<Бунин И. А. Деревня // Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 5. C. 2—138>

ДЕРЕВНЯ

I.

Прадѣда Кр€совыхъ, прозваннаго на дворнѣ Цыганомъ, затравилъ борзыми ротмистръ Дурново. Цыганъ отбилъ у него, своего господина, любовницу. Дурново приказалъ вывести Цыгана въ поле, за Дурновку, и посадить на бугрѣ. Самъ же выѣхалъ со сворой и крикнулъ: ЗАту его!И. Цыганъ, сидѣвшій въ оцѣпенѣніи, кинулся бѣжать. А бѣгать отъ борзыхъ не слѣдуетъ.

Дѣду Красовыхъ почему-то дали вольную. Онъ ушелъ съ семьей въ городъ — и скоро прославился: сталъ знаменитымъ воромъ. Нанялъ въ Черной Слободѣ хибарку для жены, посадилъ ее плести на продажу кружево, а самъ, съ какимъ-то мѣщаниномъ Бѣлокопытовымъ, поѣхалъ по губерніи грабить церкви. Года черезъ два его поймали. Но и на судѣ онъ велъ себя такъ, что долго повторяли его отвѣты судьямъ: стоитъ себѣ, будто бы, въ плисовомъ кафтанѣ, при серебряныхъ часахъ, въ козловыхъ сапожкахъ, нахально играетъ скулами, глазами и почтительнѣйше сознаётся даже въ самомъ малѣйшемъ изъ своихъ несмѣтныхъ дѣлъ:

— Такъ точно-съ. Такъ точно-съ.

А родитель Красовыхъ былъ мелкимъ шибаемъ. Ѣздилъ по уѣзду, жилъ одно время въ Дурновкѣ, — завелъ-было шинокъ и лавочку, — но прогорѣлъ, запилъ, воротился въ городъ и вскорѣ умеръ. Послужилъ по лавкамъ, торгашили и сыновья его, Тихонъ и Кузьма, почти однолѣтки. Тянутся, бывало, въ телѣгѣ съ рѣзнымъ передкомъ, съ рундукомъ посередкѣ, и заунывно орутъ:

— Ба-абы, това-ару! Ба-абы, това-ару!

Товаръ — зеркальца, мыльца, перстни, нитки, платки, иголки, крендели — въ рундукѣ. А въ телѣгѣ все, чт˜ добыто: дохлыя кошки, яйца, холсты, тряпкиЙ

// 3

Но, проѣздивъ нѣсколько лѣтъ, братья однажды чуть ножами не порѣзались, — по слухамъ, изъ-за барышей, — и разошлись отъ грѣха. Кузьма нанялся къ гуртовщику, Тихонъ снялъ постоялый дворишко на шоссе при станціи Ворголъ, верстахъ въ пяти отъ Дурновки, и открылъ кабакъ и ЗчернуюИ лавочку, Зторговлю мелочного товару чаю сахору тобаку сигаръ и протчегоИ.

Годамъ къ сорока борода Тихона уже походила на серебро съ чернью. Но красивъ, высокъ, строенъ былъ онъ попрежнему: лицомъ строгъ, смуглъ, чуть-чуть рябъ, въ плечахъ широкъ и сухъ, въ разговорѣ властенъ и рѣзокъ, въ движеніяхъ быстръ и ловокъ. Только брови стали сдвигаться все чаще да глаза блестѣть еще острѣй, чѣмъ прежде: дѣло того требовало!

Неутомимо гонялъ онъ за становыми — въ тѣ глухія осеннія поры, когда взыскиваютъ подати и идутъ по деревнѣ торги за торгами. Неутомимо скупалъ у помѣщиковъ хлѣбъ на корню, снималъ у нихъ и у мужиковъ землю — по частямъ, не гребуя даже полнивой. Жилъ онъ долго съ нѣмой кухаркой, — Знѣмая-то ничего не разбрешетъ!И — имѣлъ отъ нея ребенка, котораго она приспала, задавила во снѣ, потомъ женился на пожилой горничной старухи-княжны Шаховой. А женившись, взявъ приданаго, ЗдоконалъИ потомка обнищавшихъ Дурново, полнаго, ласковаго барчука, лысаго на двадцать пятомъ году, но съ великолѣпной каштановой бородой, — ЗпрогрессистаИ, какъ острили помѣщики, намекая на прогрессивный параличъ. И мужики такъ и ахнули отъ гордости, когда взялъ онъ дурновское имѣньице: вѣдь чуть не вся Дурновка состоитъ изъ Красовыхъ!

Ахали они и на то, какъ это ухитрялся онъ не разорваться: торговать, покупать, чуть не каждый день бывать въ имѣньи, ястребомъ слѣдить за каждой пядью землиЙ Ахали и говорили:

— Да вѣдь съ нами, чертями, добромъ-то и не подѣлаешь ничего! Зато и хозяинъ! Нѣту справедливѣе!

А убѣждалъ ихъ въ этомъ самъ же Тихонъ Ильичъ. Въ добрую минуту наставлялъ:

— Живемъ — не мотаемъ, попадешься — обротаемъ. Но по справедливости. Я, братъ, человѣкъ русскій.

Въ злую, блестя глазами, отрѣз€лъ:

— Свинья! Справедливѣй меня человѣка нѣтъ!

ЗСвинья, да не яИ, — думалъ мужикъ, отводя глаз€ отъ его взгляда.

И покорно бормоталъ:

// 4

— Господи! Да ай мы не знаемъ?

— Знаешь, да забылъ. Мнѣ твоего даромъ не надо, но имѣй въ виду: своего я тебѣ трынки не отдамъ! Вонъ у меня братъ: злодѣй мнѣ, пьянчужка, а и то бы помогъ, кабы пришелъ да поклонился. Передъ истиннымъ Богомъ, помогъ бы! Но баловать, — нѣтъ, замѣть, не побалую. Я, братъ, не хохолъ безмозглый.

А Настасья Петровна, ходившая по-утиному, носками внутрь, переваливаясь, — отъ постоянной беременности, все кончавшейся мертвыми дѣвочками, — желтая, опухшая, съ рѣдкими бѣлесыми волосами, стонала, поддакивала:

— Охъ, и простъ же ты, посмотрю я на тебя! Чт˜ ты съ нимъ, глупымъ, трудишься? Конпаньонъ онъ тебѣ? Ты его уму-разуму учишь, а ему и горя мало. Ишь ноги-то разставилъ, — эмирскій бухаръ какой!

ЗСтрашная охотницаИ до свиней и птицы была она — и Тихонъ Ильичъ сталъ выкармливать поросятъ, индюшекъ, куръ, гусей: за станціей былъ казенный прудъ. Пуще же всего пристрастился онъ къ ссыпкѣ хлѣба. Осенью возлѣ двора его, стоявшаго однимъ бокомъ къ шоссе, другимъ къ станціи, стономъ стоналъ скрипъ колесъ: обозы сворачивали и сверху и снизу. А на дворѣ ночевали лошадники, шибаи, птичники, крендельщики, косники, богомолки. И поминутно визжалъ блокъ то на двери въ кабакъ, гдѣ отпускала Настасья Петровна, то на двери въ лавку, — темную, грязную, крѣпко пахнущую мыломъ, сельдями, махоркой, мятнымъ пряникомъ, хомутиной, керосиномъ. И поминутно раздавалось въ кабакѣ:

— У-ухъ! И здорова же водка у тебя, Петровна! Ажъ въ лобъ стукнула, пропади она пропадомъ.

— Сахаромъ въ уста, любезный!

— Либо она у тебя съ нюхальнымъ табакомъ?

— Вотъ и вышелъ дуракомъ!

А въ лавкѣ было еще люднѣе:

— Ильичъ! Хунтикъ ветчинки не отвѣсишь?

— Ветчинкой я, братъ, нонѣшній годъ, благодаря Богу, такъ обезпеченъ, такъ обезпеченъ!

— А почемъ?

— Дешевка!

— Хозяинъ! Деготь у васъ хорошій есть?

— Такого дегтю, любезный, у твоего дѣда на свадьбѣ не было!

— А почемъ?

И казалось, что никогда и не было у Красовыхъ иного разговору, кромѣ толковъ, чт˜ почемъ: почемъ ветчинка, почемъ тесъ, почемъ крупа, почемъ деготьЙ

// 5

Потеря надежды на дѣтей и закрытіе кабаковъ были крупными событіями. Тихонъ Ильичъ явно постарѣлъ, когда уже не осталось сомнѣній, что не быть ему отцомъ. Сперва онъ пошучивалъ.

— Нѣтъ-съ, ужъ я своего добьюсь: — говорилъ онъ знакомымъ. — Безъ дѣтей человѣкъ — не человѣкъ. Такъ, обсѣвокъ какой-тоЙ

Потомъ даже страхъ сталъ нападать на него: что же это, — одна приспала, другая мертвыхъ рожаетъ! И время послѣдней беременности Настасьи Петровны было тяжкимъ временемъ. Тихонъ Ильичъ томился, злобился; Настасья Петровна тайкомъ молилась, тайкомъ плакала и была жалка, когда потихоньку слѣзала по ночамъ, при свѣтѣ лампадки, съ постели, думая, что мужъ спитъ, и начинала съ трудомъ становиться на колѣни, съ шопотомъ припадать къ полу, съ тоской смотрѣть на иконы и старчески, мучительно подниматься съ колѣнъ. Прежде она передъ сномъ надѣвала туфли, кофточку, молилась разсѣянно, а помолясь, любила перебрать знакомыхъ, поругать ихъ. Теперь передъ образомъ стояла простая баба въ короткой бумазейной юбкѣ, въ бѣлыхъ шерстяныхъ чулкахъ и въ рубашкѣ, не закрывавшей шеи и по-старушечьи полныхъ рукъ. Съ дѣтства, не рѣшаясь даже самому себѣ признаться, не любилъ Тихонъ Ильичъ лампадокъ, ихъ невѣрнаго церковнаго свѣта: на всю жизнь осталась въ памяти та ноябрьская ночь, когда въ крохотной, кособокой хибаркѣ въ Черной Слободѣ тоже горѣла лампадка, — такъ смирно и ласково-грустно, — чуть двигались тѣни отъ цѣпей ея, было мертвенно-тихо, на лавкѣ, подъ святыми, неподвижно лежалъ отецъ, закрывъ глаза, поднявъ острый носъ и сложивъ на груди большія лилово-восковыя руки, а возлѣ него, за окошечкомъ, завѣшеннымъ красной тряпкой, съ буйно-тоскливыми пѣснями, съ воплями и не въ ладъ орущими гармониками, проходили годныеЙ Теперь лампадка горѣла постоянно. И Тихонъ Ильичъ чувствовалъ, что ведетъ Настасья Петровна какое-то таинственное дѣло съ невѣдомыми силами.

Кормили возлѣ постоялаго двора лошадей владимирскіе коробочники — и въ домѣ появился ЗНовый полный оракулъ и чародѣй, предсказывающій будущее по предложеннымъ вопросамъ съ присовокупленіемъ легчайшаго способа гадать на картахъ, бобахъ и кофеИ. И Настасья Петровна надѣвала по вечерамъ очки, катала изъ воска шарикъ и начинала кидать его на круги оракула. А Тихонъ Ильичъ искоса поглядывалъ. Но отвѣты получались все грубые, зловѣщіе или безсмысленные.

// 6

— ЗЛюбитъ ли меня мой мужъ?И — спрашивала Настасья Петровна.

И оракулъ отвѣчалъ:

— ЗЛюбитъ, какъ собака палкуИ

— ЗСколько дѣтей будетъ у меня?И

— ЗСудьбой назначено тебѣ умереть, худая трава ќзъ поля вонъИ.

Тогда Тихонъ Ильичъ говорилъ:

— Дай-ка я кинуЙ

И загадывалъ:

— ЗЗатѣвать ли мнѣ тяжбу съ извѣстною мнѣ особою?И

Но и ему выходила чепуха:

— ЗСчитай во рту зубыИ.

И оракула смѣнилъ Чугунокъ.

Дурновскій мужикъ Чугунокъ, — небольшой, кряжистый, съ необыкновенно высокой и плотной грудной клѣткой, съ живыми коричневыми глазами на широкомъ смугломъ лицѣ, — былъ мужикъ хорошій и хозяйственный, но со странностями: онъ теноромъ пѣлъ пѣсни, и пѣлъ чаще всего съ бабами и по-бабьи, былъ большой балагуръ и сплетникъ, лѣчилъ заговорами и настоями, могъ сбѣгать обыденкой въ городъ — Зне отставалъ отъ тройки!И — и велъ знакомство съ колдунами, которыми споконъ вѣку полна Басовка, деревушка верстахъ въ трехъ отъ Дурновки. И вотъ этого-то Чугунка и заставалъ Тихонъ Ильичъ на какихъ-то таинственныхъ переговорахъ съ Настасьей Петровной, сразу обрывавшихся при его появленіи. Заставалъ — и мгновенно дѣлалъ видъ ничего не замѣтившаго человѣка, прикидывался, что ничего не знаетъ о бутылочкахъ съ наговорной водой, которыя то и дѣло доставлялъ Чугунокъ Настасьѣ Петровнѣ. Въ глубинѣ-то души и онъ надѣялся, что Чугунокъ поможетъ.

Но и отъ Чугунка мало было проку. Разъ, заглянувъ въ пустую кухню, Тихонъ Ильичъ увидалъ жену возлѣ люльки кухаркина ребенка. Пестренькій цыпленокъ, попискивая, бродилъ по подоконнику, стучалъ клювомъ въ стекла, ловя мухъ, а она сидѣла на нарахъ, качала люльку и жалкимъ, дрожащимъ голосомъ пѣла старинную колыбельную пѣсню:

Гдѣ мой дитятко лежитъ?

Гдѣ постелюшка его?

Онъ въ высокомъ терему,

Въ колыбелькѣ расписной.

Не ходите къ намъ никто,

Не стучите въ терему!

Онъ уснулъ, започивалъ,

// 7

Темнымъ пологомъ покрытъ,

Расцвѣченною тафтойЙ

И такъ измѣнилось лицо Тихона Ильича въ эту минуту, что, взглянувъ на него, Настасья Петровна не смутилась, не оробѣла, — только заплакала и, сморкаясь, тихо сказала:

— Отвези ты меня, Христа ради, къ угодникуЙ

И Тихонъ Ильичъ повезъ ее въ Задонскъ. Но дор˜гой думалъ, что все равно Богъ долженъ наказать его за то, что онъ, въ суетѣ и хлопотахъ, только подъ Свѣтлый день бываетъ въ церкви, — живетъ, какъ татаринъ. Да и лѣзли въ голову кощунственныя мысли: онъ все сравнивалъ себя съ родителями святыхъ, тоже долго не имѣвшими дѣтей. Это было не умно, но онъ уже давно замѣтилъ, что есть въ немъ еще кто-то — глупѣй его. Передъ отъѣздомъ онъ получилъ письмо съ Аѳона: ЗБоголюбивѣйшій благодѣтель Тихонъ Ильичъ! Миръ вамъ и спасеніе, благословеніе Господне и честный Покровъ Всепѣтой Богоматери отъ земного Ея жребія, св. горы Аѳонской! Я имѣлъ счастіе слышать о вашихъ добрыхъ дѣлахъ и о томъ, что вы съ любовію удѣляете лепты на созиданіе и украшеніе храмовъ Божіихъ, на келліи иноческія. Нынѣ хижина моя пришла отъ времени въ такое ветхое состояніеЙИ И Тихонъ Ильичъ послалъ на поправку этой хижины красненькую. Давно прошло то время, когда онъ съ наивной гордостью вѣрилъ, что и впрямь до самаго Аѳона дошли слухи о немъ, хорошо зналъ, что ужъ слишкомъ много аѳонскихъ хижинъ пришло въ ветхость — и все-таки послалъ. Но не помогло и это, закончилась беременность прямо мỳкою: передъ тѣмъ, какъ родить послѣдняго мертваго ребенка, стала Настасья Петровна, засыпая, вздрагивать, стонать, взвизгивать и разражаться воплемъ и слезами. Ею, по ея словамъ, мгновенно овладѣвала во снѣ какая-то дикая веселость, соединенная съ невыразимымъ страхомъ: то видѣла она, что идетъ къ ней по полямъ, вся сіяя золотыми ризами, Царица Небесная и несется откуда-то стройное, все растущее пѣніе; то выскакивалъ изъ-подъ кровати чертенокъ, неотличимый отъ темноты, но ясно видимый зрѣніемъ внутреннимъ, и начиналъ такъ звонко, лихо, съ перехватами, отжаривать на губной гармоникѣ плясовую, что сердце отрывалось и летѣло куда-то въ бездну, въ пропастьЙ Легче было бы спать не въ духотѣ, на перинахъ, а на воздухѣ, подъ навѣсомъ амбаровъ. Но Настасья Петровна боялась:

— Подойдутъ собаки и голову нанюхаютъЙ

Монополія была солью на рану. Когда пропала надежда на дѣтей, все чаще стало приходить Тихону Ильичу въ голову:

// 8

ЗДа для кого же вся эта каторга, пропади она пропадомъ?И Но думы думами, а жизнь жизнью! И стали трястись отъ злобы руки, болѣзненно сдвигаться и подниматься брови, косить верхнюю губу — особенно при фразѣ, не сходившей съ языка: Зимейте въ видуИ. Попрежнему онъ молодился — носилъ щеголеватые опойковые сапоги и расшитую косоворотку подъ двубортнымъ пиджакомъ. Но борода сѣдѣла, рѣдѣла, путаласьЙ

А лѣто, какъ нарочно, выдалось жаркое, засушливое. Совсѣмъ пропала рожь. И наслажденіемъ стало жаловаться покупателямъ.

— Прекращаемъ-съ, прекращаемъ-съ! — съ радостью, отчеканивая каждый слогъ, говорилъ Тихонъ Ильичъ о своей винной торговлѣ. — Какъ же-съ! Министру захотѣлось поторговать!

— Охъ, посмотрю я на тебя! — стонала Настасья Петровна. — Договоришься ты! Загонятъ тебя, куда воронъ костей не таскалъ!

— Не испугаете-съ! — отрѣз€лъ Тихонъ Ильичъ, вскидывая бровями. — Нѣтъ-съ! На всякій ротокъ не накинешь платокъ!

И опять, еще рѣзче чеканя слова, обращался къ покупателю:

— И ржица-съ радуетъ! Имѣйте въ виду: всѣхъ радуетъ! Ночью-съ, — вѣрите ли: ночью-съ! — и то видать. Выйдешь на порогъ, глянешь по мѣсяцу въ поле: сквозитъ-съ, какъ лысина! Выйдешь, глянешь: блистаетъ!

— А ты судись! — крикнулъ однажды случившійся при такомъ разговорѣ дурновскій Трифонъ, старикъ, извѣстный своей дерзостью, злостью и тѣмъ, что онъ неустанно, всю жизнь судился съ кѣмъ попало и по самымъ ничтожнымъ поводамъ, — очень худой и высокій, съ бѣгающими зелеными глазами, съ рѣденькой сѣдой бородкой, въ длинной рубахѣ и большихъ лаптяхъ на тонкихъ ногахъ, крѣпко искрещенныхъ оборками по онучамъ.

И это было такъ неожиданно, что Тихонъ Ильичъ слегка опѣшилъ.

— Съ кѣмъ же это я судиться-то буду? — спросилъ онъ, поднявъ брови.

— Съ обидчиками! — крикнулъ Трифонъ и стукнулъ палкой въ землю. — Съ злодѣями! Съ пахарями!

Тихонъ Ильичъ покачалъ головою.

— Охъ, мало тебя, чорта двужильнаго, драли! — сказалъ онъ съ сожалѣніемъ.

— Брешешь! — крикнулъ Трифонъ. — Много! На десятерыхъ хватитъ! Да не поддамся! До царя дойду! Ну, вотъ и норови по-моемуЙ

// 9

Въ Петровки Тихонъ Ильичъ пробылъ четверо сутокъ въ городѣ на ярмаркѣ и разстроился еще больше — отъ думъ, отъ жары, отъ безсонныхъ ночей. Обычно отправлялся онъ на ярмарку съ большой охотой. Въ сумерки подмазывали телѣги, набивали ихъ сѣномъ; къ одной, въ которой ѣхалъ староста, привязывали лошадей или коровъ, назначенныхъ къ продажѣ; въ другую, въ которой ѣхалъ самъ хозяинъ съ работникомъ-старикомъ, клали подушки, чуйку. Выѣзжали поздно и, поскрипывая, тянулись до разсвѣта. Сперва вели дружественные разговоры, курили, разсказывали другъ другу страшныя старинныя исторіи о купцахъ, убитыхъ въ дорогѣ и на ночевкахъ; потомъ Тихонъ Ильичъ укладывался спать — и такъ приятно было слышать сквозь сонъ голоса встрѣчныхъ, чувствовать, какъ зыбко покачивается и какъ будто все подъ гору ѣдетъ телѣга, ерзаетъ щека по подушкѣ, сваливается картузъ и холодитъ голову ночная свѣжесть; хорошо было и проснуться до солнца, розовымъ росистымъ утромъ, среди матово-зеленыхъ хлѣбовъ, увидать вдали, въ голубой низменности, весело бѣлѣющій городъ, блескъ его церквей, крѣпко зѣвнуть, перекреститься на отдаленный звонъ и взять вожжи изъ рукъ полусоннаго старика, по-дѣтски ослабѣвшаго на утреннемъ холодкѣ, блѣднаго какъ мѣлъ при свѣтѣ зариЙ Теперь Тихонъ Ильичъ отослалъ телѣги со старостой, а самъ поѣхалъ на бѣгункахъ. Ночь была теплая, свѣтлая, розово-лунная; ѣхалъ онъ шибко, но сильно усталъ; огоньки на ярмаркѣ, въ острогѣ и больницѣ, чт˜ при въѣздѣ въ городъ, видны въ степи верстъ на десять, и казалось, что до нихъ никогда не доѣдешь, до этихъ дальнихъ, сонныхъ огоньковъ. А на постояломъ дворѣ на Щепной площади было такъ жарко, такъ кусали блохи и такъ часто раздавались голоса у воротъ, такъ гремѣли въѣзжавшія на каменный дворъ телѣги и такъ рано заорали пѣтухи, заворковали голуби и побѣлѣло за открытыми окнами, что онъ и глазъ не сомкнулъ. Мало спалъ и вторую ночь, которую попробовалъ провести на ярмаркѣ, въ телѣгѣ: ржали лошади, горѣли огни въ палаткахъ, кругомъ ходили и разговаривали, а на разсвѣтѣ, когда такъ и слипались глаза, зазвонили въ острогѣ, въ больницѣ — и надъ самой головой подняла ужасный ревъ короваЙ

— Каторга! — поминутно приходило въ голову за эти дни и ночи. — Бьюсь, путляюсь, гибну въ пустякахъ, въ бѐзтолочи!

Ярмарка, раскинувшаяся по выгону на цѣлую версту, была, какъ всегда, шумна, безтолкова. Грудами лежали метла, косы, жбаны, лопаты, колеса. Стоялъ нестройный гомонъ, ржаніе лошадей, трели дѣтскихъ свистулекъ, марши и польки гремя-

// 10

щихъ на каруселяхъ оркестріоновъ. Бездѣльная, говорливая толпа мужиковъ и бабъ валомъ валила съ утра д˜-вечеру по пыльнымъ, унавоженнымъ переулкамъ между телѣгами и палатками, лошадьми и коровами, балаганами и съѣстными, откуда несло вонючимъ чадомъ сальныхъ жаровенъ. Какъ всегда, была пропасть барышниковъ, придававшихъ страшный азартъ всѣмъ спорамъ и сдѣлкамъ; безконечными вереницами, съ гнусавыми напѣвами тянулись слѣпые и убогіе, нищіе и калѣки, на костыляхъ и въ телѣжкахъ; медленно двигалась среди толпы гремящая бубенчиками тройка исправника, сдерживаемая кучеромъ въ плисовой безрукавкѣ и въ шапочкѣ съ павлиньими перьямиЙ Покупателей было много. Но все кончалось лишь пустословіемъ. Подходили сизые цыгане, евреи изъ Юго-Западнаго края, — сѣролицые, рыжіе, запыленные, въ парусиновыхъ балахонахъ и сбитыхъ сапогахъ, — загорѣлые мелкопомѣстные дворяне въ поддевкахъ и картузахъ, становой съ урядникомъ, богачъ-купецъ Сафоновъ, — старикъ въ чуйкѣ, тучный, бритый, съ сигарой; подходилъ красавецъ-гусаръ князь Бахтинъ съ женой въ англійскомъ костюмѣ, или дряхлый севастопольскій герой Хвостовъ, — высокій и костистый, съ крупными чертами темнаго морщинистаго лица, въ длинномъ мундирѣ и обвислыхъ штанахъ, въ сапогахъ съ широкими носками и въ большомъ картузѣ съ желтымъ околышемъ, изъ-подъ котораго были начесаны на виски крашеные волосы мертваго бураго цвѣтаЙ Всѣ корчили изъ себя знатоковъ, толковали о мастяхъ, ладахъ, разсказывали о своихъ лошадяхъ. Мелкопомѣстные врали и хвастались; Бахтинъ не унижался до разговора съ Тихономъ Ильичемъ, хотя тотъ почтительно вставалъ передъ нимъ и говорилъ: Зподходящая-съ лошадка для вашего сіятельстваИ. Бахтинъ только откидывался назадъ, глядя на лошадь, сдержанно улыбался въ усы съ подусниками и намеками перекидывался съ женой, поигрывая ногой въ рейтузѣ вишневаго цвѣта. А Хвостовъ, дошаркавъ до лошади, косившей на него огненнымъ глазомъ, останавливался такъ, что казалось, что онъ падаетъ, поднималъ костыль и въ десятый разъ спрашивалъ глухимъ, ничего не выражающимъ голосомъ:

— Сколько просишь?

И всѣмъ надо было отвѣчать. Отъ скуки Тихонъ Ильичъ купилъ книжечку: ЗОй, Шмуль до Ривке, сборникъ модныхъ сценокъ, каламбуровъ и разсказовъ изъ похожденій нашихъ еврейчиковъИ — и, сидя на телѣгѣ, много разъ принимался за нее. Но только-что онъ начиналъ: ЗКаздому, гишпада, жвѣстна,

// 11

што мы, жидочки, вжасно любимъ гешефтъЙИ, какъ кто-нибудь окликалъ. И Тихонъ Ильичъ поднималъ глаза и отзывался, но черезъ силу, стискивая челюсти.

Онъ очень загорѣлъ, похудѣлъ и поблѣднѣлъ, запылился, чувствовалъ смертельную тоску и слабость во всемъ тѣлѣ. Онъ разстроилъ желудокъ, да такъ, что начались корчи. Пришлось сходить въ больницу. Но тамъ онъ часа два ждалъ очереди, сидѣлъ въ гулкомъ коридорѣ, нюхая противный запахъ карболки, и чувствовалъ себя не Тихономъ Ильичемъ, а такъ, какъ будто онъ былъ въ прихожей хозяина или начальника. И, когда докторъ, похожій на дьякона, красный, свѣтлоглазый, въ кургузомъ черномъ сюртукѣ, пахнущемъ мѣдью, сопя, приложилъ холодное ухо къ его груди, онъ поспѣшилъ сказать, что Зживотъ почти прошелъИ, и только по робости не отказался отъ касторки. А воротясь на ярмарку, проглотилъ стаканъ водки съ перцемъ, съ солью и опять сталъ ѣсть колбасу и подрукавный хлѣбъ, пить чай, сырую воду, кислыя щи — и все не могъ утолить жажды. Звали знакомые Зпивкомъ освѣжитьсяИ — и онъ шелъ. Оралъ хромой квасникъ:

— Вотъ квасокъ, попыриваетъ въ носокъ! По копейкѣ бокалъ, самый главный лимонадъ!

И онъ останавливалъ квасника.

— Во-отъ морожено! — теноромъ кричалъ лысый потный мороженщикъ, брюхатый старикъ въ красной рубахѣ.

И онъ — какъ мальчишка! — ѣлъ съ костяной ложечки мороженое, почти снѣгъ, отъ котораго жестоко ломило въ вискахъ.

Пыльный, истолченный ногами, колесами и копытами, засоренный и унавоженный выгонъ уже пустѣлъ, — ярмарка разъѣзжалась. Но Тихонъ Ильичъ, точно на зло кому-то, все держалъ и держалъ на жарѣ и въ пыли непроданныхъ лошадей, все сидѣлъ на телѣгѣ. Точно не болѣзнью былъ подавленъ онъ, а картиной великой нищеты и великаго убожества, споконъ вѣку владѣвшихъ и городомъ этимъ и всѣмъ уѣздомъ его. Господи Боже, чт˜ за край! Черноземъ на полтора аршина, да какой! А пяти лѣтъ не проходитъ безъ голода. Городъ на всю Россію славенъ хлѣбной торговлей, — ѣстъ же этотъ хлѣбъ д˜сыта сто человѣкъ во всемъ городѣ. А ярмарка? Нищихъ, дурачковъ, слѣпыхъ и калѣкъ, — такихъ безобразныхъ, что смотрѣть страшно и тошно, — прямо полкъ цѣлый!..

Домой Тихонъ Ильичъ ѣхалъ въ солнечное жаркое утро по Старой большой дорогѣ. Ѣхалъ сперва городомъ, базаромъ, мимо собора, черезъ мелкую и кисло-вонючую отъ

// 12

кожевенныхъ заводовъ рѣчку, а за рѣчкой — въ гору, черезъ Черную Слободу. На базарѣ онъ когда-то служилъ вмѣстѣ съ братомъ въ лавкѣ Маторина. Теперь на базарѣ всѣ кланялись ему. Въ Слободѣ прошло его дѣтство: тутъ, на полугорѣ, среди вросшихъ въ землю мазанокъ съ прогнившими и почернѣвшими крышами, среди навоза, который сушатъ на солнцѣ для топки, среди мусора, золы и тряпокъ, великою радостью было для него съ крикомъ, свистомъ гонятся за нищимъ, давно выгнаннымъ со службы учителемъ уѣзднаго училища, злымъ старичкомъ-онанистомъ, чт˜ зиму и лѣто ходилъ въ валенкахъ, подштаникахъ и короткомъ пальто съ облѣзлымъ бобровымъ воротникомъ, будучи извѣстенъ городу подъ странной кличкой: ЗСобачій ПистолетъИ. Теперь и слѣда на было той мазанки, гдѣ родился и росъ Тихонъ Ильичъ. На ея мѣстѣ стоялъ новый тесовый домикъ со ржавой вывѣской надъ входомъ: ЗДуховный портной СоболевъИ. Все прочее было въ Слободѣ по-старому: свиньи и куры по переулочкамъ; высокіе шесты у воротъ, а на шестахъ — бараньи рога; бѣлыя большія лица кружевницъ, выглядывающихъ изъ-за горшковъ съ цвѣтами, изъ крохотныхъ окошечекъ; босые мальчишки съ одной помочей черезъ плечо, запускающіе бумажнаго змѣя съ мочальнымъ хвостомъ; бѣлобрысыя тихія дѣвочки, играющія возлѣ завалинокъ въ любимую игру — похороны куколъЙ А на горѣ, въ полѣ, онъ перекрестился на кладбище, за оградой котораго, среди старыхъ деревьевъ, была когда-то страшная могила богача и скряги Зыкова, провалившаяся въ ту же минуту, какъ только засыпали ее. И, подумавъ, повернулъ лошадь къ воротамъ кладбища.

У этихъ большихъ бѣлыхъ воротъ постоянно сидѣлъ и позванивалъ въ колокольчикъ съ ручкой и мѣшечкомъ косой монахъ въ черной рясѣ и рыжихъ сапогахъ, — очень сильный, лохматый и свирѣпый на видъ, пьяница, съ необыкновеннымъ мастерствомъ ругавшійся матерно. Теперь монаха не было: на его мѣстѣ сидѣла и вязала чулокъ старуха, похожая на старуху изъ сказки, — въ очкахъ, съ клювомъ, съ провалившимися губами, — одна изъ вдовъ, живущихъ въ пріютѣ при кладбищѣ.

— Здор˜во, бабка! — ласково крикнулъ Тихонъ Ильичъ, привязывая лошадь къ столбу у воротъ. — Можешь мою лошадь постеречь?

Старуха встала, низко поклонилась и прошамкала:

— Могу, батюшка.

Тихонъ Ильичъ снялъ картузъ, еще разъ, подкатывая глаза

// 13

подъ лобъ, перекрестился на картину Успенія Богородицы надъ воротами и прибавилъ:

— Много васъ тутъ теперь?

— Цѣлыхъ двѣнадцать старушекъ, батюшка.

— Чт˜ жъ, часто ругаетесь?

— Часто, батюшкаЙ

И Тихонъ Ильичъ не спѣша пошелъ среди деревьевъ и крестовъ, по аллеѣ, ведущей къ старой деревянной церкви, когда-то окрашеной охрой. На ярмаркѣ онъ постригъ волосы, подровнялъ и укоротилъ бороду — и очень помолодѣлъ. Молодили его и худоба, загаръ, — бѣлѣли нѣжной кожей только выстриженные треугольнички на вискахъ. Молодили воспоминанія дѣтства и молодости, новый парусиновый картузъ. Лицо его было задумчиво. Онъ съ грустью глядѣлъ по сторонамъЙ Какъ коротка и безтолкова жизнь! И какой миръ и покой вокругъ, въ этомъ солнечномъ затишьѣ, въ оградѣ стараго погоста! Горячій вѣтеръ проносился по верхушкамъ свѣтлыхъ деревьевъ, сквозившимъ на безоблачномъ небѣ, до времени порѣдѣвшимъ отъ зноя, волновалъ по камнямъ, памятникамъ ихъ прозрачную, легкую тѣнь. А когда затихалъ, жарко пригрѣвало солнце цвѣты и травы, сладко пѣли птицы въ кустахъ, въ сладкой истомѣ замирали на горячихъ дорожкахъ пышноцвѣтныя бабочкиЙ На одномъ крестѣ Тихонъ Ильичъ прочелъ:

Какіе страшные оброки

Смерть собираетъ отъ людей!

Но ничего страшнаго не было вокругъ. Онъ шелъ, даже какъ бы съ удовольствіемъ замѣчая, что кладбище растетъ, что появилось много новыхъ отличныхъ мавзолеевъ среди тѣхъ старинныхъ камней въ видѣ гробовъ на ножкахъ, тяжкихъ чугунныхъ плитъ и огромныхъ, грубыхъ и уже гніющихъ крестовъ, которыми полно оно. ЗСкончалась 1819 года Ноября 7 въ 5 часовъ утраИ — такія надписи было жутко читать, нехороша смерть на разсвѣтѣ ненастнаго осенняго дня, въ старомъ уѣздномъ городѣ! Но рядомъ свѣтилъ среди деревьевъ своей бѣлизной мраморный ангелъ, съ очами, устремленными въ голубое небо, и на черно-зеркальномъ гранитѣ подъ нимъ были выбиты золотыя буквы: ЗБлаженны мертвые, умирающіе въ Господѣ!И. На желѣзномъ, радужномъ отъ непогоды и времени, памятникѣ какого-то коллежскаго ассесора можно было разобрать стихи:

Царю онъ честно послужилъ,

Сердечно ближняго любилъ,

Былъ уважаемъ отъ людейЙ

// 14

И стихи эти показались Тихону Ильичу лживымиЙ Но здѣсь и ложь трогала. Ибо — гдѣ правда? Вотъ въ кустахъ валяется человѣческая челюсть, точно сдѣланная изъ грязнаго воска, — все, чт˜ осталось отъ человѣкаЙ Но все ли? Гніютъ цвѣты, ленты, кресты, гробы и кости въ землѣ, — все смерть и тлѣнъ! Но шелъ далѣе Тихонъ Ильичъ и читалъ: ЗТакъ и при воскресеніи мертвыхъ: сѣется въ тлѣніи, возстаетъ въ нетлѣніиИЙ ЗМилый сынъ нашъ, память о тебѣ не умретъ въ сердцахъ нашихъ вовѣки!..И

Все строже сдвигая брови, онъ снималъ картузъ и крестился. Онъ былъ блѣденъ и еще слабъ послѣ болѣзни, онъ вспоминалъ свое дѣтство, молодость, КузьмуЙ Онъ шелъ въ тотъ дальній уголъ кладбища, гдѣ были похоронены всѣ его близкіе — отецъ, мать, сестра, умершая еще дѣвочкойЙ Надписи трогательно и мирно говорили о покоѣ и отдыхѣ, о нѣжности къ отцамъ, матерямъ, мужьямъ и женамъ, о любви, которой какъ будто нѣтъ и не будетъ на землѣ, о той преданности другъ другу и покорности Богу, о тѣхъ горячихъ упованіяхъ на жизнь будущую и свиданіе въ иной, блаженной странѣ, которымъ вѣришь только здѣсь, и о томъ равенствѣ, чт˜ даетъ только смерть, — тѣ минуты, когда мертваго нищаго цѣлуютъ въ уста послѣднимъ цѣлованіемъ, какъ брата, сравниваютъ его съ царями и владыками, говорятъ надъ нимъ самыя мудрыя, самыя великія и торжественныя словаЙ А тамъ, въ дальнемъ углу ограды, въ кустахъ бузины, дремлющихъ на припекѣ, тамъ, гдѣ когда-то были могилы, а теперь только холмы и впадины, заросшіе травой и бѣлыми цвѣтами, увидалъ Тихонъ Ильичъ свѣжую дѣтскую могилку, крестъ, а на крестѣ — двустишіе:

тише, листья, не шумите,

мово Костю не будите! —

и, вспомнивъ своего ребенка, задавленнаго во снѣ нѣмой кухаркой, заморгалъ отъ навернувшихся слезъЙ

По шоссе, идущему мимо кладбища и пропадающему среди волнистыхъ полей, никто никогда не ѣздитъ. Шагаетъ по шоссе только какой-нибудь легконогій босякъ, малый въ розовой слинявшей рубахѣ, въ порткахъ изъ разноцвѣтныхъ заплатъ. Ѣздятъ же по пыльному проселку, рядомъ. По проселку поѣхалъ и Тихонъ Ильичъ. Навстрѣчу ему пронеслась сперва ободранная извозчичья пролетка, — лихо носятся уѣздные извозчики! — а въ пролеткѣ — охотникъ изъ банковскихъ чиновниковъ: у ногъ — пѣгая легавая собака, на колѣняхъ — ружье въ чехлѣ, на ногахъ —

// 15

высокіе болотные сапоги, хотя болотъ въ уѣздѣ никогда и не бывало. Потомъ пронырялъ по пыльнымъ ухабамъ молодой почтарь, высоко взгромоздившійся на старинный велосипедъ съ двумя колесами, изъ которыхъ одно было огромное, а другое, то, чт˜ сзади, крохотное. Онъ испугалъ лошадь, и Тихонъ Ильичъ сердито стиснулъ зубы: въ работники бы этого лодаря! Полдневное солнце палило, вѣтеръ дулъ горячій, безоблачное небо становилось грифельнымъ. И, думая о краткости и безтолковости жизни, все сердитѣе отвертывался Тихонъ Ильичъ отъ пыли, летѣвшей по дорогѣ, все озабоченнѣе косился на тощіе, до времени подсыхающіе хлѣба.

Мѣрнымъ шагомъ, съ высокими посошками, шли толпы замученныхъ усталостью и зноемъ богомолокъ. Онѣ отвѣшивали Тихону Ильичу низкіе, смиренные поклоны, но поклоны эти казались ему жульническими.

— Смиренницы! А грызутся, небось, на ночевкахъ, какъ собаки! — бормоталъ онъ.

Подымая тучи пыли, гнали лошаденокъ пьяные мужики, возвращавшіеся съ ярмарки, — чуть не по десятку на каждой подводѣ, — рыжіе, сивые, черные, бѣлобрысые, но всѣ одинаково безобразные, тощіе и лохматые. И, обгоняя ихъ гремящія телѣги, Тихонъ Ильичъ моталъ головой:

— У, нищеброды, пропади вы пропадомъ!

Одинъ, въ изорванной на ленты ситцевой рубахѣ, спалъ, колотился, какъ мертвый, лежа на спинѣ, закинувъ голову, задравъ окровавленную бороду и распухшій въ засохшей крови носъ. Другой бѣжалъ, догонялъ сорванную вѣтромъ шапку, споткнулся — и Тихонъ Ильичъ съ злобнымъ наслажденіемъ вытянулъ его кнутомъ. Попалась телѣга, полная рѣшетъ, лопатъ и бабъ; сидя къ лошади спинами, онѣ тряслись и подпрыгивали; у одной на головѣ былъ новый дѣтскій картузикъ козырькомъ назадъ, другая пѣла, набивъ ротъ калачомъ, третья махала руками и съ хохотомъ орала вдогонку Тихону Ильичу:

— Дядя! Чеку потерялъ!

И онъ придержалъ лошадь, далъ себя обогнать и вытянулъ кнутомъ и бабуЙ

За заставой, гдѣ свернуло шоссе въ сторону, гдѣ отстали гремящія телѣги и охватила тишина, просторъ и зной степи, опять почувствовалъ онъ, что все-таки самое главное на свѣтѣ — ЗдѣлоИ. Съ великимъ презрѣніемъ подумалъ онъ о помѣщикахъ, форсившихъ на ярмаркѣ жалкими троечкамиЙ Эхъ, и нищета же кругомъ! До тла разорены мужики, трынки

// 16

не осталось въ оскудѣвшихъ усадьбишкахъ, раскиданныхъ по уѣздуЙ Хозяина бы сюда, хозяина!

— Да не ты, братъ, хозяинъ-то! — зло ухмылялся онъ самому себѣ. — Самъ нищій, шальной, неудѣльный!

На полпути было Ровное, большое однодворческое село. Суховѣй проносился вдоль пустыхъ улицъ, по лозинкамъ, спаленнымъ жарою. У пороговъ ерошились, зарывались въ золу куры. Грубо торчала на голомъ выгонѣ церковь дикаго цвѣта. За церковью блестѣлъ на солнцѣ мелкій глинистый прудъ подъ навозной плотиной — густая желтая вода, въ которой стояло стадо коровъ, поминутно отправлявшее свои нужды, и намыливалъ голову голый мужикъ. Онъ тоже по поясъ вошелъ въ воду, на груди его блестѣлъ мѣдный крестикъ, шея и лицо были черны отъ загара, а тѣло поразительно блѣдно и бѣло.

— Разнуздай-ка лошадь-то, — сказалъ Тихонъ Ильичъ, въѣзжая въ прудъ, пахнущій стадомъ.

Мужикъ кинулъ мраморно-синеватый обмылокъ на черный отъ коровьяго помета берегъ и, съ сѣрой головой, стыдливо закрываясь, поспѣшилъ исполнить приказаніе. Лошадь жадно припала къ водѣ, но вода была такъ тепла и противна, что она подняла морду и отвернулась. Посвистывая ей, Тихонъ Ильичъ покачалъ картузомъ:

— Ну, и водица у васъ! Ужли пьете?

— А у васъ-то ай сахарная? — ласково и весело возразилъ мужикъ. — Тыщу лѣтъ пьемъ! Да вода чт˜ — вотъ хлѣбушка нѣтутиЙ

И пришлось промолчать: вѣдь и въ Дурновкѣ вода не лучше и тоже нѣтъ хлѣбушкаЙ Да и не будетъЙ За Ровнымъ дорога опять пошла среди ржей, но какихъ! Тощихъ, слабыхъ, почти безъ колоса, переполненныхъ василькамиЙ А возлѣ Выселокъ, подъ Дурновкой, тучей сидѣли на дуплистой корявой ракитѣ грачи съ раскрытыми серебристыми клювами: отъ Выселокъ осталось въ этотъ день только одно званіе — только черные остовы избъ среди мусора! Мусоръ курился молочно-синеватымъ дымкомъ, кисло воняло гарьюЙ И мысль о пожарѣ молніей пронизала Тихона Ильича. ЗБѣда!И — подумалъ онъ, блѣднѣя. Ничего-то у него не застраховано, все можетъ въ одинъ часъ слетѣтьЙ

Съ этихъ Петровокъ, съ этой памятной поѣздки на ярмарку Тихонъ Ильичъ началъ попивать — и таки-частенько, не допьяну, но до порядочной красноты лица. Однако это ничуть не мѣшало дѣламъ, да не мѣшало, по его словамъ, и здоровью. ЗВодка кровь полируетъИ, — говорилъ онъ; и, правда, видъ у него сталъ еще болѣе крѣпкій, чѣмъ прежде.

// 17

Жизнь свою онъ и теперь нерѣдко называлъ каторгой, петлей, золотою клѣткой. Но шагалъ онъ по своей дорогѣ все увѣреннѣе, не обращая вниманія на погоду и дорогу. Будни воцарились въ его домѣ, и нѣсколько лѣтъ прошло такъ однообразно, что все слилось въ одинъ рабочій день. А новыми крупными событіями оказалось то, чего и не чаяли, — война съ Японіей и революція.

Слухи о войнѣ начались, конечно, бахвальствомъ. ЗКазакъ желтую-то шкуру скоро спуститъ, братъ!И Но оно тлѣло такъ недолго, это слабое подобіе прежнихъ бахвальствъ. Скоро послышались иныя рѣчи.

— Своей земли дѣвать некуды! — строгимъ хозяйственнымъ тономъ говорилъ Тихонъ Ильичъ, кажется, впервые за всю свою жизнь разсуждая не о дурновской, а о всей русской землѣ. — Не война-съ, а прямо безсмыслица!

Сказывалось и другое, исконное — быть на сторонѣ тѣхъ, кто одолѣваетъ. И въ восхищеніе приводили вѣсти о страшныхъ разгромахъ русской арміи:

— Ухъ, зд˜рово! Такъ ихъ, мать ихъ такъ!

Восхищали и побѣды революціи, восхищали убійства:

— Какъ далъ этому самому министру подъ жилу, — говорилъ иногда Тихонъ Ильичъ въ пылу восторга: — какъ далъ — праху отъ него не осталось!

Но нарастала и тревога. Какъ только заговорили о землѣ, стала просыпаться злоба. ЗВсе жиды работаютъ! Все жиды-съ, да вотъ еще лохмачи эти — студенты!И Болѣе всего раздражало Тихона Ильича то, что соціалъ-демократомъ называетъ себя сынъ дьякона въ Ульяновкѣ, семинаристъ, околачивавшійся безъ дѣла у отца. И непонятно было: всѣ говорятъ — революція, революція, а вокругъ — все прежнее, будничное: солнце свѣтитъ, въ полѣ ржи цвѣтутъ, подводы тянутся на станціюЙ Непонятенъ былъ въ своемъ молчаніи, въ своихъ уклончивыхъ рѣчахъ народъ.

— Скрытенъ-съ онъ, народъ-то! Прямо жуть, какъ скрытенъ! — говорилъ Тихонъ Ильичъ.

И, забывъ о ЗжидахъИ, прибавлялъ:

— Положимъ, что и музыка-то вся эта не хитрая-съ. Правительство смѣнить да земелькой поровнять — это вѣдь и младенецъ пойметъ-съ. И, значитъ, дѣло ясно, за кого онъ гнетъ, — народъ-то-съ. Но, конечно, помалкиваетъ. И надо, значитъ, слѣдить, да такъ норовить, чтобъ помалкивалъ. Не давать ему ходу! Не то держись: почуетъ удачу, почуетъ шлею подъ хвостомъ — въ дребезги расшибетъ-съ!

Когда онъ читалъ или слышалъ, что будутъ отнимать землю

// 18

только у тѣхъ, у кого больше пятисотъ десятинъ, онъ и самъ становился ЗсмутьяномъИ. Даже съ дурновцами въ споръ пускался. Случалось — стоитъ возлѣ его лавки мужикъ: купилъ на станціи водки, купилъ въ лавкѣ тарань и кренделей, снялъ шапку; но все оттягиваетъ наслажденіе и говоритъ:

— Нѣтъ, это ты, Ильичъ, не толкуй. По справедливой оцѣнкѣ — это можно, взять-то ее. А такъ — нѣтъ, не хорошоЙ

Пахнетъ сосновымъ тесомъ, сваленнымъ возлѣ амбаровъ, напротивъ двора. Раздражающе пахнетъ таранью и мочалой, на которой нанизаны крендели. Слышно, какъ за деревьями и за постройками станціи сипитъ, разводитъ пары горячій паровозъ товарнаго поѣзда. Безъ шапки стоитъ возлѣ лавки, щурясь и хитро улыбаясь, Тихонъ Ильичъ. Улыбается и отвѣчаетъ:

— Толкушка! А если онъ не хозяинъ, а бродяга?

— Кто? Баринъ-то?

— Нѣтъ, — задница!

— Ну, это дѣло особая. У такого-то и со всѣми потрохами отнять не грѣхъ!

— Ну вотъ то-то и оно-то!

Но приходила другая вѣсть — будутъ и меньше пятисотъ брать! — и сразу овладѣвала душой разсѣянность, подозрительность, придирчивость. Все, чт˜ дѣлается по дому, начинало казаться отвратительнымъ.

Выносилъ изъ лавки Егорка, подручный, мучные мѣшки и начиналъ вытрясать ихъ. И голова его напоминала голову городского дурачка ЗМотя-Утиная-ГоловкаИ. Макушка клиномъ, волосы жестки и густы — Зи отчего это такъ густы они у дураковъ?И — лобъ вдавленный, лицо — какъ яйцо косое, глаза выпуклые, а вѣки съ бѣлыми, телячьими рѣсницами точно натянуты на нихъ: кажется, что не хватило кожи, что, если малый сомкнетъ ихъ, нужно будетъ ротъ разинуть, если закроетъ ротъ — придется широко раскрыть вѣки. И Тихонъ Ильичъ злобно кричалъ:

— Далдонъ! Дулѣбъ! Чт˜ жъ ты на меня-то трясешь?

Выносила кухарка какой-то сундучок, раскрывала его, клала нутромъ наземь и начинала стучать въ дно кулакомъ. И, понявъ, въ чемъ дѣло, Тихонъ Ильичъ медленно качалъ головой:

— Ахъ, хозяйки, мать вашу такъ! Прусаковъ выбиваешь?

— Ихъ тутъ — прямо туча! — радостно отвѣчала кухарка. — Глянули, а тамъ страсти Божіи!

И, скрипнувъ зубами, Тихонъ Ильичъ выходилъ на шоссе и долго глядѣлъ въ волнистыя поля, въ сторону Дурновки.

