнешь.

Но ты не смолкалъ.

Разговоръ, конечно, оборвался. Мнѣ было уже стыдно, и я зажигалъ папиросу, не поднимая глазъ на бабушку. А у бабушки вдругъ задрожали губы, брови, и, отвернувшись къ окну, она стала быстро, быстро колотить чайной ложкой по столу.

— Ужасно испорченный ребенокъ! — сказала, нахмуриваясь и стараясь быть безпристрастной, мама и снова взялась за свое вязанье. — Ужасно избалованъ!

— Ой, бабушка! Ой, милая моя бабушка! — вопилъ ты дикимъ голосомъ, взывая теперь къ послѣднему прибѣжищу — къ бабушкѣ.

И бабушка едва сидѣла на мѣстѣ.

Ея сердце рвалось въ дѣтскую, но, въ угоду мнѣ и мамѣ, она крѣпилась, смотрѣла изъ-подъ дрожащихъ бровей на темнѣвшую улицу и быстро стучала ложечкой по столу.

Понялъ тогда и ты, что мы рѣшили не сдаваться, что никто не утолитъ твоей боли и обиды поцѣлуями, мольбами о прощеніи. Да и слезъ уже не хватало. Ты до изнеможенія упился своими рыданіями, своимъ дѣтскимъ горемъ, съ которымъ не сравнится, можетъ-быть, ни одно человѣческое горе, но прекратить вопли сразу было невозможно, хотя бы изъ-за одного самолюбія.

Ясно было слышно: кричать тебѣ уже не хочется, голосъ охрипъ и срывается, слезъ нѣтъ. Но ты все кричалъ и кричалъ!

Было невмоготу и мнѣ. Хотѣлось встать съ мѣста, распахнуть дверь въ дѣтскую и сразу, какимъ-нибудь однимъ горячимъ словомъ, пресѣчь твои страданія. Но развѣ это согласуется съ правилами разумнаго воспитанія и съ достоинствомъ справедливаго, хотя и строгаго дяди?

Наконецъ ты затихъ…

 

// 33

 

— И мы тотчасъ помирились? — спрашиваешь ты.

Нѣтъ, я таки-выдержалъ характеръ. Я, по крайней мѣрѣ, черезъ полчаса послѣ того, какъ ты затихъ, заглянулъ въ дѣтскую. И то какъ? Подошелъ къ дверямъ, сдѣлалъ серьезное лицо и растворилъ ихъ съ такимъ видомъ, точно у меня было какое-то дѣло. А ты въ это время уже возвращался мало-по-малу къ обыденной жизни.

Ты сидѣлъ на полу, изрѣдка подергивался отъ глубокихъ прерывистыхъ вздоховъ, обычныхъ у дѣтей послѣ долгаго плача, и съ потемнѣвшимъ отъ размазанныхъ слезъ личикомъ забавлялся своими незатѣйливыми игрушками — пустыми коробочками отъ спичекъ, — разставляя ихъ по полу, между раздвинутыхъ ногъ, въ какомъ-то, только тебѣ одному извѣстномъ порядкѣ.

Какъ сжалось мое сердце при видѣ этихъ коробочекъ!

Но, дѣлая видъ, что отношенія наши прерваны, что я оскорбленъ тобою, я едва взглянулъ на тебя. Я внимательно и строго осмотрѣлъ подоконники, столы… Гдѣ это мой портсигаръ?.. И уже хотѣлъ выйти, какъ вдругъ ты поднялъ голову и, глядя на меня злыми, полными презрѣнiя глазами, хрипло сказалъ:

— Теперь я никогда больше не буду любить тебя.

Потомъ подумалъ, хотѣлъ сказать еще что-то очень обидное, но запнулся, не нашелся и сказалъ первое, чтò пришло въ голову:

— И никогда ничего не куплю тебѣ.

— Пожалуйста! — небрежно отвѣтилъ я, пожимая плечомъ. — Пожалуйста! Я отъ такого дурного мальчика и не взялъ бы ничего.

— Даже и японскую копеечку, какую тогда подарилъ, назадъ возьму! — крикнулъ ты тонкимъ, дрогнувшимъ голосомъ, дѣлая послѣднюю попытку уязвить меня.

— А вотъ это ужъ и совсѣмъ нехорошо! — отвѣтилъ я. — Дарить и потомъ отнимать! Впрочемъ, это твое дѣло.

Потомъ заходили къ тебѣ мама и бабушка. И такъ же, какъ я, дѣлали сначала видъ, что вошли случайно… по дѣлу… Затѣмъ качали головами и, стараясь не придавать своимъ словамъ значенія, заводили рѣчь о томъ, какъ это нехорошо, когда дѣти растутъ непослушными, дерзкими и добиваются того, что ихъ никто не любитъ. А кончали тѣмъ, что совѣтовали тебѣ пойти ко мнѣ и попросить у меня прощенія.

— А то дядя разсердится и уѣдетъ въ Москву, — говорила

 

// 34

 

бабушка грустнымъ тономъ. — И никогда больше не пріѣдетъ къ намъ.

— И пускай не пріѣдетъ! — отвѣчалъ ты едва слышно, все ниже опуская голову.

— Ну, я умру, — говорила бабушка еще печальнѣе, совсѣмъ не думая о томъ, къ какому жестокому средству прибѣгаетъ она, чтобы заставить тебя переломить свою гордость.

— И умирай, — отвѣчалъ ты сумрачнымъ шопотомъ.

— Хорошъ! — сказалъ я, снова чувствуя приступъ раздраженія. —Хорошъ! — повторилъ я, дымя папиросой и поглядывая въ окно на темную пустую улицу.