// 19

Горницы его, кухня, лавка и амбаръ, гдѣ прежде была винная торговля, — все это составляло одинъ срубъ, подъ одной желѣзной крышей. Съ трехъ сторонъ вплотную примыкали къ нему навѣсы скотнаго варка, крытые соломой — и получался уютный квадратъ. Крыльцо и всѣ окна глядѣли на югъ. Но видъ загораживали хлѣбные амбары, стоявшіе противъ оконъ, черезъ дорогу. Направо была станція, налѣво шоссе. За шоссе — березовый лѣсокъ. И когда Тихону Ильичу было не по себѣ, онъ выходилъ на шоссе. Бѣлой извилистой лентой, съ перевала на перевалъ, убѣгало оно къ югу, все понижаясь вмѣстѣ съ полями и снова поднимаясь къ горизонту только отъ далекой будки, гдѣ его пересѣкала идущая съ юго-востока чугунка. И если случалось, что ѣхалъ въ Ульяновку кто-нибудь изъ дурновскихъ мужиковъ, — конечно, кто подѣльнѣе, поразумнѣе, напримѣръ, Яковъ, котораго всѣ зовутъ Яковомъ Микитичемъ за то, что онъ жаденъ, бережетъ второй годъ кладушку хлѣба и владѣетъ тремя справными лошадьми, — Тихонъ Ильичъ останавливалъ его.

— Хоть бы картузишко-то купилъ! — кричалъ онъ съ усмѣшкой.

Яковъ, въ шапкѣ, въ замашной рубахѣ, въ короткихъ тяжевыхъ порткахъ и босой, сидѣлъ на грядкѣ телѣги. Онъ натягивалъ веревочныя вожжи, останавливая сытую кобылу.

— Зд˜рово, Тихонъ Ильичъ, — сдержанно говорилъ онъ.

— Зд˜рово! Шапку-то, говорю, пора пожертвовать на галчиныя гнѣзда!

Яковъ, съ хитрой усмѣшкой въ землю, кивалъ головой.

— ЭтоЙ какъ сказать?.. не плохо бы. Да капиталъ-то, къ примѣру, не дозволяетъ!

— Будетъ толковать-то! Знаемъ мы васъ, казанскихъ сиротъ! Дѣвку отдалъ, малаго женилъ, деньги естьЙ Чего тебѣ еще отъ Господа Бога желать?

Это льстило Якову, но сдерживало еще болѣе.

— О, Господи! — вздыхая, бормоталъ онъ дрожащимъ, какъ бы похохатывающимъ голосомъ. — ДеньгиЙ У меня ихъ, къ примѣру, и въ заведеньи-то не бывалоЙ А малыйЙ чт˜ жъ малый? Малый не радуетъЙ Прямо надо сказать — не радуетъ!

Былъ Яковъ, какъ многіе мужики, очень нервенъ и особенно тогда, когда доходило дѣло до его семьи, хозяйства. Былъ очень скрытенъ, но тутъ нервность одолѣвала, хотя изобличала ее только отрывистая, дрожащая рѣчь. И, чтобы уже совсѣмъ растревожить его, Тихонъ Ильичъ участливо спрашивалъ:

// 20

— Не радуетъ? Скажи, пожалуйста! И все изъ-за бабы?

Яковъ, озираясь, скребъ ногтями грудь:

— Изъ-за бабы, родимецъ ее расшибиЙ

— Ревнуетъ?

— РевнуетъЙ Въ снохачи меня записали.

— Хм! — участливо отзывался Тихонъ Ильичъ, хотя отлично зналъ, что не безъ огня тутъ дымъ.

А у Якова уже бѣгали глаза.

— Тамъ нажалилась мужу, тамъ нажалилась! Да чт˜ — отравить хотѣла! Иной разъ, къ примѣру, остудишьсяЙ покуришь маленько, чтобъ на груди полегчалоЙ Ну, и запримѣтилаЙ да и сунула мнѣ подъ подушку цыгаркуЙ Кабы не глянулъ — пропалъ бы!

— Чт˜ жъ за цыгарка такая?

— Костей мертвыхъ натолкла да замѣсто табаку и всыпалаЙ

— То-то малый-то дуракъ! Поучилъ бы ее, анаѳему, по-русски!

— Куда тебѣ! Мнѣ же, къ примѣру, на грудь полѣзъ! А самъ какъ змѣй вьетсяЙ Ухвачу за голову, анъ голова-то стриженая! Ухвачу за пелькиЙ рубаху драть жалко!

Тихонъ Ильичъ качалъ головой, молчалъ минуту и наконецъ рѣшался:

— Ну, а какъ у васъ тамъ? Все бунту ждете?

Но тутъ скрытность сразу возвращалась къ Якову. Онъ усмѣхался и махалъ рукой.

— Ну! — скороговоркой бормоталъ онъ. — Какого тамъ рожна — бунту! У насъ народъ смирныйЙ Смирный народъЙ

И натягивалъ вожжи, будто не стоитъ лошадь.

— А сходка-то зачѣмъ въ воскресенье была? — вдругъ злобно кидалъ Тихонъ Ильичъ.

— Сходка-то? А чума ихъ знаетъ! Погалдѣли, къ примѣруЙ

— Знаю, о чемъ галдѣли-то! Знаю!

— Да чт˜ жъ, я не таюсьЙ Болтали, къ примѣру, что вышла, молъ, распоряженіеЙ вышла будто распоряженіе — никакъ не работать по прежней цѣнѣЙ

Очень обидно было думать, что изъ-за какой-то Дурновки руки отваливаются отъ дѣла. И дворовъ-то въ этой Дурновкѣ всего три десятка. И лежитъ-то она въ чортовой яругѣ: широкій оврагъ, на одномъ боку — избы, на другомъ — усадьбишка. И переглядывается эта усадьбишка съ избами и со дня на день ждетъ какого-то ЗраспоряженіяИЙ Эхъ, взять бы нѣсколько казаковъ съ плетьми!

// 21

Но ЗраспоряженіеИ таки-вышло. Пронесся въ одно изъ воскресеній слухъ, что въ Дурновкѣ — сходка, вырабатывается планъ наступленія на усадьбу. Съ злобно-радостными глазами, съ ощущеніемъ необычной силы и дерзости, съ готовностью Зсамому чорту рога сломатьИ, Тихонъ Ильичъ крикнулъ Ззапречь въ бѣгунки жеребчикаИ и черезъ десять минутъ уже гналъ его вдоль шоссе къ Дурновкѣ. Солнце садилось послѣ дождливаго дня въ сѣро-красныя тучи, стволы въ березовомъ лѣсочкѣ были алые, проселокъ, рѣзко выдѣлявшійся черно-фіолетовой грязью среди свѣжей зелени, былъ тяжелъ. Съ ляжекъ жеребчика, со шлеи, ерзавшей по нимъ, падала розовая пѣна. Но не до жеребчика было. Крѣпко щелкая по немъ вожжами, Тихонъ Ильичъ свернулъ отъ чугунки, взялъ направо полевой дорогой и, увидавъ Дурновку, на минуту усомнился въ правдивости слуховъ о бунтѣ. Мирная тишина была вокругъ, мирно пѣли свои вечернія пѣсни жаворонки, просто и спокойно пахло влажной землей и сладостью полевыхъ цвѣтовъЙ Но вдругъ взглядъ его упалъ на пар`ы возлѣ усадьбы, густо усѣянные желтымъ донникомъ: на парахъ пасся мужицкій табунъ! Началось, значитъ! И, передернувъ вожжи, Тихонъ Ильичъ пролетѣлъ мимо табуна, мимо риги, заросшей лопухами и крапивой, мимо низкорослаго вишневаго сада, полнаго воробьями, мимо конюшни и людской избы и вскочилъ во дворъЙ

А потомъ творилось что-то несуразное: въ сумеркахъ, замирая отъ злобы, обиды и страха, Тихонъ Ильичъ сидѣлъ въ полѣ на бѣгункахъ. Сердце его колотилось, руки дрожали, лицо горѣло, слухъ былъ чутокъ, какъ у звѣря. Онъ сидѣлъ, слушалъ крики, доносившіеся изъ Дурновки, и вспоминалъ, какъ толпа, показавшаяся огромной, повалила, завидя его, черезъ оврагъ къ усадьбѣ, наполнила дворъ галдой и бранью, сгрудилась у крыльца и прижала его къ двери. Въ рукахъ у него былъ только кнутъ. И онъ махалъ имъ, то отступая, то отчаянно кидаясь въ толпу. Но еще шире и смѣлѣе махалъ палкой наступавшій шорникъ, — злой, поджарый, съ провалившимся животомъ, востроносый, въ сапогахъ и лиловой ситцевой рубахѣ. Онъ отъ лица всей толпы, — дико было видѣть въ ней Николку Сѣраго, самаго нищаго мужичонку во всей Дурновкѣ, Чугунка, Якова! — оралъ, что вышло распоряженіе Зпошабашить это дѣлоИ — пошабашить въ одинъ и тотъ же день и часъ по всей губерніи: согнать изъ всѣхъ экономій постороннихъ батраковъ, заступить на ихъ работу мѣстнымъ, — по цѣлковому на день! — а хозяевъ турить въ

// 22

три шеи, куда ихъ глаза глядятъ. И Тихонъ Ильичъ оралъ еще неистовѣе, стараясь заглушить шорника:

— А-а! Вотъ какъ! Навострился, бродяга, у дьяконова сына? Насобачился?

И шорникъ цѣпко, на лету ловилъ его слова.

— Ты бродяга-то! — до сипоты вопилъ онъ, наливаясь кровью. — Ты, дуракъ, сѣдой! Ай я безъ дьяконова-то сына не жилъ? Ай я не знаю, сколько земли-то у тебя? Сколько, кошкодеръ? Двѣсти? А у меня — чортъ! — у меня ее и всей-то съ твое крыльцо! А почему? Кто ты такой? Кто ты такой есть, спрашиваю я тебя? Изъ какихъ такихъ квасовъ?

— Ну, помни-и, Митька! — крикнулъ наконецъ Тихонъ Ильичъ безпомощно и, чувствуя, что голова его мутится, кинулся сквозь толпу къ бѣгункамъ. — Помни ты это себѣ!

Но никто не боялся угрозъ — и дружный гоготъ, ревъ и свистъ понеслись ему вослѣдъЙ А потомъ онъ колесилъ вокругъ усадьбы, замиралъ, слушалъ. Онъ выѣзжалъ на дорогу, на перекрестокъ и становился лицомъ къ зарѣ, къ станціи, готовый каждую минуту ударить по лошади. Было очень тихо, тепло, сыро и темно. Земля, поднимаясь къ горизонту, гдѣ еще тлѣлъ красноватый слабый свѣтъ, была черна, какъ пропасть.

— С-стой, стерва! — сквозь зубы шепталъ Тихонъ Ильичъ шевелившейся лошади. — Сто-ой!

А издали доносились то крики, то пѣсни. И изо всѣхъ голосовъ выдѣлялся голосъ Ваньки Краснаго, уже два раза побывавшаго на Донецкихъ шахтахъЙ А потомъ надъ усадьбой вдругъ поднялся дымно-огненный столбъ: мужики отрясли въ саду всю завязь, зажгли шалашъ — и пистолетъ, забытый въ шалашѣ сбѣжавшимъ мѣщаниномъ-садовникомъ, сталъ палить изъ огняЙ

Впослѣдствіи узнали, что, и правда, совершилось чудо: въ одинъ и тотъ же день взбунтовались мужики чуть не по всему уѣзду. И гостиницы города долго были переполнены помѣщиками, искавшими защиты у властей. Но впослѣдствіи Тихонъ Ильичъ съ великимъ стыдомъ вспоминалъ, что искалъ и онъ ея: со стыдомъ потому, что весь бунтъ кончился тѣмъ, что поорали дурновцы, побезобразничали, да и смолкли. Шорникъ вскорѣ, какъ ни въ чемъ не бывало, опять сталъ появляться въ лавкѣ на Ворглѣ и почтительно снимать шапку на порогѣ, точно не замѣчая, что Тихонъ Ильичъ въ лицѣ темнѣетъ при его появленіи. Однако еще ходили слухи, что собираются дурновцы убить Тихона Ильича. И онъ побаивался запаздывать на пути изъ Дурновки, ощупывалъ въ карманѣ буль-

// 23

догъ, надоѣдливо оттягивавшій карманъ шароваръ, давалъ себѣ клятву сжечь до тла Дурновку въ одну прекрасную ночьЙ отравить воду въ дурновскихъ прудахъЙ Потомъ прекратились и слухи. Но Тихонъ Ильичъ сталъ твердо подумывать развязаться съ Дурновкой. ЗНе тѣ деньги, чт˜ у бабушки, а тѣ, чт˜ въ пазушкѣ!И Да и посмѣлѣли мужики въ обращеніи, появилась у нихъ какая-то загадочная освѣдомленностьЙ

— Да ты въ газетахъ это, что ли, читалъ? — спросилъ разъ Тихонъ Ильичъ заику Кобыляя, прославившагося тѣмъ, что его однажды ЗпоймалиИ въ табунѣ.

— Въ ггазетахъ? — удивился Кобыляй. — А ккто ихъ ннамъ ддавалъ?

И правда: никто не давалъ. Но знали дурновцы прямо-таки Звсю подноготнуюИ, и ужъ по одному этому глупо было поручать надзоръ и веденіе дѣлъ въ усадьбѣ работникамъ изъ дурновцевъЙ Да и старостой-то былъ Родька.

Въ этотъ годъ, — самый тревожный изъ всѣхъ послѣднихъ, — Тихону Ильичу сровнялось уже пятьдесятъ. Но мечта стать отцомъ не покидала его. И вотъ она-то и столкнула его съ Родькой.

Родька, долговязый, хмурый малый изъ Ульяновки, пошелъ назадъ тому два года во дворъ къ брату Якова, Ѳедоту; женился, схоронилъ Ѳедота, умершаго съ перепоя на свадьбѣ, и отбылъ въ солдаты. А молодая, — стройная, съ очень бѣлой, нѣжной кожей, съ тонкимъ румянцемъ, съ вѣчно опущенными рѣсницами, — стала работать въ усадьбѣ, на поденщинѣ. И эти рѣсницы волновали Тихона Ильича страшно. Носятъ дурновскія бабы ЗрогаИ на головѣ: какъ только изъ-подъ вѣнца, косы кладутъ на макушкѣ, покрываются платкомъ и образуютъ нѣчто дикое, коровье. Носятъ старинныя темно-лиловыя паневы съ позументомъ, бѣлый передникъ въ родѣ сарафана и лапти. Но Молодая, — за ней такъ и осталась эта кличка, — была и въ этомъ нарядѣ хороша. И однажды вечеромъ, въ темной ригѣ, гдѣ Молодая одна дометала колосъ, Тихонъ Ильичъ, оглянувшись, быстро подошелъ къ ней и быстро сказалъ:

— Въ полсапожкахъ ходить будешь, въ платкахъ шелковыхъЙ Четвертного не пожалѣю!

Но Молодая молчала, какъ убитая.

— Слышишь, что ли? — шопотомъ крикнулъ Тихонъ Ильичъ.

Но Молодая точно окаменѣла, склонивъ голову и кидая граблями.

// 24

И такъ онъ и не добился ничего. Какъ вдругъ явился Родька: раньше срока, кривой. Было это вскорѣ послѣ бунта дурновцевъ, и Тихонъ Ильичъ тотчасъ же нанялъ Родьку вмѣстѣ съ женой въ дурновскую усадьбу, ссылаясь на то, что Збезъ солдата теперь не обойдешьсяИ. Подъ Ильинъ день Родька уѣхалъ въ городъ, а Молодая мыла полы въ домѣ. Шагая черезъ лужи, Тихонъ Ильичъ вошелъ въ комнату, глянулъ на склонившуюся къ полу Молодую, на ея бѣлыя икры, забрызганныя грязной водой, на все ея раздавшееся и пополнѣвшее тѣлоЙ И вдругъ щелкнулъ ключомъ въ двери и, какъ-то особенно ловко владѣя своей силой и желаніемъ, шагнулъ къ Молодой. Она быстро выпрямилась, подняла возбужденное, раскраснѣвшееся лицо и, держа въ рукѣ мокрую ветошку, странно крикнула:

— Такъ и смажу тебя, малый!

Пахло горячими помоями, горячимъ тѣломъ, п˜томъЙ И, схвативъ руку Молодой, звѣрски стиснувъ ее, тряхнувъ и выбивъ ветошку, Тихонъ Ильичъ правой рукой поймалъ молодую за талію, прижалъ къ себѣ, да такъ, что хрустнули кости, — и понесъ въ другую комнату, гдѣ была постель. И, откинувъ голову, расширивъ глаза, Молодая уже не билась, не противиласьЙ

Стало послѣ этого мучительно видѣть жену, Родьку, знать, что онъ спитъ съ Молодой, что онъ свирѣпо бьетъ ее — ежедневно и еженощно. А вскорѣ стало и жутко. Неисповѣдимы пути, по которымъ доходитъ до правды ревнивый человѣкъ. И Родька дошелъ. Худой, кривой, длиннорукій и сильный, какъ обезьяна, съ маленькой, коротко стриженой черной головой, которую онъ всегда гнулъ, глядя глубоко запавшимъ блестящимъ глазомъ исподлобья, онъ сталъ страшенъ. Въ солдатахъ онъ нахватался хохлацкихъ словъ и удареній. И если Молодая осмѣливалась возражать ему на его краткія, жесткія рѣчи, онъ спокойно бралъ ременный кнутъ, подходилъ къ ней съ злой усмѣшкой и, сквозь зубы, спокойно спрашивалъ:

— Вы чт˜ гов˜рите?

И такъ вытягивалъ ее, что у нея въ глазахъ темнѣло.

Разъ наткнулся на эту расправу самъ Тихонъ Ильичъ и, не выдержавъ, крикнулъ:

— Чт˜ ты дѣлаешь, мерзавецъ ты этакій?

Но Родька спокойно сѣлъ на лавку и только глянулъ на него:

— Вы чт˜ гов˜рите? — спросилъ онъ.

И Тихонъ Ильичъ поспѣшилъ хлопнуть дверьюЙ

// 25

Стали мелькать уже дикія мысли: отравить жену, — напримѣръ, угаромъ, — подстроить такъ, чтобы Родьку гдѣ-нибудь придавило крышей или землейЙ Но прошелъ мѣсяцъ, прошелъ другой, — и надежда, та надежда, которая и опьянила-то этими мыслями, жестоко обманула: Молодая не забеременѣла! Всѣ въ Дурновкѣ были убѣждены, что виноватъ въ ея безплодіи Родька. Былъ убѣжденъ въ этомъ и Тихонъ Ильичъ — и надѣялся крѣпко. Но однажды въ серединѣ сентября, неожиданно явившись въ усадьбу, когда Родька былъ на станціи, Тихонъ Ильичъ такъ и ахнулъ, глянувъ на перекосившееся отъ испуга женственно-прекрасное лицо Молодой.

— Ай опять готова? — крикнулъ онъ, взбѣгая на крыльцо.

И у Молодой побѣлѣли губы, восковымъ сталъ носъ, до столбняка почернѣли и расширились глаза. Она ожидала смертельнаго удара въ голову и невольно откинула ее. Но Тихонъ Ильичъ сдержался — онъ только одинъ разъ ударилъ ее по щекѣ да простоналъ отъ боли и бѣшенства.

Черезъ минуту онъ уѣхалъ обратно — и съ тѣхъ поръ Родькѣ не было повода ревновать. И, почувствовавъ это, Родька сталъ робѣть Тихона Ильича. А у того таилось теперь лишь одно желаніе: прогнать его съ глазъ долой да поскорѣеЙ Но кѣмъ было замѣнить его?

Съ дурновцами Тихонъ Ильичъ держался еще на чеку. Станового, урядника зазывалъ въ гости, подпаивалъ. А какая была отъ нихъ польза? Урядникъ Орловъ только и дѣлалъ, заѣхавъ, что пилъ, — Зза здоровье глубокоуважаемой Анастасіи Петровны!И — закусывалъ, форсилъ своимъ свободомысліемъ, очень развязно критикуя Зпримѣръ-министраИ и не давая хозяину и двухъ словъ сказать о своихъ дѣлахъ. А, ночуя, спалъ себѣ до десяти часовъ, да еще одѣвался хозяйской чуйкой, выставляя изъ-подъ нея грязныя худыя ноги съ длинными, какъ у собаки, ногтямиЙ

Выручилъ случай. Неожиданно Тихонъ Ильичъ помирился съ братомъ и уговорилъ его взять на себя управленіе Дурновкой.

Узналъ онъ отъ знакомаго въ городѣ, что Кузьма бросилъ пить, долго служилъ конторщикомъ у помѣщика Касаткина и, чт˜ всего удивительнѣе, — сталъ ЗавторомъИ. Да, напечатали будто бы цѣлую книжку его стиховъ и на оборотѣ обозначили: Зскладъ у автораИ.

— Та-акъ-съ! — протянулъ Тихонъ Ильичъ, услыхавши это. — Онъ Кузьма, а ничего! И чт˜ же, позвольте спросить, такъ и напечатали: сочиненіе Кузьмы Красова?

— Все честь честью, — отвѣтилъ знакомый, твердо вѣрившій,

// 26

впрочемъ, — какъ и многіе въ городѣ, — что стихи свои Кузьма ЗсдираетъИ изъ книгъ, изъ журналовъ.

Тогда Тихонъ Ильичъ, не сходя съ мѣста, за столомъ въ трактирѣ Даева, написалъ брату твердую и краткую записку: пора старикамъ помириться, покаяться. Въ трактирѣ же произошло и примиреніе — почти безмолвное и быстрое. А на другой день и дѣловой разговоръ.

Было утро, въ трактирѣ еще пусто. Солнце свѣтило въ запыленныя окна, озаряло столики, крытые сыроватыми красными скатертями, темный, только-что вымытый отрубями полъ, пахнущій конюшней, половыхъ въ бѣлыхъ рубашкахъ и бѣлыхъ штанахъ. Въ клѣткѣ на всѣ лады, какъ не живая, какъ заведенная, заливалась канарейка. Рядомъ, у Михаила Архангела, звонили къ обѣднѣ, и важный густой звонъ сотрясалъ стекла, дрожа, гудѣлъ надъ головой. Тихонъ Ильичъ, съ нервнымъ и серьезнымъ лицомъ, сѣлъ за столъ, потребовалъ сперва только пару чаю, но не утерпѣлъ и взялся за карточку, — новость, смѣшившую всѣхъ посѣтителей Даева. На карточкѣ было напечатано: ЗГрафинчикъ водки съ закуской — 25 к. Съ приличной закуской — 40 к.И. И Тихонъ Ильичъ потребовалъ графинчикъ за сорокъ копеекъ; съ жадностью выпилъ двѣ рюмки и уже хотѣлъ выпить третью, какъ надъ его ухомъ раздался давно знакомый голосъ:

— Ну, еще здравствуй.

Одѣвался Кузьма такъ же, какъ братъ. Былъ онъ ниже его ростомъ, костистѣе, суше, въ плечахъ чуть шире. Было у него большое, худое, слегка скуластое лицо умнаго старика-лавочника изъ мужиковъ, насупленныя сѣрыя брови, небольшіе зеленоватые глаза. Началъ онъ не просто:

— Спервоначалу изложу я тебѣ, Тихонъ Ильичъ, — началъ онъ, какъ только Тихонъ Ильичъ налилъ ему чаю, — изложу тебѣ, кто я такой, чтобъ ты зналъЙ — Онъ усмѣхнулся: — съ кѣмъ ты связываешьсяЙ

И у него была манера отчеканивать слоги, поднимать брови, разстегивать и застегивать при разговорѣ пиджакъ на верхнюю пуговицу. И, застегнувшись, онъ продолжалъ:

— Я, видишь ли, — анархистъЙ

Тихонъ Ильичъ вскинулъ бровями.

— Не бойся. Политикой я не занимаюсь. А думать никому не закажешь. И вреда тебѣ тутъ — никакого. Буду хозяйствовать исправно, но, прямо говорю, — драть шкуръ не буду.

— Да и времена не тѣ, — вздохнулъ Тихонъ Ильичъ.

— Ну, времена-то все тѣ же. Можно еще, — драть-то. Да

// 27

нѣтъ, не годится. Буду хозяйствовать, свободное же время отдамъ саморазвитіюЙ Чтенію, то-есть.

— Охъ, имѣй въ виду: зачитаешься — въ карманѣ не досчитаешься! — сказалъ, тряхнувъ головой и дернувъ кончикомъ губы, Тихонъ Ильичъ. — Да, пожалуй, и не наше это дѣло.

— Ну, я такъ не думаю, — возразилъ Кузьма. — Я, братъ, — какъ бы это тебѣ сказать? — странный русскій типъ!

— Я и самъ русскій человѣкъ, имѣй въ виду, — вставилъ Тихонъ Ильичъ.

— Да иной. Не хочу сказать, что я лучше тебя, но — иной. Ты вотъ, вижу, гордишься, что ты русскій, а я, братъ, охъ, далеко не славянофилъ! Много баять не подобаетъ, но скажу одно: не хвалитесь вы, за ради Бога, что вы — русскіе! Дикій мы народъ, сонный, расхлябистый. Ни Богу свѣча ни чорту кочергаЙ Да мы еще потолкуемъ объ этомъ впослѣдствіи времени.

Тихонъ Ильичъ, нахмуриваясь, побарабанилъ пальцами по столу.

— Это-то, пожалуй, правильно, — сказалъ онъ и медленно налилъ рюмку. — Дикій народъ.

— Ну, вотъ то-то и есть. Я, могу сказать, довольно-таки пошатался по свѣту, — ну и чт˜ жъ? — прямо нигдѣ не видалъ скучнѣе и лѣнивѣе типовъ. А кто и не лѣнивъ, — покосился Кузьма на брата, — такъ и въ томъ толку нѣтъ. Рветъ, гандобитъ себѣ гнѣздо, а толку чт˜?

— Какъ же такъ — толку чт˜? — спросилъ Тихонъ Ильичъ.

— Да такъ. Вить его, гнѣздо-то, тоже надо со смысломъ. Совью, молъ, да и поживу по-человѣчески. Вотъ этимъ-то да вотъ этимъ-то.

И Кузьма постучалъ себя пальцемъ въ грудь и въ лобъ.

Тихонъ Ильичъ налилъ себѣ второй стаканъ чаю. Кузьма, надѣвъ серебряное пенснэ, хлебалъ съ блюдечка горячую янтарную водицу, а онъ пристально поглядѣлъ на него блестящими глазами и, что-то соображая, сказалъ:

— Намъ, братъ, видно, не до этого. ЗПоживи-ка у деревни, похлебай-ка сѣрыхъ щей, поноси худыхъ лаптей!И

— Лаптей! — ѣдко отозвался Кузьма. — Вторую тыщу лѣтъ, братъ, таскаемъ ихъ, будь они трижды пр˜кляты! Вторую тыщу живемъ, губы растрепавши. На чорта воду возимъ. А кто виноватъ? На это такъ скажу: пора бы и постыдиться все на сосѣда да на сосѣда вину валить! Татаре, видишь ли, задавили! Мы, видишь ли, народъ молодой! Да вѣдь авось и тамъ-то, въ Европѣ-то, тоже давили не мало — монголы-то всякіе. Авось и германцы-то не старшеЙ Ну, да это разговоръ особый!

// 28

— Вѣрно! — сказалъ Тихонъ Ильичъ. — Давай-ка лучше объ дѣлѣ поговоримъ.

Кузьма опрокинулъ пустой стаканъ на блюдечко, закурилъ и сталъ договаривать:

— Въ церковь я не хожуЙ

— Значитъ, ты молоканъ? — спросилъ Тихонъ Ильичъ и подумалъ: — ЗПропалъ я! Видно, надо развязываться съ Дурновкой!И

— Въ родѣ молокана, — усмѣхнулся Кузьма. — Да а ты-то ходишь? Кабы не страхъ да не нуждишка, — и совсѣмъ забылъ бы.

— Ну, это не я первый, не я послѣдній, — возразилъ Тихонъ Ильичъ, опять нахмуриваясь. — Всѣ грѣшны. Да вѣдь сказано: за одинъ вздохъ все прощается.

Кузьма покачалъ головою.

— Говоришь привычное! — сказалъ онъ строго. — А ты остановись да подумай: какъ же это такъ? Жилъ-жилъ свиньей всю жизнь, вздохнулъ — и все какъ рукой сняло! Есть тутъ смыслъ, ай нѣтъ?

Разговоръ становился тяжелымъ. ЗПравильно и этоИ, — подумалъ Тихонъ Ильичъ, глядя въ столъ блестящими глазами. Но, какъ всегда, хотѣлось уклониться отъ думъ и разговора о Богѣ, о жизни, и онъ сказалъ первое, чт˜ подвернулось на языкъ:

— И радъ бы въ рай, да грѣхи не пускаютъ.

— Вотъ, вотъ, вотъ! — подхватилъ Кузьма, стуча ногтемъ по столу. — Самое чт˜ ни на есть любимое наше, самая погибельная наша черта: слово — одно, а дѣло — другое! Русская, братъ, музыка: жить по-свинячьи скверно, а все-таки живу и буду жить по-свинячьи!.. Типъ, братъ, ты! Типъ!.. Ну, а теперь говори дѣлоЙ

Звонъ смолкъ, канарейка стихла. Въ трактиръ набирался народъ, за столиками разрастался говоръ. Половой открылъ одно окно, — послышался говоръ и съ базара. Гдѣ-то въ лавкѣ удивительно четко и звонко билъ перепелъ. И пока шелъ дѣловой разговоръ, Кузьма все прислушивался къ нему и порою вполголоса подхватывалъ: ЗЛовко!И. А договорившись, хлопнулъ по столу ладонью, энергично сказалъ:

— Ну, значитъ, такъ, — не стать перетакивать! — и, запустивъ руку въ боковой карманъ пиджака, вынулъ цѣлую кипу бумагъ и бумажекъ, нашелъ среди нихъ въ мраморно-сѣрой обложкѣ книжечку и положилъ ее передъ братомъ.

— Вотъ! — сказалъ онъ. — Уступаю твоей просьбѣ да своей слабости. Книжонка плохая, стихи необдуманные, давнишніеЙ Но дѣлать нечего. На, бери и прячь.

// 29

И опять Тихона Ильича, уже сильно раскраснѣвшагося отъ водки, взволновало сознаніе, что братъ его — авторъ, что на этой мраморно-сѣрой обложкѣ напечатано: ЗСтихотворенія К. И. КрасоваИ. Онъ повертѣлъ книжку въ рукахъ и несмѣло сказалъ:

— А то бы прочиталъ что-нибудьЙ А? Ужъ сдѣлай милость, прочти стишка три-четыре!

И, опустивъ голову, слегка волнуясь, далеко отставивъ отъ себя книжку и строго глядя на нее сквозь стекла, Кузьма сталъ читать то, чт˜ обычно читаютъ самоучки: подражанія Кольцову, Никитину, жалобы на судьбу и нужду, вызовы заходящей тучѣ-непогодѣЙ Вѣрно, и самъ чувствовалъ онъ, что старо все это и фальшиво. Но за чужой, фальшивой формой была правда, — то, чт˜ когда-то сильно и остро переживалось, — и на худыхъ скулахъ выступали розовыя пятна, голосъ порою дрожалъ. Блестѣли глаза и у Тихона Ильича. Не важно было, хороши или дурны стихи, — важно то, что сочинилъ ихъ его родной братъ, бѣднякъ, простой человѣкъ, отъ котораго пахло махоркой и старыми сапогамиЙ

— А у насъ, Кузьма Ильичъ, — сказалъ онъ, когда Кузьма смолкъ и, снявъ пенснэ, потупился: — а у насъ одна пѣсняЙ

И непріятно, горько дернулъ губою:

— У насъ одна пѣсня: почемъ щетина?

Водворивъ брата въ Дурновкѣ, онъ однако принялся за эту пѣсню еще охотнѣе, чѣмъ прежде. Передъ тѣмъ, какъ сдать брату на руки Дурновку, онъ придрался къ Родькѣ изъ-за новыхъ гужей, съѣденныхъ собаками, и отказалъ ему. Родька дерзко усмѣхнулся въ отвѣтъ и спокойно пошелъ въ избу собирать свое добро. Молодая выслушала отказъ тоже какъ будто спокойно, — она, разойдясь съ Тихономъ Ильичомъ, опять взяла манеру молчать и не глядѣть ему въ глаза. Но черезъ полчаса, уже собравшись, Родька пришелъ вмѣстѣ съ ней просить прощенія. Молодая стояла на порогѣ, блѣдная, съ опухшими отъ слезъ вѣками, и молчала; Родька гнулъ голову, мялъ картузъ и тоже пытался плакать, — противно гримасничалъ, а Тихонъ Ильичъ сидѣлъ за столомъ, косилъ бровями и, мотая головою, щелкалъ на счетахъ. Всѣ трое не могли поднять глазъ, — особенно Молодая, чувствовавшая себя виноватой больше всѣхъ, — и мольбы остались тщетны: смилостивился Тихонъ Ильичъ только въ одномъ — не вычелъ за гужи.

Теперь онъ былъ твердъ. Отдѣлываясь отъ Родьки и передавая дѣла брату, онъ чувствовалъ себя бодро, ладно. ЗНенадеженъ братъ, пустой, кажись, человѣкъ, ну, да покуда

// 30

сойдетъ!И И, возвратясь на Ворголъ, безъ устали хлопоталъ весь октябрь. Настасья Петровна все прихварывала — у нея пухли и желтѣли ноги, руки, лицо, — и Тихонъ Ильичъ уже подумывалъ порою о ея смерти и все снисходительнѣе относился къ ея слабости, къ ея безполезности въ дѣлахъ по дому и въ лавкѣ. И, какъ бы въ ладъ съ его настроеніемъ, весь октябрь стояла чудесная погода. Но вдругъ она переломилась, — смѣнилась бурей, ливнями, а въ Дурновкѣ случилось нѣчто совершенно неожиданное.

Родька работалъ въ октябрѣ на линіи чугунки, а Молодая безъ дѣла жила дома, терпѣла попреки матери, только изрѣдка зарабатывала пятиалтынный, двугривенный въ саду при усадьбѣ. Но вела себя странно: дома молчала, плакала, а въ саду была рѣзко-весела, хохотала, пѣла пѣсни съ Донькой Козой, очень глупой и красивой дѣвкой, похожей на египтянку. Коза жила съ мѣщаниномъ, снимавшимъ садъ, а Молодая, почему-то подружившаяся съ ней, вызывающе поглядывала на его брата, нахальнаго мальчишку, и, поглядывая, намѣкала въ пѣсняхъ, что она по комъ-то сохнетъ. Было ли у нея съ нимъ что-нибудь, неизвѣстно, но только кончилось все это большой бѣдой: уѣзжая подъ Казанскую въ городъ, мѣщане устроили у себя въ шалашѣ ЗвечерокъИ, — пригласили Козу и Молодую, всю ночь играли на двухъ ливенкахъ, распѣвали пѣсни, кормили подругъ жамками, поили чаемъ и водкой, а на разсвѣтѣ, когда уже запрягли телѣгу, внезапно, съ хохотомъ, повалили пьную Молодую н€-земь, связали ей руки, подняли юбки, собрали ихъ въ жгутъ надъ головою и стали закручивать веревкой. Коза кинулась бѣжать, забилась со страху въ мокрые бурьяны, а когда выглянула изъ нихъ, — послѣ того, какъ телѣга съ мѣщанами шибко покатила вонъ изъ сада, — то увидѣла, что Молодая, по поясъ голая, виситъ на деревѣ. Былъ печальный туманный разсвѣтъ, по саду шепталъ мелкій дождикъ, Коза плакала въ три ручья, зубъ на зубъ не попадала, развязывая Молодую, клялась отцомъ-матерью, что скорѣе ее, Козу, громомъ убьетъ, чѣмъ узн€ютъ на деревнѣ, чт˜ случилось въ садуЙ Но не сровнялось и недѣли, какъ пошли по Дурновкѣ слухи о позорѣ Молодой.

Провѣрить эти слухи, было, конечно, невозможно: Звидѣть — никто не видалъ, ну, а Коза-то и сбрехать недорого возьметъИ. Да и сама Молодая, постарѣвшая за эту недѣлю лѣтъ на пять, отвѣчала на нихъ столь наглою бранью, что даже мать пугалась ея лица въ такія минуты. Однако разговоры, вызванные слухами, не прекращались, и всѣ съ великимъ не-

// 31

терпѣніемъ ожидали прихода Родьки и его расправы съ женой. Волнуясь, — опять выбившись изъ колеи! — ожидалъ этой расправы и Тихонъ Ильичъ, узнавшій исторію въ саду отъ своихъ работниковъ: вѣдь исторія-то могла кончиться убійствомъ! Но кончилась она такъ, что еще неизвѣстно, чт˜ поразило бы Дурновку сильнѣе, — убійство или такой конецъ: въ ночь въ Михайловъ день Родька, пришедшій домой Зрубаху смѣнитьИ и пальцемъ не тронувшій Молодую, умеръ Зотъ животаИ! На Ворглѣ стало извѣстно объ этомъ поздно вечеромъ, но Тихонъ Ильичъ тотчасъ же приказалъ запрячь лошадь и въ темнотѣ, подъ дождемъ понесся къ брату. И сгоряча, выпивъ за чаемъ бутылку наливки, въ страстныхъ выраженіяхъ, съ бѣгающими глазами, покаялся ему:

— Мой грѣхъ, братъ, мой грѣхъ!

Кузьма долго молчалъ, выслушавъ его, долго ходилъ по комнатѣ, перебирая пальцы, ломая ихъ и хрустя суставами. Наконецъ сказалъ:

— Вотъ ты и подумай: есть ли кто лютѣе нашего народа? Въ городѣ за воришкой, схватившимъ съ лотка лепешку грошовую, весь обжорный рядъ гонится, а нагонитъ — мыломъ его кормитъ. На пожаръ, на драку весь городъ бѣжитъ, да вѣдь какъ жалѣетъ-то, что пожаръ али драка скоро кончились! Не мотай, не мотай головой-то: жалѣетъ! А какъ наслаждаются, когда кто-нибудь жену бьетъ смертнымъ боемъ, али мальчишку деретъ, какъ сидорову к˜зу, али потѣшается надъ нимъ? Это-то ужъ самая чт˜ ни на есть веселая тема.

Тихонъ Ильичъ спросилъ:

— Да ты это къ чему?

— Къ празднику! — сердито отозвался Кузьма и продолжалъ: — Вотъ тутъ по Дурновкѣ дурочка Ѳеша шляется. Такъ ребята послѣднія трынки несутъ, — посадятъ ее на выгонѣ и давай лупить по стриженой головѣ щелчками: по трынкѣ десять щелчковъ! И по злобѣ, что ли, это? По злобѣ-то, по злобѣ, да по дурацкой какой-то, будь она проклята!.. Ну, вотъ такъ и съ Молодой.

— Имѣй въ виду, — горячо перебилъ Тихонъ Ильичъ: — охальниковъ и дураковъ всегда и вездѣ было много.

— Такъ. А ты самъ не привозилъ этогоЙ ну, какъ его?..

— Мотю-Утиную-Головку, что ли? — спросилъ Тихонъ Ильичъ.

— Ну, вотъ, вотъЙ Не привозилъ ты его къ себѣ на потѣху?

И Тихонъ Ильичъ усмѣхнулся: привозилъ. Разъ даже по чугункѣ доставили къ нему Мотю — въ бочкѣ сахарной. До

// 32

города рукой подать, начальство знакомое — ну, и доставили. А на бочкѣ написали: ЗОсторожно. Дуракъ битыйИ.

— И учатъ этихъ самыхъ дураковъ для потѣхи рукоблудству! — горько продолжалъ Кузьма. — Мажутъ бѣднымъ невѣстамъ ворота дегтемъ! Травятъ нищихъ собаками! Для забавы голубей сшибаютъ съ крышъ камнями! А ѣсть этихъ глубей, видите ли, — грѣхъ великій. Самъ Духъ Святой, видите ли, голубиный образъ принимаетъ!

Самоваръ давно остылъ, свѣчка оплыла, въ комнатѣ тускло синѣлъ дымъ, вся полоскательница полна была вонючими размокшими окурками. Вентиляторъ, — жестяная труба въ верхнемъ углу окна, — былъ открытъ, и порою въ немъ что-то начинало визжать, кружиться и скучно-скучно ныть — Зкакъ въ волостномъ правленіиИ — думалъ Тихонъ Ильичъ. Но накурено было такъ, что не помогли бы и десять вентиляторовъ. А по крышѣ шумѣлъ дождь, а Кузьма ходилъ, какъ маятникъ, изъ угла въ уголъ и говорилъ:

— Да-а, хороши, нечего сказать! Доброта неописанная! Исторію почитаешь — волосы дыбомъ станутъ: братъ на брата, сватъ на свата, сынъ на отца, вѣроломство да убійство, убійство да вѣроломствоЙ Былины — тоже одно удовольствіе: Зраспоролъ ему груди бѣлыяИ, Звыпускалъ черёва н€ землюИЙ Илья, такъ тотъ своей собственной родной дочери Зступилъ на лѣву ногу и подернулъ за праву ногуИЙ А пѣсни? Все одно, все одно: мачеха — Злихая да алчнаяИ, свекоръ — Злютый да придирчивыйИ, Зсидитъ на палатѣ, ровно кобель на канатѣИ, свекровь опять-таки ЗлютаяИ, Зсидитъ на печи, ровно сука на цѣпиИ, золовки — непремѣнно Зпсовки да кляузницыИ, деверья — Ззлые насмѣшникиИ, мужъ — Злибо дуракъ, либо пьяницаИ, ему Зсвекоръ-батюшка вялитъ жану б˜льнѣй бить, шкуру до пятъ спуститьИ, а невѣстушка этому самому батюшкѣ Зполы мыла — ☠щи вылила, порогъ скребла — пирогъ спеклаИ, къ муженьку же обращается съ такой рѣчью: Звстань, постылый, пробудися, вотъ тебѣ помои — умойся, вотъ тебѣ онучи — утрися, вотъ тебѣ обрывокъ — удависяИЙ А прибаутки наши, Тихонъ Ильичъ! Можно ли выдумать грязнѣй и похабнѣе! А пословицы! ЗЗа битаго двухъ не битыхъ даютъИЙ ЗПростота хуже воровстваИЙ

— Значитъ, по-твоему, дуракомъ-то распоясаннымъ лучше жить? — насмѣшливо спросилъ Тихонъ Ильичъ.

И Кузьма радостно подхватилъ его слова:

— Ну, вотъ, вотъ! Нѣту во всемъ свѣтѣ голѣе насъ, да зато и нѣту охальнѣе на эту самую голь. Чѣмъ позлѣй уязвить? Бѣдностью! ЗЧортъ! Тебѣ лопать нечегоЙИ Да вотъ

// 33

тебѣ примѣръ: ДенискаЙ ну, этотъЙ сынъ Сѣраго-тоЙ сапожникъЙ на-дняхъ и говоритъ мнѣЙ

— Стой, — перебилъ Тихонъ Ильичъ: — а какъ поживаетъ самъ Сѣрый?

— Дениска говоритъ — Зсъ голоду околѣваетъИ.

— Стерва мужикъ! — сказалъ Тихонъ Ильичъ убѣжденно. — И ты мнѣ про него пѣсенъ не пой.

— Я и не пою, — сердито отвѣтилъ Кузьма. — А слѣдовало бы. Фамилія-то его вѣдь КрасовъЙ Ну, да это разговоръ особыйЙ Слушай лучше про Дениску-то. Вотъ онъ и разсказываетъ мнѣ: ЗБывало, въ голодный годъ, выйдемъ мы, подмастерья, подъ кладбище на Черной Слободѣ, а тамъ этихъ приститутокъ — видимо-невидимо. И голодныя, шкуры, преголодныя! Дашь ей полхунта хлѣба за всю работу, а она и сожретъ весь подъ тобойЙ То-то смѣху было!..И Замѣть! — строго крикнулъ Кузьма, останавливаясь: — ЗТо-то смѣху было!И.

— Да постой ты, Христа ради, — опять перебилъ Тихонъ Ильичъ: — дай мнѣ про дѣло-то слово сказать!

Кузьма остановился.

— Ну, говори, — сказалъ онъ. — Только чт˜ говорить-то? Какъ быть тебѣ? Да никакъ! Денегъ имъ дать — вотъ и вся недолга. Вѣдь ты подумай: топить нечѣмъ, ѣсть нечего, хоронить не на что! Значитъ, самое святое дѣло — денегъ датьЙ ну, и еще чего-нибудь: картошекъ, соломки возъ, другойЙ А Молодую — нанять. Ко мнѣ, въ кухаркиЙ

И у Тихона Ильича сразу точно камень съ души свалился. Онъ торопливо вынулъ кошелекъ, выхватилъ десятирублевку, радостно согласился и на все прочееЙ И вдругъ опять страдальчески и скороговоркой спросилъ:

— А не отравила она его?

Но Кузьма только плечами пожалъ въ отвѣтъ.

Отравила, нѣтъ ли, объ этомъ страшно было и думать. И домой уѣхалъ Тихонъ Ильичъ чѣмъ свѣтъ, холоднымъ туманнымъ утромъ, когда еще пахло мокрыми гумнами и дымомъ, сонно пѣли пѣтухи на деревнѣ, скрытой туманомъ, спали собаки у крыльца, спала старая палевая индюшка, взгромоздясь на сукъ полуголой, расцвѣченной мертвыми осенними листьями яблони возлѣ дома. Въ полѣ въ двухъ шагахъ ничего не было видно за густой сѣрой мглой, гонимой вѣтромъ. Спать Тихону Ильичу не хотѣлось, но чувствовалъ онъ себя измученнымъ и, какъ всегда, шибко гналъ лошадь, большую гнѣдую кобылу съ подвязаннымъ хвостомъ, намокшую и казавшуюся худѣй, щеголеватѣй, чернѣе. Онъ отвернулся отъ вѣтра, поднялъ справа холодный и влажный воротникъ

// 34

чуйки, серебрившейся отъ мельчайшаго дождевого бисера, сплошь покрывшаго ее, глядѣлъ сквозь холодныя капельки, висѣвшія на рѣсницахъ, какъ все толще навертывается липкій черноземъ на бѣгущее колесо, какъ стоитъ передъ нимъ и не проходитъ цѣлый фонтанъ высоко толкущихся комьевъ грязи, уже залѣпившихъ его сапоги и колѣни, косился на работающую ляжку лошади, на ея прижатыя затуманенныя ушиЙ А когда онъ, съ пестрымъ отъ грязи лицомъ, подлетѣлъ наконецъ къ дому, первое, чт˜ кинулось ему въ глаза, была лошадь Якова у коновязи. Быстро замотавъ вожжи на передокъ, онъ соскочилъ съ бѣгунковъ, подбѣжалъ къ отворенной двери лавки — и въ испугѣ остановился.

— Далдо-онъ! — говорила за стойкой Настасья Петровна, видимо, подражая ему, Тихону Ильичу, но больнымъ, ласковымъ голосомъ, и все ниже склоняясь къ ящику съ деньгами, роясь въ гремящихъ мѣдякахъ и не находя въ темнотѣ монеты для сдачи. — Далдонъ! Гдѣ онъ нынче дешевле-то?

И, не найдя, разогнулась, поглядѣла на стоящаго передъ ней въ шапкѣ и армякѣ, но босого Якова, на его слегка приподнятое лицо и косую бороду неопредѣленнаго цвѣта и прибавила:

— А не отравила она его?

И Яковъ поспѣшно пробормоталъ:

— Не наша дѣло, ПетровнаЙ Чума ее знаетъЙ Наша дѣло — сторонаЙ Сторона, къ примѣруЙ

И весь день у Тихона Ильича дрожали руки при воспоминаніи объ этомъ бормотаньи. Всѣ, всѣ думаютъ, что отравила!

Къ счастью, тайна такъ и осталась тайной: Родьку причастили передъ смертью, Молодая голосила, провожая гробъ, такъ искренно, что была даже неприлична, — вѣдь эта голосьба должна быть не выраженіемъ чувствъ, а исполненіемъ обряда, — и мало-по-малу тревога Тихона Ильича улеглась. Но еще долго ходилъ онъ темнѣе тучи.

Хлопотъ было по горло, — какъ всегда, — а помощниковъ — нѣтъ. Отъ Настасьи Петровны помощи было мало. Въ батраки Тихонъ Ильичъ нанималъ только ЗполѣтчиковъИ — до осеннихъ з€говѣнъ. И они уже разошлись. Остались только годовые, — кухарка, старикъ-караульщикъ, прозванный Жмыхомъ, да малый лѣтъ семнадцати, Оська, лѣнивый и злой, Золухъ царя небеснагоИ. А сколько заботы требовала одна скотина! Овецъ рѣзали и солили, но двадцать штукъ зазимовало-таки. Въ закутѣ сидѣло шесть черныхъ, вѣчно угрюмыхъ и чѣмъ-то недовольныхъ кабановъ. На варкѣ стояло три коровы, бычокъ, красная телушка. На дворѣ — одиннадцать лошадей, а на

// 35

стойлѣ — сивый жеребецъ, злой, тяжелый, гривастый, грудастый, — мужикъ, но рублей въ четыреста: отецъ аттестатъ имѣлъ, полторы тысячи стоилъ. И все это требовало гл€за да гл€за. А въ свободныя минуты ѣла тоска, скука.

Настасья Петровна раздражала его однимъ своимъ видомъ, онъ все уговаривалъ ее поѣхать погостить къ знакомымъ въ городъ. И наконецъ она собралась и уѣхала. Но, когда уѣхала, стало какъ будто еще скучнѣй. Проводивъ ее, Тихонъ Ильичъ безцѣльно побрелъ въ поле. По шоссе проходилъ съ ружьемъ за плечами начальникъ почтоваго отдѣленія въ Ульяновкѣ, Сахаровъ, извѣстный своей страстью къ выпискѣ безплатныхъ прейскурантовъ — ружейныхъ, сѣменныхъ, музыкальныхъ — и такимъ свирѣпымъ обращеніемъ съ мужиками, что они говорили: ЗПодаешь письмо — руки-ноги трясутся!И. Тихонъ Ильичъ вышелъ къ нему подъ дорогу. Приподнявъ бровь, онъ глянулъ на почтаря и подумалъ:

ЗДуракъ старикъ. Ишь, слоны слоняетъ по грязиИ.

И дружелюбно крикнулъ:

— Съ полемъ, что ли, Антонъ Маркычъ?

Почтарь остановился. Тихонъ Ильичъ подошелъ и поздоровался.

— Съ полемъ, говорю, ай нѣтъ? — спросилъ онъ насмѣшливо.

— Ну, какое тамъ поле! — сумрачно отвѣтилъ почтарь, огромный, сутулый, съ густыми сѣрыми волосами, торчавшими изъ ушей и ноздрей, съ большими бровными дугами и глубоко запавшими глазами, — настоящая горилла. — Такъ, прошелся ради геморроя, — сказалъ онъ, особенно старательно выговаривая послѣднее слово.

— А имѣйте въ виду, — съ неожиданной горячностью отозвался Тихонъ Ильичъ, протягивая руку съ растопыренными пальцами: — имѣйте въ виду: совсѣмъ опустѣли наши палестины! Званія не осталось — чт˜ птицы, чт˜ звѣря-съ.

— Лѣса вездѣ вырубили, — сказалъ почтарь.

— Да еще какъ-съ! Какъ вырубили-то-съ! Подъ гребеночку! — подхватилъ Тихонъ Ильичъ.

И неожиданно прибавилъ:

— Линяетъ-съ! Все линяетъ-съ!

Почему сорвалось съ языка это слово, Тихонъ Ильичъ и самъ не зналъ, но чувствовалъ, что сказано оно все-таки не даромъ. ЗВсе линяетъ, — думалъ онъ: — вотъ, какъ скотина послѣ долгой и трудной зимыИЙ И, простившись съ почтаремъ, долго стоялъ на шоссе, недовольно поглядывалъ кругомъ. Опять накрапывалъ дождь, дулъ непріятный мокрый вѣтеръ.

// 36

Надъ волнистыми полями — озимями, пашнями, жнивьями и коричневыми перелѣсками — темнѣло. Сумрачное небо все ниже спускалось къ землѣ. Оловомъ поблескивали залитыя дождемъ дороги. На станціи ждали почтоваго поѣзда на Москву, опаздывавшаго каждый день часа на полтора. Только по звонкамъ, гудкамъ, грохоту, запаху каменнаго угля и самоваровъ узнавали на дворѣ Тихона Ильича, что онъ приходитъ и уходитъ, — станцію загораживали постройки. Пахло и теперь самоваромъ, и это будило тоскливое желаніе уюта, теплой чистой комнаты, семьи, или отъѣзда куда-нибудьЙ Но вдругъ чувство это смѣнилось удивленіемъ: изъ голаго Ульяновскаго лѣса вышелъ и направился къ шоссе человѣкъ въ котелкѣ и одномъ пиджакѣ, — и, приглядѣвшись, Тихонъ Ильичъ узналъ Жѝхарева, давно спившагося съ круга сына богатаго помѣщика. Сердце непріятно сжалось. ЗДа все равно ужъ, — подумалъ Тихонъ Ильичъ съ тоской: — лучше поболтать съ нимъ, дать, въ крайности полтинникъЙ Не ст˜итъ злить бродягу, злого человѣкаИЙ

Однако Жихаревъ подошелъ на этотъ разъ довольно гордо, ежась, но закинувъ голову въ своемъ босяцкомъ котелкѣ и играя сжатыми челюстями — жуя мундштукъ давно потухшей и выкуренной папиросы. Лицо его было сизо отъ холода, припухло отъ пьянства, глаза красны, усы взъерошены. Поднявъ воротникъ наглухо застегнутаго пиджачка и засунувъ кончики пальцевъ въ карманы, онъ бодро шлепалъ по грязи растрепанными желтыми ботинками, торчавшими изъ-подъ короткихъ, съ вытянутыми колѣнками панталонъ.

— А-а! — протянулъ онъ сквозь зубы, жуя окурокъ. — Кого я вижу! Самъ Тихонъ Ѳомичъ обозрѣваетъ свои владѣнія!

И хрипло засмѣялся.

— Здравствуйте-съ, Левъ Львовичъ, — степенно отозвался Тихонъ Ильичъ. — Поѣзда ждете?

— Да, жду и не дождусь никакъ! — пожалъ плечами Жихаревъ. Ждалъ, ждалъ, — побрелъ отъ скуки къ лѣснику. Поболтали, покурилиЙ Но ждать еще, вѣроятно, цѣлую вѣчность! Не встрѣтимся на станціи? Вы вѣдь, кажется, любитеЙ за воротникъ-то заложить?

— Богъ миловалъ, — отвѣтилъ Тихонъ Ильичъ прежнимъ тономъ. — Выпить отчего не выпить, да на все время надо знать.

— Толкуйте! — хрипло сказалъ Жихаревъ, довольно легко перепрыгнулъ лужу и гуляющимъ шагомъ пошелъ къ станціи.

Видъ у него былъ жалкій, и Тихонъ Ильичъ долго съ брезгливостью смотрѣлъ на его панталончики, кулькомъ торчавшія изъ-подъ короткаго пиджачка.

Ночью опять лилъ дождь, темь была, хоть глазъ выколи.

// 37

Спалъ Тихонъ Ильичъ плохо, мучительно скрипѣлъ зубами. Его знобило, — вѣрно, простылъ, стоя вечеромъ на шоссе, — чуйка, которой онъ одѣлся, сползала на полъ, и тогда снилось то, чт˜ преслѣдовало съ самаго дѣтства, когда по ночамъ зябла спина: сумерки, какіе-то узкіе переулки, бѣгущая толпа, скачущіе на тяжкихъ телѣгахъ, на злыхъ вороныхъ битюгахъ пожарныеЙ Разъ онъ очнулся, зажегъ спичку, глянулъ на тикающіе часы, — они показывали три, — поднялъ чуйку и, засыпая, опять съ тоской вспомнилъ о Жихаревѣ. И, сквозь сонъ, стала тревожить неотступная мысль: обворуютъ лавку, сведутъ лошадейЙ

Иногда казалось, что онъ на постояломъ дворѣ въ Данковѣ, что ночной дождь шумитъ по навѣсу воротъ и поминутно дергается, звонитъ колоколецъ надъ ними, — пріѣхали воры, привели въ эту непроглядную темь его жеребца и, если узн€ютъ, что онъ тутъ, убьютъ егоЙ Иногда же возвращалось сознаніе дѣйствительности. Но и дѣйствительность была тревожна. Старикъ ходилъ подъ окнами съ колотушкой, но то казалось, что онъ гдѣ-то далеко-далеко, то овчарка, захлебываясь, рвала кого-то, съ бурнымъ лаемъ убѣгала въ поле и вдругъ снова появлялась подъ окнами и будила, упорно брехала, стоя на одномъ мѣстѣ. Тогда Тихонъ Ильичъ собирался выйти, глянуть, — чт˜ такое, все ли въ порядкѣ. Но какъ только доходило до того, чтобы рѣшиться, встать, какъ гуще и чаще начиналъ стрекотать въ темныя окошечки крупный косой дождь, гонимый вѣтром изъ темныхъ безпредѣльныхъ полей, и милѣй отца-матери казался сонъЙ

Наконецъ стукнула дверь, понесло сырымъ холодомъ, — и караульщикъ, Жмыхъ, шурша, втащилъ въ прихожую вязанку соломы. Тихонъ Ильичъ открылъ глаза: было шесть, мутно, водянисто свѣтало, окошечки были потныя.

— Протопи, протопи, братуша, — сказалъ Тихонъ Ильичъ сиплымъ со сна голосомъ. — Да пойдемъ кормочку дадимъ, да и иди себѣ спать.

Старикъ, похудѣвшій за ночь, весь синій отъ холода, сырости и усталости, глянулъ на него провалившимися мертвыми глазами. Въ мокрой шапкѣ, въ мокромъ короткомъ чекменишкѣ и растрепанныхъ лаптяхъ, насыщенныхъ водой и грязью, онъ что-то глухо заворчалъ, съ трудомъ становясь на колѣни передъ печкой, набивая ее холодной пахучей старновкой и вздувая сѣрникъ.

— Ай языкъ-то корова отжевала? — сипло крикнулъ Тихонъ Ильичъ, слѣзая съ постели и поднимая съ полу чуйку. — Чт˜ подъ носъ-то бубнишь?

// 38

— Цѣльную ночь шатался, теперь — кормочку давай, — пробормоталъ старикъ, не поднимая головы, какъ бы самъ съ собою.

Тихонъ Ильичъ покосился на него:

— Видѣлъ я, какъ ты шатался!

Онъ чувствовалъ себя разбитымъ, но все-таки надѣлъ поддевку и, пересиливая мелкую дрожь въ животѣ, вышелъ на истоптанное собаками крылечко, на ледяную свѣжесть блѣднаго ненастнаго утра. Всюду налило свинцовыхъ лужъ, всѣ стѣны потемнѣли отъ дождяЙ

ЗРаботнички!И — подумалъ онъ злобно.

Чуть моросило, но, вѣрно, къ обѣду опять польетъ, подумалъ онъ. И съ удивленіемъ глянулъ на лохматаго Буяна, кинувшагося къ нему изъ-подъ амбара: лапы въ грязи, но самъ — какъ кипень, глаза блестятъ, языкъ свѣжъ и красенъ, какъ огонь, здоровое горячее дыханіе такъ и пышетъ псинойЙ И это послѣ цѣлой ночи бѣготни и лая!

Онъ взялъ Буяна за ошейникъ и, шлепая по грязи, обошелъ, оглядѣлъ всѣ замкѝ. Потомъ привязалъ его на цѣпь подъ амбаромъ, вернулся въ сѣни и заглянулъ въ большую кухню, въ избу. Въ избѣ противно и тепло воняло; кухарка спала на голомъ коникѣ, подъ святыми, закрывъ лицо фартукомъ, выставивъ кострецъ и подогнувъ къ животу ноги въ старыхъ большихъ валенкахъ съ толсто натоптанными по земляному полу подошвами; Оська лежалъ на нарахъ, внизъ лицомъ, въ полушубкѣ, въ лаптяхъ, уткнувъ голову въ сальную тяжелую подушку.

ЗСвязался чортъ съ младенцемъ! — подумалъ Тихонъ Ильичъ съ отвращеніемъ. — Ишь, всю ночь распутничала, а подъ утро — на лавочкуИ.

И, оглянувъ черныя стѣны, маленькія окошечки, лохань съ помоями, громадную плечистую печь, громко и строго крикнулъ:

— Эй! Господа-бояре! Пора и честь знать!

Пока кухарка, почесываясь и зѣвая, затапливала печку, варила кабанамъ картошки и раздувала самоваръ, Оська, безъ шапки, спотыкаясь отъ дремоты, таскалъ хоботье лошадямъ и коровамъ. Тихонъ Ильичъ самъ отперъ скрипучія ворота варка и первый вошелъ въ его теплый и грязный уютъ, обнесенный навѣсами, денниками и закутами. Выше щиколки былъ унавоженъ варокъ. Навозъ, моча, дождь — все слилось и образовало густую коричневую жижу. Лошади, уже темнѣя бархатной зимней шерстью, бродили подъ навѣсами. Овцы грязно-сѣрой волнующейся массой сбились въ одинъ уголъ. Старый бурый меринъ одиноко дремалъ возлѣ пустыхъ яслей, измазанныхъ тѣстомъ. Съ непривѣтливаго ненастнаго неба

// 39

надъ квадратомъ двора моросило и моросило, но меринъ ничего не замѣчалъ. Кабаны болѣзненно, настойчиво ныли и урчали въ закутѣ.

ЗСкука!И — подумалъ Тихонъ Ильичъ и тотчасъ же свирѣпо гаркнулъ на старика, тащившаго вязанку старновки:

— Куда въ грязь-то валишь, старая транд€?

Старикъ бросилъ старновку н€-земь, поглядѣлъ на него и вдругъ спокойно сказалъ:

— Отъ транды слышу.

Тихонъ Ильичъ быстро оглянулся, — вышелъ ли малый, — и, убѣдившись, что вышелъ, быстро и тоже какъ будто спокойно подошелъ къ старику, далъ ему въ зубы, да такъ, что тотъ головой мотнулъ, схватилъ его за шиворотъ и изо всей силы пустилъ къ воротамъ.

— Вонъ! — крикнулъ онъ, задохнувшись и поблѣднѣвъ, какъ мѣлъ. — Чтобъ твоего и духу здѣсь не пахло больше, рвань ты этакая!

Старикъ вылетѣлъ за ворота — и черезъ пять минутъ, съ мѣшкомъ за плечами и съ палкой въ рукѣ, уже шагалъ по шоссе, къ Ульяновкѣ, домой. А Тихонъ Ильичъ трясущимися руками напоилъ жеребца, самъ засыпалъ ему свѣжаго овса, — вчерашній онъ только перерылъ, переслюнявилъ, — и, широко шагая, утопая въ жижѣ и навозѣ, пошелъ въ избу.

— Готово, что ли? — гаркнулъ онъ, пріотворивъ дверь.

— Поспѣешь! — огрызнулась кухарка.

Избу застилало теплымъ прѣснымъ паромъ, валившимъ изъ чугуна, отъ картошекъ. Кухарка, вмѣстѣ съ малымъ, яростно толкла ихъ толкачами, посыпая мукой, и за стукомъ Тихонъ Ильичъ не слыхалъ отвѣта. Хлопнувъ дверью, онъ пошелъ пить чай.

Въ маленькой прихожей онъ поддалъ ногой грязную тяжелую попону, лежавшую у порога, и направился въ уголъ, гдѣ, надъ табуреткой съ оловяннымъ тазомъ, былъ прибитъ мѣдный рукомойникъ и на полочкѣ лежалъ обмызганный кусочекъ кокосоваго мыла. Гремя рукомойникомъ, онъ косилъ, двигалъ бровями, раздувалъ ноздри, не могъ остановить злого, бѣгающаго взгляда и съ особенной отчетливостью говорилъ:

— Хм! Нѣтъ, каковы работнички-съ? Сладу съ ними нонче не стало! Скажи ты ему слово — онъ тебѣ десять! Скажи ему десять — онъ тебѣ сто! Да нѣтъ, брешешь! Авось не къ лѣту, авось васъ, чертей, много! Къ зимѣ-то, братъ, жрать захочешь, — придешь, сукинъ сынъ, приде-ешь, покло-о-нишься!

Утирка, служившая и хозяевамъ и постояльцамъ, висѣла возлѣ рукомойника съ Михайлова дня. Она была очень длинна

// 40

и такъ затерта, что, взглянувъ на нее, Тихонъ Ильичъ стиснулъ челюсти.

— Охъ! — сказалъ онъ, закрывая глаза и тряся головой. — Охъ, мати Царица небесная!

И, швырнувъ утирку на полъ, утерся шитымъ подоломъ рубахи, выпущенной изъ-подъ жилета.

Двѣ двери вели изъ прихожей. Одна, налѣво, — въ комнату для пріѣзжающихъ[1], длинную, полутемную, окошечками на варокъ; стояли въ ней два большихъ дивана, жесткихъ, какъ камень, обитыхъ черной клеенкой, переполненныхъ и живыми и раздавленными, высохшими клопами, а на простѣнкѣ висѣлъ портретъ какого-то генерала съ лихими бобровыми бакенбардами; портретъ окаймляли маленькіе портреты героевъ русско-турецкой войны, а внизу была подпись: ЗДолго будутъ дѣти наши и славянскіе братушки помнить славныя дѣла, какъ отецъ нашъ, воинъ смѣлый, Сулейманъ-пашу разбилъ, побѣдилъ враговъ невѣрныхъ и прошелъ съ дѣтьми своими по такимъ крутизнамъ, гдѣ носились лишь туманы да пернатые цариИ. Другая дверь вела въ комнату хозяевъ. Тамъ, направо, возлѣ двери, блестѣла стеклами горка, налѣво бѣлѣла печь-лежанка; печь когда-то треснула, ее, по бѣлому, замазали глиной — и получились очертанія чего-то въ родѣ изломаннаго худого человѣка, крѣпко надоѣвшаго Тихону Ильичу. За печью высилась двуспальная постель; надъ постелью былъ прибитъ коверъ мутно-зеленыхъ и кирпичныхъ шерстей съ изображеніемъ тигра, усатаго, съ торчащими кошачьими ушами. Противъ двери, у стѣны, стоялъ комодъ, крытый вязаной скатертью, на скатерти — вѣнчальная шкатулка Настасьи Петровны; въ шкатулкѣ лежали условія съ работниками, пузырьки съ давно испортившимися лѣкарствами, спичкиЙ

— Въ лавку! — крикнула, пріотворивъ дверь, кухарка.

— Успѣется съ козами на базаръ! — сердито отвѣтилъ Тихонъ Ильичъ — и поспѣшно вышелъ.

Дали затянуло водянистымъ туманомъ, опять становилось похоже на сумерки, моросилъ дождь, но вѣтеръ повернулъ, дулъ съ сѣвера — и воздухъ посвѣжѣлъ. Веселѣе и звончѣй, чѣмъ за всѣ послѣдніе дни, крикнулъ на станціи отходившій товарный поѣздъ.[2]

— Здорово, Ильичъ, — сказалъ, кивая мокрой манджурской папахой, трегубый мужикъ, державшій у крыльца мокрую пѣгую лошадь.

— Здорово, — кинулъ Тихонъ Ильичъ, косо глянувъ на бѣлый крѣпкій зубъ, блестѣвшій изъ-за раздвоенной губы мужика. — Чт˜ надо?

// 41

И, торопливо отпустивъ соли и керосину, торопливо вернулся въ горницы.

— Лба не дадутъ перекрестить, собаки! — бормоталъ онъ на ходу.

Самоваръ, стоявшій на столѣ возлѣ простѣнка, бурлилъ, клокоталъ, зеркальце, висѣвшее надъ столомъ, подернулось налетомъ бѣлаго пара. Отпотѣли окна и олеографія, прибитая подъ зеркаломъ, — великанъ въ желтомъ кафтанѣ и красныхъ сафьяновыхъ сапогахъ, съ россійскимъ стягомъ въ рукахъ, изъ-за котораго глядѣлъ башнями и главами московскій кремль. Фотографическія карточки въ рамкахъ изъ раковинъ окружали эту картину. На самомъ почетномъ мѣстѣ висѣлъ портретъ іерея въ муаровой рясѣ, съ рѣденькой бородкой, съ припухшими щеками и маленькими пронзительными глазками. И, взглянувъ на него, Тихонъ Ильичъ истово перекрестился на икону въ углу. Потомъ снялъ съ самовара закопченый чайникъ, налилъ стаканъ чаю, крѣпко пахнущаго распареннымъ вѣникомъ, и сѣлъ.

ЗЛба не дадутъ перекрестить, — думалъ онъ, страдальчески морщась. — Зарѣзали, будь они прокляты!И

Казалось, что нужно что-то вспомнить, сообразить, или просто лечь и выспаться какъ слѣдуетъ. Хотѣлось тепла, покоя, ясности, твердости мысли. Онъ всталъ, подошелъ къ горкѣ, задребезжавшей стеклами и посудой, взялъ съ полки бутылку рябиновки, кубастенькій стаканчикъ, на которомъ было написано: Зего же и монаси пріемлютъИЙ

— Ай не надо? — сказалъ онъ вслухъ.

Но твердости не было. Въ головѣ, противъ воли, мелькнула прибаутка: Зпить — умереть и не пить — умеретьИ. И онъ налилъ и выпилъ, еще налилъ и еще выпилъ. И, закусывая толстымъ кренделемъ, опять сѣлъ за столъ.

Онъ почувствовалъ пріятный ожогъ внутри, жадно хлебалъ съ блюдечка горячій чай, сосалъ, держа на языкѣ, кусочекъ сахару. Тѣлу стало лучше. Но душа продолжала жить своею жизнью, хмурой и тоскливой. Думы смѣняли одна другую, но толку въ нихъ не было. Онъ разсѣянно и подозрительно покосился, хлебая чай, на простѣнокъ, на мужика въ желтомъ кафтанѣ, на карточки въ рамкахъ изъ раковинъ и даже на іерея въ муаровой рясѣ.

— Не до леригіи намъ, свиньямъ! — подумалъ онъ и, какъ бы оправдываясь передъ кѣмъ-то, грубо прибавилъ: — Поживи-ка у деревни, похлебай-ка кислыхъ щей!

Косясь на іерея, онъ чувствовалъ, что все сомнительноЙ даже, кажется, и обычное благоговѣніе его къ этому іереюЙ

// 42

сомнительно и не продумано. Если подумать хорошенькоЙ Но тутъ онъ поспѣшилъ перевести взглядъ на московскій кремль.

— Страмъ сказать! — пробормоталъ онъ. — Въ Москвѣ сроду не бывалъ!

Да, не бывалъ. А почему? Кабаны не велятъ! То торгашество не пускало, то постоялый дворъ, то кабакъ, то ДурновкаЙ Теперь вотъ не пускаютъ жеребецъ, кабаны. Да чт˜ — Москва! Въ березовый лѣсишко, чт˜ за шоссе, и то десять лѣтъ напрасно прособирался. Все надѣялся какъ-нибудь урвать свободный вечерокъ, захватить съ собой коверъ, самоваръ, посидѣть на травѣ, въ прохладѣ, въ зелени, — да такъ и не урвалъЙ Какъ вода межъ пальцевъ, скользятъ дни, опомниться не успѣлъ — пятьдесятъ стукнуло, вотъ-вотъ и конецъ всему, а давно ли, кажись, безъ портокъ бѣгалъ? Прямо вчера!

Неподвижно смотрѣли лица изъ рамокъ-раковинокъ. Вотъ сцена, которой никогда не было и не могло быть: на полу, среди густой ржи лежатъ двое — самъ Тихонъ Ильичъ и молодой купецъ Ростовцевъ — и держатъ въ рукахъ стаканы, ровно до половины налитые темнымъ пивомъ. Какая дружба завязалась-было между Ростовцевымъ и Тихономъ Ильичемъ! Какъ запомнился тотъ сѣрый масляничный день, когда снимались! Но въ какомъ году это было? Куда исчезъ Ростовцевъ? Умеръ въ Воронежѣ — и теперь нѣтъ даже увѣренности: жилъ онъ на свѣтѣ или нѣтъЙ А вотъ стоятъ, вытянувшись во фронтъ и окаменѣвъ, три мѣщанина, гладко причесанные на прямой рядъ, въ вышитыхъ косовороткахъ, въ длинныхъ сюртукахъ, въ расчищенныхъ сапогахъ, — Бучневъ, Выставкинъ и Богомоловъ. Выставкинъ, тотъ, чт˜ посрединѣ, держитъ передъ грудью хлѣбъ-соль на деревянной тарелкѣ, прикрытой полотенцемъ, расшитымъ пѣтухами, Бучневъ и Богомоловъ — по иконѣ. Эти снимались въ пыльный, вѣтреный день, когда освящали элеваторъ, — когда пріѣзжали архіерей и губернаторъ, когда Тихонъ Ильичъ такъ гордъ былъ тѣмъ, что попалъ въ число публики, привѣтствовавшей начальство. Но чт˜ осталось въ памяти отъ этого дня? Только то, что часовъ пять ждали возлѣ элеватора, на новыхъ бурыхъ рельсахъ, прибытія губернатора, что тучей летѣла бѣлая пыль по вѣтру, что запылены были и вагоны и деревья, что губернаторъ, длинный и чистый покойникъ въ бѣлыхъ штанахъ съ золотыми лампасами, въ шитомъ золотомъ мундирѣ и треуголкѣ, шелъ къ депутаціи необыкновенно медленно, что было очень страшно, когда онъ заговорилъ, принимая хлѣбъ-соль, что всѣхъ поразили необыкновенной худобой и бѣлизной его руки,

// 43

ихъ кожа, тончайшая и блестящая, какъ снятая со змѣи шкурка, блестящіе размытые перстни и кольца на сухихъ тонкихъ пальцахъ съ прозрачными длинными ногтямиЙ Теперь губернатора этого уже нѣтъ въ живыхъ, нѣтъ въ живыхъ и ВыставкинаЙ А черезъ пять, десять лѣтъ такъ же будутъ говорить и про Тихона Ильича:

— Покойный Тихонъ ИльичъЙ

Въ горницѣ стало теплѣй и уютнѣй отъ нагрѣвшейся печки, зеркальце прояснилось, но за окнами ничего не было видно, стекла бѣлѣли матовымъ паромъ, — значитъ, на дворѣ свѣжѣло. Все слышнѣе доносился нудный стонъ голодныхъ кабановъ, — и вдругъ этотъ стонъ превратился въ дружный и мощный ревъ: вѣрно, кабаны заслышали голоса кухарки и Оськи, тащившихъ къ нимъ тяжелую лоханку съ мѣсивомъ. И, не кончивъ думъ о смерти, Тихонъ Ильичъ кинулъ папиросу въ полоскательницу, надернулъ поддевку и поспѣшилъ на варокъ. Широко и глубоко шагая по хлюпающему навозу, онъ самъ отворилъ закуту — и долго не сводилъ жадныхъ и тоскливыхъ глазъ съ кабановъ, кинувшихся къ корыту, въ которое съ паромъ вывалили мѣсиво.

Думу о смѣрти перебивала другая: покойный-то покойный, а этого покойнаго, можетъ-быть, въ примѣръ будутъ ставить. Кто онъ былъ? Сирота, нищій, въ дѣтствѣ не жравшій по два дня куска хлѣбаЙ А теперь?

— Твою біографію жизни описать слѣдуетъ, — насмѣшливо сказалъ однажды Кузьма.

А насмѣхаться-то, пожалуй, и не надъ чѣмъ. Значитъ, была башка на плечахъ, если изъ нищаго, едва умѣвшаго читать мальчишки вышелъ не Тишка, а Тихонъ ИльичъЙ

Но вдругъ кухарка, тоже пристально глядѣвшая на кабановъ, тѣснившихъ другъ друга и залѣзавшихъ въ корыто передними ножками, икнула и сказала:

— Охъ, Господи! Кабы у насъ какой бѣды нынче не было! Вижу нынче во снѣ — нагнали къ намъ, будто, скотины на дворъ, нагнали овецъ, коровъ, свиней всякихъЙ Да все черныхъ, все черныхъ!..

И опять засосало сердце. Да, вотъ скотина эта самая! Отъ одной скотины удавиться можно. Трехъ часовъ не прошло, — опять берись за ключи, опять таскай кормъ всему двору. Въ общемъ денникѣ — три дойныхъ коровы, въ отдѣльныхъ — красная телушка, быкъ Бисмаркъ: имъ теперь подавай сѣна. Лошадямъ, овцамъ въ обѣдъ полагается хоботье, а жеребцу — и самъ чортъ не придумаетъ, чт˜! Совсѣмъ избаловался. Просунулъ морду въ рѣшетчатый верхъ двери и что-то нюхаетъ,

// 44

гримасничаетъ: поднялъ верхнюю губу, обнажилъ розовыя десны и бѣлые зубы, исказилъ ноздриЙ И Тихонъ Ильичъ, съ неожиданнымъ для самого себя бѣшенствомъ, вдругъ зыкнулъ на него:

— Балуй, анаѳема, разрази тебя громомъ!

Опять онъ промочилъ ноги, прозябъ — шла крупа — и опять выпилъ рябиновки. Ѣлъ картошки съ подсолнечнымъ масломъ и солеными огурцами, щи съ грибной подливкой[3], пшенную кашуЙ Лицо раскраснѣлось, голова отяжелѣла.

— ЗВосемьдесятъ шесть утенокъИ, — прочелъ онъ на косякѣ окна, гдѣ Настасья Петровна вела карандашомъ кое-какія хозяйственныя записи, и мутно ухмыльнулся. Вѣрно говоритъ Кузьма: своего собственнаго языка не знаемъ! ЗВосемьдесятъ шесть утенокъИ — по-каковски это, спрашивается? И съ злымъ удовольствіемъ вспомнилось, какъ выставила однажды Настасья Петровна горшки съ цвѣтами на крыльцо, подъ дождь, а со двора выскочилъ кабанъ Ѳомка и — давай чавкать фикусъ. Работники кинулись къ нему, а онъ рванулъ цвѣтокъ, вырвалъ изъ горшка съ корнемъ и былъ таковъЙ Батюшки, какой гвалтъ подняла Настасья Петровна!

— Пикусъ сожралъ! Пикусъ сожралъ!

— Вотъ тебѣ и пикусъ! — сказалъ Тихонъ Ильичъ, раздувая ноздри.

Отъ водки, ѣды и безтолковыхъ мыслей клонило голову. Не раздѣваясь, — только стащивъ нога объ ногу грязные сапоги, — онъ легъ на постель. Но тревожило то, что придется вотъ-вотъ опять вставать: лошадямъ, коровамъ и овцамъ надо къ вечеру задать овсяной соломы, жеребцу — тожеЙ или нѣтъ, лучше перебить ее съ сѣномъ, а потомъ полить и посолить хорошенькоЙ Только вѣдь непремѣнно проспишь, если дашь себѣ волю. И Тихонъ Ильичъ потянулся къ комоду, взялъ будильникъ и сталъ заводить его. И будильникъ ожилъ, застучалъ — и въ горницѣ стало какъ будто покойнѣе, веселѣй подъ его бѣгущій мѣрный стукъ. Мысли спуталисьЙ

Но только-что спутались, какъ внезапно раздалось грубое и громкое церковное пѣніе. Въ испугѣ открывъ глаза, Тихонъ Ильичъ сперва разобралъ только одно: орутъ въ носъ два мужика, а изъ прихожей несетъ холодомъ и запахомъ мокрыхъ чекменей. Потомъ вскочилъ, сѣлъ и, разглядѣвъ, чт˜ это за мужики, вдругъ почувствовалъ, какъ у него заколотилось сердце: одинъ былъ слѣпецъ, крупный, рябой, съ маленькимъ носомъ, длинной верхней губой и большимъ круглымъ черепомъ, а другой — самъ Макаръ Ивановичъ!

Былъ Макаръ Ивановичъ когда-то просто Макаркой — такъ

// 45

и звали всѣ: ЗМакарка-СтранникъИ — и зашелъ однажды въ кабакъ къ Тихону Ильичу. Брелъ куда-то по шоссе, — въ лаптяхъ, скуфьѣ и засаленномъ подрясникѣ, — и зашелъ. Въ рукахъ — высокая палка, выкрашенная мѣдянкой, съ крестомъ на верхнемъ концѣ и съ копьемъ — на нижнемъ, за плечами — ранецъ и солдатская манерка; волосы длинные, желтые; лицо — широкое, цвѣта замазки, ноздри — какъ два ружейныхъ дула, носъ — переломленный, въ родѣ сѣдельнаго арчака, а глаза, какъ это часто бываетъ при такихъ носахъ, — свѣтлые, остро-блестящіе. Безстыжій, смѣтливый, жадно курившій цыгарку за цыгаркой и пускавшій дымъ въ ноздри, говорившій грубо и отрывисто, тономъ, совершенно исключающимъ возраженія, онъ очень понравился Тихону Ильичу и какъ разъ за этотъ тонъ, — за то, что сразу было видно: Зпрожженый сукинъ сынъИ.

И Тихонъ Ильичъ оставилъ его у себя — за подручнаго. Скинулъ съ него бродяжью одежу и оставилъ. Но воромъ Макарка оказался такимъ, что пришлось жестоко избить его и прогнать. А черезъ годъ Макарка на весь уѣздъ прославился прорицаніями, — настолько зловѣщими, что его посѣщеній стали бояться, какъ огня. Подойдетъ къ кому-нибудь подъ окно, заунывно затянетъ Зсо святыми упокойИ, или подастъ кусочекъ ладану, щепотку пыли — и ужъ не обойтись тому дому безъ покойника.

Теперь Макарка, въ своей прежней одежѣ и съ палкой въ рукѣ, стоялъ у порога и пѣлъ. Слѣпой подхватывалъ, закатывая молочные глаза подъ лобъ, и по той несоразмѣрности, которая была въ его чертахъ, Тихонъ Ильичъ сразу опредѣлилъ его, какъ бѣглаго каторжника, страшнаго и безпощаднаго звѣря. Но еще страшнѣе было то, чт˜ пѣли эти бродяги. Слѣпой, сумрачно шевеля поднятыми бровями, смѣло заливался мерзкимъ гнусавымъ теноромъ. Макарка, остро блестя неподвижными глазами, гудѣлъ свирѣпымъ басомъ. Выходило что-то не въ мѣру громкое, грубо-стройное, древне-церковное, властное и грозящее:

Расплачется мать сыра-земля, разрыдается! —

заливался слѣпой.

Ра-спла-че-тся, раз-ры-да-ется! —

убѣжденно и рѣзко вторилъ Макарка.

Передъ Спасомъ, передъ образомъ, —

вопилъ слѣпой.

Авось грѣшники покаются! —

// 46

угрожалъ Макарка, раскрывая нахальныя ноздри. И, сливая свой басъ съ теноромъ слѣпого, твердо выговаривалъ:

Не минуютъ суда Божьяго!

Не минуютъ огня вѣчнаго!

И вдругъ оборвалъ, — въ ладъ со слѣпымъ, — крякнулъ и просто, своимъ обычнымъ дерзкимъ тономъ, приказалъ:

— Пожалуйте, купецъ, погрѣться.

И, не дождавшись отвѣта, шагнулъ черезъ порогъ, подошелъ къ постели и сунулъ Тихону Ильичу въ руки какую-то картинку.

Это была простая вырѣзка изъ иллюстрированнаго журнала, но, взглянувъ на нее, Тихонъ Ильичъ почувствовалъ внезапный холодъ подъ ложечкой. Подъ картинкой, — гнущіяся отъ бури деревья, бѣлый зигзагъ по тучамъ и падающій человѣкъ, — была подпись: ЗЖанъ-Поль Рихтеръ, убитый молніейИ.

И Тихонъ Ильичъ опѣшилъ.

Но тотчасъ же и опомнился. ЗАхъ, негодяй!И — подумалъ онъ и медленно изорвалъ картинку на мелкіе клочки. Потомъ слѣзъ съ постели и, натягивая сапоги, сказалъ:

— Ты напугивай кого подурѣе меня. Я-то, братъ, хорошо знакомъ съ тобою! Получи, чт˜ слѣдуетъ, и — съ Богомъ.

Потомъ пошелъ въ лавку, вынесъ Макаркѣ, стоявшему со слѣпымъ возлѣ крыльца, два фунта кренделей, пару селедокъ и повторилъ еще строже:

— Съ Господомъ!

— А табачку? — нагло спросилъ Макарка.

— Табачку — къ одному бочку.

Макарка ухмыльнулся.

— Такъ! — сказалъ онъ. — Значитъ, табакъ вашъ, бумажки дашь, — вотъ и покуримъ.

— Въ городѣ за кабакомъ сучка сѣетъ табакомъ, — отрѣзалъ Тихонъ Ильичъ. — Меня, братъ, не перебрешешь!

И, помолчавъ, прибавилъ:

— Удавить тебя, Макарка, мало за твои шашни!

Макарка поглядѣлъ на слѣпого, стоявшаго прямо, твердо, съ высоко поднятыми бровями, и спросилъ его:

— Человѣкъ божій, какъ по-твоему? Удавить, ай разстрѣлять?

— Разстрѣлять вѣрнѣе, — отвѣтилъ слѣпой серьезно. — Тутъ, по крайности, прямая сообщеніе.

Смеркалось, гряды сплошныхъ облаковъ синѣли, холодѣли, дышали зимою. Грязь густѣла. Спровадивъ Макарку, Тихонъ Ильичъ потопалъ озябшими ногами по крыльцу и пошелъ въ горницу. Тамъ онъ, не раздѣваясь, сѣлъ на стулъ возлѣ окошка,

// 47

закурилъ и опять задумался. Вспомнилось лѣто, бунтъ, Молодая, рабочая пора, братъ, женаЙ. и то, что еще до сихъ поръ не платилъ по квиткамъ за рабочую пору. Былъ у него обычай затягивать платежи. Дѣвки и ребята, ходившіе къ нему на поденщину, по цѣлымъ днямъ стояли осенью у его порога, жаловались на самыя крайнія нужды, раздражались, говорили иногда дерзости. Но онъ былъ непреклоненъ. Онъ кричалъ, призывая Бога во свидѣтели, что у него Зво всемъ домѣ двѣ трынки, хоть обыщи!И — и вывертывалъ карманы, кошелекъ, въ притворномъ бѣшенствѣ плевалъ, какъ бы пораженный недовѣріемъ, ЗбезсовестностьюИ просителейЙ И нехорошимъ показался ему этотъ обычай теперь. Безпощадно-строгъ, холоденъ былъ онъ съ женой, чуждъ ей настолько, что порою совсѣмъ забывалъ о ея существованіи. И вдругъ и это поразило его: Боже мой, да вѣдь онъ даже понятія не имѣетъ, чт˜ она за человѣкъ! Умри она нынче, — онъ двухъ словъ не сумѣетъ сказать, зачѣмъ она жила, чт˜ думала, чт˜ чувствовала за долгіе годы, прожитые съ нимъ, за эти годы, слившіеся въ одинъ годъ и промелькнувшіе въ непрестанныхъ хлопотахъ и заботахъЙ А къ чему вели всѣ эти заботы?

Онъ кинулъ папиросу, закурилъ другуюЙ Ухъ, и уменъ, эта бестія, Макарка! А разъ уменъ, развѣ не можетъ онъ предугадать — кого, чт˜ и когда ждетъ? Его же, Тихона Ильича, ждетъ непремѣнно что-нибудь скверное. Вѣдь ужъ и не молоденькій! Сколько его сверстниковъ на томъ свѣтѣ! А отъ смерти да старости — спасенья нѣтъ. Не спасли бы и дѣти. И дѣтей бы онъ не зналъ, и дѣтямъ былъ бы чужой, какъ чуждъ онъ всѣмъ близкимъ — и живымъ и умершимъ. Народу на свѣтѣ, — какъ звездъ на небѣ; но такъ коротка жизнь, такъ быстро растутъ, мужаютъ и умираютъ люди, такъ мало знаютъ другъ друга и такъ быстро забываютъ все пережитое, что съ ума сойдешь, если вдумаешься хорошенько! Вотъ онъ давеча про себя сказалъ:

— Мою жизнь описать слѣдуетъЙ

А чт˜ описывать-то? Нечего. Нечего или не ст˜итъ. Вѣдь онъ самъ почти ничего не помнитъ изъ этой жизни. Совсѣмъ, напримѣръ, забылъ дѣтство: такъ, мерещится порой день какой-нибудь лѣтній, случай, сверстникъЙ Кошку чью-то опалилъ однажды — сѣкли. Плеточку со свистулькой подарили — и несказанно обрадовали. Пьяный отецъ подозвалъ какъ-то, — ласково, съ грустью въ голосѣ:

— Поди ко мнѣ, Тиша, поди, родной!

И неожиданно сгребъ за волосыЙ

Если бъ живъ былъ теперь шибай Илья Мироновъ, Тихонъ

// 48

Иличъ кормилъ бы старика изъ милости и не зналъ бы, едва замѣчалъ его. Вѣдь было же такъ съ матерью; спроси его теперь: помнишь мать? — и онъ отвѣтитъ: помню какую-то согнутую старухуЙ навозъ сушила, печку топила, тайкомъ пила, ворчалаЙ И больше ничего. Чуть не десять лѣтъ служилъ онъ у Маторина, но и эти десять лѣтъ слились въ одинъ-два дня: апрѣльскій дождикъ накрапываетъ и пятнитъ желѣзные листы, которые грохоча и звеня, кидаютъ на телѣгу возлѣ сосѣдней лавкиЙ сѣрый морозный полдень, голуби шумной стаей падаютъ на снѣгъ возлѣ лавки другого сосѣда, торгующаго мукой, крупой, халуемъ, — гуртуютъ, воркуютъ, трепещутъ крыльями, — а они съ братомъ бычьимъ хвостомъ подхлестываютъ жужжащій у порога кубарьЙ Маторинъ былъ тогда молодъ, крѣпокъ, сизо-красенъ, съ чисто выбритымъ подбородкомъ, съ рыжими бачками, срѣзанными до половины. Теперь онъ обѣднѣлъ, шмыгаетъ старческой походкой, въ своей выгорѣвшей на солнцѣ чуйкѣ и глубокомъ картузѣ, отъ лавки къ лавкѣ, отъ знакомаго къ знакомому, играетъ въ шашки, сидитъ въ трактирѣ Даева, пьетъ понемножку, хмелѣетъ и приговариваетъ:

— Мы — люди маленькіе: выпили, закусили, расплатились — и домой!

А встрѣчая Тихона Ильича, не узнаётъ его, жалко улыбается:

— Никакъ ты, Тиша?

А самъ Тихонъ Ильичъ не узналъ при первой встрѣчѣ, нынѣшней осенью — брата родного: Зда неужели это Кузьма, съ которымъ столько лѣтъ скитались по полямъ, деревнямъ и проселкамъ?И

— Постарѣлъ ты, братъ!

— Есть малость.

— А раненько!

— На то я и русскій. У насъ это — живо.

И, Боже мой, какъ измѣнилось все со времени ихъ торгашества! Какъ страшно непохожъ теперешній Тихонъ Ильичъ на чернаго, какъ жукъ, отчаяннаго и веселаго полуцыгана, торгаша Тишку!

Закуривая третью папиросу, Тихонъ Ильичъ упорно и вопросительно глядѣлъ въ окошко:

— Да неужели такъ и въ другихъ странахъ?

Нѣтъ, не можетъ того быть. Бывали знакомые за границей, — вотъ, хоть купецъ Рукавишниковъ, — разсказывалиЙ Да и безъ Рукавишникова можно сообразить. Взять нѣмцевъ городскихъ или жидовъ: всѣ ведутъ себя дѣльно, аккуратно, всѣ другъ друга знаютъ, всѣ пріятели, — и не только по

// 49

пьному дѣлу, — и всѣ помогаютъ другъ другу; если разъѣзжаются, переписываются всю жизнь, портреты отцовъ, матерей, знакомыхъ изъ семьи въ семью передаютъ; дѣтей учатъ, любятъ, гуляютъ съ ними, разговариваютъ, какъ съ равными, — вотъ вспомнить-то ребенку и будетъ чт˜. А у насъ всѣ враги другъ другу, завистники, сплетники, другъ у друга разъ въ годъ бываютъ, сидятъ по своимъ закутамъ, мечутся, какъ угорѣлые, когда нечаянно заѣдетъ кто, кидаются комнаты прибиратьЙ Да чт˜! Ложки варенья жалѣютъ гостю! Безъ упрашиваній гость лишняго стакана не выпьетъЙ У, киргизы косоглазые! Мордва желтоволосая!

Мимо оконъ прошла чья-то тройка. Тихонъ Ильичъ внимательно оглядѣлъ ее. Лошади поджарыя, но, видно, рѣзвыя. Тарантасъ въ исправности. За кѣмъ бы это? Поблизости ни у кого нѣтъ такой тройки. Поблизости помѣщики такая голь, что безъ хлѣба по три дня сидятъ, послѣднія ризы съ иконъ продали, разбитаго стекла вставить, крышу поправить не на что; окна подушками затыкаютъ, а по полу, какъ дождь, лотки и ведра разставляютъ, — сквозь потолки какъ сквозь рѣшёта льетъЙ Потомъ прошелъ Дениска-сапожникъ. Куда это? И съ чѣмъ? Никакъ съ чемоданомъ? Охъ, и дуракъ же, прости ты, Господи, мое согрѣшеніе!

Машинально Тихонъ Ильичъ накинулъ на поддевку чуйку, сунулъ ноги въ калоши и вышелъ на крыльцо. Выйдя и глубоко дохнувъ свѣжимъ воздухомъ предзимнихъ синеватыхъ сумерокъ, опять остановился, сѣлъ на лавочкуЙ Да, вотъ тоже семейка — Сѣрый съ сынкомъ! Мысленно Тихонъ Ильичъ сдѣлалъ ту дорогу, которую одолѣлъ Дениска по грязи, съ чемоданомъ въ рукѣ. Увидалъ Дурновку, свою усадьбу, оврагъ, избы, сумерки, огонекъ у брата, огоньки по дворамъЙ Кузьма сидитъ, небось, и читаетъ. Молодая стоитъ въ темной и холодной прихожей, возлѣ чуть теплой печки, грѣетъ руки, спину, ждетъ, когда скажутъ — Зужинать!И, и, поджавъ постарѣвшія, подсохшія губы, думаетъЙ О чемъ? Можетъ, о Родькѣ? Брехня все это, будто она его отравила, брехня! А если отравилаЙ

Господи Боже! Если отравила, — чт˜ должна она чувствовать? Какой тяжелый могильный камень лежитъ на ея скрытной, странной душѣ! И какъ случилось то, на что рѣшилась она, обезумѣвшая отъ ненависти къ Родькѣ, отъ лютыхъ побоевъ, — можетъ-быть, и отъ поруганныхъ чувствъ къ нему, Тихону Ильичу, — и отъ своего позора, отъ страха, что Родька наконецъ узн€етъ про этотъ позоръ? Охъ, и бивалъ же онъ ее! Да хорошъ и Тихонъ ИльичъЙ И таки-накажетъ его БогъЙ

// 50

Мысленно онъ взглянулъ съ крыльца своего дурновскаго дома на Дурновку, — бунтовщица тоже! — на черные избы по косогору за оврагомъ, на риги и лозинки на задворкахъЙ За полями влѣво, на горизонтѣ, — желѣзнодорожная будка. Въ сумерки мимо нея проходитъ поѣздъ — бѣжитъ цѣпь огненныхъ глазъ. А потомъ загораются глаза по избамъ. Темнѣетъ, становится уютнѣй — и непріятное чувство шевельнется каждый разъ, когда взглянешь на избы Молодой и Сѣраго, что сто`ятъ почти среди Дурновки, черезъ три двора другъ отъ друга: ни въ той ни въ другой нѣтъ огня. И такъ почти всю зиму! Дѣтишки Сѣраго, какъ кроты, слѣпнутъ, шалѣютъ отъ радости и удивленія, когда удастся въ какой-нибудь счастливый вечеръ освѣтить избуЙ

— Нѣтъ, грѣшно! — твердо сказалъ Тихонъ Ильичъ и поднялся съ мѣста. — Нѣтъ, безбожно! Надо хоть маленько помочь дѣлу, — сказалъ онъ, направляясь къ станціи.

Морозило, душистѣе, чѣмъ вчера, тянуло отъ вокзала запахомъ самовара. Чище блестѣли огни у воротъ, за бодро озябнувшими деревьями, почти голыми, расцвѣченными рѣдкой листвой. Звучнѣе громыхали бубенчики на тройкѣ. Хоть куда троечка! Зато лошаденки мужиковъ-извозчиковъ, ихъ крохотныя телѣжки на полуразсыпавшихся, косыхъ колесахъ, облѣпленныхъ грязью, — смотрѣть жалко! Визжала и глухо хлопала за палисадникомъ вокзальная дверь. Обогнувъ его, Тихонъ Ильичъ поднялся на высокое каменное крыльцо, на которомъ шумѣлъ двухведерный мѣдный самоваръ, краснѣя, какъ огненными зубами, своей рѣшеткой, — и столкнулся какъ разъ съ кѣмъ и нужно было, — съ Дениской.

Дениска, въ раздумьѣ опустивъ голову, стоялъ на крыльцѣ и держалъ въ правой рукѣ дешевый сѣрый чемоданишко, щедро усѣянный жестяными шляпками и перевязанный веревкой. Былъ Дениска въ поддевкѣ, старой и, видимо, очень тяжелой, съ обвисшими плечами и очень низкой таліей, въ новомъ картузѣ и разбитыхъ сапогахъ. Ростомъ онъ не вышелъ, ноги его, сравнительно съ туловищемъ, были очень коротки. ЗУ меня одна тулвищаИ, — смѣясь, говорилъ онъ иногда про себя. Теперь, при низкой таліи и сбитыхъ сапогахъ, ноги казались еще короче.

— Денисъ! — окликнулъ Тихонъ Ильичъ. — Ты зачѣмъ здѣсь, архаровецъ?

Никогда и ничему не удивлявшійся Дениска спокойно поднялъ на него свои темные и томные, съ грусной усмѣшкой, съ большими рѣсницами глаза и стащилъ съ волосъ картузъ. Волосы у него были мышинаго цвѣта и не въ мѣру густы,

// 51

лицо землистое и какъ будто промасленное, но глаза красивые.

— Здравствуйте, Тихонъ Ильичъ, — отвѣтилъ онъ пѣвучимъ городскимъ теноркомъ и, какъ всегда, немного застѣнчиво. — ѢдуЙ въ эту самуюЙ въ Тулу.

— Это зачѣмъ, позвольте спросить?

— Може, мѣсто какая выйдетъЙ

Тихонъ Ильичъ оглядѣлъ его. Въ рукѣ — чемоданъ, изъ кармана поддевки торчатъ какія-то зеленыя и красныя книжечки, свернутыя въ трубку. Поддевка, должно-быть, чужаяЙ

— А франтъ-то не тульскій!

Дениска тоже оглядѣлъ себя.

— Поддевка-то? — скромно спросилъ онъ. — Чт˜ жъ, вотъ наживу въ Тулѣ денегъ, — вендерку себѣ куплю. Я лѣтомъ какъ было-справился! Газетами торговалъ.

Тихонъ Ильичъ кивнулъ на чемоданъ:

— А это чт˜ жъ за штука такая?

Дениска опустилъ рѣсницы:

— Чумаданъ себѣ купилъ.

— Да ужъ въ венгеркѣ безъ чемодана никакъ нельзя! — насмѣшливо сказалъ Тихонъ Ильичъ. — А въ карманѣ чт˜?

— Такъ, кляповинка разнаяЙ

— Покажь-ка.

Дениска поставилъ чемоданъ на крыльцо и вытащилъ изъ кармана книжечки. Тихонъ Ильичъ взялъ и внимательно переглядѣлъ ихъ. Пѣсенникъ ЗМарусяИ. ЗЖена-развратницаИ. ЗНевинная дѣвушка въ цѣпяхъ насиліяИ. ЗПоздравительныя стихотворенія родителямъ, воспитателямъ и благодѣтелямъИ. ЗРольЙИ.

Тутъ Тихонъ Ильичъ запнулся, но Дениска, слѣдившій за нимъ, бойко и скромно подсказалъ:

— Роль проталеріата въ Россіи.

Тихонъ Ильичъ качнулъ головой.

— Новости! Жрать нечего, а чемоданы да книжки покупаешь. Вѣрно, недаромъ тебя смутьяномъ-то зовутъ. Ты, говорятъ, все царя ругаешь? Смотри, братъ!

— Да авось не имѣнье купилъ, — отвѣтилъ Дениска съ грустной усмѣшкой. — Это книжки хорошія. А царя я не трогалъ. На меня брешутъ, какъ на мертваго. А я и въ мысляхъ того не держалъ. Ай я лунатикъ какой?