И, переждавъ, пока пожилая худая горничная, всегда молчаливая и печальная отъ сознанія, что она — вдова машиниста, зажгла въ столовой лампу, прибавилъ:

— Вотъ такъ мальчикъ!

— Да не обращай нак него вниманія, сказала мама, заглядывая подъ матовый колпакъ лампы, не коптитъ ли. — Охота тебѣ разговаривать съ такой злючкой!

И мы сдѣлали видъ, что совсѣмъ забыли о тебѣ.

VI.

Въ дѣтской огня еще не зажигали, и стекла ея оконъ казались теперь синими-синими. Зимній вечеръ стоялъ за ними, и въ дѣтской было сумрачно и грустно. Ты сидѣлъ на полу и передвигалъ коробочки. И эти коробочки мучили меня. Я всталъ и рѣшилъ побродить по городу.

Но тутъ послышался шопотъ бабушки.

— Безстыдникъ, безстыдникъ! — зашептала она укоризненно. — Дядя тебя любитъ, возитъ тебѣ игрушки, гостинцы…

Я громко прервалъ:

— Бабушка, этого говорить не слѣдуетъ. Это лишнее. Тутъ дѣло не въ гостинцахъ.

Но бабушка знала, чтò дѣлаетъ.

— Какъ же не въ гостинцахъ? — отвѣтила она. — Не дорогъ гостинецъ, а дорога память.

И, помолчавъ, ударила по самой чувствительной струнѣ твоего сердца:

— А кто же купитъ ему теперь пеналъ, бумаги, книжку съ картинками? Да чтò пеналъ! Пеналъ — туда-сюда. А цифры? Вѣдь ужъ этого не купишь ни за какія деньги.

— Впрочемъ, — прибавила она: — дѣлай, какъ знаешь. Сиди тутъ одинъ в темнотѣ.

И вышла изъ дѣтской.

Кончено, — самолюбіе твое было сломлено! Ты былъ побѣжденъ.

 

// 35

 

Чѣмъ неосуществимѣе мечта, тѣмъ плѣнительнѣе, чѣмъ плѣнительнѣе, тѣмъ неосуществимѣе. Я уже знаю это.

Съ самыхъ раннихъ дней моихъ я у нея во власти. Но язнаю и то, что, чѣмъ дороже мнѣ моя мечта, тѣмъ менѣе надеждъ на достиженіе ея. И я уже давно въ борьбѣ съ нею. Я лукавлю: дѣлаю видъ, что я равнодушенъ. Но чтò могъ сдѣлать ты?

Счастье, счастье!

Ты открылъ утромъ глаза, переполненный жаждою счастья. И съ дѣтской довѣрчивостью, съ открытымъ сердцемъ кинулся къ жизни: скорѣе, скорѣе!

Но жизнь отвѣтила:

— Потерпи.

— Ну пожалуйста! — воскликнулъ ты страстно.

— Замолчи, иначе ничего не получишь!

— Ну, погоди же! — крикнулъ ты злобно.

И на время смолкъ.

Но сердце твое буйствовало. Ты бѣсновался, съ грохотомъ валялъ стулья, билъ ногами въ полъ, звонко вскрикивалъ отъ переполнявшей твое сердце радостной жажды… Тогда жизнь со всего размаха ударила тебя въ сердце тупымъ ножомъ обиды. И ты закатился бѣшенымъ крикомъ боли, призывомъ на помощь.

Но и тутъ не дрогнулъ ни одинъ мускулъ на лицѣ жизни… Смирись, смирись!

И ты смирился.

VII.

Помнишь ли, какъ робко вышелъ ты изъ дѣтской и чтò ты сказалъ мнѣ?

— Дядечка! — Сказалъ ты мнѣ, обезсиленный борьбой за счастье и все еще алкая его. — Дядечка, прости меня. И дай мнѣ хоть каплю того счастья, жажда котораго такъ сладко мучитъ меня.

Но жизнь обидчива.

Она сдѣлала притворно-печальное лицо.

— Цифры! Я понимаю, что это счастье… Но ты не любишь дядю, огорчаешь его…

— Да нѣтъ, неправда, — люблю, очень люблю! — горячо воскликнулъ ты.

И жизнь наконецъ смилостивилась.

— Ну ужъ Богъ съ тобою! Неси сюда къ столу стулъ, давай карандаши, бумагу…

И какой радостью засіяли твои глаза!

 

// 36

 

Какъ хлопоталъ ты! Какъ боялся разсердить меня, какимъ покорнымъ, деликатнымъ, осторожнымъ въ каждомъ своемъ движеніи старался ты быть! И какъ жадно ловилъ ты каждое мое слово!

Глубоко дыша отъ волненія, поминутно слюнявя огрызокъ карандаша, съ какимъ стараніемъ налегалъ ты на столъ грудью и крутилъ головой, выводя таинственныя, полныя какого-то божественнаго значенія черточки!

Теперь уже и я наслаждался твоею радостью, съ нѣжностью обоняя запахъ твоихъ волосъ: дѣтскіе волосы хорошо пахнутъ, — совсѣмъ какъ маленькія птички.

— Одинъ… Два… Пять… — говорилъ ты, съ трудомъ водя по бумагѣ.

— Да нѣтъ, не такъ. Одинъ, два, три, четыре.

— Сейчасъ, сейчасъ, — говорилъ ты поспѣшно. — Я сначала: одинъ, два…

И смущенно глядѣлъ на меня.

— Ну, три…

— Да, да, три! — подхватывалъ ты радостно. — Я знаю.

И выводилъ три, какъ большую прописную букву Е.

1906 г.

_________

 

// 37