Завизжалъ блокъ на двери, показался станціонный сторожъ, — сѣдой отставной солдатъ съ свистящей и хрипящей одышкой, — и буфетчикъ, толстый, съ заплывшими глазками, съ сальными волосами.

// 52

— Посторонитесь-ка, господа купцы, позвольте самоварчикъ взятьЙ

Дениска посторонился и опять взялся за ручку чемодана.

— Сперъ, небось, гдѣ-нибудь? — спросилъ Тихонъ Ильичъ, кивая на чемоданъ и думая о дѣлѣ, по которому пошелъ на станцію.

Дениска промолчалъ, нагнувъ голову.

— И пустой вѣдь?

Дениска разсмѣялся:

— ПустойЙ

— Съ мѣста-то прогнали?

— Я самъ ушелъ.

Тихонъ Ильичъ вздохнулъ.

— Живой отецъ! — сказалъ онъ. — Тотъ тоже всегда такъ-то: наладятъ его въ шею съ мѣста, а онъ — Зя самъ ушелъИ.

— Глаза лопни, не брешу.

— Ну, хорошо, хорошоЙ Дома-то былъ?

— Былъ двѣ недѣли.

— Отецъ-то опять безъ дѣла?

— Таперь безъ дѣла.

— Таперь! — передразнилъ Тихонъ Ильичъ. — Деревня стоеросовая! А еще революцанеръ. Лѣзешь въ волки, а хвостъ собачій.

ЗАвось и ты-то изъ тѣхъ же квасовъИ, — съ усмѣшечкой подумалъ Дениска, не поднимая головы.

— Значитъ, сидитъ себѣ Сѣрый, да покуриваетъ?

— Пустой малый! — убѣжденно сказалъ Дениска.

Тихонъ Ильичъ постучалъ ему въ голову костяжками.

— Хоть бы дурь-то свою не выказывалъ! Кто жъ такъ-то про отца говоритъ?

— Старъ кобель, да не батькой звать, — отвѣтилъ Дениска спокойно. — Отецъ — такъ корми. А онъ дюже меня кормилъ?

Но Тихонъ Ильичъ не дослушалъ. Онъ выбиралъ удобную минуту, чтобы начать дѣловой разговоръ. И, не слушая, перебилъ:

— Ну и вышелъ далдонъЙ Продалъ Яковъ кобылу-то?

Дениска неожиданно захохоталъ грубымъ и громкимъ хохотомъ. Но отвѣтилъ все тѣмъ же пѣвучимъ теноркомъ:

— Яковъ Микитичъ-то? Куда тебѣ! Все богатѣетъ да жаднѣетъ. То-то смѣху вчерась было!

— По какому случаю?

— Да, какъ же! Околѣлъ у него жеребенокъ, такъ онъ чт˜ выдумалъ? Ноги съ копытами и тѣ въ дѣло произвелъ. Не хватило въ плетнѣ кольевъ, — онъ возьми и вплети эти самыя ногиЙ

// 53

— Министръ, а не мужикъ! — сказалъ Тихонъ Ильичъ. — Не вамъ, голоштаннымъ, чета. Ты, чт˜ жъ, съ волчьимъ билетомъ, значитъ, до Тулы-то?

— А на кой онъ мнѣ, билетъ-то? — отвѣтилъ Дениска. — Приду въ вагонъ, — прямо, Господи благослови, подъ лавку. Мнѣ бы только до Узловской добиться.

— Это какой же такой — Узловской? Узловой, что ли?

— Ну, Узловой, одна честь. Доѣду до ней, а тамъ и пѣш˜й недалече.

— А книжечки-то гдѣ жъ расчитывать? Подъ лавкой-то не расчитаешься.

Дениска подумалъ.

— Вона! — сказалъ онъ. — Не все жъ подъ лавкой. Залѣзу въ нужникъ, — читай хошь до свѣту.

Тихонъ Ильичъ сдвинулъ брови.

— Ну вотъ чт˜, — началъ онъ. — Вотъ чт˜: всю эту музыку пора тебѣ бросать. Не маленькій, дуракъ. Вали-ка назадъ, въ Дурновку, — пора къ дѣлу прибиваться. А то вѣдь на васъ смотрѣть тошно. У меня вонъЙ надворные совѣтники лучше живутъ. Помогу, ужъ такъ и бытьЙ на первое время. Ну, на товаришко тамъ, на струментъЙ И будешь и самъ кормиться и отцу хоть немного подаватьЙ

ЗКъ чему это онъ гнетъ?И — подумалъ Дениска.

А Тихонъ Ильичъ рѣшился и докончилъ:

— Да и жениться пора.

ЗТа-акъ!И — подумалъ Дениска и не спѣша сталъ завертывать цыгарку.

— Чт˜ жъ, — спокойно и чуть-чуть печально отозвался онъ, не поднимая рѣсницъ. — Я каляниться не стану. Жениться можно. По приституткамъ-то хуже ходить.

— Ну вотъ то-то и оно-то, — волнуясь, подхватилъ Тихонъ Ильичъ. — Только, братъ, имѣй въ виду, — жениться съ умомъ надо. Ихъ, дѣтей-то, съ капиталомъ хорошо водить.

Дениска захохоталъ.

— Чего гогочешь-то?

— Да какъ же! Водить! Въ родѣ какъ куръ али свиней.

— Не меньше куръ и свиней ѣсть просятъ.

— А на комъ? — съ печальной усмѣшкой спросилъ Дениска.

— Да на комъ? ДаЙ на комъ хочешь.

— Это на Молодой, что ли?

Тихонъ Ильичъ густо покраснѣлъ.

— Дуракъ! А Молодая чѣмъ плоха? Баба смирная, работящаяЙ

Дениска помолчалъ, ковыряя ногтемъ жестяную шляпку на чемоданѣ. Потомъ прикинулся дуракомъ.

// 54

— Ихъ, молодыхъ-то, много, — сказалъ онъ протяжно. — Не знаю, про какую вы балакаетеЙ Про энту, что ль, съ какой вы жили?

Но Тихонъ Ильичъ уже оправился.

— Жилъ я, ай нѣтъ, — это не твоего, свинья, ума дѣло, — отвѣтилъ онъ и такъ быстро и внушительно, что Дениска покорно пробормоталъ:

— Да мнѣ одна честьЙ Я вѣдь это такъЙ къ словуЙ

— Ну, значитъ, и не бреши п˜пустуЙ Людьми сдѣлаю. Понялъ? Приданаго дамъЙ Понялъ?

Дениска задумался.

— Вотъ съѣзжу въ ТулуЙ — началъ онъ.

— Нашелъ пѣтухъ земчужное зерно! На кой лядъ тебѣ Тула-то?

— Дюже дома оголодалъЙ

Тихонъ Ильичъ распахнулъ чуйку, сунулъ руку въ карманъ поддевки, — рѣшилъ-было дать Денискѣ двугривенный. Но спохватился, — глупо деньги швырять, да еще и зазн€ется этотъ толкачъ, — подкупаютъ, молъ, — и сдѣлалъ видъ, что ищетъ что-то.

— Эхъ, папиросы забылъ! Дай-ка свернуть.

Дениска подалъ ему кисетъ. Надъ крыльцомъ уже зажгли фонарь, и при его тускломъ свѣтѣ Тихонъ Ильичъ вслухъ прочелъ крупно вышитое бѣлыми нитками на кисетѣ:

ЗКаво люблю таму дарю люблю сердечна дарю кисѣтъ на вѣчноИ.

— Ловко! — сказалъ онъ, прочитавъ.

Дениска застенчиво потупился.

— Значитъ, ужъ есть краля-то?

— Мало ль ихъ, сукъ, шатается! — отвѣтилъ Дениска безпечно. — А жениться я не отказываюсь. Ворочусь къ мясоѣду и Господи благословиЙ

Изъ-за палисадника загремѣла и съ грохотомъ подкатила къ крыльцу телѣга, вся закиданная грязью, — съ мужикомъ на грядкѣ и ульяновскимъ дьякономъ Говоровымъ посрединѣ, въ соломѣ.

— Ушелъ? — тревожно крикнулъ дьяконъ, выкидывая изъ соломы ногу въ новой калошѣ.

Каждый волосъ его красно-рыжей лохматой головы буйно вился, шапка съѣхала на затылокъ, лицо разордѣлось отъ вѣтра и волненія.

— Поѣздъ-то? — спросилъ Тихонъ Ильичъ. — Нѣтъ-съ, еще и не выходилъ-съ. Здравствуйте, о. дьяконъ.

— Ага! Ну, слава Богу! — радостно и быстро сказалъ

// 55

дьяконъ и все-таки, выскочивъ изъ телѣги, стремглавъ кинулся къ дверямъ.

Тихонъ Ильичъ качнулъ головой. ЗЭхъ, не в˜-время принесло этого долгогриваго! Не выйдетъ дѣло, пожалуй!И Однако, взявшись за ручку двери, сказалъ твердо и увѣренно:

— Ну, стало-быть, такъ. Стало-быть — до мясоѣда.

Въ вокзалѣ пахло мокрыми полушубками, самоваромъ, махоркой, керосиномъ. Накурено было такъ, что точило горло, еле свѣтили лампы въ дыму, въ полумракѣ, сырости и холодѣ. Визжали и хлопали двери, толпились и галдѣли мужики съ кнутами въ рукахъ — извозчики изъ Ульяновки, дожидавшіеся сѣдока иногда по цѣлой недѣлѣ. Среди нихъ, поднявъ брови, ходилъ еврей-хлѣботорговецъ, въ котелкѣ, въ пальто съ капюшономъ и съ зонтомъ на плечѣ. Возлѣ кассы мужики тащили на вѣсы чьи-то господскіе чемоданы и корзины, обшитыя клеенкой, на мужиковъ кричалъ телеграфистъ, исполнявшій должность помощника начальника станціи, — молодой коротконогій малый съ большой головой, съ кудрявымъ желтымъ кокомъ, по-казацки взбитымъ изъ-подъ картуза на лѣвомъ вискѣ, — и крупной дрожью дрожалъ сидѣвшій на грязномъ полу пойнтеръ, пятнистый, какъ лягушка, съ человѣчески-тоскливыми глазами.

Протолкавшись среди мужиковъ, Тихонъ Ильичъ прошелъ къ двери въ первый классъ, возлѣ которой висѣла на стѣнѣ деревянная рама съ письмами, газетами и телеграммами, лежавшими иногда по году. Писемъ ему не оказалось. Было только три номера ЗОрловскаго ВѣстникаИ. И Тихонъ Ильичъ двинулся-было къ буфетной стойкѣ — поболтать съ буфетчицей. Но возлѣ стойки сидѣлъ на табуретѣ пьяный человѣкъ съ голубыми остеклянѣвшими глазами, съ глянцевитымъ лиловымъ лицомъ, въ кругломъ сѣромъ картузѣ съ пуговкой — подвальный съ винокуреннаго завода князя Лобанова. И Тихонъ Ильичъ поспѣшно повернулъ назадъ. Подвальный — знакомый человѣкъ, попадись ему на глаза, сутки не отцѣпитсяЙ На крыльцѣ все еще стоялъ Дениска.

— Чт˜ я васъ хотѣлъ попросить, Тихонъ Ильичъ, — сказалъ онъ еще застѣнчивѣе, чѣмъ всегда.

— Чт˜ еще такое? — сердито спросилъ Тихонъ Ильичъ. — Денегъ? Не дамъ.

— Нѣтъ, какихъ денегъ! Письмо мое прочитать.

— Письмо? Къ кому?

— Къ вамъ. Хотѣлъ-было давеча отдать, да не насмѣлился.

— Да объ чемъ?

// 56

— ТакъЙ житье свое описалъЙ

Тихонъ Ильичъ взялъ изъ рукъ Дениски клочокъ бумажки, сунулъ его въ карманъ и быстро зашагалъ домой по упругой, застывшей грязи.

Теперь настроеніе его было мужественно. Хотѣлось работы, и онъ съ удовольствіемъ подумалъ, что есть дѣло — кормъ скотинѣ задать. Вотъ, жалко — погорячился, Жмыха прогналъ, придется ночь не спать. На Оську надежда плохая. Небось, спитъ уже. А не то сидитъ съ кухаркой и ругаетъ хозяинаЙ И, пройдя мимо освѣщенныхъ оконъ избы, Тихонъ Ильичъ прокрался въ сѣни, наткнулся въ темнотѣ на холодную пахучую солому и прильнулъ ухомъ къ двери. За дверью послышался смѣхъ, потомъ голосъ Оськи:

— А то вотъ еще исторія была. Жилъ на селѣ мужикъ, — бѣдный-пребѣдный, бѣднѣе во всемъ селѣ не было. И выѣхалъ разъ, братцы мои, этотъ самый мужикъ пахать. И увяжись за нимъ кобель рябый. Мужикъ пашетъ, а кобель сычуетъ по полю и все чтой-то роетъ. Рылъ-рылъ, да какъ заво-оетъ! Чт˜ за притча такая? Кинулся мужикъ къ нему, глядь въ яму, а тамъ — чугунъЙ

— Чугу-унъ? — спросила кухарка.

— Да ты слушай. Чугунъ-то чугунъ, а въ чугунѣ — золото! Видимо-невидимоЙ Ну и забогатѣлъ мужикъЙ

ЗАхъ, пустоболты!И — подумалъ Тихонъ Ильичъ и жадно сталъ слушать, чт˜ дальше будетъ съ мужикомъ.

— Забогатѣлъ мужикъ, разстроился, какъ купецъ какойЙ

— Не хуже нашего Тугоногаго, — вставила кухарка.

И опять Тихонъ Ильичъ усмѣхнулся: онъ зналъ, что его уже давно зовутъ ТугоногимъЙ Нѣтъ человѣка безъ прозвища!

А Оська продолжалъ:

— Еще побогачеЙ ДаЙ А кобель-то возьми да околѣй. Какъ тутъ быть? Мочи нѣтъ — жалко кобеля, надо его честь-честью хоронитьЙ

Раздался взрывъ хохота. Захохоталъ и самъ разсказчикъ и еще кто-то — со старческимъ кашлемъ.

— Никакъ Жмыхъ? — встрепенулся Тихонъ Ильичъ. — Ну, слава Богу. Вѣдь говорилъ дураку: верне-ешься!

— Пошелъ мужикъ къ попу, — продолжалъ Оська, — пошелъ къ попу: такъ и такъ, батюшка, кобель околѣлъ, — надо хоронитьЙ

Кухарка опять не выдержала и радостно крикнула:

— У, пропасти на тебя нѣту!

— Да дай доказать-то! — крикнулъ и Оська и опять пере-

// 57

шелъ на повѣствовательный тонъ, изображая то попа, то мужика:

— Такъ и такъ, батюшка, — надо кобеля хоронить. Какъ затопаетъ попъ ногами: ЗКакъ хоронить? Гдѣ хоронить? На кладбищѣ? Да я тебя въ острогѣ сгною, да я тебя въ кандалы забью!И — ЗБатюшка, да вѣдь это не простой кобель: онъ, какъ околѣвалъ, вамъ пятьсотъ цѣлковыхъ отказалъ!И Какъ ускочитъ попъ съ мѣста: ЗДуракъ! Да развѣ я тебя за то браню, что хоронить? За то браню — гдѣ хоронить-то? Его въ церковной оградѣ надо хоронить!И

Тихонъ Ильичъ громко кашлянулъ и отворилъ дверь. За столомъ, возлѣ коптящей лампочки, разбитое стекло которой было заклеено съ одного боку почернѣвшей бумажкой, сидѣла, наклонивъ голову и завѣсивъ все лицо мокрыми волосами, кухарка. Она чесалась деревяннымъ гребнемъ и сквозь волосы разсматривала гребень на свѣтъ. Оська, съ цыгаркой въ зубахъ, хохоталъ, откинувшись назадъ и болтая лаптями. Возлѣ печки, въ полутемнотѣ, краснѣлъ огонекъ — трубка. Когда Тихонъ Ильичъ дернулъ дверь и показался на порогѣ, хохотъ сразу оборвался, и курившій трубку робко поднялся съ мѣста, вынулъ ее изо рта и сунулъ въ карманъЙ Да, Жмыхъ! Но, какъ будто и ничего не было утромъ, Тихонъ Ильичъ бодро и дружелюбно крикнулъ:

— Ребятъ! Кормъ задаватьЙ

Съ фонаремъ бродили по варку, освѣщая застывшій навозъ, разсыпанную солому, ясли, столбы, кидая огромныя тѣни, будя куръ на переметахъ подъ навѣсами. Куры слетали, падали и, наклоняясь впередъ, засыпая на бѣгу, бѣжали куда попало. Большіе лиловые глаза лошадей, поворачивавшихъ на свѣтъ головы, блестѣли и глядѣли совсѣмъ по-человѣчески. Отъ дыханія шелъ паръ, — точно всѣ курили. И когда Тихонъ Ильичъ опускалъ фонарь и взглядывалъ вверхъ, онъ съ радостью видѣлъ надъ квадратомъ двора, въ глубокомъ чистомъ небѣ, яркія разноцвѣтныя звѣзды. Слышно было, какъ сухо шуршалъ по крышамъ и морозной свѣжестью дулъ въ щели сѣверный вѣтеръЙ Слава тебѣ, Господи, — зима!

Отдѣлавшись и заказавъ самоваръ, Тихонъ Ильичъ съ фонаремъ сходилъ въ холодную пахучую лавку, выбралъ маринованную селедку получше: — ничего, не плохо передъ чаемъ-то подсолонцевать! — и за чаемъ съѣлъ ее, выпилъ нѣсколько стаканчиковъ горько-сладкой, желто-красной рябиновки, налилъ чашку чаю съ краями и придвинулъ къ себѣ старые большіе счеты. Но, подумавъ, нашелъ письмо Дениски и сталъ разбирать его каракули.

// 58

ЗДеня получилъ 40 рублей денягъ патомъ собралъ вѣщиЙИ

— Сорокъ! — подумалъ Тихонъ Ильичъ. — Ахъ, голоштанный!

ЗПашелъ Деня на станцію Тула и какъ разъ ево обабрали вытащили Все докопеки детца некуда и Взяла ево тоскаЙИ

Разбирать эту брехню было трудно и скучно, но вечеръ длиненъ, дѣлать нечегоЙ Самоваръ хлопотливо бурлилъ, спокойнымъ свѣтомъ свѣтила лампа — и была въ тишинѣ и покоѣ вечера грусть. Мѣрно ходила колотушка подъ окнами, звонко выдѣлывала на морозномъ воздухѣ плясовуюЙ

ЗПатомъ соскучился я какъ ехоть домой дюже отецъ грозенъЙИ

— Ну и дуракъ, прости, Господи! — подумалъ Тихонъ Ильичъ. — Это Сѣрый-то грозенъ!

ЗПайду Въ дремучай лѣсъ выбрать повыше ель и взять отъ сахарной головы бѣчевычку опрѣдилится на ней навѣчную жизнь вновыхъ брюкахъ но бѣзсапохъЙИ

— Безъ сапогъ, что ли? — сказалъ Тихонъ Ильичъ, далеко отставляя отъ уставшихъ глазъ бумажку. — Вотъ чт˜ правда, т˜ правдаЙ

ЗПатомъ пойдетъ сильный вѣтеръ синее облоки и собралась туча полилъ спорый крупный дождичекъ вышла солнышко изъ за лѣсу вѣревычка перегнивать перегнивать и удругъ оборвалась а Деня палъ на земь поползываютъ мурашки по немъ начинаютъ работать а тамъ ежъ ползетъ и гадюка и ракъ зяленыйЙИ

Кинувъ письмо въ полоскательницу, Тихонъ Ильичъ хлебнулъ чаю, поставилъ локти на столъ, глядя на лампуЙ Стекла запотѣли, четко и бойко, по-зимнему, выговаривала колотушка что-то ладноеЙ Эхъ, если бы дѣти! Если бы — ну, любовница, что ли, хорошая вмѣсто этой пухлой старухи, которая осточертѣла одними своими разсказами о княжнѣ, о какой-то благочестивой монахинѣ Поликарпіи, чт˜ зовутъ въ городѣ Полукарпіей!.. Да поздно, поздно.

Разстегнувъ шитый воротъ рубахи, Тихонъ Ильичъ съ горькой усмѣшкой ощупалъ шею, впадины по шеѣ за ушамиЙ Первый знакъ старости эти впадины, — лошадиной становится голова! Да и прочее недурно. Онъ нагнулъ голову, запустилъ пальцы въ бородуЙ И борода сѣдая, сухая, путаная. Нѣтъ, шабашъ, шабашъ, Тихонъ Ильичъ!

Онъ пилъ, хмелѣлъ, все плотнѣе стискивалъ челюсти, все пристальнѣе, щуря глаза, глядѣлъ на горящій ровнымъ огнемъ фитиль лампыЙ Вы подумайте: къ брату родному нельзя съѣздить, — кабаны не пускаютъ, свиньи! А и пустили бы, — тоже радости мало. Читалъ бы ему Кузьма нотаціи, стояла бы

// 59

съ поджатыми губами, съ опущенными рѣсницами МолодаяЙ Да отъ однихъ этихъ опущенныхъ глазъ сбѣжишь!

Сердце замирало, ныло, голову сладко туманилоЙ Гдѣ это слышалъ онъ эту пѣсню?

Пришелъ мой скучный вечеръ,

Не знаю, чт˜ начать.

Пришелъ мой другъ любезный,

Онъ сталъ меня ласкатьЙ

Ахъ, да, это въ Лебедяни, на постояломъ дворѣ. Сидятъ въ зимній вечеръ дѣвки-кружевницы и поютъЙ Сидятъ, плетутъ и, не поднимая рѣсницъ, звонкими грудными голосами выводятъ:

Цѣлуетъ, обнимаетъ,

Прощается со мнойЙ

Голову туманило, — то казалось, что все еще впереди — и радость, и воля, и беззаботность, — то начинало болѣзненно, безнадежно ныть сердце. То онъ говорилъ:

— Были бъ денежки въ карманѣ, — будетъ тетушка въ торгу!

То зло глядѣлъ на лампу и бормоталъ, разумѣя брата:

— Учитель! Проповѣдникъ! Филаретъ милосливыйЙ Голоштанный чортъ!

Онъ допилъ рябиновку, накурилъ такъ, что потемнѣлоЙ Невѣрными шагами, по зыбкому полу, вышелъ онъ въ одномъ пиджакѣ въ темныя сѣни, ощутилъ крѣпкую свѣжесть воздуха, запахъ соломы, запахъ псины, увидалъ два зеленоватыхъ огня, мелькнувшихъ на порогѣ.

— Буянъ! — крикнулъ онъ.

И изо всей силы ударилъ Буяна сапогомъ въ голову.

Потомъ послушалъ колотушку, притопывая въ ладъ ей, мочась на ступеньки крыльца, мысленно приговаривая:

Иди прямо на меня!

Гляди прямо на меня!

И крикнулъ, направляясь къ шоссе:

— Дуй бѣлку въ хвостъ — пушистѣй будетъ!

Мертвая тишина стояла надъ землей, мягко чернѣвшей въ звѣздномъ свѣтѣ. Блестѣли разноцвѣтные узоры звѣздъ. Слабо бѣлѣло шоссе, пропадая въ сумракѣ. Вдали глухо, точно изъ-подъ земли, слышался возрастающій грохотъ. И вдругъ вырвался наружу и загудѣлъ оркестръ: бѣло блистая цѣпью оконъ, освѣщенныхъ электричествомъ, разметавъ, какъ летящая вѣдьма, дымныя косы, ало озаренныя изъ-подъ низу, несся вдали, пересѣкая шоссе, экспрессъЙ

// 60

— Это мимо Дурновки-то! — сказалъ Тихонъ Ильичъ, икая. — Мимо Сѣраго-то! Ахъ, разбойники, анаѳемыЙ

Сонная кухарка вошла въ горницу, тускло освѣщенную выгорающей лампой и провонявшую табакомъ, внесла сальный чугунчикъ со щами, захвативъ его въ черныя отъ сала и сажи ветошки. Тихонъ Ильичъ покосился и сказалъ:

— Сiю минуту выйди вонъ.

Кухарка повернулась, толкнула ногой дверь и скрылась.

Тогда онъ взялъ календарь Гатцука, обмакнулъ ржавое перо въ ржавыя чернила и сталъ, стискивая зубы и сонно глядя свинцовыми глазами, безъ конца писать по календарю вдоль и поперекъ:

— Гатцукъ Гатцукъ Гатцукъ ГатцукъЙ

II.

Кузьма почти всю жизнь мечталъ писать и учиться.

Чт˜ стихи! Стихами онъ баловался въ малолѣтствѣ. Ему хотѣлось разсказать, какъ погибалъ онъ, съ небывалой безпощадностью изобразить свою нищету и тотъ страшный въ своей обыденности бытъ, чт˜ калѣчилъ его, дѣлалъ безплодной смоковницей.

Обдумывая свою жизнь, онъ и казнилъ себя и оправдывалъ.

Да, онъ нищiй уѣздный мѣщанинъ, чуть не до пятнадцати лѣтъ читалъ по складамъ. Но его исторiя — исторiя всѣхъ русскихъ самоучекъ. Онъ родился въ странѣ, имѣющей болѣе ста миллiоновъ безграмотныхъ. Онъ росъ въ Черной Слободѣ, гдѣ еще до сихъ поръ на смерть убиваютъ въ кулачныхъ бояхъ. Онъ видѣлъ въ дѣтствѣ грязь и пьянство, лѣнь и скукуЙ Дѣтство дало только одно поэтическое впечатлѣнiе: была темная кладбищенская роща да выгонъ на горѣ за Слободой, а за нимъ — просторъ, жаркое марево степи, дальняя бѣлая хата подъ тополемъ. Но даже и къ этой хатѣ внушали ему презрѣнiе: тамъ жили хохлы, а вѣдь они такъ глупы, что на вопросъ: — ЗХохлы, гдѣ ваши котлы?И — отвѣчаютъ: — ЗНе вамъ ли сказать, что подъ фурами лежатъ?И Буквамъ и цифрамъ выучилъ его и Тихона сосѣдъ, заливщикъ калошъ Бѣлкинъ; но и то только потому, что работы у него никогда не было, — ужъ какiя тамъ калоши въ Слободѣ! — что драть кого-нибудь за ЗвискиИ всегда прiятно, и что не вѣкъ же сидѣть на завалинкѣ распояской, наклонивъ и подставивъ солнцу лохматую голову, поплевывая на пыль между босыми ногами. Въ лавкѣ Маторина братья скоро постигли письмо, чтенiе, сталъ Кузьма и книжками увлекаться, которыя дарилъ ему базарный воль-

// 61

нодумецъ и чудакъ, старикъ-гармонистъ Балашкинъ. Но до чтенiя ли въ лавкѣ? Маторинъ очень часто кричалъ: — ЗЯ тебѣ ухи оболтаю за твоихъ Гуаковъ, дьяволенокъ ты этакiй!И.

Это старая исторiя, но и о базарныхъ нравахъ хотѣлъ Кузьма напомнить. На базарѣ воспринялъ онъ много постыднаго. Тамъ ихъ съ братомъ научили высмѣивать нищету матери, то, что она стала запивать, брошенная подросшими сыновьями. Тамъ они продѣлали разъ такую штуку: мимо дверей лавки каждый день проходилъ изъ библiотеки сынъ портного Витебскаго, еврей лѣтъ шестнадцати, съ блѣдно-голубымъ лицомъ, страшно худой, ушастый, въ очкахъ, и на ходу пристально читалъ, а они накидали на тротуаръ щебня — и еврей — Зученый-то этотъ!И — полетѣлъ такъ удачно, что разбилъ въ кровь колѣни, локти, зубыЙ Тамъ Кузьма и писать сталъ, — началъ разсказомъ о томъ, какъ одинъ купецъ ѣхалъ въ страшную грозу, ночью, по Муромскимъ лѣсамъ, попалъ на ночлегъ къ разбойникамъ и былъ зарѣзанъ. Кузьма горячо изложилъ его предсмертныя мольбы, думы, его скорбь о своей неправедной и Зтакъ рано пресѣкшейся жизниИЙ Но базаръ безъ пощады окатилъ его холодной водой.

— Ну и чудакъ ты, прости Господи! — весело и нахально сказалъ онъ устами Тихона. — ЗРаноИ! Давно пора чорту пузатому! Да и какъ же это ты узналъ-то, чт˜ онъ думалъ? Вѣдь его же зарѣзали?

Тогда Кузьма написалъ кольцовскимъ ладомъ пѣсню престарѣлаго витязя, завѣщающаго сыну вѣрнаго коня. — ЗОнъ носилъ меня въ моей младости!И — восклицалъ въ пѣснѣ витязь. Но Тихонъ и тутъ только покачалъ головой.

— Такъ! — сказалъ онъ. — Сколько же лѣтъ было этому самому коню? Ахъ, Кузьма, Кузьма! Ты бы лучше дѣльное-то что-нибудь сочинилъ, — ну, хоть про войну, къ примѣруЙ

И Кузьма, поддѣлываясь подъ базарный вкусъ, сталъ съ азартомъ писать о томъ, о чемъ толковалъ тогда базаръ, — о русско-турецкой войнѣ: о томъ, какъ —

Въ семьдесятъ седьмомъ году

Вздумалъ турка воевать,

Подвигалъ свою орду

И хотѣлъ Россiю взять, —

и какъ эта орда —

Въ безобразныхъ колпакахъ

Подкрадалась подъ Царь-ПушкуЙ

Съ болью сознавалъ онъ потомъ, сколько тупости, невѣжества было въ такихъ виршахъ и чего ст˜итъ этотъ хамскiй

// 62

языкъ, это русское презрѣнiе къ чужимъ колпакамъ. Съ болью вспоминалъ и многое другоеЙ напримѣръ, Задонскъ. Однажды нашла на него страстная жажда покаянiя, страхъ, что мать, умершая почти съ голоду, горько повѣдала на небѣ свою скорбную жизнь, и онъ пѣшкомъ отправился къ угоднику; а тамъ только и дѣлалъ, что съ злобной радостью читалъ поклонникамъ одинъ особенно поразившiй его ЗлистокъИ: какъ нѣкiй сельскiй писарь вздумалъ не признавать властей и церкви, а Богъ такъ прогнѣвался, что Зэтотъ аристократъ слегъ на смертный одръИ, и что болѣзнь его была такая: Зжралъ больше свиньи, а кричалъ, что все ему мало, и высохъ до неузнаваемостиИЙ И вся-то молодость Кузьмы прошла въ такихъ исторiяхъ! Думалось, исповѣдывалось одно, а говорилось, дѣлалось — другое. Мечтая писать, подводя итоги жизни, Кузьма въ тоскѣ качалъ головой: ЗРусская-съ черта! Сѣяли горохомъ пополамъ съ чертополохомъИ.

Казалось, что былъ онъ въ молодости веселъ, добръ, нѣженъ, понятливъ, любознателенъ. Но такъ ли? Конечно, онъ не ТихонъЙ Но отчего же и онъ, подобно Тихону, такъ рано усвоилъ грубость окружающихъ? Отчего онъ, добрый и нѣжный, такъ безпощадно забылъ мать? Отчего сердцемъ его, такъ пылко работавшимъ надъ книгой, еще такъ долго владѣлъ базаръ? Отчего, отчего онъ — безплодная смоковница?

Почти весь его заработокъ забиралъ въ общую копилку Тихонъ: свое дѣло рѣшили начать. Отдавалъ деньги Кузьма съ хорошей, сердечной довѣрчивостью, которой у Тихона никогда и не бывало. Но мать-то, мать-то! Вѣдь онъ стоналъ, вспоминая, какъ она, нищая, благословляла его, дарила ему единственное свое сокровище, память лучшихъ дней, хранимую на днѣ сундука, — серебряный образокъ. И то, что онъ стоналъ, тоже было хорошо, но вѣдь деньги-то все-таки шли къ ТихонуЙ

Бросивъ лавку и продавъ, чт˜ осталось послѣ матери, стали они торговать, поѣхали къ хохламъ, къ Воронежу. Въ родномъ городѣ бывать случалось часто, и съ Балашкинымъ Кузьма дружилъ попрежнему, книги, которыя ему давалъ или указывалъ Балашкинъ, читалъ жадно, да и не такъ, какъ Тихонъ. Тихонъ, когда дѣлать было нечего, тоже любилъ почитать; могъ и годъ не брать книги въ руки, но если ужъ бралъ, то читалъ быстро, до послѣдней строчки, прочитавъ же, сразу порывалъ связь съ книгой; прочиталъ однажды за ночь цѣлый томъ ЗСовременникаИ, не понялъ многаго, очень занятнымъ назвалъ понятое — и ужъ навѣкъ забылъ о ЗСовременникѣИ. Кузьма тоже многаго не пони-

// 63

малъ — даже въ Бѣлинскомъ, Гоголѣ, Пушкинѣ. Но росло его пониманiе не по днямъ, а по часамъ, суть дѣла умѣлъ онъ схватывать и закрѣплять въ сердцѣ прямо на удивленiеЙ Отчего же, схватывая слова Добролюбова, сквернословилъ онъ на базарѣ и говорилъ ЗхвактъИ вмѣсто ЗфактъИ? Отчего, бесѣдуя съ Балашкинымъ о Шиллерѣ, страстно мечталъ выпросить въ долгъ ЗливенкуИ? Восторгаясь ЗДымомъИ, онъ, однако, твердилъ, что Зкто уменъ да не ученъ, въ томъ безъ ученья много свѣтаИ. Побывавъ на могилѣ Кольцова, съ восхищенiемъ записалъ безграмотную надпись на плитѣ ея: ЗПодсимъ памитникомъ погребено тело мещанина алесея василевича Калцова сочинителя и поэта воронежскаго награжденнаго монаршаю милостию просвещеннаго безнаукъ природоюЙИ

Образумливалъ его — и крѣпкую печать наложилъ на душу — Балашкинъ.

Старый, огромный, худой, зиму и лѣто не снимавшiй позеленѣвшей чуйки и теплаго картуза, большелицый, бритый и косоротый, Балашкинъ бывалъ почти страшенъ своими злыми рѣчами, своимъ глубокимъ стариковскимъ басомъ, колючей серебристой щетиной на сѣрыхъ щекахъ и губѣ и зеленымъ лѣвымъ глазомъ, выпученнымъ, сверкавшимъ и косившимъ въ ту сторону, куда былъ скошенъ и ротъ его. И какъ рявкнулъ онъ однажды, выслушавъ рѣчь Кузьмы Зо просвѣщенiи безъ наукъИ, какъ сверкнулъ этимъ глазомъ, отшвырнувъ цыгарку, которую насыпалъ махоркой надъ коробкой изъ-подъ килекъ!

— Ослиная челюсть! Чт˜ мелешь? Обдумалъ ли, чт˜ значитъ это наше Збезъ наукъ просвѣщенiеИ? Смерть Жадовской — вотъ дьявольскiй симв˜лъ его.

— А чт˜ жъ смерть Жадовской? — спросилъ Кузьма.

И Балашкинъ бѣшено крикнулъ:

— Забылъ? Поетесса, богачка, барыня, а утопла въ нужникѣ! Забылъ?

И опять схватилъ цыгарку и сталъ глухо ревѣть:

— Боже милостивый! Пушкина убили, Лермонтова убили, Писарева утопилиЙ Рылѣева удавили, Полежаева въ солдаты, Шевченку на десять годовъ въ арестанты законопатилиЙ Достоевскаго къ разстрѣлу таскали, Гоголь съ ума спятилъЙ А Кольцовъ, Никитинъ, Рѣшетниковъ, Помяловскiй, Левитовъ? Охъ, да есть ли еще такая сторона въ мiрѣ, такой народъ, будь онъ трижды проклятъ?

Тревожно теребя пуговицы длиннополаго сюртука, то застегиваясь, то разстегиваясь, хмурясь и ухмыляясь, смущенный Кузьма сказалъ въ отвѣтъ:

// 64

— Такой народъ! Величайшiй народъ, а не ЗтакойИ, позвольте вамъ замѣтить.

— Не смѣй призы раздавать! — опять крикнулъ Балашкинъ.

— Нѣтъ-съ, посмѣю! Вѣдь писатели-то эти — дѣти этого самаго народа.

— Да, анахвема ты этакая, Жоржъ-Зандъ-то не меньше твоей Жадовской была, а не топла же!

— Платонъ Каратаевъ — вотъ признанный типъ этого народа!

— А почему жъ не Ерошка, почему не Лукашка? Я, братъ, ежели литературу-то захочу тряхнуть, всѣмъ богамъ по сапогамъ найду! Почему Каратаевъ, а не Разуваевъ съ Колупаевымъ, не міроѣдъ-паукъ, не попъ-лихоимецъ, не дьякъ продажный, не Салтычиха какая-нибудь, не Карамазовъ съ Обломовымъ, не Хлестаковъ съ Ноздревымъ, али, чтобы не далеко ходить, не твой негодяй-братецъ, не Тишка Красовъ?

— Платонъ КаратаевъЙ

— Вши съѣли твоего Каратаева! Не вижу тутъ идеала!

— А русскіе мученики, подвижники, угодники, Христа ради юродивые, раскольники?

— Чт˜-о? А Колизеи, хрестовые походы, войны леригіозныя, секты несмѣтныя? Лютеръ, наконецъ, того? Нѣтъ, шалишь! Мнѣ-то сразу клыкъ не сломишь!

— Такъ чт˜ жъ дѣлать, по-вашему? — крикнулъ Кузьма. — Завязать глаза да на край свѣта бѣжать?

Но тутъ Балашкинъ внезапно потухъ. Онъ закрылъ глаза, и сѣрое огромное лицо его изобразило глубокую, скорбную старость. Запустивъ руку за пазуху, онъ вынулъ тяжелый серебряный хронометръ на длинной шейной цѣпочкѣ, тоже серебряной, долго что-то думалъ, опустивъ голову. И наконецъ пробормоталъ:

— Дѣлать? Не знаюЙ Одно знаю: пропали мы. Послѣднее — ЗОтечественныя запискиИ — и то пристукнули! А тебѣ, дураку, все-таки одно нужно: учитьсяЙ

Да, нужно было одно — учиться. Но когда, гдѣ?

Цѣлыхъ пять лѣтъ торгашества — и это въ самую лучшую пору жизни! Великимъ счастіемъ казался даже пріѣздъ въ городъ. Отдыхъ, знакомые, запахъ пекаренъ и желѣзныхъ крышъ, мостовая на Торговой улицѣ, чай, булки и персидскій маршъ въ трактирѣ ЗКарсъИЙ Политые изъ чайниковъ полы въ лавкахъ, бой знаменитаго перепела у дверей Рудакова, запахъ рыбнаго ряда, укропа, романовской махоркиЙ Добрая и страшная улыбка Балашкина при видѣ подходящаго КузьмыЙ Потомъ — громы и проклятія славянофиламъ, Бѣлинскій и

// 65

скверная брань, безсвязное и страстное забрасываніе другъ друга именами, цитатамиЙ И самые безнадежные выводы — въ концѣ концовъ. ЗТеперь-то ужъ и впрямь шабашъ, — во весь духъ ломимъ назадъ, въ Азію!И — гудѣлъ старикъ и вдругъ, понижая голосъ, озирался: ЗСлышалъ? Салтыковъ, говорятъ, помираетъ. Послѣдній! Отравили, говорятъЙИ А на утро — опять телѣга, степь, зной или грязь, напряженно-мучительное чтеніе подъ толчки бѣгущихъ колесъЙ Долгое созерцаніе степной дали, сладко-тоскливый напѣвъ стиховъ внутри, перебиваемый думами о выручкѣ или перебранкой съ ТихономъЙ Волнующій запахъ дороги — пыли и дегтяЙ Запахъ мятныхъ пряниковъ и удушливая вонь кошачьихъ шкуръ, грязной в˜лны, сапогъ, смазанныхъ ворваньюЙ Поистинѣ изнурили эти годы, — усталость, по двѣ недѣли не снимаемыя рубахи, ѣда всухомятку, хромота отъ сбитыхъ въ кровь пятокъ, ночевки въ чужихъ семьяхъ, въ чужихъ избахъ и сѣнцахъ!

Широко перекрестился Кузьма, когда наконецъ выскочилъ изъ этой кабалы. Но ужъ подъ тридцать было ему, посѣрѣлъ онъ весь, трезвѣй, серьезнѣй сталъ, бросилъ стихи, бросилъ читать; привыкъ к трактирамъ, къ выпивкѣ. Послужилъ безъ году недѣлю у гуртовщика подъ Ельцомъ, побывалъ по его дѣламъ въ Москвѣ — и расчелся. Въ Воронежѣ давно началась у него любовь, связь съ чужой женой — туда и потянуло. И почти десять лѣтъ околачивался онъ въ Воронежѣ — возлѣ ссыпки хлѣба, маклерствуя и пописывая въ газетахъ статейки по хлѣбному дѣлу, отводя или, вѣрнѣе, растравляя душу статьями Толстого, сатирами Щедрина. И все томился неотступной думой, что пропадаетъ, пропала его жизнь.

— Вотъ, — говорилъ онъ, вспоминая эти годы: — вотъ чт˜ значитъ оно, безъ наукъ-то просвѣщеніе!

Въ началѣ девяностыхъ годовъ умеръ отъ грыжи Балашкинъ, а незадолго до того видѣлъ его Кузьма въ послѣдній разъ. И чт˜ это за свиданіе было!

— Писать надо, — хмуро и зло жаловался одинъ. — Вянешь, какъ лопухъ въ полѣЙ

— Да, да, — гудѣлъ другой, уже сонно кося своимъ помертвѣвшимъ глазомъ, съ трудомъ ворочая челюстью и не попадая махоркой въ цыгарку. — Сказано: каждый часъ учись, каждый часъ мыслиЙ гляди кругомъ-то — на всѣ бѣды и убожества нашиЙ

Потомъ застѣнчиво ухмыльнулся, отложилъ цыгарку и полѣзъ за пазуху.

— Вотъ, — забормоталъ онъ, роясь въ пачкѣ какихъ-то

// 66

истершихся бумагъ и вырѣзокъ изъ газетъ. — Вотъ тутъ, другъ, куча добраЙ Великій, будь онъ проклятъ, голодъ былъ. И я все почитывалъ да записывалъЙ Помру, — годится тебѣ, матерьялъ дьявольскій. Все цынга да тифъ, тифъ да цынга. Въ одной волости всѣ дѣтишки вымерли, въ другой — всѣхъ собакъ поѣлиЙ Богъ свидѣтель, не брешу! Да постой, я тебѣ найду сейчасъЙ

Но рылся, рылся — и не нашелъ, сталъ искать очки, сталъ тревожно шарить по карманамъ, заглядывалъ подъ стойку, уморился — и махнулъ рукой. И, махнувъ, насупился и замоталъ головой:

— Да нѣтъ, нѣтъ — этого ты пока и касаться не смѣй. Ты еще неучъ слабоумный. Руби древо по себѣ. На энту тему, чт˜ давалъ-то я тебѣ, про Сухоносова-то, написалъ? Нѣтъ еще? Ну, и вышелъ — ослиная челюсть. Какая тема-то!

— Про деревню бы надо, про народъ, — сказалъ Кузьма. — Вотъ, сами же вы говорите: Россія, РоссіяЙ

— А Сухоносый не народъ, не Россія? Да она вся — деревня, на носу заруби себѣ это! Глянь кругомъ-то: городъ это, по-твоему? Стадо кажный вечеръ по улицамъ претъ — отъ пыли сосѣда не видатьЙ А ты — ЗгородъИ! У, безпонятный обломъ, — тебѣ, видно, хоть колъ на головѣ теши, а ты все-таки никогда ничего не напишешьЙ

И ясно, твердо понялъ Кузьма, что святую правду сказалъ Балашкинъ: не писать ему. Вотъ СухоносыйЙ Много лѣтъ не выходилъ изъ головы этотъ гнусный слободской старикъ, все имущество котораго заключалось въ загаженномъ клопами тюфякѣ и съѣденномъ молью салопѣ, — въ наслѣдствѣ послѣ жены. Онъ побирался, болѣлъ, голодалъ, ютился за полтинникъ въ мѣсяцъ въ углу у торговки изъ Зобжорнаго рядаИ и, по мнѣнію ея, могъ отлично поправить свои обстоятельства продажей наслѣдства. Но онъ дорожилъ имъ, какъ зѣницей ока — и, конечно, совсѣмъ не въ силу нѣжныхъ чувствъ къ покойной: оно давало ему сознаніе, что у него есть, не въ примѣръ прочимъ, имущество. Ему казалось, что ст˜итъ оно дьявольски дорого: ЗНынче такихъ салоповъ-то ужъ нѣтути!И. Онъ не прочь, совсѣмъ не прочь былъ продать его. Но ломилъ такія нелѣпыя цѣны, что въ столбнякъ приводилъ покупателейЙ И Кузьма очень хорошо понималъ эту слободскую трагедію. Но, начиная обдумывать, какъ изложить ее, начиналъ жить всѣмъ сложнымъ бытомъ слободы, воспоминаніями дѣтства, молодости — и запутывался, топилъ Сухоносова въ обиліи картинъ, осаждавшихъ воображеніе, опускалъ руки, подавленный потребностью высказать свою собственную душу,

// 67

выложить все, чт˜ калѣчило его собственную жизнь. А въ этой жизни страшнѣй всего было то, что она проста, обыденна, съ непонятной быстротой размѣнивается на мелочьЙ Да и не умѣлъ онъ писать: онъ вѣдь даже мыслить правильно и долго не умѣлъ; мучился, какъ щенокъ въ соломѣ, взявшись за пероЙ И предсмертное пророчество Балашкина отрезвило его: не до разсказовъ тутъ! И впервые мелькнула мысль написать ЗИтогиИ, суровую и жесткую эпитафію себѣ и — Россіи.

Съ тѣхъ поръ прошло однако еще двѣнадцать безплодныхъ лѣтъ. Онъ маклерствовалъ въ Воронежѣ, потомъ, когда умерла въ родильной горячкѣ женщина, съ которой онъ жилъ, маклерствовалъ въ Ельцѣ, торговалъ въ свѣчной лавкѣ въ Липецкѣ, былъ конторщикомъ въ экономіи Касаткина. И жизнь его текла ровно, въ работѣ, въ будничныхъ заботахъ, — пока выпивки не превратились въ запой какъ-то внезапно. Сталъ онъ было страстнымъ приверженцемъ Толстого: съ годъ не курилъ, въ ротъ не бралъ водки, не ѣлъ мяса, не разставался съ ЗИсповѣдьюИ, съ ЗЕвангеліемъИ, хотѣлъ переселиться на Кавказъ, къ духоборамъЙ Но вотъ поручили ему побывать по дѣламъ въ Кіевѣ. И, выѣхавъ, онъ почувствовалъ почти болѣзненную радость, точно неожиданно выпустили его послѣ долгой неволи на полную волю. Былъ ясный конецъ сентября — и все казалось легко, прекрасно: и чистый воздухъ, и нежаркое солнце, и бѣгъ поѣзда, и открытыя окна, и цвѣтистые лѣса, мелькавшіе вдоль нихъЙ Вдругъ, на остановкѣ въ Нѣжинѣ, увидѣлъ Кузьма большую толпу у дверей вокзала. Толпа окружала кого-то и кричала, волновалась, спорила. У Кузьмы застучало сердце, и онъ побѣжалъ къ ней. Быстро протолкался и увидалъ красную фуражку начальника станціи, бѣлый колпакъ повара, похожаго на гетмана, и сѣрую шинель рослаго жандарма, который распекалъ трехъ покорно, но упрямо стоявшихъ передъ нимъ хохловъ въ короткихъ толстыхъ свиткахъ, въ несокрушимыхъ сапогахъ, въ коричневыхъ бараньихъ шапкахъ. Шапки эти едва держались на чемъ-то страшномъ — на круглыхъ головахъ, увязанныхъ жесткой отъ засохшей сукровицы марлей, надъ запухшими глазами, надъ вздутыми и остеклянѣвшими лицами въ зелено-желтыхъ кровоподтекахъ, въ запекшихся и почернѣвшихъ ранахъ: хохлы были искусаны бѣшенымъ волкомъ, отправлены въ Кіевъ въ лѣчебницу и по суткамъ сидѣли чуть не на каждой большой станціи безъ хлѣба и безъ копейки денегъ. И, узнавъ, что ихъ не пускаютъ теперь только потому, что поѣздъ называется скорымъ, Кузьма внезапно пришелъ въ ярость и, подъ одобрительные крики евреевъ изъ толпы, за-

// 68

оралъ, затопалъ ногами на жандарма. Его задержали, составили протоколъ, и, ожидая слѣдующаго поѣзда, въ первый разъ въ жизни напился Кузьма до безпамятятва.

Хохлы были изъ Черниговской губерніи. Всегда она представлялась ему глухимъ краемъ, съ тусклой, пасмурной синью надъ лѣсами. О временахъ Владимира, о давней жизни, боров˜й, древне-мужицкой, напомнили эти люди, испытавшіе рукопашную схватку съ бѣшенымъ звѣремъ. И, напиваясь, наливая рюмки трясущимися послѣ скандала руками, Кузьма восторгался: ЗАхъ, и время же было!И. Онъ задохнулся отъ злобы и на жандарма и на этихъ покорныхъ скотовъ въ свиткахъ. Тупые, дикіе, будь они проклятыЙ Но — Русь, древняя Русь! И слезы пьяной радости и силы, искажающей всякую картину до противоестественныхъ размѣровъ, застилали глаза Кузьмы. ЗА непротивленіе?И — вспоминалъ онъ порою и качалъ головой, ухмыляясь. Спиной къ нему, за общимъ столомъ, обѣдалъ молоденькій чистенькій офицеръ; и Кузьма ласково-нагло смотрѣлъ на его бѣлый китель, такой короткій, съ такой высокой таліей, что хотѣлось подойти, одернуть его. ЗИ подойду! — думалъ Кузьма. — А вскочитъ, крикнетъ — въ рыло! Вотъ тебѣ и непротивленіеИЙ Затѣмъ поѣхалъ въ Кіевъ и, махнувъ рукой на дѣла, три дня проходилъ, хмельной и радостно-возбужденный, по городу, по обрывамъ надъ Днѣпромъ. И въ Софійскомъ соборѣ, за обѣдней, многіе съ удивленіемъ оглядывали худого и широкаго кацапа, стоявшаго передъ саркофагомъ Ярослава. Одѣтъ онъ былъ опрятно, въ рукѣ держалъ новый картузъ, стоялъ прилично, но видъ имѣлъ странный: обѣдня кончалась, народъ выходилъ и отворялъ двери, сторожа тушили свѣчи, изъ верхнихъ оконъ падали въ голубой дымъ золотыя полосы жаркаго полуденнаго солнца, онъ же, сжавъ зубы, опустивъ на грудь рѣдкую сѣрѣющую бороду и страдальчески-счастливо закрывъ глубоко запавшіе глаза, слушалъ звонъ, пѣвучiй и глухо гудѣвшiй надъ соборомъ — стародавнiй звонъ, провожавшій нѣкогда въ походы на печенѣговъЙ А передъ вечеромъ видѣли Кузьму у лавры. Онъ сидѣлъ противъ воротъ ея, подъ засыхающей акаціей, возлѣ калѣки-мальчишки, курилъ и, задумчиво-хитро щурясь, смотрѣлъ на бѣлыя стѣны и ограды, на золото мелкихъ куполовъ въ чистомъ осеннемъ небѣ. Мальчишка былъ безъ шапки, съ холщевой сумой черезъ плечо, въ грязной рвани на тощемъ тѣлѣ; въ одной рукѣ держалъ онъ деревянную чашечку, съ копейкой на днѣ, а другой все перекладывалъ, какъ чужую, какъ вещь, свою уродливую, обнаженную до колѣна правую ногу, вялую, не-

// 69

естественно-тонкую, дочерна загорѣлую и поросшую золотистой шерстью. Никого не было кругомъ, но, сонно и болѣзненно откинувъ стриженую, жесткую отъ солнца и пыли голову, показывая тонкія дѣтскія ключицы и не обращая вниманія на мухъ, точившихъ его сопли, мальчишка непрестанно тянулъ:

Взгляните, мамаши,

какіе мы есть несчастные, страдащіе!

Ахъ, не дай Господь, мамаши,

такимъ страдащимъ быть!

И Кузьма ему поддакивалъ: ЗТакъ, такъ! Тяни, выродокъ, тяни. Отлично!И. А въ пьномъ умѣ его упорно держалась острая мысль, что вотъ еще разъ смѣло подбилъ онъ итогъ — итогъ за цѣлыхъ двѣнадцать лѣтъ, такъ быстро и незамѣтно приведшихъ его къ какому-то совершенно неожиданному обрывуЙ

Одолѣвъ запой, остепенившись, онъ почувствовалъ себя уже старикомъ. Съ поѣздки въ Кіевъ сровнялось три года. И за это время несомнѣнно произошло въ немъ что-то очень важное. Какъ произошло, — онъ даже самъ опредѣлить не пытался. Слишкомъ необычна была жизнь за эти годы — и его собственная и общественная. Конечно, онъ еще въ Кіевѣ понялъ, что у Касаткина держаться ему недолго, и что впереди — нищета, потеря лика человѣческаго. Такъ и случилось. Продержался онъ еще два найма, но въ положеніи очень постыдномъ и тяжкомъ: вѣчно полупьяный, неопрятный, охрипшій, насквозь пропитанный махоркой, черезъ силу скрывающій свою непригодность къ дѣлуЙ Затѣмъ палъ еще ниже: вернулся въ родной городъ, проживалъ послѣдніе гроши; ночевалъ цѣлую зиму въ общемъ номерѣ на подворьѣ Ходова, дни убивалъ въ трактирѣ Авдеича на Бабьемъ базарѣ. Изъ этихъ грошей много ушло на глупую затѣю — на изданіе книжки стиховъ, и пришлось потомъ шататься среди посѣтителей Авдеича и навязывать имъ книжку за полъ-цѣныЙ Да мало того: онъ чуть шутомъ не сталъ! Разъ, въ морозное солнечное утро, стоялъ онъ на базарѣ возлѣ мучныхъ лавокъ и глядѣлъ на босяка, который кривлялся передъ купцомъ Мозжухинымъ, вышедшимъ на порогъ. Мозжухинъ, сонно-насмѣшливый, похожій лицомъ на отраженіе въ самоварѣ, занятъ былъ больше котомъ, который лизалъ его расчищенный сапогъ. Но босякъ не унимался. Онъ ударилъ себя кулакомъ въ грудь, сталъ, поднимая плечи и хрипя, декламировать:

Кто пьнствуетъ съ похмелья,

Тотъ дѣйствуетъ умноЙ

// 70

И Кузьма, блестя запухшими глазами, внезапно подхватилъ:

Да здравствуетъ веселье,

Да здравствуетъ вино!

А проходившая мимо старуха-мѣщанка, похожая лицомъ на старую львицу, остановилась, исподлобья поглядѣла на него и, поднявъ костыль, раздѣльно, зло сказала:

— Небось, молитву-то не заучилъ такъ-то!

Ниже падать стало некуда. Но это-то и спасло его. Онъ пережилъ нѣсколько страшныхъ сердечныхъ припадковъ — и сразу оборвалъ пьянство, твердо рѣшивъ начать самую простую трудовую жизнь, снимать, напримѣръ, сады, огороды, купить гдѣ-нибудь въ родномъ уѣздѣ пчельникъ, благо осталось еще рублей полторастаЙ

Мысль эта сперва радовала его. ЗДа, это отлично, — думалъ онъ съ той скорбно-иронической усмѣшкой, которую еще такъ недавно усвоилъ себѣ: — домой пора!И И правда, нуженъ былъ отдыхъ, хотѣлось новой жизни. Такъ недавно еще началась эта огромная смута и въ немъ и вокругъ него. Но она уже сдѣлала свое дѣло. Сталъ онъ уже не тотъ, чт˜ былъ прежде. Совсѣмъ посѣрѣла его бородка, порѣдѣли, пріобрѣли желѣзный цвѣтъ его причесанные на прямой рядъ, завивавшіеся на концахъ волосы, потемнѣло и еще худѣе стало широкое въ скулахъ лицо. Обострилась наблюдательность, скептическій умъ. Утончилась, болѣзненно-чуткой стала душа, хотя и умѣлъ онъ скрывать это за серьезнымъ и даже порою твердымъ взглядомъ своихъ маленькихъ глазъ подъ чуть перекошенными бровями. Подтянулся онъ весь, меньше сталъ думать о себѣ, больше — объ окружающемъЙ Но хотѣлось все-таки ЗдомойИ, отдохнуть; хотѣлось работы по душѣ.

Весной, за нѣсколько мѣсяцевъ до мира съ Тихономъ, Кузьма прослышалъ, что сдается садъ въ селѣ Казаковѣ, въ родномъ уѣздѣ, и поспѣшилъ туда: мѣста глухія, черноземныя, поблизости тѣхъ, гдѣ красовскій корень.

Было начало мая; послѣ жары завернули холода, дожди, шли надъ городомъ осеннія мрачныя тучи. Кузьма, въ старой чуйкѣ и старомъ картузѣ, безъ калошъ, въ однихъ сбитыхъ опойковыхъ сапогахъ, шагалъ на вокзалъ, за Пушкарную Слободу, и, качая головой, морщась отъ цыгарки въ зубахъ, заложивъ руки назадъ, подъ чуйку, улыбался: навстрѣчу ему только-что пробѣжалъ босоногій мальчишка съ кипой газетъ и на бѣгу бойко крикнулъ привычную фразу:

— Всяобщая забастовка!

// 71

— Опоздалъ, малый, — сказалъ Кузьма. — Поновѣй-то чего нѣту?

Мальчишка, блестя глазами, пріостановился.

— Новыя городовой на вокзалѣ отнялъ, — отвѣтилъ онъ.

— Ай да конституція! — ѣдко сказалъ Кузьма и двинулся дальше, прыгая среди грязи подъ темными отъ дождей, гнилыми заборами, подъ вѣтвями мокрыхъ садовъ и окнами косыхъ хибарокъ, сходившихъ подъ гору, въ конецъ городской улицы. ЗЧудеса въ рѣшетѣ!И — думалъ онъ, прыгая. Прежде въ такую погоду по лавкамъ, трактирамъ зѣвали, еле перекидывались словами. Теперь по всему городу — толки о Думѣ, о бунтахъ и пожарахъ, о томъ, какъ ЗМуронцевъ отбрилъ примѣръ-министраИЙ Ну, да не надолго лягушкѣ хвостъ! Въ городскомъ саду уже играетъ оркестръ стражниковъЙ Казаковъ прислали цѣлую сотнюЙ И третьяго-дня на Торговой улицѣ одинъ изъ нихъ, пьяный, подошелъ къ открытому окну общественной библіотеки и, разстегивая штаны, предложилъ барышнѣ-завѣдующей купить ЗарихметикуИ. Старикъ-извозчикъ, стоявшій подлѣ, сталъ стыдить его, а казакъ выхватилъ шашку, разсѣкъ ему плечо и съ матерной бранью кинулся по улицѣ за летящими куда попало, ошалѣвшими отъ страха прохожими и проѣзжимиЙ

— Кошкодеръ, кошкодеръ, завалился подъ заборъ! — тонкими голосами завопили за Кузьмой дѣвчонки, прыгавшія по камнямъ мелкаго слободского ручья. — Тамъ кошекъ дерутъ, ему лапку дадутъ!

— У, паршивыя! — цыкнулъ на нихъ, замахиваясь желѣзной коробкой, шедшій впереди Кузьмы кондукторъ въ страшно тяжелой даже на видъ шинели. — Ровесника нашли!

Но по голосу можно было понять, что онъ сдерживаетъ смѣхъ. Старыя глубокія калоши кондуктора были въ засохшей грязи, хлястикъ шинели висѣлъ на одной пуговицѣ. Бревенчатый мостикъ, по которому онъ шелъ, лежалъ косо. Дальше, возлѣ рвовъ, промытыхъ вешней водой, росли чахлыя лозинки. И Кузьма невесело взглянулъ и на нихъ, и на соломенныя крыши по слободской горѣ, на дымчатыя и синеватыя тучи надъ ними, и на рыжую собаку, грызшую во рву кость. На днѣ рва сидѣлъ на корячкахъ мѣщанинъ въ жилеткѣ сверхъ ситцевой косоворотки и съ неловкой, глупой улыбкой пялилъ вверхъ выпученные глаза, бѣлѣвшіе на красномъ отъ натуги лицѣ. Когда съ нимъ поровнялся Кузьма, онъ отъ неловкости сказалъ:

— Это на васъ дѣвчонки-то? Ишь, чертеняты, съ малодѣтства къ озорству привыкаютъ!

// 72

— Сами же и научаете ихъ, — отвѣтилъ Кузьма, хмурясь.

ЗДа, да, — думалъ онъ, поднимаясь на гору. — Не надолго лягушкѣ хвостъ!..И Поднявшись, вздохнувъ сырымъ полевымъ вѣтромъ, увидавъ среди пустыхъ зеленыхъ полей красныя вокзальныя постройки, онъ опять ухмыльнулся. Парламентъ, депутаты! Вчера воротился онъ изъ сада, гдѣ, по случаю праздника, была иллюминація, взвивались ракеты, а стражники играли ЗТореадораИ и ЗВозлѣ рѣчки, возлѣ мостаИ, ЗМатчишъИ и ЗТройкуИ, вскрикивая среди галопа: ЗЭй, мила-и!И — вернулся и сталъ звонить у воротъ своего подворья. Дергалъ, дергалъ гремящую проволоку — ни души. Ни души и кругомъ, тишина, сумерки, холодное зеленоватое небо на закатѣ за площадью въ концѣ улицы, надъ головой — тучиЙ Наконецъ плетется кто-то за воротами, кряхтитъ. Гремитъ ключами и бормочетъ:

— Въ отдѣлку охромѣлъЙ

— Отчего это? — спросилъ Кузьма.

— Лошадь убила, — отвѣтилъ отворявшій и, распахнувъ калитку, прибавилъ: — Ну, теперь еще двое осталось.

— Это судейскіе, что ли?

— Судейскіе.

— А не знаешь, зачѣмъ судъ пріѣхалъ?

— Депутата судитьЙ Говорятъ, рѣку хотѣлъ отравить.

— Депутата? Дуракъ, да развѣ депутаты этимъ занимаются?

— А чума ихъ знаетъЙ

На окраинѣ слободы, возлѣ порога глиняной мазанки, стоялъ высокій старикъ въ опоркахъ. Въ рукѣ у старика была длинная орѣховая палка, и, увидавъ проходящаго, онъ поспѣшилъ притвориться гораздо болѣе старымъ, чѣмъ былъ, — взялъ палку въ обѣ руки, поднялъ плечи, сдѣлалъ усталое, грустное лицо. Сырой, холодный вѣтеръ, дувшій съ поля, трепалъ космы его сѣрыхъ волосъ. И Кузьма вспомнилъ отца, дѣтствоЙ ЗРусь, Русь! Куда мчишься ты?И — пришло ему въ голову восклицаніе Гоголя. — ЗРусь, Русь!.. Ахъ, пустоболты, пропасти на васъ нѣту! Вотъ это будетъ почище — Здепутатъ хотѣлъ рѣку отравитьИЙ Да, но съ кого и взыскивать-то? Несчастный народъ, прежде всего — несчастный!..И И на маленькіе зеленоватые глаза Кузьмы навернулись слезы — внезапно, какъ это стало часто случаться за послѣднее время. Забрелъ онъ недавно въ трактиръ Авдеича на Бабьемъ базарѣ. Вошелъ во дворъ, утопая по щиколку въ грязи, и со двора поднялся во второй этажъ — Здворянскую половинуИ — по такой вонючей, насквозь сгнившей дере-

// 73

вянной лѣстницѣ, что даже его, человѣка, видавшаго виды, затошнило; съ трудомъ отворилъ тяжелую, сальную дверь въ клокахъ войлока, въ рваныхъ ветошкахъ вмѣсто обивки, съ блокомъ изъ веревки и кирпича, — и ослѣпъ от чада, дыма, блеска жестяныхъ рефлекторов за стѣнными лампочками, оглохъ отъ звона посуды на стойкѣ, говора, топота бѣгущихъ во всѣ стороны половыхъ и гнусаваго крика граммофона. Затѣмъ прошелъ въ дальнюю комнату, гдѣ народу было меньше, сѣлъ за столикъ, спросилъ медуЙ Подъ ногами, на затоптанномъ и заплеванномъ полу — ломтики высосаннаго лимона, яичная скорлупа, окуркиЙ А у стѣны напротивъ сидитъ длинный мужикъ въ лаптяхъ и блаженно улыбается, мотаетъ лохматой головой, прислушиваясь къ кричащему граммофону. На столикѣ — сотка водки, стаканчикъ, крендели. Но мужикъ не пьетъ, а только мотаетъ головой, смотритъ на лапти и вдругъ, почувствовавъ на себѣ взглядъ Кузьмы, открываетъ радостные глаза, поднимаетъ чудесное доброе лицо въ рыжей вьющейся бородѣ. ЗНу, залетѣлъ!И — восклицаетъ онъ радостно и изумленно. И спѣшитъ добавить — въ оправданіе: ЗУ меня, господинъ, братъ тутъ служаЙ Братъ роднойИЙ И, сморгнувъ слезы, Кузьма стиснулъ зубы. У, анаѳемы, до чего затоптали, забили народъ! ЗЗалетѣлъИ! Это къ Авдеичу-то! Да мало того: когда Кузьма поднялся и сказалъ: ЗНу, прощай!И — поспѣшно поднялся и мужикъ и отъ полноты счастливаго сердца, съ глубокой благодарностью и за свѣтъ, и за роскошь обстановки, и за то, что поговорили съ нимъ по-человѣчески, поспѣшно отвѣтилъ: ЗНе прогнѣвайтесьИЙ

Въ вагонахъ прежде разговаривали только о дождяхъ и засухахъ, о томъ, что Зцѣны на хлѣбъ Богъ строитъИ. Теперь у многихъ въ рукахъ шуршали газетные листы, а толкъ шелъ опять-таки о Думѣ, о свободахъ, отчужденіи земель — никто и не замѣчалъ проливного дождя, шумѣвшаго по крышамъ, хотя ѣхалъ народъ все жадный до весеннихъ дождей — хлѣботорговцы, мужики, мѣщане съ хуторовъ. Прошелъ молодой солдатъ съ отрѣзанной ногой, въ желтухѣ, съ черными печальными глазами, ковыляя, стуча деревяжкой, снимая манджурскую папаху и, какъ нищій, крестясь при каждомъ подаяніи. И поднялся шумный негодующій говоръ о правительствѣ, о министрѣ Дурново и какомъ-то казенномъ овсѣЙ Издѣваясь, вспомнили то, чѣмъ прежде наивно восхищались: какъ ЗВитяИ, чтобы напугать японцевъ въ Портсмутѣ, приказывалъ свои чемоданы увязыватьЙ Сидѣвшій противъ Кузьмы молодой человѣкъ, стриженый бобрикомъ, покраснѣлъ, заволновался и поспѣшилъ вмѣшаться:

// 74

— Позвольте, господа! Вотъ вы говорите — свободаЙ Вотъ я служу письмоводителемъ у податного инспектора и посылаю статейки въ столичныя газетыЙ Развѣ это его касается? Онъ увѣряетъ, что онъ тоже за свободу, а между тѣмъ узналъ, что я написалъ о ненормальной постановкѣ нашего пожарнаго дѣла, призываетъ меня и говоритъ: ЗЕсли ты еще будешь, сукинъ сынъ, писать эти штуки, я тебѣ голову отмотаю!И Позвольте: если мои взгляды лѣвѣе егоЙ

— Взгляды? — Альтомъ карлика вдругъ крикнулъ сосѣдъ молодого человѣка толстый скопецъ в сапогахъ бутылками, мученикъ Черняевъ, все время косившiй на него свиными глазками. И, не давъ ему опомниться, завопилъ:

— Взгляды? Это у тебя-то взгляды? Это ты-то лѣвѣе? Да я тебя еще безъ портокъ видалъ! Да ты съ голоду околѣвалъ, не хуже отца своего, побирушки! Ты у инспектора-то ноги долженъ мыть да юшку пить!

— Кон-сти-ту-у-ція, — тонкимъ голосомъ, перебивая скопца, запѣлъ Кузьма и, поднявшись съ мѣста, задѣвая колѣни сидящихъ, пошелъ по вагону къ дверямъ.

Ступни у скопца были маленькія, полныя и противныя, какъ у какой-нибудь старой ключницы, лицо тоже бабье, большое, желтое, плотное, какъ гуттаперча, губы тонкіяЙ Да хорошъ и Полозовъ, — учитель прогимназіи, тотъ, чт˜ такъ ласково кивалъ головой, слушая скопца и опираясь на трость, — коренастый, холеный человѣкъ лѣтъ тридцати, въ сапожкахъ съ голенищами подъ сѣрыми панталонами, въ сѣрой щляпѣ и сѣрой крылаткѣ, ясноглазый, съ круглымъ носомъ и роскошной русой бородой во всю грудь. Учитель, а на указательномъ пальцѣ — тяжелый золотой перстень-печать. И ужъ домикъ имѣетъ — приданое за дочерью протопопа. Ступни тоже маленькія, руки короткія, пальцы — обрубочки; чистоплотенъ и аккуратенъ — на рѣдкость, каждый день въ купальню ходитъЙ И анаѳема, говорятъ, не приведи Господи! Нѣтъ, все-таки мужики-то и мѣщане — не чета такимъ. И, отворивъ дверь на площадку вагона, Кузьма глубоко вздохнулъ холодной и душистой дождевой свѣжестью. Дождь глухо гудѣлъ по навѣсу надъ площадкой, лилъ съ него ручьями, и на Кузьму летѣли брызги. Послѣ города опьянялъ полевой воздухъ, смѣшанный съ волнующимъ запахомъ паровознаго дыма. Вагоны, раскачиваясь, грохотали среди шума дождя, навстрѣчу, опускаясь и подымаясь, плыли проволоки телеграфа, по бокамъ бѣжали густыя свѣже-зеленыя опушки орѣшника. Пестрая куча мальчишекъ вдругъ выскочила изъ-подъ насыпи и звонко, хоромъ закричала что-то. Кузьма за-

// 75

смѣялся отъ удовольствія, и все лицо его покрылось мелкими морщинами. А поднявъ глаза, онъ увидалъ на противоположной площадкѣ странника: доброе, измученное крестьянское лицо, сѣдую бороду, широкополую шляпу, драповое пальто, подпоясанное веревкой, мѣшокъ и жестяной чайникъ за плечами, на тонкихъ ногахъ — лапти. Странникъ тоже улыбался. И Кузьма крикнулъ ему сквозь грохотъ и шумъ:

— Какъ тебя зовутъ, дѣдъ?

— АнтономъЙ Антонъ Безпалыхъ, — съ милой готовностью отвѣтилъ слабымъ крикомъ странникъ.

— Съ богомолья?

— Изъ ВоронежаЙ

— Жгутъ тамъ помѣщиковъ?

— ЖгутъЙ

— И чудесно!

— Ась?

— Чудесно, говорю! — крикнулъ Кузьма.

И, отвернувшись, дрожащими руками, смаргивая набѣжавшія слезы, сталъ свертывать цыгаркуЙ Но мысли уже опять спутались. ЗСтранникъ — народъ, а скопецъ и учитель — не народъ? Рабство отмѣнили всего сорокъ пять лѣтъ назадъ, — чт˜ жъ и взыскивать съ этого народа? Да, но кто виноватъ въ этомъ? Самъ же народъ. Русь — подъ русскимъ игомъ, братушки разные — подъ турецкимъ, галичане — подъ австрійскимъ, о полякахъ — и говорить нечегоЙ Ай да великая славянская семья!И И лицо Кузьмы опять потемнѣло и осунулось. Косясь по сторонамъ, онъ сталъ перебирать пальцы, ломать ихъ и хрустѣть суставами.

На четвертой станціи онъ слѣзъ и нанялъ подводу. Мужики-извозчики просили сперва семь рублей, — до Казакова было двѣнадцать верстъ, — потомъ пять съ полтиной. Наконецъ одинъ сказалъ: ЗТроякъ отдашь — повезу, а то и языкъ трепать нечего. Нынче вамъ не прежнееИЙ Но не выдержалъ тона и прибавилъ привычную фразу: ЗОпять же корм€ дорогіеИЙ И повезъ за полтора. Грязь была непролазная, телѣга маленькая, еле живая, лошаденка — ушастая, какъ оселъ, слабосильная. Медленно потянулись со двора станціи, мужикъ, сидѣвшій на грядкѣ, сталъ томиться, дергая веревочныя вожжи, какъ бы желая всѣмъ своимъ существомъ помочь лошади. Онъ хвастался, что ее Зне удержишьИ, и теперь, видимо, стыдился. Но чт˜ было хуже всего — такъ это онъ самъ. Молодой, огромный, довольно полный, въ лаптяхъ и бѣлыхъ онучахъ, въ короткомъ чекменѣ, подпоясанномъ оборкой, и въ старомъ картузѣ на прямыхъ желтыхъ воло-

// 76

сахъ. Пахнетъ курной избой, коноплей, — пахарь временъ царя Гороха, да и только! — лицо бѣлое, безусое, а горло — распухшее, голосъ сиплый.

— Какъ тебя зовутъ? — спросилъ Кузьма.

— Звали АхванасьемъЙ

ЗАхванасьемъ!И — подумалъ Кузьма съ сердцемъ.

— А дальше?

— МеньшовъЙ Н-но, анчихристъ!

— Дурная, что ль? — кивнулъ Кузьма на горло.

— Ну, ужъ и дурная, — пробормоталъ Меньшовъ, отводя глаза въ сторону. — Квасу холоднаго напилсяЙ

— Да глотать-то больно?

— Глотать — нѣтъ, не больноЙ

— Ну, значитъ, и не болтай попусту, — сказалъ Кузьма строго. — Налаживай-ка лучше въ больницу поскорѣе. Женатый небось?

— ЖанатыйЙ

— Ну, вотъ видишь. Пойдутъ дѣти — и наградишь ты ихъ всѣхъ въ лучшемъ видѣ.

— Ужъ это какъ пить дать, — согласился Меньшовъ.

И, томясь, сталъ дергать вожжи. ЗНо-ноЙ Сладу съ тобой нѣту, анчихристъ!И Наконецъ бросилъ это безполезное занятіе и успокоился. Долго молчалъ и вдругъ спросилъ:

— Собрали, купецъ, Думу-то, ай нѣтъ?

— Собрали.

— А Макаровъ-то, говорятъ, живъ, — только не велѣлъ сказыватьЙ

Кузьма махнулъ рукой: хороши гуси! ЗА богатство-то какое!И — думалъ онъ, мучительно сидя съ поднятыми колѣнями на голомъ днѣ телѣги, на клокѣ соломы, крытомъ веретьемъ, и оглядывая улицу. Еще холоднѣе стало, еще мрачнѣе шли съ сѣверо-запада тучи надъ этимъ черноземнымъ краемъ, пересыщеннымъ дождями. Грязь на дорогахъ — синеватая, жирная, зелень деревьевъ, травъ, огородовъ — темная, густая, и на всемъ — этотъ синеватый тонъ чернозема и тучъ. Но избы — глиняныя, маленькія, съ навозными крышами. Возлѣ избъ — разсохшіяся водовозки. Вода въ нихъ, конечно, съ головастикамиЙ Вотъ богатый дворъ. На огородахъ, за старыми лозинами, пчельникомъ и садикомъ изъ трехъ-четырехъ яблонь-лѣсовокъ, — старая темная рига. Варокъ, ворота, изба — все подъ одной крышей, подъ старновкой въ начесъ. Изба кирпичная, въ двѣ связи, простѣнки разрисованы мѣломъ: на одномъ — палочка и по ней вверхъ — рогульки, —

// 77

елка, на другомъ что-то въ родѣ пѣтуха; окошечки тоже окаймлены мѣломъ — зубцами. ЗТворчество! — ухмыльнулся Кузьма. — Пещерныя времена, накажи Богъ, пещерныя!И На дверяхъ пунекъ — кресты, написанные углемъ, у крыльца — большой омогильный камень, — видно, дѣдъ или бабка про смерть приготовилиЙ Да, дворъ богатый. Но грязь кругомъ по колѣно, на крыльцѣ лежитъ свинья, и по ней, качаясь и взмахивая крылышками, ходитъ желтенькій цыпленокъ. Окошечки — крохотныя, и въ жилой половинѣ избы, небось, темнота, вѣчная тѣснота: палати, ткацкій станъ, здоровенная печь, лохань съ помоямиЙ А семья большая, дѣтей много, зимой — ягнята, телятаЙ И сырость, угаръ такой, что зеленый паръ стоитъ. А дѣти хнычутъ — и орутъ, получая подзатыльники; невѣстки ругаются — Зчтобъ тебя громомъ расшибло, сука подворотная!И — желаютъ другъ другу Зподавиться кускомъ на Великъ деньИ; старушонка-свекровь поминутно швыряетъ ухваты, миски, кидается на невѣстокъ, засучивая темныя жилистыя руки, надрывается отъ визгливой брани, брызжетъ слюной и проклятіями то на одну, то на другуюЙ Золъ, боленъ и старикъ, изнурилъ всѣхъ наставленіями и хвастовствомъ; деретъ за волосы женатыхъ сыновьевъ, и они порою противно, по-мужицки плачутъЙ

— Чей дворъ? — спросилъ Кузьма.

— Красновыхъ, — отвѣтилъ Меньшовъ и прибавилъ: — Тоже всѣ въ дурнойЙ

За Красновыми повернули на выгонъ. Село было большое, выгонъ тоже. На немъ налаживалась ярмарка. Уже кое-гдѣ торчали остовы палатокъ, навалены были колеса, глиняная посуда; дымилась смазанная на живую руку печь, пахло оладьями; сѣрѣла походная кибитка цыганъ, и возлѣ колесъ ея сидѣли овчарки на цѣпяхъ. Налѣво виднѣлись избы, направо — складъ теса, двѣ городскія лавки, пекарня. Дальше, возлѣ казеннаго кабака, стояла тѣсная толпа дѣвокъ, мужиковъ и раздавались вскрикиванья.

— Гуляетъ народъ, — задумчиво сказалъ Меньшовъ.

— Это съ какой радости? — спросилъ Кузьма.

— НадѣетсяЙ

— На что?

— Извѣстно, на чтоЙ На домового!

И правда. На пустомъ выгонѣ, въ сумрачный холодный день, эти взвизгиванія и звуки двухъ ливенокъ, ладившихъ другъ другу, казались жалкими, терялись въ чем-то будничномъ, скучномъ и старомъ. Народъ переживаетъ что-то новое, что-то празднуетъ, но вѣритъ ли въ свой праздникъ? Ой,

// 78

наврядъ! — думалъ Кузьма, подъѣзжая и глядя на бѣлыя, розовыя, зеленыя юбки дѣвокъ, на равнодушныя, грубо накрашенныя лица, на оранжевые, золотистые и малиновые платочки. Телѣга подъѣхала къ толпѣ и остановилась. Меньшовъ не спускалъ съ нея глазъ и оскалялся. Тутъ звуки уже не казались жалкими, — ливенки жадно вторили другъ другу, и въ ладъ имъ, среди одобрительнаго гама пьяныхъ, лихо раздавались прибаутки.

— И-ихъ! — крикнулъ кто-то подъ крѣпкій глухой топотъ:

Не пахать, не косить —

Дѣвкамъ жамки носить!

И невысокій мужикъ, стоявшій сзади толпы, вдругъ взмахнулъ руками. Все на немъ было домовито, чисто, прочно — и лапти, и онучи, и новые тяжевые портки, и очень коротко, кургузо подрѣзанная сборчатая юбка поддевки изъ страшно толстаго сиваго сукна. Онъ, вѣрно, и не плясалъ-то отъ роду, но тутъ вдругъ мягко и ловко топнулъ лаптями, взмахнулъ руками, теноромъ крикнулъ: ЗРазступись, дай купцу глянуть!И — и, вскочивъ въ разомкнувшійся кругъ, отчаянно затрясъ портками передъ молодымъ высокимъ малымъ, который, склонивъ картузъ, дьявольски вывертывалъ сапогами и, вывертывая, сбрасывалъ съ себя, съ новой ситцевой рубахи, черную поддевку. Лицо малаго было сосредоточено, мрачно, блѣдно и потно, но тѣмъ сильнѣе и неожиданнѣе казались его взвизгиванья.

— Сынокъ! Жаланный! — вопила, среди гама и дробнаго топота, старушка въ паневѣ, протягивая руки. — Будя тебѣ за ради Христа! Жаланный, будя — помрешь!

И сынокъ вдругъ вскинулъ голову, сжалъ кулаки и зубы и съ яростнымъ лицомъ и топотомъ крикнулъ сквозь зубы:

Ццыцъ, бабка, не кукуйЙ

— А она и такъ послѣдніе холсты для него продала, — говорилъ Меньшовъ, тащась по выгону. — Любитъ она его безъ памяти, — дѣло вдовье, — а онъ почесть каждый день мордуетъ ее, пьяныйЙ Знать, того ст˜итъ.

— Это какимъ же манеромъ — того ст˜итъ? — спросилъ Кузьма.

— А такимъЙ Не потакайЙ

Да, въ городѣ, въ вагонахъ, по деревнямъ, по селамъ, — всюду чувствовалось что-то необычное, отзвуки какого-то большого праздника, какой-то большой побѣды и большихъ ожиданій. Но ужъ въ слободѣ понялъ Кузьма, что чѣмъ

// 79

дальше въ эти безпредѣльныя поля, подъ холодное сумрачное небо, тѣмъ все глуше, нелѣпѣе и тоскливѣе становятся эти отзвуки. Вотъ отъѣхали — и опять стали жалкими крики въ толпѣ у кабака. Тамъ праздникъ, пытаются ЗгулятьИ, а впереди — будни, сѣрыя и равнодушныя: впереди — опять огороды, лозняки, два ряда курныхъ избъ, водовозки съ вонючей прудовкой, а въ концѣ улицы — поля, синева холодной дали, темный лѣсок на горизонтѣ, низкія тучиЙ

У одной избы — съ выбитымъ окномъ и колесомъ на гнилой крышѣ — сидитъ на скамейкѣ длинный больной мужикъ — краше въ гробъ кладутъ. Похожъ на Некрасова. На плечи, на длинную и грязную замашную рубаху, накинутъ старый полушубокъ; ноги, какъ палки, стоятъ въ валенкахъ, большія мертвыя руки ровно лежатъ на острыхъ колѣняхъ, на протертыхъ порткахъ. На лобъ по-стариковски надвинута шапка, глаза замученные, просящіе, нечеловѣчески-худое лицо вытянуто, губы пепельныя, полураскрытыяЙ

— Это Чучѐнь, — сказалъ Меньшовъ, кивая на больного. — Отъ живота второй годъ помираетъ.

— Чучень? Это чт˜ жъ — прозвище?

— ПрозвишшаЙ

— Глупо! — сказалъ Кузьма.

И отвернулся, чтобы не видѣть дѣвчонки возлѣ слѣдующей избы: она, перевалившись назадъ, держала на рукахъ ребенка въ чепчикѣ, пристально глазѣла на проѣзжихъ и, высовывая языкъ, нажевывала, готовила для ребенка соску изъ чернаго хлѣбаЙ А на крайнемъ огородѣ-гумнѣ гудѣли отъ вѣтра лозинки, трепалось покосившееся пугало пустыми рукавами. Гумно, чт˜ выходитъ въ степь, всегда неуютно, скучно, а тутъ еще это пугало, осеннія тучи, и гудитъ вѣтеръ съ поля, раздуваетъ хвосты куръ, бродящихъ по току, заросшему лебедой и чернобыльникомъ, возлѣ риги съ раскрытымъ хребтомъ, возлѣ голубой молотилки-рязанкиЙ А на грядкѣ телѣги, выбирающейся изъ деревни на синюю грязь дороги, чт˜ теряется въ морѣ зеленыхъ овсовъ и ржей, сидитъ огромный бѣломордый кретинъ съ бѣлыми, крупными рѣсницами и раздувшимся горломъЙ

Лѣсокъ, синѣвшій на горизонтѣ, — двѣ длинныхъ лощины, заросшихъ дубнякомъ, — назывался Порточками. И около этихъ Порточекъ захватилъ Кузьму проливной дождь съ градомъ, провожавшій до самаго Казакова. Лошаденку Меньшовъ гналъ подъ селомъ вскачь, а Кузьма, зажмурясь, сидѣлъ подъ мокрымъ холоднымъ веретьемъ. Руки костянѣли отъ стужи, за воротъ чуйки текли ледяныя струйки, отяжелѣвшее

// 80

подъ дождемъ веретье воняло прѣлымъ закромомъ. Въ голову стучали градины, летѣли лепешки грязи, въ колеяхъ, подъ колесами, шумѣла вода, гдѣ-то блеяли ягнятаЙ Наконецъ стало такъ душно, что Кузьма отшвырнулъ веретье съ головы назадъ и жадно глотнулъ свѣжій воздухъ. Дождь рѣдѣлъ, вечерѣло, мимо телѣги по зеленому выгону бѣжало къ избамъ стадо. Тонконогая черная овца отбилась въ сторону, и за ней гонялась, накрывшись мокрой юбкой, блестя бѣлыми икрами, босая баба. На западѣ, за селомъ, свѣтлѣло, на востокѣ, на сизо-пыльномъ фонѣ тучи, надъ хлѣбами, стояли двѣ зелено-фіолетовыхъ дуги. Густо и влажно пахло зеленью полей и тепло — жильемъ.

— Гдѣ тутъ господскій дворъ? — крикнулъ Кузьма плечистой бабѣ въ бѣлой рубахѣ и красной шерстяной юбкѣ.

Баба стояла на камнѣ возлѣ избы сотскаго и держала за руку голосившую дѣвочку лѣтъ двухъ. Дѣвочка голосила такъ яростно, что вопросъ пропалъ даромъ.

— Дворъ? — повторила баба. — Чей?

— Господскій.

— Чей? Ничего не слыхатьЙ А, да захлебнись ты, родимецъ те расшиби! — крикнула баба, дернувъ дѣвочку за руку такъ сильно, что та перевернулась и, полетѣвъ съ камня, повисла.

Разспросили въ другомъ дворѣ. Проѣхали широкую улицу, взяли влѣво, потомъ вправо и мимо чьей-то старосвѣтской усадьбы съ забитымъ наглухо домомъ стали спускаться подъ крутую гору, къ мосту черезъ рѣчку. Съ лица, съ волосъ, съ чекменя Меньшова падали капли. Умытое толстое лицо его казалось еще тупѣе. Онъ съ любопытствомъ заглядывалъ куда-то впередъ. Глянулъ и Кузьма. На томъ боку, на покатомъ выгонѣ — темный казаковскій садъ, широкій дворъ, обнесенный разрушающимися службами и развалинами каменной ограды; среди двора, за тремя засохшими елками — обшитый сѣрымъ тесомъ домъ подъ ржаво-красной крышей. Внизу, у моста — кучка мужиковъ. А навстрѣчу, на крутой размытой дорогѣ, бьется въ грязи, вытягивается вверхъ тройка худыхъ рабочихъ лошадей, запряженныхъ въ тарантасъ. Оборванный, но красивый батракъ, стройный, блѣдный, съ красноватой бородкой, съ умными глазами, стоялъ возлѣ тройки, дергалъ вожжи и, надсаживаясь, кричалъ: ЗН-но! Н-но-о!И А мужики съ гоготомъ и свистомъ подхватывали: ЗТпру! Тпру!И. И отчаянно простирала впередъ руки сидѣвшая въ тарантасѣ молодая женщина въ траурѣ, съ крупными слезами на длинныхъ рѣсницахъ, съ искаженнымъ отъ

// 81

ужаса лицомъ. Ужасъ, напряженіе были и въ бирюзовыхъ глазахъ толстаго рыжеусаго человѣка, сидѣвшаго съ ней рядомъ. Обручальное кольцо блестѣло на его правой рукѣ, сжимавшей револьверъ; лѣвой онъ все махалъ, и, вѣрно, ему было очень жарко въ верблюжьей поддевкѣ и дворянскомъ картузѣ, съѣхавшемъ на затылокъ. А со скамеечки противъ сидѣнья съ кроткимъ любопытствомъ озирались дѣти — мальчикъ и дѣвочка, блѣдные отъ холода и усталости, закутанные въ шали.

— Это Мишка Сиверскій, — громко и сипло сказалъ Меньшовъ, объѣзжая тройку и равнодушно глядя на дѣтей. — Его сожгли вчерасьЙ Видно, ст˜итъ того.

Дѣлами господъ Казаковыхъ правилъ староста, бывшій солдатъ-кавалеристъ, человѣкъ рослый и грубый. Къ нему, въ людскую, и надо было обратиться, какъ сказалъ Кузьмѣ работникъ, въѣзжавшій во дворъ въ телѣгѣ съ накошенной крупной мокро-зеленой травой. Но у старосты случилось въ этотъ день два несчастія — умеръ ребенокъ и околѣла корова — и встрѣченъ былъ Кузьма неласково. Когда онъ, оставивъ Меньшова за воротами, подошелъ къ людской, заплаканная старостиха несла отъ сада р`ябую курицу, смирно сидѣвшую у нея подъ-мышкой. Среди колоннокъ на ветхомъ крыльцѣ стоялъ высокій молодой человѣкъ, въ шароварахъ, длинныхъ сапогахъ и ситцевой косовороткѣ, и, увидавъ старостиху, крикнулъ:

— Агаѳья, куда-й-то ты ее несешь?

— Рѣзать, — отвѣтила старостиха серьезно и печально, останавливаясь возлѣ ледника.

— Дай-ка я зарѣжу.

И молодой человѣкъ направился къ леднику, не обращая вниманія на дождь, снова начавшій накрапывать съ насупившагося неба. Отворивъ дверь ледника, онъ взялъ съ порога топоръ — и черезъ минуту раздался короткій стукъ — и безголовая курица, съ краснымъ обрубочкомъ шеи, побѣжала по травѣ, спотыкнулась и завертѣлась, трепыхая крыльями и разбрасывая во всѣ стороны перья и брызги крови. Молодой человѣкъ кинулъ топоръ и направился къ саду, а старостиха, поймавъ курицу, подошла къ Кузьмѣ:

— Тебѣ чт˜?

— Насчетъ сада, — сказалъ Кузьма.

— Ѳедоръ Иваныча подожди.

— А гдѣ онъ?

— Сейчасъ съ поля пріѣдетъ.

И Кузьма сталъ ждать у открытаго окна людской. Онъ

// 82

заглянулъ туда, увидѣлъ въ полутьмѣ печь, нары, столъ, корытце на лавкѣ у окна — гробикъ корытцемъ, гдѣ лежалъ мертвый ребенокъ съ большой, почти голой головкой, съ синеватымъ личикомъЙ За столомъ сидѣла толстая слѣпая дѣвка и большой деревянной ложкой ловила изъ миски молоко съ кусками хлѣба. Мухи, какъ пчелы въ ульѣ, гудѣли надъ ней, ползали по мертвому личику, потомъ падали въ молоко, но слѣпая, сидя прямо, какъ истуканъ, и уставивъ въ сумракъ бѣльма, ѣла и ѣла. Кузьмѣ стало страшно, и онъ отвернулся. Порывами дулъ холодный вѣтеръ, отъ тучъ становилось все темнѣе. Среди двора возвышались два столба съ перекладиной, на перекладинѣ, какъ икона, висѣла большая чугунная доска: значитъ, по ночамъ боялись, били въ нее. По двору валялись худыя борзыя собаки. Мальчикъ лѣтъ восьми бѣгалъ среди нихъ, возилъ на телѣжкѣ бѣлоголоваго бурдастаго братишку въ большомъ черномъ картузѣ — и телѣжка неистово визжала. Домъ былъ сѣръ, грузенъ и, должно-быть, чертовски скученъ въ эти сумерки. ЗХоть бы огонь зажгли!И — подумалъ Кузьма. Онъ смертельно усталъ, ему казалось, что онъ выѣхалъ изъ города чуть не годъ тому назадъ. Вдругъ послышался вой, лай — и изъ воротъ сада растерянно выскочила, таща другъ друга, бокомъ, куда попало прядая, озираясь и стараясь разорваться, пара собакъ, — гончая сука и дворовый кобель, — головами въ разныя стороны. За ними съ гоготомъ бѣжалъ малый, распоясанный, безъ шапки, шаркая тяжелыми сапогами. За малымъ — барчукъЙ

А вечеръ и ночь Кузьма провелъ въ саду, въ старой банѣ. Староста, пріѣхавъ верхомъ съ поля, сердито сказалъ, что Зсадъ давно сдаденъИ, а на просьбу о ночлегѣ только нагло изумился: ЗОднако ты уменъ! — ни съ того ни съ сего крикнулъ онъ. — Постоялый дворъ какой нашелъ! Много васъ теперь такихъ шатаетсяИЙ Но смилостивился — и разрѣшилъ итти въ баню. Кузьма расчелся съ Меньшовымъ и пошелъ мимо дома къ воротамъ липовой аллеи. Изъ темныхъ раскрытыхъ оконъ, изъ-за желѣзныхъ сѣтокъ отъ мухъ, гремѣлъ рояль, покрываемый великолѣпнымъ баритональнымъ теноромъ, затѣйливыми вокализами, совершенно не идущими ни къ вечеру ни къ усадьбѣ. По грязному песку покатой аллеи, въ концѣ которой, какъ на краю свѣта, тускло бѣлѣло облачное небо, не спѣша двигался навстрѣчу Кузьмѣ невысокій темно-рыжій мужичокъ съ ведромъ въ рукѣ — и тоже безъ пояса, безъ шапки и въ тяжелыхъ сапогахъ.

— Ишь, ишь! — насмѣшливо говорилъ онъ на ходу,

// 83

прислушиваясь къ вокализамъ. — Ишь раздолѣвается, пузо его лопни.

— Кто раздолѣвается? — спросилъ Кузьма.

Мужичокъ поднялъ голову и пріостановился.

— Да баггчукъ-то, — весело сказалъ онъ, сильно картавя. — Говорятъ, семой годъ такъ-то!

— Это какой же, — чт˜ собакъ гналъ?

— Н-нѣтъ, другойЙ Да это еще чт˜! Иной разъ какъ примется кричать: ЗНонче ты, завтра яЙИ — прямо бяда-а!

— Учится, вѣрно.

— Хороша ученье!

— А тотъ, другой, чт˜ же дѣлаетъ?

— Энтотъ-то? — Мужичокъ, сдержанно-насмѣшливо улыбаясь, передохнулъ. — Да ничегоЙ Чего жъ ему, — харчи хорошіе, забава есть: Ѳедька подкидываетъ бутылочки, а онъ палѝтъ по нимъ; н€-пору купитъ у мужика бороду, отрѣжетъ и забьетъ ружье, ради смѣхуЙ Опять же — собаки: у насъ ихъ прямо гибель. Въ воскрёсный день какъ вдарятъ въ колокола — подхватятъ всей оравойЙ содомъ чистый! Третеводни загрызли мужицкаго кобеляЙ мужики во дворъ: — ЗДавай на ведро — и шабашъ. А то забастовку сейчасъ исдѣлаемъИЙ

— Чт˜ жъ, дали?

— Ужли жъ нѣтъ? Да-ашь, бра-атъ! Мельникъ тутъ естьЙ Вышелъ прямо къ крыльцу и говоритъ: ЗВѣтеръ-то, господа-дворяне, съ поля дуетъ!И Вотъ и пойми его. Барчукъ былъ похорохорился: — ЗЭто чт˜ жъ за вѣтеръ такой?И — ЗА такой, говоритъ, — я тебѣ загадалъ, а ты подумайЙИ Сразу, братъ, улечилъ его!

Все это было разсказано какъ будто небрежно, вскользь, съ передышками, но съ такой ѣдкой усмѣшкой и картавостью — Зсггазу, бггатъ!И — что Кузьма внимательно глянулъ на встрѣчнаго. Похожъ на дурачка. Волосы прямые, въ скобку, длинные. Лицо — небольшое, незначительное, старинно-русское, суздальской работы. Сапоги огромные, тѣло тощее и какое-то деревянное. Глаза подъ большими сонными вѣками — ястребиные, съ золотистымъ кружкомъ въ зрачкѣ. Опуститъ вѣки — картавый дурачокъ, подниметъ — даже жутко немного.

— Ты въ саду сидишь? — спросилъ Кузьма.

— Въ саду. А то гдѣ же?

— А какъ тебя зовутъ?

— Меня-то? АкимъЙ А тебя?

— Я садъ хотѣлъ снять.

— ВонаЙ хватился!

// 84

И Акимъ, насмѣшливо мотнувъ головой, пошелъ своей дорогой.

Вѣтеръ дулъ все порывистѣе, сыпля брызги съ ярко-зеленыхъ деревьевъ, за садомъ, гдѣ-то низко, гремѣлъ глухой громъ, блѣдно-голубые сполохи озаряли аллею, и повсюду пѣли соловьи. Совершенно непонятно было, какъ могутъ они такъ старательно, въ такомъ упорномъ забытьѣ, такъ сладко и сильно цокать, щелкать и разсып€ться подъ этимъ тяжкимъ свинцово-облачнымъ небомъ, среди гнущихся отъ вѣтра деревьевъ, въ густыхъ мокрыхъ кустахъ. Но еще непонятнѣе было, какъ проводятъ караульщики на этомъ вѣтру ночи, какъ спятъ они на сырой соломѣ подъ навѣсомъ гнилого шалаша въ концѣ аллеи!

Караулило трое. И всѣ были больны. Одинъ, молодой, худощавый, симпатичный, бывшій пекарь, уволенный прошлой осенью за стачку, теперь босякъ, еще не утратившій крестьянскаго облика, жаловался на лихорадку; у другого, тоже босяка, но уже застарѣлаго, была чахотка, хоть онъ говорилъ, что ему ничего, Зтолько промежъ крыльевъ холодитъИ; Акимъ страдалъ Зкуриной слѣпотойИ — отъ худосочія плохо видѣлъ въ сумеркахъ. Пекарь, блѣдный и ласковый, сидѣлъ, когда подошелъ Кузьма, возлѣ шалаша на корточкахъ и, засучивъ на худыхъ, слабыхъ рукахъ рукава женской ватной кофты, промывалъ въ деревянной чашкѣ пшено. Чахоточный Митрофанъ, человѣкъ небольшого роста, широкій и темнолицый, похожій на дагомейца, весь въ мокромъ отрепьѣ и опоркахъ, сбитыхъ и жесткихъ, какъ старое лошадиное копыто, стоялъ возлѣ пекаря и, поднявъ плечи, карими блестящими глазами, расширенными и ничего не выражающими, глядѣлъ на его работу. Акимъ притащилъ ведро воды и разводилъ, поддувалъ въ земляной печуркѣ противъ шалаша огонь. Онъ входилъ въ шалашъ, выбиралъ тамъ пуки соломы посуше и опять шелъ къ пахуче дымившему подъ чугуномъ костру, все бормоча что-то, дыша со свистомъ и насмѣшливо-загадочно, небрежно улыбаясь на подтруниванья сотоварищей, зло и ловко срѣзая ихъ порою. А Кузьма закрывалъ глаза и слушалъ то разговоръ, то соловьевъ, сидя на сырой скамейкѣ возлѣ шалаша, осыпаемый ледяными брызгами, когда по аллеѣ, подъ сумрачнымъ, вздрагивавшимъ отъ блѣдныхъ зарницъ небомъ проносился сырой вѣтеръ и глухо погромыхивалъ громъ. Подъ ложечкой сосало отъ голода и тютюна. Кулешъ, казалось, никогда не поспѣетъ, изъ головы не выходила мысль, что, можетъ, и самому придется жить такой же звѣриной жизнью, какъ эти караульщикиЙ и что впе-

// 85

реди — только старость, болѣзни, одиночество и нищета. Тѣло ныло, и раздражали порывы вѣтра, дальній однообразный громъ, соловьи и медлительная, небрежно-ѣдкая картавость Акима, его скрипучій голосъ.

— Ты бы, Акимушка, хоть поясокъ-то купилъ, — притворно-просто говорилъ пекарь, закуривая, продолжая трунить и все поглядывая на Кузьму, — приглашая его послушать Акима.

— Вотъ погоди, — разсѣянно-насмѣшливо отвѣчалъ Акимъ, сливая изъ закипѣвшаго котелка въ чашку бѣлую жижу. — Вотъ отживемъ у хозяина лѣто — сапоги тебѣ со скрипомъ куплю.

— ЗСо скггипомъИ! Да я у тебя не прошу.

— А самъ въ опоркахъ!

И Акимъ сталъ заботливо пробовать съ ложки жижу.

Пекарь смутился и вздохнулъ:

— Ужъ гдѣ намъ сапоги носить!

— Да будетъ вамъ, — сказалъ Кузьма: — вы вотъ лучше скажите, чт˜ же у васъ, небось, каждый день все кулешъ да кулешъ?

— А тебѣ чего жъ — рыбки, ветчинки захотѣлось? — спросилъ Акимъ, не оборачиваясь и облизывая ложку. — Она бы ничего такъ-то: водочки осьмушку, сомовинки хунтика три, хвостикъ ветчинки, чайку хруктовагоЙ

— Ну чт˜ жъ — сомовинки! — улыбнулся Кузьма. — Чт˜ жъ это за рыба!

Акимъ обернулся.

— Дуракъ, — сказалъ онъ убѣжденно: — разя рыба плохая бываетъ? А это не кулешъ, а называется рѣденькая кашка. Кулешъ на закуску.

— А щи, похлебку варите?

— У насъ, братъ, были онѣ, щи-то, да какія еще! На кобеля плеснешь — шерсть соскочитъ!

— Ну, похлебочки быЙ

— А гдѣ ихъ, картохъ-то, взять? У мужука, у чорта, братъ, не укупишь! У мужука среди зимы снѣгу не выпросишь.

Кузьма покачалъ головой:

— А вѣдь это ты отъ болѣзни такъ золъ! Полѣчился бы, что ли, маленькоЙ

Акимъ, не отвѣтивъ, опустился на корточки передъ огнемъ. Огонь уже потухалъ, подъ чугуномъ краснѣла горка тонкихъ угольковъ; садъ темнѣлъ и темнѣлъ, и голубые сполохи, при порывахъ вѣтра, раздувавшихъ рубаху Акима, уже стали

// 86

блѣдно озарять лица. Митрофанъ сидѣлъ рядомъ съ Кузьмой, опершись на палку, пекарь — на пнѣ подъ липой. Услыхавъ послѣднія слова Кузьмы, онъ сталъ серьезенъ.

— А я такъ полагаю, — сказалъ онъ покорно и грустно, — что не иначе, какъ все Господь. Не дастъ Господь здоровья, такъ никакіе доктора тебѣ не помогутъ. Вонъ Акимъ правду говоритъ: раньше смерти не помрешь.

— Доктора! — подхватилъ Акимъ, глядя на угли и особенно ѣдко выговаривая это слово: дохтогга!.. — Доктора, братъ, свой карманъ блюдутъ. Я бъ ему, доктору-то энтому, кишки за его дѣла выпустилъ!

— Не всѣ блюдутъ, — сказалъ Кузьма.

— Я всѣхъ не видалъ.

— Ну и не бреши, если не видалъ, — строго сказалъ Митрофанъ и обратился къ пекарю: — да и ты хорошъ: ишь, распѣлся сиротой казанской! Небось, кабы не валялся по-собачьи на земи, не корежило бы тебя такъ-то.

— Да вѣдь яЙ — началъ-было пекарь.

Но тутъ насмѣшливое спокойствіе внезапно покинуло Акима. И, выкативъ свои безсмысленные ястребиные глаза, онъ вдругъ вскочилъ и закричалъ съ запальчивостью идіота:

— Чт˜? Это я-то не бреши? Ты былъ въ больницѣ-то? Былъ? А я былъ! Я въ ней семь денъ сидѣлъ, — много онъ мнѣ булокъ-то давалъ, дохторъ-то твой? Много?

— Да дуракъ, — перебилъ Митрофанъ: — булки не всѣмъ же полагаются: это по болѣзни.

— А! По болѣзни! Ну, и подавись онъ ими, пузо его лопни! — крикнулъ Акимъ.

И, бѣшено озираясь, шваркнулъ ложку въ Зрѣденькую кашкуИ и пошелъ въ шалашъ.

Тамъ онъ, со свистомъ дыша, зажегъ лампочку, и въ шалашѣ стало уютно. Потомъ досталъ откуда-то изъ-подъ крыши ложки, кинулъ ихъ на столъ и крикнулъ: ЗНесите, что ль кулешъ-то!И Пекарь всталъ и пошелъ за чугунчикомъ. ЗМилости просимъИ, — сказалъ онъ, проходя мимо Кузьмы. Но Кузьмѣ было непріятно ѣсть вмѣстѣ съ Акимомъ. Онъ попросилъ хлѣба, круто посолилъ его и, съ наслажденіемъ жуя, опять вернулся къ скамейкѣ. Стало совсѣмъ темно. Блѣдно-голубой свѣтъ все шире, быстрѣе и ярче озарялъ шумящія деревья, точно раздуваемый вѣтромъ, и при каждомъ сполохѣ мертвенно-зеленая листва становилась на мгновеніе видна, какъ днемъ, послѣ чего все заливалось могильной чернотою. Соловьи смолкли, — сладко и сильно цокалъ и разсыпался только одинъ — надъ самымъ шалашомъ. А въ шалашѣ,

// 87

вокругъ лампочки, уже опять текла мирно-ироническая бесѣда. ЗДаже и не спросили, кто я, откуда? — думалъ Кузьма. — Народъ, пропади онъ пропадомъ!И И шутливо крикнулъ въ шалашъ:

— Акимъ! А ты и не спросилъ даже: кто я, откуда?

— А на что ты мнѣ нуженъ-то? — отвѣтилъ Акимъ равнодушно.

— Я вотъ его о другомъ спрашиваю, — послышался голосъ пекаря: — сколько онъ отъ Думы земли чаетъ получить? Какъ думаешь, Акимушка? А?

— Я не письмённый, — сказалъ Акимъ. — Тебѣ изъ навозу виднѣй.

И пекарь, должно-быть, опять смутился: на минуту наступило молчаніе.

— Это онъ насчетъ нашего брата, — заговорилъ Митрофанъ. — Я разсказывалъ какъ-то, что въ Ростовѣ бѣдный народъ, проталеріатъ то-есть, зимой въ навозѣ спасаетсяЙ

— Выйдетъ за городъ, — радостно подхватилъ Акимъ, — и — въ навозъ! Зароется не хуже свиньи — и горя мало.

— Дуракъ! — отрѣзалъ Митрофанъ и такъ строго, что Кузьма обернулся. — Чего гогочешь? Дуракъ слѣпой, раскоряка! Застигнетъ бѣдность — зароешься!

Акимъ, опустивъ ложку, сонно посмотрѣлъ на него. И съ той же внезапной запальчивостью, какъ и давеча, раскрылъ свои пустые ястребиные глаза и бѣшено крикнулъ:

— А-а! Бѣдность! По часамъ захотѣлъ работать?

— А какъ же? — бѣшено крикнулъ и Митрофанъ, раздувая свои дагомейскія ноздри и въ упоръ глядя на Акима блестящими глазами. — Двадцать часовъ за двугривенный?

— А-а! А тебѣ бы часъ за цѣлковый?.. Дюже жаденъ, пузо твое лопни!

Но ссора столь же быстро и потухла, какъ разгорѣлась. Черезъ минуту Митрофанъ уже спокойно говорилъ, обжигаясь кулешомъ:

— Это онъ-то не жаденъ! Да онъ, дьяволъ слѣпой, за копейку въ алтарѣ удавится. Вѣрите ли — жену за пятиалтынный продалъ! Ей-Богу, не шучу. Тамъ у насъ въ Липецкѣ есть такой старичокъ, Панковъ прозывается, тоже прежде садовничалъ, ну, а теперь на покоѣ и очень любитъ это дѣлоЙ

— Да Акимъ-то тоже изъ-подъ Липецка? — перебилъ Кузьма.

— Изъ Студёнки, изъ деревни, — равнодушно сказалъ Акимъ, точно и не про него шелъ толкъ.

— Вѣрно, вѣрно, — подтвердилъ Митрофанъ. — Закоренѣлый

// 88

мужикъ. При братѣ живетъ, землей, дворомъ сообча владѣетъ съ нимъ, но только все-таки въ родѣ какъ замѣсто дурачка, и жена отъ него, конечно, ужъ сбѣжала; а отчего сбѣжала — какъ разъ отъ этого отъ самаго: сторговался съ Панковымъ за пятиалтынный, чтобъ пустить его, замѣсто себя, ночью въ клѣть — и пустилъ.

Акимъ молчалъ, постукивая ложкой по столу и глядя на лампочку. Онъ уже наѣлся, утерся и теперь что-то думалъ.

— Брехать, малый, не пахать, — сказалъ онъ наконецъ. — А хоть бы и пустилъ: ай она слиняетъ?

И, прислушиваясь, осклабился, поднялъ брови, и его суздальское личико стало радостно-грустно, покрылось крупными деревянными морщинами.

— Вотъ бы изъ ружья-то его! — сказалъ онъ особенно скрипуче и картаво. — Такъ бы и кувырнулся!

— Это ты про кого же? — спросилъ Кузьма.

— Да про соловья-то энтогоЙ

Кузьма сжалъ зубы и, подумавъ, сказалъ:

— А стерва ты мужикъ. Звѣрь.

— Поцелуй меня въЙ. таперь, — отозвался Акимъ машинально. И, икнувъ, поднялся:

— Ну, чт˜ жъ даггомъ огонь-то жечь?

Митрофанъ сталъ завертывать цыгарку, пекарь — убирать ложки, а онъ вылѣзъ изъ-за стола, повернулся къ лампочкѣ спиной и, поспѣшно перекрестившись три раза, съ размаху поклонился въ темный уголъ шалаша, встряхнулъ мочальными прямыми волосами и, поднявъ лицо, зашепталъ молитву. Отъ него пала на какіе-то тесовые ящики и переломилась большая тѣнь, а самъ онъ показался Кузьмѣ еще меньше, чѣмъ давеча. Кузьма вспомнилъ, какъ былъ онъ когда-то на призывѣ: призывалось пятьсотъ человѣкъ, взять нужно было всего сто двадцать, ему достался четыреста девяносто второй номеръ — и все-таки чуть было не пришлось раздѣваться: такъ браковали этихъ голыхъ подростковъ, похожихъ на голыхъ воробьевъ своими тонкими, какъ плети, руками и большими, тугими животами. Акимъ опять торопливо перекрестился и опять съ размаху поклонился — и Кузьма уже съ ненавистью взглянулъ на него. Вотъ Акимъ молится — и попробуй-ка спросить его, вѣритъ ли онъ въ Бога! Изъ орбитъ выскочатъ его ястребиные глаза! Ему вѣдь кажется — никто на свѣтѣ не вѣритъ такъ, какъ онъ. Онъ до глубины души убѣжденъ, что въ угоду Богу, да чтобъ и люди не осудили, надо строго-настрого исполнять даже малѣйшее изъ того, чт˜ положено по отношенію къ церкви, постамъ,

// 89

праздникамъ, добрымъ дѣламъ, что для спасенія души, — не по добротѣ же, конечно! — неукоснительно слѣдуетъ творить эти дѣла, ставить свѣчи, въ постъ ѣсть рыбку да маслице, а въ праздники праздновать — и ублажать пирогами и курятиной попаЙ И всѣ твердо вѣрятъ, что Акимъ очень вѣрующій человѣкъ, хотя за всю свою жизнь ни разу не подумалъ этотъ Акимъ: да чт˜ же такое его Богъ? — какъ никогда не думалъ онъ ни о небѣ ни о землѣ, ни о рожденіи ни о смертиЙ Чт˜ ему думать! За него обдумали! У него на все есть отвѣты — спокойные, тысячу лѣтъ тому назадъ заготовленные. Онъ вѣдь знаетъ: на небѣ — рай, ангелы, праведные, въ аду — черти и грѣшники, на землѣ — люди, которые пашутъ, строятъ, торгуютъ, наживаютъ денежки, женятся, живутъ въ свое удовольствіеЙ Не всѣ, конечно, далеко не всѣ, да чт˜ жъ съ этимъ подѣлаешь? Стремиться-то все-таки люди должны к этому — и ужъ придетъ времечко, покажетъ себя Акимъ! — подумалъ Кузьма, какъ всегда, съ изумленіемъ и ужасомъ вспоминая погромы. Ну, а тайна рожденія и смерти — это его не касается. По рожденіи надо быть перекрещеннымъ, да по-нашему, по-русски, а не по-собачьи — по-турецки или французски. Умирая — непремѣнно пріобщиться, — иначе ада не миновать, — а всего лучше особороваться. Вотъ и все. Есть еще на землѣ насѣкомыя, цвѣты, растенія, птицы, животныяЙ Но о цвѣтахъ и насѣкомыхъ Акимъ думать не унизится — просто давитъ ихъ. Растенія онъ замѣчаетъ только тѣ, чт˜ приносятъ плоды, ягоды, идутъ на кормъ. Птицы летаютъ, поютъ — и самое любезное дѣло стрѣлять на ѣду тѣхъ изъ нихъ, чт˜ годны къ тому, а негодныхъ — для забавы. Звѣрей надо всѣхъ, до единаго, истребить, а къ животнымъ относиться разно: своихъ держать въ тѣлѣ, на пользу себѣ, чужимъ и старымъ — выстегивать глаза кнутомъ, ломать ногиЙ

ЗИ какое ему дѣло, — съ тоской подумалъ Кузьма: — какое ему дѣло, разъ онъ не хозяйствуетъ, что идетъ недѣлю дождь, градъ, гремитъ громъ, сверкаютъ зарницыЙ что, небось, онѣ озаряютъ теперь мертвое синее личико въ темной, полной мухъ избѣ, гдѣ, какъ убитая, спитъ слѣпая дѣвкаЙИ

Казалось, что годъ тому назадъ выѣхалъ онъ изъ города и что никогда-то теперь не доберешься до него. Тяготилъ мокрый картузъ, ныли холодныя ноги, сжатыя грязными сапогами. Лицо за день обвѣтрилось, горѣло. Тѣло было разбито телѣгой и неуютностью, безполезной жаждой отдыха. Но спать — нѣтъ, еще не заснешь. Поднявшись со скамьи, Кузьма пошелъ навстрѣчу сырому вѣтру, къ воротамъ въ поле, къ пустоши давно упраздненнаго погоста. Изъ шалаша падалъ

// 90

на грязь слабый свѣтъ, но, какъ только Кузьма отошелъ, Акимъ дунулъ на лампочку, свѣтъ исчезъ, и сразу наступила ночь. Голубоватая зарница блеснула еще смѣлѣе и неожиданнѣй, раскрыла все небо, всю глубину сада до самыхъ отдаленныхъ яблонь, гдѣ стояла баня, и вдругъ залила все такой чернотой, что закружилась голова. И опять гдѣ-то низко загремѣлъ глухой дальній громъ и изъ-за шума деревьевъ и гула донесся отрывистый визгъ, лай — грызня собакъ, пировавшихъ за садомъ надъ дохлой коровой. Постоявъ и различивъ тусклый просвѣтъ въ воротахъ, Кузьма вышелъ на дорогу, пролегавшую мимо вала, мимо шумящихъ старыхъ липъ и кленовъ, и сталъ медленно ходить взадъ и впередъ. На картузъ, на руки опять посыпался дождь. Но хотѣлось додумать то, чт˜ началъ. Вдругъ опять глубоко распахнулась черная тьма, засверкали капли дождя, и на пустоши, въ мертвенно-голубомъ свѣтѣ, вырѣзалась фигура мокрой тонкошеей лошади. Блѣдное, металлически-зеленое поле овсовъ мелькнуло за пустошью на чернильномъ фонѣ, а лошадь подняла голову — и Кузьмѣ стало жутко. Лошадь быстро потонула въ темнотѣ, но — чья она? почему не спутана? почему шатается безъ призора?.. И Кузьма повернулъ къ воротамъ. Въ канавѣ подъ валомъ, въ мокрыхъ лопухахъ и крапивѣ, кто-то не то рычалъ, не то храпѣлъ. Спотыкаясь, протягивая, какъ слѣпой, руки впередъ, Кузьма приблизился къ канавѣ.

— Кто тутъ? — крикнулъ онъ.

Но храпъ былъ мертвецки-пьяный, крѣпкій, захлебывающійся. Да и все кругом спало глубокимъ сномъ. Зарницы потухали, сонныя, невидимыя въ темнотѣ деревья шумѣли подъ усиливающимся дождемъ глухо и хмуроЙ А когда Кузьма ощупью добрался наконецъ до бани, дождь обрушился на землю съ такой силой, что, какъ въ дѣтствѣ, стали мелькать страшныя мысли о потопѣ. Онъ дернулъ спичкой, увидалъ широкія нары возлѣ окошечка и, свернувъ чуйку, кинулъ ее въ изголовье. Въ темнотѣ влѣзъ на нары и съ глубокимъ вздохомъ растянулся на нихъ, легъ по-стариковски, на спину, и закрылъ усталые глаза. Боже мой, какая нелѣпая и тяжкая поѣздка! И какъ это онъ попалъ сюда? Въ барскомъ домѣ теперь тоже тьма, и зарницы на лету, украдкой отражаются въ зеркалахъЙ Въ шалашѣ, подъ проливнымъ дождемъ, спитъ АкимъЙ Вотъ въ этой банѣ не разъ, конечно, видали чертей: вѣритъ ли Акимъ хоть въ чорта какъ слѣдуетъ? Нѣтъ. Вѣрили тысячу лѣтъ тому назадъ, Акимъ же только машинально принялъ наслѣдство. Но, не вѣря, онъ все-таки съ увѣренностью разсказываетъ о томъ, какъ его

// 91

покойникъ-дѣдъ — непремѣнно дѣдъ и непремѣнно покойникъ — пошелъ разъ въ ригу за хоботьемъ, а чортъ сидитъ себѣ на водилѣ, ножки переплелъ, лохматый, какъ собакаЙ И, выставивъ одно колѣно, Кузьма положилъ кисть руки на лобъ и сталъ, вздыхая и тоскуя, задремыватьЙ

Лѣто онъ провелъ въ ожиданіи мѣста. Ночью въ казаковскомъ саду стало ясно, что мечты о садахъ — глупы. Возвратясь въ городъ и хорошенько обдумавъ свое положеніе, началъ онъ искать мѣста — прикащика, конторщика; потомъ сталъ соглашаться на любое — лишь бы былъ кусокъ хлѣба. Но поиски, хлопоты, просьбы пропадали даромъ. И охватило отчаяніе: да какъ же это онъ не видалъ, что ему и надѣяться-то нечего! Въ городѣ онъ давнымъ-давно слылъ за большого чудака. Пьянство и бездѣлье превратили его въ посмѣшище. Жизнь его сперва изумляла городъ, потомъ стала казаться подозрительной. Да и правда: гдѣ это видано, чтобы мѣщанинъ въ его годы жилъ на подворьѣ, былъ холостъ и нищъ, какъ шарманщикъ: всего имущества — сундучокъ да тяжелый старый зонтъ! И Кузьма сталъ посматривать въ зеркало: чт˜ это, въ самомъ дѣлѣ, за человѣкъ передъ нимъ? Ночуетъ въ Зобщемъ номерѣИ, среди чужихъ, пріѣзжающихъ и уѣзжающихъ людей, утромъ плетется по жарѣ на базаръ, въ трактиры, гдѣ ловитъ слухи о мѣстахъ; послѣ обѣда спитъ, потомъ сидитъ у окна и читаетъ Костомарова, глядитъ на пыльную бѣлую улицу и блѣдно-голубое отъ жары небоЙ Для кого и для чего живетъ на свѣтѣ этотъ широкій въ кости, но худой и уже сѣдой отъ голода и строгихъ думъ мѣщанинъ, называющій себя анархистомъ и не умѣющій толкомъ объяснить, чт˜ значитъ — анархистъ? Сидитъ, читаетъ; вздохнетъ, пройдется по комнатѣ; опустится на корточки, отомкнетъ свой сундучокъ; переложитъ поаккуратнѣе истрепанныя книжки и рукописи, двѣ-три линючихъ косоворотки, старый длиннополый сюртукъ, жилетку, истершееся метрическое свидѣтельствоЙ И опуститъ руки. Къ чему все это? Какое убожество, одиночество. А чт˜ впереди — и подумать жутко. Тихонъ бездѣтенъ, богатъ, да онъ и на похороны трынки не дастъЙ

И лѣто тянулось безконечно долго. Распустили Думу, но это не нарушило однообразія жаркихъ длинныхъ дней. Ждали великаго деревенскаго бунта, но никто и бровью не повелъ, когда не произошло ровно ничего великаго. Устраивались новыя сказочно-свирѣпыя избіенія евреевъ, изо дня въ день шли казни, разстрѣлы, но городъ даже интересоваться пересталъ ими. Въ уѣздѣ, по усадьбамъ, побаивались, — особенно

// 92

послѣ того знаменитаго дня, когда взбунтовались мужики по чьему-то ЗраспоряженіюИ. Но чт˜ за дѣло городу до уѣзда? Казаковъ прислали еще сотню; ихъ проклинали въ одинъ голосъ, но терпѣли. Мѣстную газетку закрывали три раза и наконецъ доконали, продажу столичныхъ запретили. На афишахъ опять стали печатать: ЗСъ дозволенія начальства, проѣздомъ черезъ здѣшній городъИ, да и афиши-то опять пошли гнусныя: пріѣхали малороссы завлекавшіе на представленіе Ззнаменитой исторической драмы Тарасъ Бульба, убійца своего родного сынаИ тѣмъ, что Зучаствуетъ вся труппаИ, гопакомъ, Зроскошными костюмамиИ и Збезплатными подаркамиИ — дойной коровой и чайнымъ сервизомъ, Зстоимостью семьдесятъ пять рублейИ; появились скороходы и предсказатели судьбы, какіе-то жулики, показывающіе человѣческое безобразіе — близнецовъ, бородатую женщину, дѣвицу четырнадцати пудовъ, Зчудо ХХ вѣка — живое чудовище, пойманное въ Красномъ морѣИ и лежавшее дохлымъ въ жестяной ваннѣ за ситцевой занавѣскойЙ Военные подняли голову, ѣздили пьянствовать почему-то на вокзалъ и тамъ дебоширили, кричали, что Зофицерство — это одна семьяИ, хохотали, читая требованія амнистіи и отмѣны смертной казни, и каждый думалъ, что говоритъ нѣчто очень новое, выпаливая: ЗПусть прежде господа революціонеры прекратятъ убійства!И — или доказывая, что соціализмъ — только глупъ: ЗПозвольте, — это чт˜ же значитъ: ваши часы — мои часы, моя жена — ваша жена?И

— Будь проклятъ день рожденія моего въ этой трижды проклятой сторонѣ! — говорилъ иногда Кузьма, швыряя на столъ газету, закрывая глаза и стискивая зубы. — На весь міръ нужно было бы кричать теперь: ратуйте, кто въ Бога вѣруетъ!

— А вотъ ты докричишься, — спокойно возражалъ ему кто-нибудь.

И переводилъ разговоръ на урожай, засуху. И Кузьма смолкалъ: событія были столь жестоки, что человѣческой воспріимчивости не хватало.

Въ уѣздѣ изрѣдка перепадали дожди, но въ городѣ съ самаго мая до августа, день въ день стояла адская сушь. Угловой домъ подворья жарился на солнцѣ. По ночамъ отъ духоты кровь стучала въ голову, и будилъ каждый звукъ за открытыми окнами. А на сѣновалѣ нельзя было спать отъ блохъ, крика молодыхъ пѣтуховъ и вони навознаго двора. Да и курить запрещалось: хозяинъ былъ толстъ, слабъ и нервенъ, какъ старая бабаЙ Все лѣто не покидала Кузьму надежда съѣздить въ Воронежъ. Ахъ, какъ не цѣнилъ онъ дней моло-

// 93

дости! Хоть бы отъ поѣзда до поѣзда побродить по воронежскимъ улицамъ, посмотрѣть на знакомые тополя, на тотъ голубенькій домикъ за городомъЙ Да зачѣмъ? Истратить десять, пятнадцать рублей, а потомъ отказывать себѣ въ свѣчкѣ, въ булкѣ? Да и стыдно старику предаваться любовнымъ воспоминаніямъ. А чт˜ до Клаши, такъ его ли еще дочь-то она? Видѣлъ онъ ее года два тому назадъ: сидитъ у окна, плететъ кружево, обликъ милый и скромный, но похожа только на матьЙ Чт˜ скажетъ онъ ей, если даже рѣшится зайти? Какими глазами взглянетъ на старика Ивана Семеныча?.. И время текло невыносимо скучно. Даже пріѣзжихъ не было. За весь июль останавливался только какой-то молодой дьяконъ, по-семинарски чудаковатый. Приходилъ повидаться съ нимъ родственникъ, но ушелъ ни съ чѣмъ: дьяконъ былъ на базарѣ, а фамилію свою — Краснобаевъ — написалъ на доскѣ по-латыни: БенедиктовъЙ

Къ осени Кузьма убѣдился, что необходимо или по святымъ мѣстамъ уйти, въ монастырь какой-нибудь, или — махнуть рукой и опять запить, на зло кому-то. Однажды, отомкнувъ сундучокъ, нашелъ онъ ЗИсповѣдьИ Толстого, развернулъ ее и прочиталъ надпись карандашомъ, сдѣланную съ пьяныхъ глазъ, еще у Касаткина: ЗВсѣхъ отучить отъ водки нельзяИ. Месяца два тому назадъ онъ только поморщился бы, — глупая надпись! — теперь же ухмыльнулся и подумалъ: ЗА не послать ли все къ чортовой матери, не прожечь ли все до нитки, да не дернуть ли по горлу бритвой?И Наступала осень. Уже пахло на базарѣ яблоками, сливами. Навезли гимназистовъ. Начались бѣга. Стало солнце садиться за Щепной площадью: выйдешь изъ воротъ вечеромъ и, переходя перекресткомъ, ослѣпнешь: налѣво вся улица, упирающаяся вдали въ площадь, залита низкимъ скучнымъ блескомъ. Сады за заборами — въ пыли, паутинѣ. Идетъ Полозовъ навстрѣчу — на немъ крылатка, но шляпу уже смѣнилъ картузъ съ кокардой. Въ городскомъ саду ни души. Забита раковина музыкантовъ, забитъ кіоскъ, гдѣ продавали лѣтомъ кумысъ и лимонадъ, закрытъ дощатый буфетъ. И однажды, сидя возлѣ этой раковины, Кузьма такъ затосковалъ, что не шутя задумался о самоубійствѣ. Солнце садилось, свѣтъ его былъ красноватый, летѣла мелкая розовая листва по аллеѣ, дулъ холодный вѣтеръ. Въ соборѣ звонили ко всенощной, и подъ этотъ мѣрный густой звонъ, уѣздный, субботній, душа ныла нестерпимо. Вдругъ подъ раковиной послышался кашель, кряхтѣньеЙ ЗМотькаИ, — подумалъ Кузьма. И правда: вылѣзъ изъ-подъ лѣстницы Мотя-Утиная-Головка.

// 94

Былъ онъ въ рыжихъ солдатскихъ сапогахъ, въ очень длинномъ гимназическомъ мундирѣ, обсыпанномъ мукою, — видно, базаръ позабавился, — и въ соломенной шляпѣ, много разъ попадавшей подъ колеса. Не раскрывая глазъ, отплевываясь и шатаясь съ похмелья, онъ прошелъ мимо, даже не попросивъ покурить. Кузьма, сдерживая слезы, самъ окликнулъ его:

— Моть! Иди потолкуемъ, покуримъЙ

И Мотька вернулся, сѣлъ на скамью, сталъ сонно, шевеля бровями, завертывать цыгарку, но, кажется, плохо соображалъ, кто это рядомъ с нимъ, кто это жалуется ему на свою судьбуЙ

А на другой день тотъ же Мотька принесъ Кузьмѣ записку Тихона. И петля, опять было-захлеснувшая Кузьму, вдругъ лопнула.

Въ концѣ сентября онъ переѣхалъ въ Дурновку.

III.

Помѣстье при Дурновкѣ было хуторское. Оно прежде такъ и называлось — хуторъ. Дурново владѣли нѣсколькими помѣстьями и занимали главное, на Зушѣ. Аѳанасій Нилычъ, затравившій Цыгана, только наѣзжалъ въ Дурновку — по пути съ охоты. Нилу Аѳанасьевичу, предводительствовавшему дворянствомъ, было не до хуторовъ: онъ всю жизнь устраивалъ обѣды да пилъ хересъ въ клубѣ, славясь своей полнотой, аппетитомъ, звонкимъ шопотомъ, — у него было серебряное горло, — щедростью, остротами и разсѣянностью. Рѣдко заглядывалъ въ Дурновку и сынъ его, уланъ, носившій имя дѣда. Уланъ считался еще крупнымъ помѣщикомъ. Выйдя въ отставку, онъ рѣшилъ нажить милліоны, показать, какъ надо хозяйствовать. Но въ полѣ бывать уланъ не любилъ, да и губила его страсть къ покупкамъ: онъ покупалъ чуть не все, на что падалъ его взглядъ. Губили и поѣздки въ Москву, влюбчивостьЙ Сыну его, не кончившему лицея, достались уже только два хутора — Лаухино и Дурновка. И лицеистъ такъ разорилъ ихъ, что въ послѣдній годъ пребыванія его въ Дурновкѣ караулила усадьбу старая стряпуха, ходившая по ночамъ съ колотушкой и въ рыжей енотовой шубѣЙ ЗДа чт˜ жъ, — думалъ Кузьма, до слезъ обрадованный предложеніемъ Тихона и глубоко затаившій свою радость. — Хуторъ, такъ хуторъ! Это-то и хорошо: ужъ, по крайности, подлинная глушь, татарщина!И

Когда-то Илья Мироновъ года два жилъ въ Дурновкѣ. Былъ въ ту пору Кузьма совсѣмъ ребенокъ, и остались у него въ памяти только темно-зеленые пахучіе коноплян-

// 95

ники, въ которыхъ тонула Дурновка, да еще одна темная лѣтняя ночь: ни единаго огня не было въ деревнѣ, а мимо ихъ избы шли, бѣлѣя въ темнотѣ рубахами, Здевять дѣвокъ, девять бабъ, десятая удоваИ, всѣ босыя, простоволосыя, съ метлами, дубинами, вилами, и стоялъ оглушительный звонъ и стукъ въ заслонки, въ сковороды, покрываемый дикой хоровой пѣснью: вдова тащила соху, рядомъ съ ней шла дѣвка съ большой иконой, а прочія звонили, стучали и, когда вдова низкимъ голосомъ выводила:

Ты, коровья смерть,

Не ходи въ наше село! —

хоръ, на погребальный ладъ, протяжно вторилъ:

Мы опахиваемъ —

и, тоскуя, рѣзкими горловыми голосами подхватывалъ:

Со ладаномъ, со крестомъЙ

Теперь видъ дурновскихъ полей былъ будничный. Коноплянники исчезли, а осень и безъ того оголила поля, огороды, задворки. Ѣхалъ Кузьма съ Воргла веселый и слегка хмельной: Тихонъ Ильичъ угощалъ его за обѣдомъ наливкой, а Настасья Петровна, за чаемъ послѣ обѣда, двумя сортами варенья; Тихонъ Ильичъ былъ очень добръ въ этотъ день, вспоминалъ молодость, дѣтство, — какъ они ѣли черепенники, какъ улюлюкали за Собачьимъ-Пистолетомъ и учились у Бѣлкина, — называлъ жену тетенькой, трунилъ надъ ея душеспасительными поѣздками къ монахинѣ Полукарпіи, сказалъ насчетъ жалованья Кузьмы: Зсочтемся, братуша, сочтемся — не обижуЙИ, кратко отозвался о революціи: Зрано пташечка запѣла, — кабы кошечка не съѣла!..И. Ѣхалъ Кузьма на буромъ меринѣ, а вокругъ него разстилалось море сухихъ бурыхъ пашенъ. Почти лѣтнее солнце, прозрачный воздухъ, блѣдно-голубое ясное небо, — все радовало и обѣщало долгій покой. Сѣдой, корявой полыни, вывороченной съ корнемъ сохами, было такъ много, что ее возили возами. Подъ самой усадьбой стояла на пашнѣ лошаденка, съ репьями въ холкѣ, и телѣга, высоко нагруженная полынью, а подлѣ лежалъ Яковъ, босой, въ короткихъ запыленныхъ порткахъ и длинной посконной рубахѣ, и, придавивъ бокомъ большого сѣдого кобеля, держалъ его за ухо. Кобель рычалъ и косился.

— Ай кусается? — крикнулъ Кузьма.

— Лютъ — мочи нѣтъ! — торопливо отозвался Яковъ, поднимая свою косую бороду. — На морды лошадямъ сигаетъЙ

// 96

И Кузьма засмѣялся отъ удовольствія. Ужъ мужикъ — такъ мужикъ, степь — такъ степь!

А дорога шла подъ изволокъ, и горизонтъ суживался. Впереди зеленѣла новая желѣзная крыша риги, потонувшая въ глухомъ низкоросломъ саду. За садомъ, на противоположномъ косогорѣ, стоялъ длинный рядъ избъ изъ глинобитныхъ кирпичей, подъ соломой. Справа, за пашнями, тянулся большой логъ, входившій въ тотъ, чт˜ отдѣлялъ усадьбу отъ деревни. И тамъ, гдѣ лога сходились, блестѣлъ подъ солнцемъ прудъ, а на мысу между ними торчали крылья двухъ раскрытыхъ вѣтряковъ, окруженныхъ нѣсколькими избами однодворцевъ, — Мысовыхъ, какъ назвалъ ихъ Оська, — и бѣлѣла на выгонѣ вымазанная мѣломъ школа.

— Чт˜ жъ, учатся ребятишки-то? — спросилъ Кузьма.

— Обязательно, — сказалъ Оська. — Ученикъ у нихъ — бядовый!

— Какой ученикъ? Учитель, что ли?

— Ну, учитель, одна честь. Вышколилъ, говорю, ихняго брата — куда годишься. Солдатъ. Бьетъ не судомъ, да зато у него и прилажено ужъ все! Заѣхали мы какъ-то съ Тихономъ Ильичемъ — какъ вскочутъ всѣ разомъ да какъ гаркнутъ: ЗЗдравія желаемъ!И — гдѣ тебѣ и солдатамъ такъ-то!

И опять засмѣялся Кузьма.

А когда проѣхали гумно, прокатили по убитой дорогѣ мимо вишневаго сада и повернули влѣво, на длинный дворъ, подсохшій, золотившійся подъ солнцемъ, даже сердце заколотилось: вотъ онъ и д˜ма наконецъ. И, взойдя на крыльцо, переступивъ порогъ, Кузьма вздохнулъ и, перекрестившись, низко поклонился темной иконѣ въ углу прихожейЙ

И долго было ему не до того, есть у русскаго народа будущее или нѣтъ. Онъ ходилъ по усадьбѣ, на деревню, по часамъ сидѣлъ на порогахъ избъ, на гумнахъ, присматриваясь къ дурновцамъ, наслаждаясь возможностью дышать чистымъ воздухомъ, болтать съ новыми сосѣдями.

Противъ дома, задомъ къ Дурновкѣ, къ широкому логу, стояли амбары. Съ крыльца видна была половина деревни, за амбарами — прудъ и часть мыса: вѣтрякъ и школа. Солнце всходило налѣво, за полями, за чугункой на горизонтѣ. По утрамъ прудъ блестѣлъ въ свѣтломъ и свѣжемъ пару, а изъ сада за домомъ пахло красными и черными листьями, яблоками, бурьянами, росой. Комнаты были малы и пусты. Въ кабинетѣ, оклеенномъ старыми нотами, была ссыпана рожь, въ ЗзалѣИ и ЗгостинойИ стояло только нѣсколько вѣнскихъ стульевъ съ продранными сидѣньями да большой раздвиж-

// 97

ной столъ. Гостиная выходила окнами въ садъ, и почти всю осень Кузьма ночевалъ въ ней на продавленномъ диванѣ, не закрывая оконъ. Полъ никогда не мели: за кухарку временно жила вдова Однодворка, бывшая любовница молодого Дурново, которой надо было и къ ребятишкамъ своимъ бѣгать, и себѣ кое-что стряпать, и Кузьмѣ съ работникомъ. Кузьма самъ ставилъ по утрамъ самоваръ, потомъ сидѣлъ подъ окномъ въ залѣ, пилъ чай съ яблоками. Въ утреннемъ блескѣ, за свѣтлымъ паромъ надъ пашнями, проходилъ по утрамъ поѣздъ — и надъ нимъ бѣжали назадъ розовые клубы. Густо дымились крыши деревни. Садъ свѣжо благоухалъ, на амбарахъ лежала серебристая изморозь. А въ полдень солнце стояло надъ деревней, на дворѣ было жарко, въ саду рдѣли клены и липы, тихо роняя листья, и просторъ, прозрачный сухой воздухъ полей полны были тишины и мира. Голуби, пригрѣтые солнцемъ, весь день спали на скатѣ кухонной крыши, желтѣвшей новой соломой въ ясномъ синемъ небѣ. Отдыхалъ послѣ обѣда работникъ. Однодворка уходила домой. А Кузьма бродилъ. Онъ шелъ на гумно, радуясь солнцу, твердой дорогѣ, высохшимъ бурьянамъ, побурѣвшему подсвекольнику, милому позднему цвѣту голубого цикорія и тихо летѣвшему по воздуху пуху татарокъ. Пашни въ полѣ блестѣли подъ солнцемъ шелковистыми сѣтями чуть видной паутины, затянувшей ихъ на необозримое пространство. По огороду на сухихъ репейникахъ сидѣли щеглы. На гумнѣ, въ глубокой тишинѣ, на припекѣ, горячо сипѣли кузнечикиЙ Съ гумна Кузьма перелѣзалъ черезъ валъ, возвращался въ усадьбу садомъ, по ельнику. Въ саду болталъ съ мѣщанами, съемщиками сада, съ Молодой и Козой, сбиравшими падальцы, залѣзалъ съ ними въ крапивную глушь, гдѣ лежали самыя спѣлыя. Порой онъ брелъ на деревню, въ школуЙ Онъ посвѣжѣлъ, загорѣлъ, чувствовалъ себя почти счастливымъ.

Коза удивляла его своимъ здоровьемъ, веселой тупостью, безсмысленно-блестящими египетскими глазами. Молодая была красива и странна. При немъ, какъ и при Тихонѣ, молчитъ, слова не добьешься, отойдешь — рѣзко хохочетъ, перебрехивается съ мѣщанами, внезапно запѣваетъ:

Пущай меня бьютъ, ругаютъ, —

Мои глазки перморгаютъЙ

Солдатъ-учитель, глупый отъ природы, на службѣ сбился съ толку совершенно. По виду это былъ самый обыкновенный мужикъ лѣтъ подъ сорокъ. Но говорилъ онъ всегда такъ необыкновенно и несъ такую чепуху, что приходилось только

// 98

руками разводить. Онъ все чему-то съ величайшей хитростью улыбался, глядѣлъ на собесѣдника снисходительно, щурясь, на вопросы никогда не отвѣчалъ сразу.

— Какъ величать-то тебя? — спросилъ его Кузьма, въ первый разъ зайдя въ школу.

Солдатъ прищурился, подумалъ.

— Безъ имени и овца баранъ, — сказалъ онъ наконецъ, не спѣша. — Но спрошу и я васъ: Адамъ — это имя, ай нѣтъ?

— Имя.

— Такъ. А сколько же, къ примѣру, народу померло съ тѣхъ поръ?

— Не знаю, — сказалъ Кузьма. — Да ты это къ чему?

— А къ тому самому, что намъ этого отъ роду не понять. Взять хоть смутьяна какого ни на есть. Ты бунтуешь? Бунтуй, любезный, можетъ, будешь фитъ-маршаломъ! Но только тебя еще можно въ лучшемъ видѣ растянуть безъ портокъ для экзекуціи. Ты мужикъ? Паши. Бондарь? Опять же свое дѣло знай. Я, къ примѣру, солдатъ и коновалъ. Иду недавно по ярманкѣ — глядь, лошадь въ сапѣ. Сейчасъ къ становому: такъ и такъ, ваше высокоблагородіе. ЗА можешь ты эту лошадь перомъ зарѣзать?И — ЗСъ великимъ удовольствіемъ!И

— Какимъ перомъ? — спросилъ Кузьма.

— А гусинымъ. Взялъ, очинилъ, въ жилу становую чкнулъ, дунулъ маленько, въ перо-то, — и готово. Дѣло-то, кажись, просто, анъ поди-ка, ухитрись!

И солдатъ лукаво подмигнулъ и постучалъ себя пальцемъ въ лобъ:

— Тутъ еще есть смекалка-то.

Кузьма пожалъ плечами и смолкъ. И ужъ проходя мимо Однодворки, отъ ея Сеньки узналъ, какъ зовутъ солдата. Оказалось — Парменъ.

— А чт˜ вамъ задано на завтра? — прибавилъ Кузьма, съ любопытствомъ глядя на огненные вихры Сеньки, на его живые зеленые глаза, конопатое лицо, щуплое тѣльце и потрескавшіеся отъ грязи и цыпокъ руки и ноги.

— Задачи, стихи, — сказалъ Сенька, подхвативъ правой рукой поднятую ногу и прыгая на одномъ мѣстѣ.

— Какія задачи?

— Гусей сосчитать. Летѣло стадо гусейЙ

— А, знаю, — сказалъ Кузьма. — А еще чт˜?

— Еще мышейЙ

— Тоже сосчитать?

— Да. Шли шесть мышей, несли по шесть грошей, — быстро забормоталъ Сенька, косясь на серебряную часовую цѣ-

// 99

почку Кузьмы. — Одна мышь поплоше несла два грошаЙ Сколько выйдетъ всегоЙ

— Великолѣпно. А стихи какіе?

Сенька выпустилъ ногу.

— Стихи — ЗКто онъ?И

— Выучилъ?

— ВыучилъЙ

— А ну-ка.

И Сенька еще быстрѣе забормоталъ про всадника, ѣхавшаго надъ Невой по лѣсамъ, гдѣ были только —

Ель, сосна, да мохъ сядойЙ

— Сѣдой, — сказалъ Кузьма, — а не сядой.

— Ну, сидой, — согласился Сенька.

— А всадникъ-то этотъ кто же?

Сенька подумалъ.

— Да колдунъ, — сказалъ онъ.

— Такъ. Ну, скажи матери, чтобъ она хоть виски-то тебѣ подстригла. Тебѣ же хуже, когда учитель деретъ.

— А онъ ỳхи найдетъ, — безпечно сказалъ Сенька, снова берясь за ногу, и запрыгалъ по выгону.

Мысъ и Дурновка, какъ это всегда бываетъ со смежными деревнями, жили въ постоянной враждѣ и взаимномъ презрѣніи. Мысовые считали дурновцевъ разбойниками и побирушками, дурновцы — мысовыхъ. Дурновка была ЗбарскаяИ, а на Мысу обитали Зг€лманыИ, однодворцы, — вѣрнѣе остатки однодворцевъ, выселившихся въ Томскую губернію. Внѣ вражды, внѣ распрей находилась только Однодворка. Небольшая, худая, аккуратная, она была жива, ровна и пріятна въ обращеніи, наблюдательна. Она знала, какъ свою, каждую семью и на Мысу и въ Дурновкѣ. Первая извѣщала усадьбу о каждомъ, даже малѣйшемъ деревенскомъ событіи. Да и ея жизнь знали всѣ отлично. Она никогда и ни от кого ничего не скрывала, спокойно и просто разсказывала о мужѣ, о Дурново, о томъ, какъ она стала сводней, когда онъ уѣхалъ.

– Чт˜ жъ дѣлать-то, — говорила она, легонько вздыхая. — Бѣдность была лютая, хлѣбушка и въ новину не хватало. Мужикъ меня, правду надо сказать, любилъ, да вѣдь покоришься. Цѣлыхъ три воза ржи далъ за меня баринъ. ЗКакъ же быть-то?И — говорю мужику. — ЗВидно, иди, говоритъИ. Поѣхалъ за рожью, таскаетъ мѣрку за мѣркой, а у самого слезы капъ-капъ, капъ-капъЙ

И, подумавъ, усмѣхалась:

— Ну, а потомъ, когда и баринъ уѣхалъ, и мужъ въ Ро-

// 100

стовъ ушелъ, стала я сводить кого съ кѣмъ попалоЙ Распутные вы, кобели, прости Господи!

Днемъ работала она, не покладая рукъ, по ночамъ штопала, шила, воровала щиты на чугункѣ. Разъ, поздно вечеромъ, выѣхалъ Кузьма къ Тихону Ильичу, поднялся на изволокъ и обмеръ отъ страха: надъ потонувшими во мракѣ пашнями, на чуть тлѣющей полосѣ заката росло и плавно неслось на Кузьму что-то черное, громадноеЙ

— Кто это? — слабо крикнулъ онъ, натягивая вожжи.

— Ой! — слабо, въ ужасѣ крикнуло и то, чт˜ такъ быстро и плавно росло въ небѣ, и съ трескомъ разсыпалось.

Кузьма очнулся — и сразу узналъ въ темнотѣ Однодворку. Это она бѣжала на него на своихъ легкихъ босыхъ ногахъ, согнувшись, взгромоздивъ на себя два саженныхъ щита — изъ тѣхъ, чт˜ ставятъ зимой вдоль чугунки отъ заносовъ. И, оправившись, съ тихимъ смѣхомъ зашептала:

— Напугали вы меня до смерти. Бѣжишь такъ-то ночью — дрожишь вся, а чт˜ жъ дѣлать-то? Вся деревня топится ими, только тѣмъ и спасаемсяЙ

Зато совершенно неинтересный человѣкъ былъ работникъ Кошель. Говорить съ нимъ было не о чемъ, да онъ и не словоохотливъ былъ. Какъ большинство дурновцевъ, онъ все только повторялъ старыя немудреныя изреченія, подтверждалъ то, чт˜ давнымъ-давно извѣстно. Погода портилась — и онъ посматривалъ на небо:

— Портится погодка. Дожжокъ теперь для зеленей — первое дѣло.

Двоили паръ — и онъ замѣчалъ:

— Не передвоишь — безъ хлѣба посидишь. Такъ-то старички-то говаривали.

Онъ служилъ въ свое время, былъ на Кавказѣ, но солдатчина не оставила на немъ никакихъ слѣдовъ. Онъ не умѣлъ сказать слово ЗпочтаИ говорилъ: спочтва. Ровно ничего не могъ разсказать о Кавказѣ, кромѣ того только, что тамъ гора на горѣ, что изъ земли бьютъ тамъ страшно горячія и странныя воды: Зположишь баранину — въ одну минуту сварится, а не вынешь во-время — опять сырая станетъИЙ И нисколько не гордился тѣмъ, что повидалъ свѣтъ; онъ даже съ презрѣніемъ относился къ людямъ бывалымъ: вѣдь ЗшатаютсяИ люди только по неволѣ или по бѣдности. Ни одному слуху не вѣрилъ — Звсе брешутъ!И — но вѣрилъ, божился, что недавно подъ Басовкой катилось въ сумерки телѣжное колесо — вѣдьма, а одинъ мужикъ, не будь дуракъ, взялъ да и поймалъ колесо, всунулъ во втулокъ подпояску и завязалъ ее.

// 101

— Ну, и что же? — спрашивалъ Кузьма.

— Да чт˜? — отвѣчалъ Кошель. — Проснулась эта вѣдьма на-рани, глядь — а у ней подпояска изъ р˜та и изъ заду торчитъ, на животѣ завязанаЙ

— А чего жъ она не развязала-то ее?

— Видно, узелъ закрещенъ былъ.

— И тебѣ не стыдно такой чепухѣ вѣрить?

— А мнѣ чт˜ жъ стыдиться? Люди ложь, и я тожъ.

И любилъ Кузьма только напѣвы его слушать. Сидишь въ темнотѣ у открытаго окна, нигдѣ ни огонька, деревня чуть чернѣетъ за логомъ, тихо такъ, что слышно паденіе яблокъ съ лѣсовки за угломъ дома, а онъ медленно похаживаетъ по двору съ колотушкой и заунывно-мирно напѣваетъ себѣ фальцетомъ: ЗСмолкни, пташка-канарейкаИЙ До утра онъ караулилъ усадьбу, днемъ спалъ, — дѣла почти не было: съ дурновскими дѣлами Тихонъ Ильичъ поспѣшилъ въ этотъ годъ управиться рано, изъ скотины оставилъ всего лошадь да корову. И въ усадьбѣ было тихо, даже скучновато.

Ясные дни смѣнились холодными, синевато-сѣренькими, беззвучными. Стали щеглы и синицы посвистывать въ голомъ саду, цыкать въ елкахъ клесты, появились свиристели, снѣгири и какія-то неторопливыя крохотныя птички, стайками перелетавшія съ мѣста на мѣсто по гумну, падрины котораго уже проросли ярко-зелеными всходами; иногда такая молчаливая легонькая птичка одиноко сидѣла гдѣ-нибудь на былинкѣ въ полѣЙ На огородахъ между ригами, за Дурновкой, докапывали послѣднія картошки. И порой, подъ вечеръ, подолгу стоялъ тамъ кто-нибудь изъ мужиковъ, задумавшись и заглядѣвшись въ поле, держа за плечами плетушку съ колосомъ. Стало рано темнѣть, и въ усадьбѣ говорили: ЗКакъ поздно машина-то теперь приходитъ!И — хотя расписаніе поѣздовъ ничуть не измѣнилосьЙ Кузьма, сидя подъ окномъ, цѣлый день читалъ газеты; онъ записалъ свою весеннюю поѣздку въ Казаково и разговоры съ Акимомъ, дѣлалъ замѣтки въ старой счетоводной книгѣ — то, чт˜ видѣлъ и слышалъ въ деревнѣЙ Больше всѣхъ занималъ его Сѣрый.

Въ деревнѣ было пусто. Многіе уѣхали на клевер€. Трифонъ умеръ на Успенье — подавился, разговляясь, кускомъ сырой ветчины. Комаръ, одинъ изъ главныхъ бунтовщиковъ, знаменитый своей силой, умомъ и смѣлостью въ обращеніи съ господами, поступилъ въ началѣ сентября на винокуренный заводъ подъ Ельцомъ, заснулъ пьяный въ сушилкѣ и задохся. Не знали, что онъ тамъ, и задвинули двери засовомъ. Комаръ погнулъ его, стараясь вырваться на воз-

// 102

духъ, да ужъ, видно, на роду была написана ему такая смерть. Другой бунтовщикъ, Ванька Красный, опять закатился на донецкія шахты. Шорникъ работалъ по имѣніямъ, Родька на чугункѣ. Дениска пропадалъ гдѣ-то. И всѣ притворно жалѣли Сѣраго, пользуясь случаемъ поиздѣваться и надъ сыномъ и надъ отцомъ. У Якова, когда онъ заговаривалъ о Сѣромъ, тряслись руки. Да и не могли не трястись. Чт˜ дѣлалъ этотъ Сѣрый съ землею, которую Яковъ готовъ былъ Згорстями жратьИ! Никто во всей Дурновкѣ и сотой доли не испыталъ того, чт˜ Яковъ, когда пошли слухи о бунтахъ, поджогахъ, отчуждѣніи земель. Онъ только молчалъ — отъ той подколодной скрытности, затаенности, чт˜ всосали съ молокомъ матери тысячи его предковъ. Да и дыханіе перехватило бы у него, если бъ онъ заговорилъ. Теперь, когда слухи становились все безнадежнѣе, онъ изъ-за земли даже съ сыномъ Васькой помирился. Сынъ былъ рябой, грубый, коренастый малый, въ двадцать лѣтъ заросъ бородой, широкой, кудрявой и такой крѣпкой, что клещи не выдернули бы изъ нея ни волоса. Сынъ, съ этой бородой, стриженой головою и въ красной рубахѣ, былъ похожъ на арестанта, а жену наряжалъ мѣщанкой. Но жадностью онъ вышелъ въ отца и уже сталъ тайкомъ поторговывать водочкой, махоркой, мыломъ, керосиномъ. И Яковъ помирился, надѣясь насытиться землею при помощи сына — забогатѣть и начать снимать ее. Но почему мирился Сѣрый съ Дениской, который уже не разъ Здавалъ ему въ душуИ? На что надѣялся онъ, лодырничая, какъ послѣдній босякъ? Землю онъ сдавалъ, на мѣстахъ не жилъ. Дома сидѣлъ въ голодѣ и холодѣ, но думалъ только о томъ, какъ бы разжиться покурить: безъ трубки онъ дня не могъ перебиться. На всѣхъ сходкахъ бывалъ онъ, но приходилъ всегда къ концу ихъ. Не пропускалъ ни одной свадьбы, ни однѣхъ крестинъ, ни однѣхъ похоронъ, хотя жался у двери и, протягивая руку къ хозяину, обносившему гостей, нерѣдко получалъ одни грубые оговоры. До вина Сѣрый былъ не жаденъ, но могарычи никогда не обходились безъ него: онъ встрявалъ не только во всѣ мірскіе, но и во всѣ сосѣдскіе — послѣ купли, продажи, мѣны. И сосѣди уже такъ привыкли къ этому, что даже и не дивились, когда подходилъ Сѣрый. Да и занятно было слушать его.

— На словахъ — города беретъ, — говорили про Сѣраго. И точно: если на душѣ у него было покойно, — а покойно было тогда, когда былъ полонъ табакомъ кисетъ, — какимъ дѣльнымъ, серьезнымъ мужикомъ могъ казаться Сѣрый.

// 103

— Вотъ теперь надо сына женить, — не спѣша разсуждаль онъ, держа трубку въ зубахъ и крѣпко растирая корешки на ладони. — Женится — всякую копейку въ домъ потащитъ, до работы жаденъ станетъ, какъ жукъ въ дерьмѣ будетъ округъ дома копатьсяЙ А работы мы, братъ, не боимся! Только подавай!

Но ни спокойствія ни работы у Сѣраго почти никогда не было. Наружность его оправдывала кличку: сѣръ, худъ, росту средняго, плечи обвислыя, полушубочекъ — короткій, рваный, замызганный, валенки разбиты и подшиты бечевой, о шапкѣ и говорить нечего. Сидя въ избѣ, никогда не снимая этой шапки, не выпуская изо рта трубки, что-то озабоченно обдумывая, видъ онъ имѣлъ такой, точно все ждалъ чего-то. Но ему, по его мнѣнію, чертовски не везло. Не подпадало дѣла настоящаго, да и только! Ну, а въ бирюльки играть былъ онъ не охотникъ. Всякій, конечно, норовилъ охаятьЙ

— Да вѣдь языкъ-то безъ костей, — говорилъ Сѣрый. — Ты сперва дѣло въ руки дай, а потомъ ужъ и бреши.

Земли у него было порядочно — три десятины. Но податей зашло — на десятерыхъ. И отвалились отъ земли руки у Сѣраго: ЗПоневолѣ сдашь ее, землю-то: ее, матушку, въ порядкѣ надо держать, а ужъ какой тутъ порядокъ!И Самъ онъ сѣялъ не больше полнивы, но и ту продавалъ на корню, — Змилое за немилое сбывалъИ. И опять съ резономъ: дождись-ка ее, попробуй! — ЗВсе, къ примѣру, дождаться-то лучшеЙИ — бормоталъ Яковъ, глядя въ сторону и зло усмѣхаясь. Но усмѣхался и Сѣрый — печально и презрительно.

— Лучше! — хмыкалъ онъ. — Тебѣ хорошо брѣхать: дѣвку отдалъ, малаго женилъ. А у меня — глянь, уголъ-то сидитъЙ ребятишекъ-то. Не чужіе вѣдь. Я вонъ козу для нихъ держу, поросенка выкармливаюЙ Тоже, небось, пить-ѣсть просятъ.

— Ну, коза, къ примѣру, въ этомъ дѣлѣ не повинна, — возражалъ, раздражаясь, Яковъ. — Это у насъ, къ примѣру, все водочки да трубочки на умѣЙ трубочки да водочкиЙ

И, чтобъ не поругаться съ сосѣдомъ безъ толку, спѣшилъ отойти отъ Сѣраго. А Сѣрый спокойно и дѣльно замѣчалъ ему вслѣдъ:

— Пьяница, братъ, проспится, дуракъ никогда.

Раздѣлившись съ братомъ, долго скитался Сѣрый по квартирамъ, нанимался и въ городѣ и по имѣніямъ. Ходилъ и на клевера. И вотъ на клеверахъ-то и повезло ему однажды. Нанялась артель, къ какой пристрялъ Сѣрый, отдѣлать большую партію по восьми гривенъ съ пуда, а клеверъ возьми и дай больше двухъ пудовъ. Вытрясли

// 104

его — Сѣрый подрядился машонку бить. Нагналъ въ азадки зерна и купилъ ихъ. И забогатѣлъ: въ ту же осень поставилъ кирпичную избу. Но не разсчиталъ: оказалось, что избу нужно топить. А чѣмъ, спрашивается? Да нечѣмъ было и кормиться. И пришлось сжечь верхъ избы, и простояла она безъ крыши годъ, почернѣла вся. А труба пошла на хомутъ. Правда, лошади еще не было; да вѣдь надо же когда-нибудь начинать обзаведеніеЙ И Сѣрый махнулъ рукой: рѣшилъ продать избу, поставить подешевле, глинобитную. Разсуждалъ онъ такъ: будетъ въ избѣ — ну, на худой конецъ, десять тысячъ кирпичей, за тысячу даютъ пять, а то и шесть рублей; выходитъ, значитъ, больше полсотни; а на полсотниЙ Но кирпичей оказалось три съ половиной тысячи, за матицу пришлось взять не пять цѣлковыхъ, а два съ полтинойЙ И долго на мѣстѣ чудесной избы возвышался, твердѣлъ подъ дождемъ голый бугоръ мусора: свезти его было не на чемъ, руки отъ дѣла отваливались. Яковъ поучалъ: ЗНадо было, къ примѣру, сразу подешевле норовитьИЙ Да, чортъ, надолго оно, дешевое-то? — думалъ Сѣрый. И, озабоченно приглядывая себѣ новую избу, цѣлый годъ приторговывался онъ только къ тѣмъ, чт˜ были совсѣмъ не по деньгамъ ему. И примирился съ теперешней только въ твердой надеждѣ на будущую — крѣпкую, просторную, теплую.

— Въ этой я, прямо говорю, не жилецъ! — отрѣзалъ онъ однажды.

Яковъ внимательно посмотрѣлъ на него, тряхнулъ шапкой:

— Такъ. Знать, ждешь, корабли приплывутъ?

— И приплывутъ, — отвѣтилъ Сѣрый загадочно.

— Ой, брось дурь, — сказалъ Яковъ: — наймись куда ни на есть, да зубами, къ примѣру, держись за мѣстоЙ

Но мысль о хорошемъ дворѣ, о порядкѣ, о какой-то ладной, настоящей работѣ отравляла всю жизнь Сѣрому. Скучалъ онъ на мѣстахъ.

— Она, видно, работа-то, и дома не медъ, — говорили сосѣди.

— Небось, была бы медъ, кабы домъ былъ путный!

— Такъ. И наймаешься все помѣсячно, да до рабочей поры?

— И наймаюсь. Дома-то призоръ нуженъ, ай нѣтъ?

— А дома сидишь, трубочки раскуриваешь?

— Чт˜ жъ мнѣ, — и покурить теперь нельзя?

И Сѣрый, вдругъ оживившись, вынималъ изо рта холодную трубку и начиналъ любимую исторію: какъ онъ, будучи холостымъ, цѣлыхъ два года честно-благородно отжилъ у попа подъ Ельцомъ.

_________

// 105

— Да я и сейчасъ поди туда — съ руками оторвутъ! — восклицалъ онъ. — Только слово сказать: пришелъ, молъ, папаша, поработаться на васъ — возьмете, ай нѣтъ? ЗДа чтой-то ты спрашиваешь-то, свѣтъ? Да ай я тебя не знаю? Да, Господи, — живи хоть до вѣку!И

— Ну, къ примѣру, и шелъ быЙ

— Шелъ бы! Ихъ вонъ, — ишь, — уголъ-то сидитъ! Вѣстимо: чужую бѣду — руками разведуЙ А тутъ человѣкъ безъ толку пропадаетъЙ

Безъ толку пропадалъ Сѣрый и нынѣшній годъ. Всю зиму съ озабоченнымъ видомъ просидѣлъ дома, безъ огня, въ холодѣ, въ голодѣ; Великимъ постомъ пристроился какимъ-то манеромъ къ Русановымъ подъ Тулой: въ своихъ-то мѣстахъ его ужъ не брали. Но не прошло и мѣсяца, какъ осточертела ему русановская экономія хуже горькой рѣдьки.

— Ой, малый! — сказалъ разъ приказчикъ. — Насквозь тебя вижу: придираешься ты лыжи наладить. Забираете, сукины дѣти, денежки впередъ, да и норовите въ кусты.

— Это, можетъ, бродяга какой такъ-то норовитъ, а не мы, — отрѣзалъ Сѣрый.

Но приказчикъ намека не понялъ. И пришлось дѣйствовать рѣшительнѣе. Заставили разъ Сѣраго навозить къ вечеру хоботья для скотины. Онъ поѣхалъ ну гумно и сталъ навивать возъ соломы. Подошелъ приказчикъ:

— Развѣ я тебѣ не русскимъ языкомъ сказалъ — хоботье наклад€й?

— Не время его накладать, — твердо отвѣтилъ Сѣрый.

— Это почему?

— Путные хозяева въ обѣдъ хоботье даютъ, а не на ночь.

— Да ты-то чт˜ за учитель такой?

— Не люблю морить скотину. Вотъ и учитель весь.

— А везешь солому?

— На все время надо знать.

— Сію же минуту брось накладывать.

Сѣрый поблѣднѣлъ.

— Нѣтъ, дѣла я не брошу. Дѣла мнѣ нельзя бросать.

— Дай сюда вилы, собака, и отойди отъ грѣха.

— Я не собака, а хрещеный человѣкъ. Вотъ отвезу — и отойду. И совсѣмъ уйду.

— Ну, братъ, наврядъ! Уйдешь, да въ скорости и назадъ, въ волость припрешь.

Сѣрый соскочилъ съ воза, бросилъ вилы въ солому:

— Это я-то припру?

— Ты-то!

// 106

— Ой, малый, не припри ты! Авось, и за тобой знаемъ. Тоже, братъ, не похвалитъ хозяинъЙ

Толстыя щеки приказчика налились сизой кровью, бѣлки выпучились. Онъ тыломъ кисти сдвинулъ картузъ на затылокъ и, задохнувшись, быстро произнесъ:

— А-а! Вотъ какъ! Не похвалитъ? Говори же, когда такое дѣло, — за что?

— Мнѣ нечего говорить, — пробормоталъ Сѣрый, чувствуя, что у него сразу отяжелѣли ноги отъ страха.

— Нѣтъ, братъ, брешешь — скажешь!

— А куда мука дѣвалась? — внезапно крикнулъ Сѣрый.

— Мука?.. Какая такая мука?

— Сляпая. Съ мельницыЙ

Приказчикъ мертвой хваткой сгребъ Сѣраго за воротъ, за-душу — и на мгновеніе оба замерли.

— Ты чт˜ же это, — за пельки хватать? — спросилъ Сѣрый спокойно. — Задушить хочешь?

И вдругъ яростно завизжалъ:

— Ну, бей, бей, пока сердце кипитъ!

И, рванувшись, вырвался и схватилъ вилы.

— Ребята! — заоралъ приказчикъ, хотя кругомъ никого не было. — За старостой! Прислушайте: онъ меня заколоть хотѣлъ, сукинъ сынъ!

— Не суйся, носъ сшибешь, — сказалъ Сѣрый, держа вилы на перевѣсъ. — Авось, не прежнее вамъ времечко!

Но тутъ приказчикъ размахнулся — и Сѣрый торчмя головой полетѣлъ въ соломуЙ

Тоска, снова начавшая забирать надъ Кузьмой силу вмѣстѣ съ перемѣной погоды, все увеличивалась по мѣрѣ того, какъ узнавалъ онъ Дурновку, Сѣраго. Сперва было только грустно и смѣшно: чт˜ за нелѣпый человѣкъ! Потомъ досадно и противно: выродокъ! Все лѣто просидѣлъ на порогѣ избы, покуривая, поджидая милостей отъ Думы. Всю осень прошатался отъ двора къ двору, надѣясь пристроиться къ кому-нибудь, ѣдущему на клевераЙ Въ жаркій солнечный день загорѣлся новый ометъ на краю деревни. Сѣрый первымъ явился на пожаръ и оралъ до сипоты, опалилъ рѣсницы, промокъ до нитки, распоряжаясь водовозами, тѣми, чт˜ кидались съ вилами въ огромное розово-золотое пламя, растаскивали во всѣ стороны огненныя шапки, и тѣми, чт˜ просто метались среди жара, треска, льющейся воды, гама, наваленныхъ возлѣ избъ иконъ, кадушекъ, прялокъ, попонъ, рыдающихъ бабъ и сыплющихся съ обгорѣлыхъ лозинъ черныхъ листьевъЙ Но чт˜ путнаго онъ сдѣлалъ? Въ октябрѣ, когда,

// 107

послѣ проливныхъ дождей и ледяной бури, застылъ прудъ и сосѣдскій боровъ соскользнулъ съ мерзлаго бугра, проломилъ ледъ и сталъ тонуть, Сѣрый первый, со всего разбѣга, шарахнулся въ воду — спасать. Но почему? Чтобъ быть героемъ дня, чтобъ имѣть право прибѣжать съ пруда въ людскую, потребовать водки, табаку, закуски. Сперва онъ былъ весь лиловый, зубъ на зубъ не попадалъ, еле шевелилъ бѣлыми губами, переодѣваясь во все чужое, въ Кошелево. Потомъ ожилъ, захмелѣлъ, сталъ хвастать — и опять разсказалъ о томъ, какъ онъ честно-благородно служилъ у попа и какъ ловко выдалъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ дочь замужъ. Онъ сидѣлъ за столомъ, съ жадностью жевалъ, заглатывалъ брусочки сырой ветчины и самодовольно повѣствовалъ:

— Хорошо. Снюхалась она, Матрюшка-то, съ Егоркой съ этимъЙ Ну, снюхалась и снюхалась. Нехай. Сижу этакъ вечеркомъ подъ окошечкомъ, вижу — разъ Егорка прошелъ мимо избѣ, дваЙ а моя — все нырь да нырь къ окошечкуЙ Значитъ, обдумали дѣло, думаю себѣ. И говорю бабѣ: ты тутъ кормочку скотинѣ дай, а я пойду, — на сходку повѣщали. Сѣлъ за избой въ солому, сижу, жду. А ужъ снѣжокъ первый напалъ. Вижу — опять снизу крадется ЕгоркаЙ А она и вотъ она. Зашли за погребъ, потомъ — шмыгъ въ избу въ новую, въ пустую, рядомъ. Подождалъ я сколько-нибудьЙ

— Исторія! — сказалъ Кузьма и болѣзненно усмѣхнулся.

Но Сѣрый принялъ это за похвалу, за восхищеніе его умомъ и хитростью. И, чувствуя себя героемъ, продолжалъ, то возвышая голосъ, то ѣдко понижая его:

— Стой, слухай, чт˜ дальше-то будетъ. Подождалъ, говорю, сколько-нибудь — да за нимиЙ Вскочилъ на порогъ — прямо на ней и прихватилъ! Перепужались они — до страсти. Онъ, какъ куль, наземь свалился, — хоть рѣжь его, — а она обмерла, — лежитъ, какъ уткаЙ ЗНу, говоритъ, бей меня таперьИ. Это онъ-то. ЗБить, говорю, ты мнѣ не нуж˜нъИЙ Поддевочку его взялъ, пинжачокъ — тоже, оставилъ въ однихъ подштаникахъ, — почесть въ чемъ мать родилаЙ ЗНу, говорю, ступай теперь, куды хочешьИЙ А самъ домой. Смотрю — и онъ сзади идетъ: снѣгъ бѣлый — и онъ бѣлый, идетъ, сопитъЙ Дѣться-то некуда, — куда кинешься? А моя Матрена Миколавна, какъ я только изъ избы, — въ поле! Закатилась — насилу сосѣдка подъ самымъ Басовымъ за рукавъ поймала, ко мнѣ привела. Далъ я ей отдохнуть и говорю: ЗМы люди бѣдные, ай нѣтъ?И Молчитъ. ЗМать-то у тебя убогая, ай умная?И Опять молчитъ. ЗКакъ ты насъ оконфузила? А? Ты, чт˜ жъ, полонъ уголъ мнѣ ихъ нашвыряешь, выбледковъ-то, а я глазами моргай?

// 108

Ты вокругъ себя при нашей бѣдности наблюдать должна, а не насмѣшничать да косу трепать, — сволочь ты!И Ну, и зачалъ ее лудить, — былъ у меня тутъ кнутикъ похоженькійЙ Ну, просто сказать, всю поясницу изрубилъ, до той степени — въ ногахъ полозеетъ, валенки цѣлуетъ, а онъ сидитъ на лавкѣ, голоситъ. Взялся потомъ за него, за голубчикаЙ

— И женилъ? — спросилъ Кузьма.

— Вона! — воскликнулъ Сѣрый и, чувствуя, что хмель одолѣваетъ его, сталъ сгребать съ тарелки куски ветчины и пихать въ карманы портокъ. — Еще какъ свадьбу-то сыграли! На расходы я, братъ, жмуриться не стануЙ

ЗНу, разсказъ!И — долго думалъ Кузьма послѣ этого вечераЙ А погода портилась. Писать не хотѣлось, тоска усиливалась. Нищета, неудѣльность Сѣраго и Дениски поразили его: гніетъ деревня! Звѣрская исторія съ Молодой въ саду, смерть Родьки — ошеломили. Жизнь тихона Ильича — изумляла. А ужъ его ли можно было изумить! Онъ ли не зналъ своего края, своего народа! Съ горечью и злобой изливалъ онъ свое сердце Тихону Ильичу, наставлялъ его, язвилъЙ Но если бы зналъ Тихонъ Ильичъ, какъ радостно кидался Кузьма къ окну, увидавъ у крыльца его чуйку, картузъ, сѣдую бороду! Какъ боялся онъ, что братъ не ночуетъ, какъ старался задержать его подольше, втянуть въ разговоры, воспоминаніяЙ Скучно стало Кузьмѣ поздней осенью, охъ, какъ скучно! Только и радости, что явится кто-нибудь съ просьбой. Пріѣзжалъ нѣсколько разъ Гололобый изъ Басовки, — совершенно лысый мужикъ въ огромной шапкѣ, — писать прошеніе на свата, переломившаго ему ключицу. Приходила вдова Бутылочка съ Мыса — писать письма къ сыну, вся въ лохмотьяхъ, вся мокрая и ледяная отъ дождя. Начнетъ диктовать, — въ слезы.

— Городъ Серьпуховъ, при дворянской банѣ, домъ ЖелтухинъЙ

И заплачетъ.

— Ну? — спрашиваетъ Кузьма, скорбно кося брови, по-стариковски глядя на Бутылочку — поверхъ пенснэ. — Ну, написалъ. Дальше чт˜?

— Дальше-то? — спрашиваетъ Бутылочка шопотомъ и, стараясь овладѣть голосомъ, продолжаетъ:

— Дальше-то пиши, касатикъ, поскладнѣеЙ Передать, значитъ, Михалъ Назарычу ХлусовуЙ въ собственныя рукиЙ

И затѣмъ начинаетъ — то съ остановками, то совсѣмъ безъ остановокъ:

— Письмо милому и дорогому сыночку нашему Мишѣ, чт˜ же ты, Миша, про насъ забылъ, никакого слуху нѣту отъ васъЙ

// 109

Ты самъ знаешь, мы на хватерѣ, а теперича насъ сгоняютъ долой, куда жъ мы теперича дѣнемсяЙ Дорогой нашъ сыночекъ Миша, просимъ мы васъ за ради Господа Бога, чтобъ вы пріѣзжали домой какъ ни можно скорейЙ

И опять сквозь слезы, шопотомъ:

— Мы тутъ съ вами хоть землянку выкопаемъ, и то будемъ у своемъ углѣЙ

Бури и ледяные ливни, дни, похожіе на сумерки, грязь въ усадьбѣ, усѣянная мелкой желтой листвою акацій, необозримыя пашни и озими вокругъ Дурновки и безъ конца идущія надъ ними тучи опять томили лютой ненавистью къ этой проклятой странѣ, гдѣ восемь мѣсяцевъ мятели, а четыре дожди, гдѣ за нуждой приходится итти на варокъ или въ вишенникъ. Когда завернуло ненастье, пришлось гостиную забить наглухо и перебраться въ залъ, чтобъ уже всю зиму и ночевать въ немъ, и обѣдать, и курить, и проводить долгіе вечера за тусклой кухонной лампочкой, шагая изъ угла въ уголъ въ картузѣ и чуйкѣ, едва спасавшись отъ холода и вѣтра, дувшаго въ щели. Иногда оказывалось, что забыли запастись керосиномъ, и Кузьма проводилъ сумерки безъ огня, а вечеромъ зажигалъ какой-нибудь огарокъ только для того, чтобы поужинать картофельной похлебкой и теплой пшенной кашей, чт˜ молча, со строгимъ лицомъ подавала Молодая.

ЗКуда бы поѣхать?И — думалъ онъ порою.

Сосѣдей поблизости было всего только трое: старуха княжна Шахова, которая не принимала даже предводителя, считая его невоспитаннымъ; отставной жандармъ Закржевскій, геморроидально-злой и самоувѣренно-глупый человѣкъ, который и на порогъ не пустилъ бы Кузьму; и наконецъ мелкопомѣстный дворянинъ Басовъ, жившій въ избѣ, женившійся на распутной солдаткѣ-вдовѣ, говорившій только о хомутахъ и скотинѣ. О. Петръ, священникъ изъ Колодезей, куда Дурновка была приходомъ, посѣтилъ разъ Кузьму, но вести знакомство не возымѣлъ охоты ни тотъ ни другой. Кузьма угостилъ священника только чаемъ — и священникъ рѣзко и неловко захохоталъ, увидавъ на столѣ самоваръ. ЗСамоварчикъ? Отлично! Вы, я вижу, не чета братцу — не тароваты на угощенье!И Кузьма откровенно заявилъ, что никогда не бываетъ въ церкви по своимъ убѣжденіямъ, — священникъ захохоталъ еще изумленнѣе, еще рѣзче и громче: ЗА-а! Новыя идейки? Отлично! Да оно и дешевлеИ. И хохотъ совсѣмъ не шелъ къ нему: точно другой кто-то хохоталъ за этого высокаго, худого человѣка съ большими лопатками и черными крупными волосами, съ бѣгающими жадными глазами, тре-

// 110

вожно-разсѣяннаго, все время что-то думающаго, обидчиваго и неумѣло развязнаго. ЗА на ночь-то, на ночь-то, небось, все-таки крестишься — потрухиваешь?И — громко и торопливо сказалъ онъ, одѣваясь въ прихожей, измучивъ Кузьму разспросами о хозяйствѣ и внезапно переходя на ты. ЗКрещусь, — съ грустной улыбкой сознался Кузьма. — Да вѣдь страхъ — не вѣра, и не вашему Богу крещусь яИ.

Не часто бывалъ Кузьма и у брата. А тотъ пріѣзжалъ только тогда, когда былъ чѣмъ-нибудь разстроенъ. И одиночество было такъ безнадежно, что порою Кузьма называлъ себя[4] Дрейфусомъ на Чортовомъ островѣ. Сравнивалъ онъ себя и съ Сѣрымъ. Ахъ, вѣдь и онъ, подобно Сѣрому, нищъ, слабоволенъ, выбитъ изъ колеи и всю жизнь ждалъ какихъ-то счастливыхъ дней для работы!

Непріятное воспоминаніе осталось отъ храбрости, отъ разсказа, отъ хвастовства захмелѣвшаго Сѣраго. Но обычно и во хмелю не таковъ бывалъ Сѣрый: только болтливъ, чѣмъ-то смущенъ и несмѣло-веселъ. Да и захмелѣть-то ему удавалось разъ пять въ годъ. Не жаденъ онъ былъ на вино, не то, что на табакъ. Изъ-за табаку онъ готовъ былъ пойти на какія угодно униженія, готовъ былъ по часамъ сидѣть возлѣ курящаго, поддакивать ему, льстить и все затѣмъ, чтобы, выждавъ удобную минуту, какъ бы невзначай сказать: ЗДай-ка, сватъ, на трубочкуЙИ. Страстно любилъ онъ еще карты, долгіе разговоры, вечернія сборища по избамъ, — по тѣмъ избамъ, гдѣ большія семьи, гдѣ тепло, гдѣ огонь горитъ, бьютъ в˜лну захожіе волнобои, шьютъ полушубки бродячіе портные. Но по избамъ еще не сбивался народъ — Сѣрый сидѣлъ домаЙ И, побывавъ у него нѣсколько разъ, Кузьма почувствовалъ, что не злобствовать надо, не трунить надъ Сѣрымъ. Жилъ Сѣрый тѣмъ, чт˜ заработала на лѣтней поденщинѣ жена, смирная, молчаливая, съ придурью баба, да еще тѣмъ, чт˜ удавалось выпросить у Дениски, изрѣдка появлявшагося въ Дурновкѣ — съ чемоданомъ, бѣлымъ хлѣбомъ, колбасой, которую онъ любилъ безумно — и безъ стѣсненія бранившаго царя и господъ. По первому снѣгу Сѣрый куда-то ушелъ и пропадалъ съ недѣлю. Явился домой сумрачный.

— Ай опять къ Русанову ходилъ? — спросили сосѣди.

— Ходилъ, — отвѣтилъ Сѣрый.

— Зачѣмъ?

— Уговаривали наняться.

— Такъ. Не согласился?

— Дурѣй ихъ не былъ, да до-вѣку и не будуЙ Авось не кровью имъ подписался!

// 111

И Сѣрый, не снимая шапки, надолго засѣлъ на лавку. И въ сумерки тоскливо становилось на душѣ при взглядѣ на его избу. Въ сумерки за широкимъ снѣжнымъ логомъ скучно чернѣла Дурновка, ея риги и лозинки на задворкахъ. Но темнѣло — и загорались огоньки, казалось, что въ избахъ мирно, уютно. И непрiятно чернѣла только изба Сѣраго. Она была глуха, мертва. Кузьма уже зналъ: если войдешь въ ея темныя полураскрытыя сѣни, почувствуешь себя на порогѣ почти звѣринаго жилья — п€хнетъ снѣгомъ, въ дыры крыши видно сумрачное небо, вѣтеръ шуршитъ навозомъ и хворостомъ, кое-какъ накиданнымъ на стропила; если найдешь ощупью покосившуюся стѣну и отворишь дверь, встрѣтишь холодъ, тьму, чуть мерцающее во тьмѣ мерзлое окошечкоЙ Никого не видно, но угадываешь: хозяинъ на лавкѣ, — уголькомъ краснѣетъ его трубка; гдѣ болтается блѣдный, сонный отъ голода рахитикъ. Дѣтишки забились на чуть теплую печку и что-то оживленно, шопотомъ разсказываютъ другъ другу. Въ гнилой соломѣ подъ нарами шуршатъ, возятся коза и поросенокъ, — большiе друзья. Страшно разогнуться, чтобы не удариться головой въ потолокъ. Повертываешься тоже съ опаской: отъ порога до противоположной стѣны всего пять шаговъ.

— Ктой-то? — раздается изъ темноты негромкiй голосъ.

— Я.

— Никакъ Кузьма Ильичъ?

— Онъ самый.

Сѣрый подвигается, опрастываетъ мѣсто на лавкѣ. Кузьма садится, закуриваетъ. Понемногу начинается разговоръ. Угнетенный темнотой, Сѣрый простъ, грустенъ, сознаётся въ своихъ слабостяхъ. Голосъ его порою дрожитъЙ

Зима наступила долгая и снѣжная.

Блѣдно-бѣлѣющiя подъ синевато-сумрачнымъ небомъ поля стали шире, просторнѣй и еще пустыннѣе. Избы, пуньки, лозины, риги рѣзко выдѣлялись на первыхъ порошахъ. Потомъ завернули вьюги и намели, навалили столько снѣга, что деревня приняла дикiй сѣверный видъ, стала чернѣть только дверями да окошечками, еле выглядывающими изъ-подъ нахлобученныхъ бѣлыхъ шапокъ изъ бѣлой толщи завалинокъ. За вьюгами подули по затвердѣвшему сѣрому насту полей вѣтры жесткiе, оборвали послѣднiе коричневые листья съ безпрiютныхъ дубовыхъ кустарниковъ въ логахъ, пошелъ тонуть въ непролазныхъ наносахъ, испещренныхъ заячьими слѣдами, однодворецъ Тарасъ Миляевъ, похожiй на сибиряка и по-сибирски приверженный

// 112

охотѣ, превратились въ мерзлыя глыбы водовозки, наросли ледяные скользкiе бугры вокругъ прорубей, накатались дороги по сугробамъ — и зимнiя будни установились. Начались по деревнямъ повальныя болѣзни: оспа, горячка, скарлатина, крупъ. Но болѣзни эти споконъ вѣку не покидаютъ деревень зимою, и къ нимъ ужъ такъ привыкли, что говорили о нихъ не больше, чѣмъ о перемѣнахъ погоды. Вокругъ прорубей, изъ которыхъ пила вся Дурновка, надъ вонючей темно-бутылочной водою, по цѣлымъ днямъ стояли, согнувшись и подоткнувъ юбки выше сизыхъ голыхъ колѣнъ, въ мокрыхъ лаптяхъ, съ большими, закутанными головами, бабы. Онѣ вытаскивали изъ чугуновъ съ золою свои сѣрыя замашныя рубахи, надшитыя до пояса коленкоромъ, мужицкiе тяжевые портки, дѣтскiе загаженные свивальники, полоскали ихъ, били вальками и перекрикивались, сообщая другъ другу, что руки Ззашлись съ паруИ, что во дворѣ у Макаровыхъ помираетъ въ горячкѣ бабка, что у снохи Якова завалило горлоЙ Дѣвчонки въ однѣхъ рубашонкахъ выскакивали изъ избъ, прямо съ печекъ, за уголъ, на бугры затвердѣвшаго снѣга. Мальчишки, въ отцовскихъ обноскахъ, шмыгали на ледяжкахъ съ горы, кувыркались, визжали, закатывались лютымъ кашлемъ и приходили къ вечеру домой въ жару, съ тяжелыми, мутными головами. Они такъ промерзали, что едва шевелили губами, прося пить, а напившись, съ плачемъ лѣзли на печку. Но на захворавшихъ даже матери не обращали вниманiяЙ А смеркалось въ три часа, и лохматыя собаки сидѣли на крышахъ, почти сровнявшихся съ сугробами. Ни единая душа не знала, чѣмъ питаются эти собаки. Однако онѣ были живы и даже свирѣпы.

Просыпались въ усадьбѣ рано. На разсвѣтѣ, въ синеватой темнотѣ, когда зажигались по избам огоньки, затапливались печи и сквозь застрѣхи медленно шелъ густой молочный дымъ, а во флигелѣ съ замерзшими сѣрыми окнами становилось холодно, какъ въ сѣнцахъ, Кузьму будилъ стукъ дверей и шуршанье мерзлой, со снѣгомъ, соломы, которую таскалъ изъ розвальней Кошель. Слышался его негромкiй сиплый голосъ, — голосъ человѣка, проснувшагося раньше всѣхъ, натощакъ озябшаго. Гремѣла трубой самовара и строгимъ шопотомъ переговаривалась съ Кошелемъ Молодая. Она спала не въ людской, гдѣ тараканы до крови обтачивали руки и ноги, а въ прихожей, и вся деревня была убѣждена, что это — не спроста. Деревня хорошо знала, чт˜ пережила Молодая за осень, — какъ сразилъ ее позоръ, смерть Родьки, то, что мать ея ушла побираться, замкнувъ пустую избу. Молчаливая, придавленная тяжестью горя, Молодая была

// 113

строже и печальнѣе схимницы. Но какое дѣло деревнѣ до чужихъ печалей? Кузьма уже зналъ отъ Однодворки, чт˜ говорили на деревнѣ, и, просыпаясь, всегда вспоминалъ объ этомъ со стыдомъ и отвращенiемъ. Онъ стучалъ кулакомъ въ стѣну, давая знать, что ждетъ самовара, и, кряхтя, закуривалъ цыгарку: это успокаивало сердце и облегчало грудь. Онъ лежалъ подъ тулупомъ и, не рѣшаясь разстаться съ тепломъ, курилъ и думалъ: ЗБезстыжiй народъ! Вѣдь у меня дочь почти ровесница ейЙИ То, что за стѣной ночевала молодая женщина, волновало его только отеческой нѣжностью. Днемъ она была молчалива и серьезна, скупа на слова, по-дѣвичьи застѣнчива. А когда спала, было въ ней даже что-то дѣтское, грустное и одинокое. Разъ уснула послѣ обѣда на своемъ сундукѣ въ прихожей, закутавъ голову пеньковой шалью, поджавъ ноги, и заголила колѣно. Женственно лежали ея ноги въ лаптяхъ, озябшее колѣно бѣлѣло, какъ у дѣвочки. И Кузьма, проходя мимо, отвернулся и окликнулъ ее, чтобы она проснулась и закрылась. Но развѣ деревня повѣритъ этому? Не повѣрилъ бы даже Тихонъ Ильичъ: что-то ужъ очень странно усмѣхался онъ порою. Онъ и всегда-то былъ недовѣрчивъ, подозрителенъ, грубъ въ своихъ подозрѣнiяхъ, а теперь и совсѣмъ потерялъ умъ: чт˜ ему ни скажи, — у него на все одинъ отвѣтъ.

— Слышалъ, Тихонъ Ильичъ? Закрежевскiй, говорятъ, отъ катарра помиратъ: въ Орелъ повезли.

— Брехня. Знаемъ мы этотъ катарръ!

— Да мнѣ фельдшеръ говорилъ.

— А ты слушай его побольшеЙ

— Хочу газетку выписать, — скажешь ему. — Дай мнѣ, пожалуйста, въ счетъ жалованья рублей десять.

— Гм! Охота же человѣку брехней голову забивать. Да, признаться, со мной и денегъ-то всего пятиалтынный, не то двугривенныйЙ

Войдетъ Молодая съ опущенными рѣсницами:

— Муки, Тихонъ Ильичъ, у насъ осталось чутьЙ

— Это какъ же такъ — чуть? Ой, брешешь, баба!

И перекоситъ брови. А доказывая, что муки должно было хватить, по крайней мѣрѣ, еще дня на три, все быстро поглядываетъ, то на Кузьму, то на Молодую. Разъ даже спросилъ, усмѣхнувшись:

— А какъ спать вамъ, — ничего, тепло?

И Молодая, которой и такъ-то тяжелы были его прiѣзды, густо покраснѣла и, нагнувъ голову, вышла, а у Кузьмы отъ стыда и злобы похолодѣли пальцы.

// 114

— Стыдно, братъ, Тихонъ Ильичъ, — пробормоталъ онъ, отвертываясь къ окну. — И особливо послѣ того, чт˜ ты самъ же открылъ мнѣЙ

— А чего жъ она покраснѣла? — зло, смущенно и неловко улыбаясь, спросилъ Тихонъ Ильичъ.

По утрамъ непрiятнѣе всего было умываться. Въ прихожей несло морозомъ отъ соломы, плавалъ, какъ битое стекло, ледъ въ рукомойникѣ. Кузьма порой принимался за чай, вымывъ только руки, и со сна казался совсѣмъ старикомъ. Отъ нечистоты и холода онъ сильно похудѣлъ и посѣдѣлъ за осень. Похудѣли и руки, кожа на нихъ стала тоньше, глянцевитѣе, покрылась какими-то мелкими лиловыми пятнышками.

ЗУкатали сивку крутыя горки!И — думалъ онъ.

Утро было сѣрое, съ жесткимъ сѣвернымъ вѣтромъ. Подъ затвердѣвшимъ сѣрымъ снѣгомъ сѣрой стала къ Филипповкамъ и деревня. Сѣрыми мерзлыми лубками висѣло на перекладинахъ подъ крышами пунекъ бѣлье. Намерзало возлѣ избъ — лили помои, выкидывали золу. Оборванные мальчишки спѣшили по улицѣ между избами и пуньками въ школу, взбѣгали на сугробы, скатывались съ нихъ на лаптяхъ; на всѣхъ были холщевые мѣшки съ грифельными досками и съ хлѣбомъ. Навстрѣчу имъ, присѣдая подъ коромысломъ съ двумя ушатами и неловко ступая безобразными задубенѣвшими валенками, обшитыми свиной кожей, шелъ въ одномъ армячишкѣ старый, больной, темнолицый Чугунокъ, отъ легкости котораго не осталось и слѣда; тянулась съ бугра на бугоръ и, раскатываясь, расплескивалась заткнутая соломой водовозка, за которой бѣжалъ бѣлоглазый заика Кобыляй; проходили бабы, занимавшiя другъ у друга то соли, то пшена, то совокъ мучицы на лепешки или саламату. На гумнахъ было пусто, — только у Якова дымились ворота риги: онъ, подражая богатымъ мужикамъ, молотилъ зимою. А за гумнами, за голымъ лознякомъ на задворкахъ, разстилалось подъ низкимъ бѣлесымъ небомъ сѣрое снѣжное поле, пустыня волнообразнаго наста, и дулъ рѣзкiй вѣтеръ. Въ деревнѣ было все-таки уютнѣй, но она казалась зачумленной: чуть не въ каждомъ дворѣ была оспа, сыпной тифъ.

Порой Кузьма ходилъ завтракать къ Кошелю въ людскую — горячими, какъ огонь, картошками или вчерашними кислыми щами. Онъ вспоминалъ городъ, гдѣ прожилъ всю жизнь, и дивился: совсѣмъ не тянуло его туда. У Тихона городъ былъ завѣтной мечтой, онъ презиралъ и ненавидѣлъ деревню всей душой. Кузьма только силился ненавидѣть. Онъ теперь съ еще б˜льшимъ страхомъ, чѣмъ прежде, огляды-

// 115

вался на свое существованiе: онъ совсѣмъ одичалъ въ Дурновкѣ; онъ ничего не дѣлалъ, тосковалъ, томился своимъ бездѣльемъ; онъ часто не умывался, не снималъ чуйки, жадно хлѣбалъ изъ одной миски съ Кошелемъ. Но хуже всего было то, что, страшась своего существованiя, которое старило его не по днямъ, а по часамъ, онъ чувствовалъ, что оно все-таки прiятно ему, что онъ, кажется, возвратился въ ту именно колею, какая, можетъ-быть, и надлежала ему отъ рожденiя: недаромъ, видно, текла въ немъ кровь дурновцевъ! А между тѣмъ вѣдь до боли угнетала его эта безконечная дурновская зима, эти избы, проруби, мальчишки, собаки на крышахъ, холодъ, грязь, болѣзни, скотская лѣнь мужиковъ. Вѣдь онъ чуть не каждый день вспоминалъ Меньшова, Акимку, СѣрагоЙ

Послѣ завтрака онъ гулялъ иногда, по усадьбѣ или по деревнѣ. Бывалъ на гумнѣ у Якова, въ избѣ у Сѣраго или Кошеля, старуха котораго жила одна, слыла колдуньей, была высока и страшно худа, зубаста, как смерть, говорила грубо и рѣшительно, как мужикъ курила трубку: истопитъ печку, сядетъ на нары и покуриваетъ себѣ, мотая тонкой длинной ногой въ тяжеломъ черномъ лаптѣ. Раза два за весь постъ Кузьма выѣзжалъ — былъ на почтѣ и у брата. И поѣздки эти были прiятны, но тяжелы: промерзалъ Кузьма до того, что не чувствовалъ, есть у него ноги или нѣтъ. Въ началѣ осени онъ еще имѣлъ твердый взглядъ, опрятный видъ. Но твердость взгляда исчезла и пришла въ ветхость одежда. Отрепались ворот€ рубашекъ, протерлись локти пиджака; опойковые сапоги стали до красноты рыжи, тонки, кое-гдѣ лопнули. Баранiй тулупъ служилъ такъ давно, что весь пошелъ лысинами. А вѣтеръ въ полѣ былъ свирѣпый. Послѣ сидѣнiя въ Дурновкѣ нельзя было надышаться крѣпкой свѣжестью зимняго воздуха. Послѣ долгаго созерцанiя деревни поражалъ снѣжно-сѣрый просторъ, по-зимнему синѣющiя дали казались неоглядными, красивыми, какъ на картинѣ. Бодро, отфыркиваясь, неслась противъ жесткаго вѣтра лошадь, смерзшiяся глудки со стукомъ летѣли изъ-подъ кованыхъ копытъ въ передокъ саней. Кошель, съ черно-лиловой обмороженной щекой, бодро крахтя, соскакивалъ съ облучка на раскатахъ и на бѣгу бокомъ вскакивалъ на него. Но вѣтеръ продувалъ насквозь, ноги, поставленныя въ солому, перебитую со снѣгомъ, ныли и коченѣли, лобъ и скулы ломилоЙ А въ низенькой почтовой конторѣ въ Ульяновкѣ было скучно такъ, какъ можетъ быть скучно только въ захолустныхъ казенныхъ мѣстахъ. Пахло плѣсенью, сургучомъ, оборванный почтальонъ стучалъ штемпелемъ, угрю-

// 116

мый Сахаровъ, похожiй на гориллу, оралъ на мужиковъ, сердясь, что Кузьма не догадывается прислать ему пятокъ куръ или хоть пудъ муки, отрывисто спрашивалъ: ЗИмя, хвамилiе ваше?И — и, порывшись въ шкапѣ, твердо выговаривалъ: ЗНичего не будетъИ. Возлѣ дома Тихона Ильича волновалъ запахъ паровознаго дыма, напоминалъ, что есть на свѣтѣ города, люди, газеты, новости. Поговорить съ братомъ, отдохнуть у него, согрѣться тоже было прiятно. Но разговоръ не налаживался. Брата поминутно отрывали въ лавку, по хозяйству, говорилъ онъ тоже только о хозяйствѣ, о брехнѣ, о подлости и злобѣ мужиковъ, — о необходимости поскорѣе, поскорѣе развязаться съ имѣнiемъ. Настасья Петровна была жалка. Она, видимо, стала страшно бояться мужа; невпопадъ встрѣвала въ бесѣду, невпопадъ хвалила его, — его умъ, зоркiй хозяйскiй глазъ, то, что онъ по хозяйству во все, все вникалъ самъ.

— Ужъ такой доступный до всего, такой доступный! — говорила она — и Тихонъ Ильичъ грубо обрѣзалъ ее, а Кузьма не зналъ, чт˜ сказать, боясь наткнуться на ссору. Роли мѣнялись: теперь ужъ не онъ, а братъ пугалъ, наставлялъ его, не онъ, а братъ доказывалъ, что жить в Россiи невозможно. Черезъ часъ такой бесѣды Кузьму начинало тянуть домой, въ усадьбу. ЗКуда же я дѣнусь? — со страхомъ думалъ онъ, слушая брата, говорившаго о продажѣ имѣнiя. — И неужели состоится эта ужасная свадьба Дениски съ Молодой? И почему такъ упорно твердитъ Тихонъ, что свадьба эта должна состояться?И ЗОнъ рехнулся, ей-ей, рехнулся!И — бормоталъ Кузьма на пути домой, вспоминая угрюмое и злое лицо Тихона, его замкнутость, подозрительность и утомительное повторенiе одного и того же. И покрикивалъ на Кошеля, на лошадь, торопясь скрыть въ своемъ домишкѣ и тоску свою, и старую холодную одежду, и одиночество, и нѣжность при мысли о миломъ и печальномъ лицѣ Молодой, о ея женственности — и молчаливости. ЗЭхъ, да и какъ было ей не пропасть тутъ!И — тоскливо думалъ онъ, глядя въ сумерки, на рѣдкiе огоньки ДурновкиЙ

На Святкахъ къ Кузьмѣ повадился Иванушка изъ Басовки. Это былъ старозавѣтный мужикъ, ошалѣвшiй отъ долголѣтiя, нѣкогда славившiйся медвѣжьей силой. Коренастый, согнутый въ дугу, никогда не подымавшiй лохматой бурой головы, ходившiй носками внутрь, онъ поразилъ Кузьму еще болѣе, чѣмъ Меньшовъ, Акимъ, Сѣрый. Въ холеру девяносто второго года вся огромная семья Иванушки вымерла. Уцѣлѣлъ только сынъ, солдатъ, служившiй теперь будочникомъ на чу-

// 117

гункѣ, вѣрстахъ въ пяти отъ Дурновки. Можно было дожить вѣкъ и у сына, но Иванушка предпочелъ бродить, побираться. Онъ легко и косолапо шелъ по двору, съ палкой и шапкой въ лѣвой рукѣ, съ мѣшкомъ въ правой, съ раскрытой головой, на которой бѣлѣлъ снѣгъ — и овчарки почему-то не брехали на него. Молча входилъ въ домъ, бормоталъ: ЗДай Богъ дому сему да хозяина въ домуИ, — и садился у стѣны на полъ. Кузьма отрывался отъ книги и съ удивленiемъ, съ робостью смотрѣлъ на него поверхъ пенснэ, какъ на какого-то степного звѣря, присутствiе котораго было странно въ комнатѣ. Молча, съ опущенными рѣсницами, съ легкой ласковой улыбкой, мягко ступая лаптями, появлялась Молодая, подавала Иванушкѣ миску вареныхъ картошекъ и цѣлую краюху хлѣба, сѣрую отъ соли, и становились у притолки. Она носила лапти, въ плечахъ была плотна, широка, и красивое поблекшее лицо ея было такъ крестьянски-просто и старинно, что, казалось, иначе и не могла она называть Иванушку, какъ дѣдушкой. И она, улыбаясь только одному ему, негромко говорила:

— Закуси, закуси, дѣдушка.

А онъ, не поднимая головы, зная ея ласку только по голосу, тихо нылъ въ отвѣтъ, иногда бормоталъ: ЗСпаси табе Господь, внучкяИ, широко и неловко, точно лапой, крестился и жадно принимался за ѣду. На его бурыхъ волосахъ, нечеловѣчески густыхъ и крупныхъ, таяло. Съ лаптей текло по полу. Отъ ветхаго бураго чекменя, надѣтаго на грязную посконную рубаху, пахло курной избой. Изуродованныя долгой работой руки, корявые негнущiеся пальцы съ трудомъ ловили картошки.

— Небось, холодно въ одномъ чекменѣ-то? — громко спрашивалъ Кузьма.

— Ась? — слабымъ нытьемъ отзывался Иванушка, подставляя закрытое волосами ухо.

— Холодно тебѣ, небось?

Иванушка думалъ.

— Чѣмъ холодно? — отвѣчалъ онъ съ разстановкой. — Ничаво ня холодноЙ Въ старину куда стюдянѣй было.

— Подними голову-то, волосы-то поправь!

Иванушка медленно качалъ головою.

— Таперь, братъ, не подымешьЙ Гнетъ къ землѣ-тоЙ

И съ тусклой улыбкой силился поднять свое страшное, заросшее волосами лицо, свои крохотные глазки.

Надѣвшись, онъ вздыхалъ, крестился, собиралъ и дожевывалъ крошки съ колѣнъ; потомъ шарилъ возлѣ себя — искалъ мѣшокъ, палку и шапку, а найдя и успокоившись, начиналъ

// 118

неторопливую бесѣду. Онъ могъ просидѣть молча весь день, но Кузьма и Молодая разспрашивали — и онъ, какъ во снѣ, откуда-то издалека, отвѣчалъ. Онъ разсказывалъ своимъ неуклюжимъ стариннымъ языкомъ, что царь весь изъ золота, что рыбу царь не можетъ ѣсть — Здюже солнаИ, что пророкъ Илья разъ проломилъ небо и упалъ на землю: Здюже былъ грузенъИ; что Иванъ Креститель родился лохматый, какъ баранъ, и, крестя, билъ крестника костылемъ желѣзнымъ въ голову, чтобы тотъ ЗочухалсяИ; что всякая лошадь разъ въ году, въ день Флора и Лавра, норовитъ человѣка убить; разсказывалъ, что въ старину ржи были такiя, что ужъ не могъ проползти, что косили прежде въ день по двѣ дестины на брата; что у него былъ меринъ, котораго держали Зна чѣпиИ — такъ силенъ и страшенъ былъ онъ; что однажды, лѣтъ шестьдесятъ тому назадъ, у него, у Иванушки, украли такую дугу, за которую онъ двухъ цѣлковыхъ не взялъ быЙ Онъ былъ твердо убѣжденъ, что семья его вымерла не отъ холеры, а оттого, что перешла послѣ пожара въ новую избу, ночевала въ ней, не давъ сперва переночевать кочету, и что онъ съ сыномъ спасся только случайно: спалъ въ ригѣ. Подъ вечеръ Иванушка поднимался и уходилъ, не обращая вниманiя ни на какую погоду, не склоняясь ни на какiя увѣщанiя остаться до утраЙ И простудился на смерть — и подъ Крещенье скончался въ будкѣ сына. Сынъ уговаривалъ его причаститься. Иванушка не согласился: онъ сказалъ, что, причастившись, помрешь, а смерти онъ твердо рѣшилъ Зне поддаватьсяИ. Онъ по цѣлымъ днямъ лежалъ безъ памяти; но даже и въ бреду просилъ невѣстку сказать, что его дома нѣтъ, если постучится смерть. Ночью разъ пришелъ въ себя, собралъ силы, слѣзъ съ печи и сталъ на колѣни передъ образомъ, озареннымъ лампадкой. Онъ тяжко вздыхалъ, долго бормоталъ, повторялъ: ЗГосподи-Батюшки, прости мои прегрѣшенiяИЙ Потомъ задумался, долго молчалъ, приникнувъ головою къ полу. И вдругъ поднялся и твердо сказалъ: ЗНѣ, не поддамся!И Но утромъ увидалъ, что невѣстка разваливаетъ пироги, жарко топитъ печьЙ

— Ай мнѣ на похороны? — спросилъ онъ дрогнувшимъ голосомъ.

Невѣстка промолчала. Онъ опять собралъ силы, опять слѣзъ съ печи, вышелъ въ сѣнцы: да, вѣрно, — у стѣны стоймя стоялъ громадный лиловый гробъ съ бѣлыми восьмиконечными крестами! Тогда онъ вспомнилъ, чт˜ было лѣтъ тридцать тому назадъ съ сосѣдомъ, старикомъ Лукьяномъ: Лукьянъ захворалъ, ему купили гробъ — тоже хорошiй, дорогой гробъ, — привезли изъ города муки, водки, соленаго судака; а Лукьянъ

// 119

возьми да и поправься. Куда было дѣвать гробъ? Чѣмъ оправдать траты? Лукьяна лѣтъ пять проклинали потомъ за нихъ, сжили попреками со свѣту, изморили голодомъ, стравили вшами и грязьюЙ Иванушка, вспомнивъ это, поникъ головой и покорно побрелъ въ избу. А ночью, лежа на спинѣ, безъ памяти, сталъ дрожащимъ, жалобнымъ голосомъ пѣть, да все тише, тише — и вдругъ затрясъ колѣнами, заикалъ, высоко поднялъ грудь вздохомъ и, съ пѣной на раскрытыхъ губахъ, застылъЙ

Чуть не мѣсяцъ Кузьма пролежалъ изъ-за Иванушки въ постели. Утромъ на Крещенье говорили, что птица мерзнетъ на лету, а у Кузьмы даже валенокъ не было. И все-таки онъ поѣхалъ взглянуть на мертваго. Руки его, сложенныя и закоченѣвшiя подъ огромной грудью на чистой посконной рубахѣ, уродованныя мозолистыми наростами въ теченiе цѣлыхъ восьмидесяти лѣтъ первобытно-тяжкой работы, были такъ грубы и страшны, что Кузьма поспѣшилъ отвернуться. А на волосы, на мертвое звѣриное лицо Иванушки онъ даже и покоситься не могъ, — поскорѣе кинулъ бѣлый коленкоръ. И изъ-подъ коленкора вдругъ пахнуло удушливо-противной сладковатой воньюЙ Чтобы согрѣться, Кузьма выпилъ водки посидѣлъ передъ жарко пылающей печкой. Въ будкѣ было тепло и празднично-чисто, надъ возглавiемъ широкаго лиловаго гроба, закрытаго коленкоромъ, мерцалъ золотистый огонекъ восковой свѣчки, прилѣпленной къ угловому темному образу, пестрѣла яркими красками лубочная картина — продажа братьями Iосифа. Привѣтливая солдатка легко поднимала на рогачѣ и вдигала въ печь пудовые чугуны, весело говорила о казенныхъ дровахъ и все упрашивала остаться до возварщенiя изъ села мужа. Но Кузьму била лихорадка; лицо горѣло, отъ водки, отравой разлившейся по озябшему тѣлу, стали навертываться на глаза безпричинныя слезыЙ И, не согрѣвшись, Кузьма поѣхалъ по бѣлымъ крѣпкимъ волнамъ полей къ Тихону Ильичу. Заиндивѣвшiй, бѣло-кудрявый меринъ бѣжалъ шибко, рыча и екая селезенкой, кидая изъ ноздрей столбы сѣраго пара; козырьки голосили, звонко визжали желѣзными подрѣзами по жесткому снѣгу; сзади, въ морозныхъ кругахъ, желтѣло низкое солнце; спереди, съ сѣвера, несло жгучимъ, захватывающимъ духъ вѣтромъ; вѣшки клонились въ густомъ кудрявомъ инеѣ, и крупныя сѣрыя овсянки стаей летѣли передъ мериномъ, разсып€лись по лоснящейся дорогѣ, клевали мерзлый навозъ, опять взлетали и опять разсып€лись. Кузьма глядѣлъ на[5] нихъ сквозь тяжелыя бѣлыя рѣсницы, чувствовалъ, что задеревянѣвшее лицо его съ бѣлыми кудрями усовъ

// 120

и бороды стало похоже на святочную маскуЙ Солнце садилось, снѣжныя волны мертвенно зеленѣли въ оранжевомъ блескѣ, отъ ихъ хребтовъ и зазубринъ тянулись голубыя тѣниЙ Кузьма круто повернулъ лошадь и погналъ ее назадъ, домой. Солнце сѣло, въ домѣ съ запушенными сѣрыми стеклами брезжилъ тусклый свѣтъ, стояли сизыя сумерки, было нелюдимо и холодно. Снѣгирь, висѣвшiй въ клѣткѣ возлѣ окна въ садъ, околѣлъ, — вѣрно, отъ махорки, — лежалъ вверхъ лапками, распушивъ перья, раздувъ красный зобикъ.

— Готовъ! — сказалъ Кузьма и понесъ снѣгиря выкидывать.

Дурновка, занесенная мерзлыми снѣгами, такая далекая всему мiру въ этотъ печальный вечеръ среди степной зимы, вдругъ ужаснула его. Кончено! Горящая голова мутна и тяжела, онъ сейчасъ ляжетъ и больше не встанетъЙ Скрипя по снѣгу лаптями, къ крыльцу подходила съ ведромъ въ рукѣ Молодая.

— Заболѣлъ я, Дунюшка! — ласково сказалъ Кузьма, въ надеждѣ услыхать и отъ нея ласковое слово.

Но Молодая равнодушно, сухо отвѣтила:

— Самоваръ, что ль, поставить?

И даже не спросила, чѣмъ заболѣлъ. Не спросила ничего и объ ИванушкѣЙ Кузьма вернулся въ темную комнату и, весь дрожа, со страхомъ соображая, какъ же это и куда онъ будетъ ходить теперь за нуждой, легъ на диванъЙ И вечера смѣшались съ ночами, ночи съ днями, счетъ ихъ потерялся.

Въ первую ночь, часа въ три, онъ очнулся и постучалъ въ стѣну кулакомъ, чтобы попросить воды: мучила во снѣ жажда и мысль, выкинули ли снѣгиря. Но на стукъ никто не отозвался: Молодая ушла ночевать въ людскую. И Кузьма вспомнилъ, почувствовалъ, что онъ смертельно боленъ, и его охватила такая тоска, точно онъ очнулся въ склепѣ. Значитъ, въ прихожей, пахнущей снѣгомъ, соломой и хомутами, было пусто! Значитъ, онъ, больной и безпомощный, совсѣмъ одинъ въ этомъ темномъ ледяномъ домишкѣ, гдѣ тускло сѣрѣютъ окна среди мертвой тишины безконечной зимней ночи и виситъ ненужная клѣтка!

— Господи, спаси и помилуй, Господи, помоги хоть сколько-нибудь, — зашепталъ онъ, поднимаясь и шаря дрожащими руками по карманамъ.

Онъ хотѣлъ зажечь спичку. Но шопотъ его былъ горячечный, въ пылающей головѣ шумѣло и звенѣло, руки, ноги ледянѣлиЙ Прiѣхала Клаша, быстро распахнула дверь, положила его голову на подушку, сѣла на стулъ возлѣ диванаЙ Одѣта она была барышней, — бархатная шубка, шапочка и муфта изъ

// 121

бѣлаго мѣха, — руки ея пахли духами, глаза блестѣли, щеки съ мороза раскраснѣлисьЙ ЗАхъ, как хорошо распуталось все!И — шепталъ кто-то, но нехорошо было то, что Клаша почему-то не зажгла огня, что прiѣхала она не къ нему, а на похороны ИванушкиЙ что она внезапно запѣла подъ гитару: ЗХазъ-Булатъ удалой, бѣдна сакля твояИЙ Потомъ все это сразу исчезло, онъ открылъ глаза — и отъ того таинственннаго, тревожнаго и жуткаго, чт˜ наполняло его голову сумбуромъ, не осталось и слѣда. Снова увидѣлъ онъ темную холодную комнату, сѣрѣющiя окна; понялъ, что все вокругъ просто, слишкомъ просто, — что онъ боленъ и совсѣмъ, совсѣмъ одинъЙ

Въ смертельной тоскѣ, отравлявшей душу въ началѣ болѣзни, Кузьма бредилъ снѣгиремъ, Клашей, Воронежомъ, но даже въ бреду не покидала его мысль — сказать кому-то, что-бы хоть въ одномъ сжалились надъ нимъ — не хоронили въ Колодезяхъ. Но, Боже мой, не безумiе ли надѣяться на жалость въ Дурновкѣ! Разъ онъ пришелъ въ себя утромъ, когда топили печку, — и простые, спокойные голоса Кошеля и Молодой показались ему такъ безпощадны, чужды и странны, как всегда кажется безпощадна, чужда и странна больнымъ обыденная жизнь здоровыхъ. Онъ хотѣлъ крикнуть, попросить поставить самоваръ — и онѣмѣлъ и чуть не заплакалъ: послышался сердитый шопотъ Кошеля, говорившаго, конечно, о немъ, о больномъ, и отрывистый отвѣтъ Молодой:

— А, да ну его! Помретъ, — похоронятъЙ

Потомъ тоска начала ослабѣвать. Свѣтило въ окна, сквозь голыя вѣтви акацiй, предвечернее солнце. Синѣлъ табачный дымъ. Возлѣ постели сидѣлъ старичокъ-фельдшеръ, пахнущiй лѣкарствами и морозной свѣжестью, отдиравшiй съ усовъ ледяныя сосульки. На столѣ кипѣлъ самоваръ, и Тихонъ Ильичъ, высокiй, сѣдой, строгiй, заваривалъ, стоя у стола, душистый чай. Фельдшеръ выпивалъ стакановъ восемь, десять, говорилъ о своихъ коровахъ, цѣнахъ на муку и масло, а Тихонъ Ильичъ разсказывалъ, как чудесно, богато хоронили Настасью Петровну, какъ онъ радъ, что нашелся наконецъ покупатель на Дурновку. Кузьма понималъ, что Тихонъ Ильичъ только-что изъ города, что Настасья Петровна умерла тамъ внезапно, по дорогѣ на вокзалъ; понималъ, что стоили Тихону Ильичу похороны страшно дорого и что онъ уже взялъ задатокъ за Дурновку — и былъ совершенно равнодушенъЙ

Проснувшись однажды очень поздно, не чувствуя ни слабости ни дрожи въ ногахъ, онъ сѣлъ за самоваръ. День

// 122

былъ пасмурный, теплый, навалило много снѣга. Отпечатывая въ немъ слѣды лаптей, испещренные крестиками, прошелъ подъ окномъ Сѣрый. Вокругъ него, обнюхивая его рваныя полы, бѣжали овчарки. А онъ тянулъ за поводъ высокую грязно-соловую лошадь, безобразную отъ старости и худобы, съ истертыми[6] хомутомъ плечами, съ побитой спиной, съ жидкимъ нечистымъ хвостомъ. Она ковыляла на трехъ ногахъ, четвертую, переломленную ниже колѣна, волочила. И Кузьма вспомнилъ, что третьяго-дня былъ Тихонъ Ильичъ и сказалъ, что велѣлъ Сѣрому полакомить овчарокъ, — найти и зарѣзать старую лошадь, что Сѣрый и прежде промышлялъ иногда этимъ дѣломъ — покупкой дохлой или негодной скотины на шкуру. Съ Сѣрымъ, говорилъ Тихонъ Ильичъ, былъ недавно страшный случай: готовясь рѣзать какую-то кобылу, Сѣрый забылъ ее спутать, связалъ и затянулъ на сторону только морду, — и кобыла, какъ только онъ, перекрестившись, ударилъ ее тонкимъ ножичкомъ въ жилу возлѣ ключицы, взизгнула и, съ визгомъ, съ желтыми, оскаленными отъ боли и ярости зубами, съ бьющей на снѣгъ струей черной крови, кинулась на своего убiйцу и долго, какъ человѣкъ, гонялась за нимъ — и настигла бы, да Зспасибо снѣгъ былъ глубокъИЙ Кузьму такъ поразилъ этотъ случай, что теперь, заглянувъ въ окно, онъ опять почувствовалъ тяжесть въ ногахъ. Потомъ заколотилось сердцеЙ Онъ сталъ глоталъ горячiй чай — и понемногу оправился. Покурилъ, посидѣлъЙ Наконецъ всталъ, вышелъ въ прихожую и взглянулъ на голый рѣдкiй садъ за оттаявшимъ окномъ: въ саду, на бѣлоснѣжномъ покровѣ поляны, краснѣла бокастая кровавая туша съ длинной шеей и ободранной головою; собаки, сгорбившись и упершись лапами въ мясо, жадно вырывали и растягивали кишки; два старыхъ черно-сизыхъ ворона бокомъ подпрыгивали къ головѣ, взлетали, когда собаки, рыча, кидались на нихъ и опять опускались на дѣвственно-чистый снѣгъ. ЗИванушка, Сѣрый, в˜роныЙ — подумалъ Кузьма. — Они, можетъ, еще помнятъ времена Ивана ГрознагоЙ Господи, спаси и помилуй, вынеси меня отсюда!И

Недомоганiе не покидало Кузьму еще съ полмѣсяца. Грустно и радостно трогала мысль о веснѣ, хотѣлось поскорѣе вонъ изъ Дурновки. Онъ зналъ, что зимѣ еще и конца не предвидится; но оттепели уже начинались. Первая недѣля февраля была темная, туманная. Туманъ скрывалъ поля, съѣдалъ снѣгъ. Деревня чернѣла, между грязными сугробами стояла вода; становой проѣхалъ однажды по деревнѣ гуськомъ, весь закиданный конскимъ пометомъ. Пѣли пѣтухи, изъ

// 123

вентилятора тянуло волнующей весенней сыростьюЙ Жить еще хотѣлось — жить, ждать весны, переѣзда въ городъ, жить, покоряясь судьбѣ, и дѣлать какое угодно дѣло — хотя бы за одинъ кусокъ хлѣбаЙ И, конечно, у брата, — какой онъ ни есть. Братъ вѣдь уже предлагалъ ему, больному, переселиться въ Ворголъ.

— Куда жъ мнѣ гнать-то тебя, — сказалъ онъ, подумавъ. — Я и лавку съ дворомъ съ перваго марта передаю, — поѣдемъ-ка, братуша, въ городъ, подальше отъ этихъ живорѣзовъ!

И правда: живорѣзы. Была Однодворка и передавала подробности недавней исторіи съ Сѣрымъ. Дениска вернулся изъ Тулы и околачивался безъ дѣла, болтая по деревнѣ, что хочетъ жениться, что у него есть денежки и что скоро заживетъ онъ за первый сортъ. Деревня сперва называла эти розсказни брехнею, потомъ, по намекамъ Дениски, сообразила, въ чемъ дѣло, и повѣрила. Повѣрилъ и Сѣрый и сталъ заискивать въ сынѣ. Но, ободравъ лошадь, получивъ цѣлковый отъ Тихона Ильича и наживъ полтинникъ на шкурѣ, загордѣлъ и загулялъ: пилъ два дня, потерялъ трубку и легъ отлеживаться на печкѣ. Голова болѣла, покурить было не изъ чего. Вотъ онъ и сталъ обдирать на цыгарки потолокъ, который Дениска оклеивалъ газетами и разными картинами. Обдиралъ онъ, конечно, тайкомъ, но разъ таки-засталъ его Дениска за этимъ дѣломъ. Засталъ и заоралъ. Сѣрый съ похмелья тоже заоралъ — и Дениска стащилъ его съ печки и билъ смертнымъ боемъ до тѣхъ поръ, покуда не сбѣжались сосѣди. Правда, миръ былъ заключенъ на другой же день вечеромъ, за кренделями и водкой, но, думалъ Кузьма, не живорѣзъ ли и Тихонъ Ильичъ, съ упорствомъ сумасшедшаго настаивающiй на свадьбѣ Молодой съ однимъ изъ этихъ живорѣзовъ?

Услыхавъ объ этой свадьбѣ впервые, Кузьма твердо рѣшилъ, что не допуститъ ея. Какой ужасъ, какая нелѣпость! Потомъ, приходя въ себя во время болѣзни, онъ даже радовался этой нелѣпости. Удивило и поразило его равнодушiе Молодой къ нему, больному. ЗЗвѣрь, дикарь!И — думалъ онъ и, вспоминая о свадьбѣ, злобно прибавлялъ: ЗИ отлично! Такъ ей и надо!И. Теперь, послѣ болѣзни, исчезли и рѣшимость и злоба. Какъ-то заговорилъ онъ съ Молодой о намѣренiи Тихона Ильича — и она спокойно отвѣтила:

— Да чт˜ жъ, я ужъ балакала съ бариномъ объ этомъ дѣлѣ. Дай Богъ ему добраго здоровья, это онъ хорошо придумалъ.

— Хорошо? — изумился Кузьма.

Молодая посмотрѣла на него и покачала головою:

// 124

— Да какъ же не хорошо-то? Чудны вы, ей-Богу, Кузьма Ильичъ! Денегъ сулитъ, свадьбу беретъ на себяЙ Опять же не вдовца какого-нибудь придумалъ, а малаго молодого, безъ порокаЙ не гнилого, не пьяницуЙ

А лодыря, драчуна, дурака набитаго, — прибавилъ Кузьма.

Молодая потупила глаза, помолчала. Вздохнула и, повернувшись, пошла къ двери.

— Да какъ знаете, — сказала она съ дрожью въ голосѣ. — Дѣло вашеЙ ОтговаривайтеЙ Богъ съ вами.

Кузьма широко раскрылъ глаза и крикнулъ:

— Стой, да ты съ ума сошла! Развѣ я тебѣ зла желаю?

Молодая обернулась и остановилась.

— А развѣ не зла? — горячо и грубо заговорила она, краснѣя и блестя глазами. — Куда жъ, по-вашему, мнѣ дѣваться? Вѣкъ чужiе пороги обивать? Чужую корку глодать? Бездомной побирушкой шататься? Ай вдовца, старика искать? Мало я слезъ-то поглотала?

И голосъ ея сорвался. Она заплакала и вышла. Вечеромъ Кузьма убѣдилъ ее, что онъ и не думалъ разстраивать дѣла, и она наконецъ повѣрила, ласково и застѣнчиво усмѣхнулась.

— Ну, спасибо вамъ, — сказала она тѣмъ милымъ тономъ, какимъ говорила съ Иванушкой.

Но и тутъ на рѣсницахъ ея задрожали слезы — и опять развелъ руками Кузьма.

— А теперь-то ты о чемъ? — сказалъ онъ.

И Молодая тихо отвѣтила:

— Да авось и Дениска не радостьЙ

Кошель привезъ съ почты газету за полтора мѣсяца. Дни стояли темные, туманные, и Кузьма съ утра до вечера читалъ, сидя у окна. И, кончивъ, ошеломивъ себя сказочнымъ числомъ новыхъ казней, оцѣпенѣлъ. Ярость душила прежде при чтенiи газетъ, — ярость безплодная, потому что не хватало человѣческой воспрiимчивости на то, чт˜ читалось. Теперь только похолодѣли пальцы. Да, да, яриться тутъ нечего. Все идетъ какъ по-писаномуЙ По Сенькѣ и шапкаЙ Онъ поднялъ голову: косо неслась бѣлая крупа, падая на черную нищую деревушку, на ухабистыя, грязныя дороги, на конскiй навозъ, ледъ и воду; сумеречный туманъ скрывалъ безпредѣльныя поля, всю эту великую пустыню съ ея снѣгами, лѣсами, селенiями и городами, — царство голода и смертиЙ

— Авдотья! — крикнулъ Кузьма, поднимаясь съ мѣста. — Скажи Кошелю — лошадь въ козырьки запрячь. Къ брату ѣдуЙ

Тихонъ Ильичъ былъ дома. Онъ сидѣлъ за самоваромъ, въ одной ситцевой косовороткѣ, смуглый, съ бѣлой бородой,

// 125

съ насупленными сѣрыми бровями, большой и сильный, и заваривалъ чай.

— А! братуша! — привѣтливо воскликнулъ онъ, не раздвигая бровей. — Вылѣзъ на свѣтъ Божiй? Смотри, не рано ли?

— Ужъ очень соскучился, братъ, — отвѣтилъ Кузьма, цѣлуясь съ нимъ.

— Ну, а соскучился, давай грѣться и балакатьЙ

Разспросивъ другъ друга, нѣтъ ли новостей, стали молча пить чай, потомъ закурили.

— Очень ты похудѣлъ, братуша! — сказалъ Тихонъ Ильичъ, затягиваясь и исподлобья глядя на Кузьму.

— Похудѣешь, — отвѣтилъ Кузьма тихо. — Ты не читаешь газетъ?

Тихонъ Ильичъ усмѣхнулся.

— Брехню-то эту? Нѣтъ, Богъ милуетъ.

— Сколько казней, если бъ ты зналъ!

— Казней? ПодѣломъЙ Ты не слыхалъ, чт˜ подъ Ельцомъ-то было? На хуторѣ братьевъ Быковыхъ?.. Помнишь, небось, — картавые-то?.. Сидятъ эти Быковы, не хуже насъ съ тобою, этакъ вечеркомъ, играютъ въ шашкиЙ Вдругъ — чт˜ такое? Топотъ на крыльцѣ, крикъ: ЗОтворяй!И. И не успѣли, братецъ ты мой, эти самые Быковы глазомъ моргнуть — вваливается ихнiй работникъ, мужичишка на манеръ Сѣраго, а за нимъ — два архаровца какiе-то, золоторотцы, короче сказатьЙ И всѣ съ ломами. Подняли ломы, да какъ заорутъ: ЗРуки уверхъ, мать вашу такъ!И. Понимаешь: мужичишка и самъ-то бѣлъ, какъ мѣлъ, отъ страху, глаза вылупилъ, а оретъ громче всѣхъЙ Быковы, конечно, тоже перепугались не на животъ, а на смерть, вскочили, кричатъ: ЗДа чт˜ такое?И. А мужичишка свое: уверхъ да уверхъ!

И Тихонъ Ильичъ сумрачно улыбнулся и, задумавшись, смолкъ.

— Да и договаривай же, — сказалъ Кузьма.

— Да и договаривать-то нечегоЙ Подняли, конечно, руки и спрашиваютъ: ЗДа чт˜ вамъ надо-то?И — ЗВетчину подавай! Гдѣ ключи у тебя?И — ЗДа сукинъ ты сынъ! Тебѣ ли не знать? Да вотъ они, на притолкѣ на гвоздикѣ висятъЙИ

— Это съ поднятыми-то руками? — перебилъ Кузьма.

— Конечно, съ поднятымиЙ Ну, да и всыпятъ имъ теперь за эти руки! Удавятъ, конечно. Они ужъ въ острогѣ, голубчикиЙ

— Эти за ветчину-то удавятъ?

— Нѣтъ, за транду, прости ты, Господи, мое согрѣшенiе, — полусердито, полушутливо отозвался Тихонъ Ильичъ. — Будетъ тебѣ, ей-Богу, ерепениться-то, Балашкина изъ себя корчить! Пора бросатьЙ

// 126

Кузьма потеребилъ свою сѣренькую бородку. Измученное, худое лицо его, скорбные глаза, косо поднятая лѣвая бровь отражались въ зеркалѣ, и, поглядѣвъ на себя, онъ тихо согласился:

— Ерепениться-то? Вѣрно, что пораЙ давно пораЙ

И Тихонъ Ильичъ перевелъ разговоръ на дѣла. Видимо, онъ и задумался-то давеча, среди разсказа, только потому, что вспомнилъ что-то гораздо болѣе важное, чѣмъ казни, — какое-то дѣло.

— Вотъ я ужъ сказалъ Денискѣ, чтобы онъ какъ ни можно скорѣе кончалъ эту музыку, — твердо, четко и строго заговорилъ онъ, изъ горсти подсыпая въ чайникъ чаю. — И прошу тебя, братуша, — прими ты участiе въ ней, въ музыкѣ-то этой. Мнѣ, понимаешь, неловко. А послѣ того перебирайся сюда. Гарно, братуша, будетъ! Разъ мы ужъ порѣшили раскассировать все въ дребезги, сидѣть тебѣ тамъ безъ толку нечего. Только расходы двойные. И, переѣхавши, запрягайся со мной рядомъ. Свалимъ съ плечъ обузу, доберемся, Богъ дастъ, до города, — за ссылку, да ужъ за настоящую примемся. Тутъ, въ этой яругѣ, не развернешься. Отрясемъ отъ ногъ прахъ ея, — и хоть въ тартарары провались она. Не погибать же въ ней! У меня, имѣй въ виду, — сказалъ онъ, сдвигая брови, протягивая руки и стискивая кулаки: — у меня еще не вывернешься, мнѣ еще рано на печи-то лежать! Чорту рога сломлю!

Кузьма слушалъ, почти со страхомъ глядя въ его остановишiеся, сумасшедшiе глаза, въ его косившiй ротъ, хищно отчеканивавшiй слова, — слушалъ и молчалъ. Потомъ спросилъ:

— Братъ, скажи ты мнѣ за ради Христа, какая тебѣ корысть въ этой свадьбѣ? Не пойму, Богъ свидѣтель, не пойму. Дениску твоего я прямо видѣть не могу. Этотъ новенькiй тиникъ почище всѣхъ старыхъ будетъ. Ты не смотри, что онъ стыдливъ и дурачкомъ прикидывается, — это такое циничное животное! Разсказываетъ про меня, что я съ Молодой живуЙ

— Ну, ужъ ты ни въ чемъ мѣры не знаешь, — нахмуриваясь, перебилъ Тихонъ Ильичъ. — Самъ же долбишь: несчастный народъ, несчастный народъ! А теперь — животное!

— Да, долблю и буду долбить! — горячо подхватилъ Кузьма. — Но у меня умъ за разумъ зашелъ! Ничего теперь не понимаю: не то несчастный, не тоЙ Да ты послушай: вѣдь ты же самъ его, Дениску-то ненавидишь! Вы оба ненавидите другъ друга! Онъ про тебя иначе и не говоритъ, какъ Зживорѣзъ, въ холку народу въѣлсяИ, а ты его живорѣзомъ ругаешь! Онъ нагло хвастается на деревенѣ, что теперь онъ — кумъ королюЙ

// 127

— Да знаю я! — опять перебилъ Тихонъ Ильичъ.

— А про Молодую онъ, знаешь, чт˜ говоритъ? — продолжалъ Кузьма, не слушая. — Она красавица, у нея, понимаешь, такой нѣжный, бѣлый цвѣтъ лица, а онъ, глупое животное, знаешь, чт˜ говоритъ? ЗЧисто кафельная, сволочь!И. Да наконецъ пойми ты одно: вѣдь онъ не будетъ жить въ деревнѣ, его, бродягу, теперь арканомъ въ деревнѣ не удержишь. Какой онъ хозяинъ, какой семьянинъ? Вчера, слышу, идетъ по деревнѣ и поетъ блядскимъ голоскомъ: ЗПрекрасна, какъ анделъ небесный, какъ демонъ коварна и злаЙИ

— Знаю! — крикнулъ Тихонъ Ильичъ. — Не будетъ жить въ деревнѣ, ни за что не будетъ! Ну, и чортъ съ нимъ! А что онъ не хозяинъ, такъ и мы съ тобой хороши хозяева! Я, помню, объ дѣлѣ тебѣ говорю, — въ трактирѣ-то, помнишь? — а ты перепела слушаешьЙ Да дальше-то, дальше-то чт˜?

— Какъ чт˜? И при чемъ тутъ перепелъ? — спросилъ Кузьма.

Тихонъ Ильичъ побарабанилъ пальцами по столу и строго, раздѣльно отчеканилъ:

— Имѣй въ виду: воду толочь — вода будетъ. Слово мое есть свято во вѣки вѣковъ. Разъ я сказалъ — сдѣлаю. За грѣхъ мой не свѣчку поставлю, а сотворю благое. Хоть и лепту одну подамъ, да за лепту эту попомнитъ мнѣ Господь.

Кузьма вскочилъ съ мѣста.

— Господь, Господь! — воскликнулъ онъ фальцетомъ. — Какой тамъ Господь у насъ! Какой Господь можетъ быть у Дениски, у Акимки, у Меньшова, у Сѣраго, у тебя, у меня?

— Постой, — строго спросилъ Тихонъ Ильичъ. — У какого такого Акимки?

— Я вонъ околѣвалъ лежалъ, — продолжалъ Кузьма, не слушая: — много я о Немъ думалъ-то? Одно думалъ: ничего о Немъ не знаю и думать не умѣю! — крикнулъ Кузьма. — Не наученъ!

И, оглядываясь бѣгающими страдальческими глазами, застегиваясь и разстегиваясь, прошелъ по комнатѣ и остановился передъ самымъ лицомъ Тихона Ильича.

— Запомни, братъ, — сказалъ онъ, и скулы его покраснѣли. — Запомни: наша съ тобой пѣсня спѣта. И никакiя свѣчи насъ съ тобой не спасутъ. Слышишь? Мы — дурновцы. Мы — ни Богу свѣча ни чорту кочерга.

И, не находя словъ отъ волненiя, смолкъ. Но Тихонъ Ильичъ уже опять думалъ что-то свое и внезапно согласился:

— Вѣрно. Ни къ чорту негодный народъ! Ты подумай толькоЙ

// 128

И оживился, увлеченный новой мыслью:

— Ты подумай только: пашутъ цѣлую тысячу лѣтъ, — да чт˜ я! больше! — а пахать путемъ — то-есть ни единая душа не умѣетъ! Единственное свое дѣло не умѣютъ дѣлать! Не знаютъ, когда въ поле надо выѣзжать! Когда надо сѣять, когда косить! ЗКакъ люди, такъ и мыИ — только и всего. Замѣть! — строго крикнулъ онъ, сдвигая брови, какъ когда-то кричалъ на него Кузьма. — ЗКакъ люди, такъ и мыИ! Хлѣба не единая баба не умѣетъ спечь, — верхняя корка вся къ чорту отваливается, а подъ коркой — кислая вода!

И Кузьма опѣшилъ. Мысли его спутались.

ЗОнъ рехнулся!И — подумалъ онъ, безсмысленными глазами слѣдя за братомъ, зажигавшимъ лампу.

А Тихонъ Ильичъ, не давая ему опомниться, съ азартомъ продолжалъ:

— Народъ! Сквернословы, лѣнтяи, лгуны, да такiе безстыжiе, что ни единая душа другъ другу не вѣритъ! Замѣть, — заоралъ онъ, не видя, что зажженный фитиль полыхаетъ и чуть не до потолка бьетъ копотью, — не намъ, не намъ, а другъ другу! И всѣ они такiе, всѣ! — закричалъ онъ плачущимъ голосомъ и съ трескомъ надѣлъ стекло на лампу.

За окнами посинѣло. На лужи и сугробы летѣлъ молодой бѣлый снѣгъ. Кузьма смотрѣлъ на него и молчалъ. Разговоръ принялъ такой неожиданный и нелѣпый оборотъ, что даже горячность Кузьмы пропала. Не зная, чт˜ сказать, не рѣшаясь взглянуть въ бѣшеные глаза брата, онъ сталъ свертывать папиросу.

ЗРехнулся, — думалъ онъ безнадежно. — Да туда и дорога. Все равно! Все — все равно. ШабашъИ.

Закурилъ, сталъ успокаиваться и Тихонъ Ильичъ. Сѣлъ и, глядя на огонь лампы, тихо забормоталъ:

— А ты — ЗДенискаИЙ Слышалъ, чт˜ Макаръ Ивановичъ-то, странникъ-то, надѣлалъ? Поймали, съ дружкомъ со своимъ, бабу на дорогѣ, оттащили въ караулку въ Ключикахъ — и четыре дня ходили насиловали ее, поочередноЙ Ну, теперь въ острогѣЙ

— Тихонъ Ильичъ, — ласково сказалъ Кузьма: — чт˜ ты городишь? Къ чему? Ты нездоровъ, должно-быть. Перескакиваешь съ одного на другое, сейчасъ одно утверждаешь, а черезъ минуту другоеЙ Пьешь ты, что ли, много?

Тихонъ Ильичъ промолчалъ. Онъ только махнулъ рукою, и въ глазахъ его, устремленныхъ на огонь, задрожали слезы.

— Пьешь? — тихо повторилъ Кузьма.

— Пью, — тихо отвѣтилъ Тихонъ Ильичъ. — Да запьешь! Ты

// 129

думаешь, легко мнѣ досталась эта клѣтка-то золотая? Думаешь, легко было кобелемъ цѣпнымъ всю жизнь прожить, да еще со старухою? Ни къ кому у меня, братуша, жалости не былоЙ Ну, да и меня немного жалѣли!.. Ты думаешь, я не знаю, какъ меня ненавидятъ-то? Ты думаешь, не убили бы меня на смерть лютую, кабы попала имъ, мужичкамъ-то этимъ, шлея подъ хвостъ, какъ слѣдуетъ, — кабы повезло имъ въ этой революцiи-то? Погоди, погоди, — будетъ дѣло, будетъ! Зарѣзали мы ихъ!

— А за ветчину — давить? — спросилъ Кузьма.

— Ну, ужъ и давить, — отозвался Тихонъ Ильичъ страдальчески. — Это вѣдь я такъ, къ слову пришлосьЙ

— Да вѣдь удавятъ!

— А это — не наше дѣло. Имъ отвѣчать Всевышнему.

И, сдвинувъ брови, задумался, закрылъ глаза.

— Ахъ! — сокрушенно сказалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ. — Ахъ, братъ ты мой милый! Скоро, скоро и намъ на судъ передъ престоломъ Его! Читаю я вотъ по вечерамъ требникъ — и плачу, рыдаю надъ этой самой книгой. Диву даюсь: какъ это можно было слова такiя сладкiя придумать! Да вотъ, постойЙ

И онъ быстро поднялся, досталъ изъ-за зеркала толстую книжку въ церковномъ переплетѣ, дрожащими руками надѣлъ очки и со слезами въ голосѣ, торопливо, какъ бы боясь, что его прервутъ, сталъ читать:

— Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду въ гробѣхъ лежащую по образу Божiю созданную нашу красоту, безобразну, безгласну, не имущую видаЙ

— Воистину суета человѣческая, житiе же — сѣнь и сонiе. Ибо всуе мятется всякъ земнородный, яко же рѣче писанiе: егда мiръ прiобрящемъ, тогда во гробъ вселимся, идѣ же вкупѣ царiе и нищiиЙ

— Царiе и нищiи! — восторженно-грустно повторилъ Тихонъ Ильичъ и закачалъ головою. — Пропала жизнь, братуша! Была у меня, понимаешь, стряпуха нѣмая, подарилъ я ей, дурѣ, платокъ заграничный, а она взяла да и истаскала его на изнанкуЙ Понимаешь? Отъ дури да отъ жадности. Жалко на лицо по буднямъ носить, — праздника, молъ, дождусь, — а пришелъ праздникъ — лохмотья одни осталисьЙ Такъ вотъ и яЙ съ жизнью-то своей. Истинно такъ!

А Кузьма, не слушая, смотрѣлъ на него со страхомъ, съ изумленiемъ и порывался крикнуть:

— Тихонъ Ильичъ, ты съ ума сходишь! Опомнись!

Но кричать, — это онъ живо чувствовалъ теперь, — было безполезноЙ

// 130

Возвращаясь въ Дурновку, чувствовалъ онъ одно — какую-то тупую тоску. Въ тупой тоскѣ прошли и всѣ послѣднiе дни его въ Дурновкѣ.

Шелъ снѣгъ эти дни, а снѣгу только и ждали въ дворѣ Сѣраго, чтобы дорога поправилась къ свадьбѣ.

Двѣнадцатаго февраля, передъ вечеромъ, въ сумракѣ холодной прихожей произошелъ негромкiй разговоръ. У печки стояла Молодая, надвинувъ на лобъ желтый съ чернымъ горошкомъ платокъ, глядя на свои лапти. У дверей — коротконогiй Дениска, безъ шапки, въ тяжелой, съ обвислыми плечами поддевкѣ. Онъ тоже смотрѣлъ внизъ, на полусапожки съ подковками, которые вертѣлъ въ рукахъ. Полусапожки принадлежали Молодой. Дениска починилъ ихъ и пришелъ получить пятакъ за работу.

— Да у меня нѣту, — говорила Молодая. — А Кузьма Ильичъ никакъ заснулъ. Ты подожди до завтра-то.

— Мнѣ, былъ, ждать-то нельзя, — пѣвуче и задумчиво отвѣтилъ Дениска, ковыряя ногтемъ подковку.

— Ну, какъ же теперь было?

Дениска подумалъ, вздохнулъ и, тряхнувъ своими густыми волосами, вдругъ поднялъ голову.

— Ну, чт˜ жъ языкъ-то даромъ трепать, — громо и рѣшительно сказалъ онъ, не глядя на Молодую и пересиливая застѣнчивость. — Говорилъ съ тобой Тихонъ Ильичъ?

— Говорилъ, — отвѣтила Молодая. — Надоѣлъ даже.

— Такъ я приду сейчасъ съ отцомъ. Все равно ему, Кузьмѣ-то Ильичу, вставать сейчасъ, чай питьЙ

Молодая подумала.

— Дѣло твоеЙ

Дениска поставилъ полусапожки на подоконникъ и, не напоминая больше о деньгахъ, ушелъ. А черезъ полчаса на крыльцѣ послышался стукъ обиваемыхъ отъ снѣга лаптей: Дениска вернулся съ Сѣрымъ — и Сѣрый былъ зачѣмъ-то подпоясанъ по чекменю, по кострецамъ красной подпояской. Кузьма вышелъ къ нимъ. Дениска и Сѣрый долго крестились въ темный уголъ, потомъ тряхнули волосами и подняли лица.

— Сватъ, не сватъ, а добрый человѣкъ! — не спѣша началъ Сѣрый необычно-развязнымъ и ладнымъ тономъ. — Тебѣ нареченную дочь отдавать, мнѣ сына женить. По доброму согласiю, на ихнее счастье давай рѣчь промежъ себя держать.

— Да вѣдь у ней мать есть, — сказалъ Кузьма.

— Мать ея не хозяйка, вдова бездомная, изба ея забита, сама она невѣсть гдѣ, — отвѣтилъ Сѣрый, не сбиваясь съ тона. — Обдумай сироту.

// 131

И степенно, низко поклонился.

Сдерживая болѣзненную улыбку, Кузьма велѣлъ кликнуть Молодую.

— Бѣги, ищи, — шопотомъ, какъ въ церкви, приказалъ Сѣрый Денискѣ.

— Да я тутъ, — сказала Молодая, выходя изъ-за двери, отъ печки, и поклонилась Сѣрому.

Наступило молчанiе. Самоваръ, стоявшiй на полу и краснѣвшiй въ темнотѣ рѣшеткой, кипѣлъ и клокоталъ. Лицъ не было видно, но чувствовалось, что всѣ смущены.

— Ну, какъ же, дочка, — рѣшай, — сказалъ Кузьма.

Молодая подумала.

— Я малаго не корюЙ

— А ты, Денисъ?

Дениска тоже помолчалъ.

— Чт˜ жъ, жениться все равно когда-нибудь надоЙ Може, Богъ дастъ, — ничегоЙ

И сваты поздравили другъ друга съ начатiемъ дѣла. Самоваръ унесли въ людскую. Однодворка, раньше всѣхъ узнавшая и прибѣжавшая съ Мыса, зажгла въ людской лампочку, послала Кошеля за водкой и подсолнухами, посадила невѣсту съ женихомъ подъ святыхъ, налила имъ чаю, сама сѣла рядомъ съ Сѣрымъ и, чтобы нарушить неловкость, высоко и рѣзко запѣла, поглядывая на Дениску, на его землистое лицо и большiя рѣсницы:

Какъ у насъ да по садику,

Зелен˜мъ виноградику,

Ходилъ, гулялъ молодецъ,

Пригожъ, бѣлъ-бѣлешенекъЙ

А Кузьма бродилъ изъ угла въ уголъ по темному залу и, качая головой, морщась, бормоталъ:

— Ай, батюшки! Ай, какой стыдъ, какая чепуха, какое убожествоЙ

На другой день всякiй, кто слышалъ отъ Сѣраго объ этомъ пирѣ, ухмылялся и совѣтовалъ: ЗТы бы хоть немножко-то помогъ молодымъ!И. То же сказалъ и Кошель: ЗДѣло ихъ молодое, молодымъ помогать надоИ. Сѣрый молча ушелъ домой и принесъ Молодой, которая гладила въ прихожей, два чугунчика и мотокъ черныхъ нитокъ.

— Вотъ, невѣстушка, — сказалъ онъ смущенно: — н€, свекровь прислала. Можетъ, на что годитсяЙ Нѣту вѣдь ничего, — кабы было чт˜, изъ рубахи выскочилъ быЙ

// 132

Молодая поклонилась и поблагодарила. Она гладила гардину, присланную Тихономъ Ильичемъ Ззамѣсто фатыИ, и глаза ея были влажны и красны. Сѣрый хотѣлъ утѣшить, сказать, что и ему Зне медъИ, но помялся, вздохнулъ и, поставивъ чугунки на подоконникъ, вышелъ.

— Нитки-то я въ чугунчикъ положилъ, — пробормоталъ онъ.

— Спасибо, батюшка, — еще разъ поблагодарила Молодая тѣмъ ласковымъ и особеннымъ тономъ, какимъ говорила только съ Иванушкой, и, какъ только вышелъ Сѣрый, неожиданно улыбнулась слабой насмѣшливой улыбкой и запѣла: ЗКакъ у насъ да по садикуИЙ

Кузьма высунулся изъ зала и строго посмотрѣлъ на нее поверхъ пенснэ. Она смолкла.

— Слушай, — сказалъ Кузьма. — Можетъ, кинуть всю эту исторiю?

— Теперь поздно, — негромко отвѣтила Молодая. — Ужъ и такъ страму не оберешьсяЙ Ай не знаютъ всѣ, на чьи деньги пировать-то будемъ? Да и расходъ ужъ началиЙ

Кузьма пожалъ плечами. Правда, вмѣстѣ съ гардиной, Тихонъ Ильичъ прислалъ двадцать пять рублей, мѣшокъ крупичатой муки, пшена и худую свиньюЙ Но не пропадать же изъ-за того, что свинью эту зарѣзали!

— Охъ, — сказалъ Кузьма. — Измучили вы меня! ЗСрамъ, расходъИЙ Да ай ты дешевле свиньи?

— Дешевле, не дешевле, — мертвыхъ съ погоста не носятъ, — просто и твердо отвѣтила Молодая и, вздохнувъ, аккуратно сложила выглаженную, теплую гардину. — Обѣдать-то сейчасъ будете?

Лицо ея стало спокойно. ЗНу, шабашъ, — тутъ пива не сваришь!И — подумалъ Кузьма и сказалъ:

— Ну, какъ знаешь, такъ и краешьЙ

Пообѣдавъ, онъ курилъ и смотрѣлъ въ окно. Темнѣло. Въ людской, онъ зналъ, уже спекли ржаную витушку — Зряженый пирогъИ. Готовились варить два чугуна студня, чугунъ лапши, чугунъ щей, чугунъ каши — все съ убоиной. И Сѣрый хлопоталъ на снѣжномъ бугрѣ между амбарами и сараемъ. На бугрѣ, въ синеватыхъ сумеркахъ, оранжевымъ пламенемъ пылала солома, которой завалили убитую свинью. Вокругъ пламени, поджидая добычи, сидѣли овчарки, и бѣлыя морды ихъ, груди были шелковисто-розовы. Сѣрый, утопая въ снѣгу, бѣгалъ, поправлялъ костеръ, замахивался на овчарокъ. Полы зипуна онъ высоко поднялъ, заткнулъ за поясъ, шапку все сдвигалъ на затылокъ кистью правой руки, въ которой блестѣлъ ножъ. Бѣгло и ярко озаряемый то съ той, то съ другой

// 133

стороны, Сѣрый кидалъ на снѣгъ большую пляшущую тѣнь, — тѣнь язычника. Потомъ мимо амбара, по тропинкѣ на деревню, пробѣжала и скрылась подъ снѣжнымъ бугромъ Однодворка — созывать игрицъ и просить у Домашки елку, сберегаемую въ погребѣ, переходившую съ дѣвишника на дѣвишникъ. А когда Кузьма, причесавшись и перемѣнивъ пиджакъ съ продранными локтями на завѣтный длиннополый сюртукъ, одѣлся и вышелъ на побѣлѣвшее отъ падающаго снѣга крыльцо, въ мягкой сѣрой темнотѣ, у освѣщенныхъ оконъ людской, уже чернѣла большая толпа дѣвокъ, ребятъ, мальчишекъ, стоялъ гамъ, говоръ, играли сразу на трехъ гармоникахъ и все разное. Кузьма, горбясь, перебирая пальцы и хрустя ими, дошелъ до толпы, протолкался и, нагнувшись, вошелъ въ темь, въ сѣни. Было людно, тѣсно и въ сѣняхъ. Мальчишки шныряли между ногъ, ихъ хватали за шеи и выталкивали вонъ, — они снова лѣзлиЙ

— Да пустите, ради Бога! — сказалъ Кузьма, сдавленный у двери.

Его сдавили еще больше — и кто-то рванулъ дверь. Въ клубахъ пара онъ перешагнулъ порогъ и остановился у притолки. Тутъ тѣснился народъ почище — дѣвки въ цвѣтныхъ шаляхъ, ребята во всемъ новомъ. Пахло краснымъ товаромъ, полушубками, керосиномъ, махоркой, хвоей. Маленькое зеленое деревцо, убранное кумачными лоскутами, стояло на столѣ, простирая вѣтки надъ тусклой жестяной лампочкой. Вокругъ стола, подъ мокрыми, оттаявшими окошечками, у черныхъ сырыхъ стѣнъ, сидѣли наряженныя игрицы, грубо наруманенныя и набѣленныя, съ блестящими глазами, всѣ въ шелковыхъ и шерстяныхъ платочкахъ, съ радужными вьющимися перьями изъ хвоста селезня, заткнутыми на вискахъ въ волосы. Какъ-разъ когда Кузьма вошелъ, Домашка, хромая дѣвка съ темнымъ, злымъ и умнымъ лицомъ, съ черными острыми глазами и черными сросшимися бровями, затянула грубымъ и сильнымъ голосомъ старинную величальную пѣсню:

Какъ у насъ при вечеру-вечеру,

При послѣднемъ концу вечера,

При Авдотьиномъ дѣвишникуЙ

Дѣвки дружнымъ и нестройнымъ хоромъ подхватили ея послѣднiя слова — и всѣ обернулись къ невѣстѣ: она сидѣла, по обычаю, возлѣ печки, неубранная, вся накрытая большой темной шалью, и должна была отвѣтить пѣснѣ громкимъ плачемъ и причитанiями: ЗИдный мой батюшка, родимая

// 134

матушка, какъ мнѣ вѣкъ вѣковать, замужемъ горе горевать?И Но невѣста молчала. И дѣвки, кончивъ пѣсню, недовольно покосились на нее. Потомъ пошептались и, нахмурившись, медленно и протяжно запѣли ЗсиротскуюИ:

Растопися, банюшка,

Ты ударь, звонкiй колоколъ!

И у Кузьмы задрожали крѣпко сжатыя челюсти, пошелъ морозъ по головѣ и по голенямъ, сладостно заломило скулы и глаза налились, помутились слезами. Невѣста завернулась въ шаль и вдругъ затряслась отъ такихъ рыданiй, что всѣ тревожно переглянулись.

— Будя, дѣвки! — крикнулъ кто-то.

— Будя, родная, будя! — заговорила Однодворка, слѣзая съ лавки. — Неристойно.

Но дѣвки не слушали:

Ты ударь, звонкiй колоколъ,

Разбуди мово батюшкуЙ

И невѣста со стономъ стала падать лицомъ на свои колѣни, на ркуи, захлебываясь отъ слезъЙ Дрожащую, шатающуюся и вскрикивающую, какъ отъ лютой боли, ее увели наконецъ въ холодную половину избы — наряжать.

А потомъ Кузьма благословлялъ ее. Женихъ пришелъ съ Васькой, сыномъ Якова. Женихъ надѣлъ его сапоги; волосы жениха были подстрижены, шея, окаймленная воротомъ голубой рубахи съ кружевомъ, докрасна выбрита. Онъ умылся съ мыломъ и очень помолодѣлъ, былъ даже недуренъ и, зная это, степенно и скромно опускалъ темныя рѣсницы. Васька, дружко, въ красной рубахѣ, въ романовскомъ полушубкѣ нараспашку, стриженый, рябой, крѣпкiй, какъ всегда, походилъ на арестанта. Онъ вошелъ, насупился и покосился на игрицъ.

— Будя драть-то! — сказалъ онъ грубо и строго. — Вылязайте, вылязайте.

Игрицы хоромъ отвѣтили:

— Безъ троицы домъ не строится, безъ четырехъ угловъ — изба не кроется. Положь по рублю на кажномъ углу, пятый — по середкѣ, да бутылку водки.

Васька вытащилъ изъ кармана полштофъ и поставилъ его на столъ. Дѣвки взяли — и поднялись. Стало еще тѣснѣе. Опять распахнулась дверь, опять понесло паромъ и холодомъ — вошла, расталкивая народъ, Однодворка съ фольговой иконкой, а за ней невѣста, въ голубомъ платьѣ съ баской, и всѣ ах-

// 135

нули: такъ была она блѣдна, покорна, спокойна и красива. Васька наотмашь далъ затрещину въ лобъ широкоплечему головастому мальчишкѣ на кривыхъ, какъ у такса, ногахъ — и кинулъ на солому посреди избы чей-то старый полушубокъ. На него стали женихъ и невѣста. Кузьма, не поднимая головы, взялъ икону изъ рукъ Однодворки — и стало такъ тихо, что слышно было свистящее дыханiе любопытнаго головастаго мальчишки. Женихъ и невѣста разомъ упали на колѣни и поклонились въ ноги Кузьмѣ. Поднялись и опять упали. Кузьма взглянулъ на невѣсту, и въ глазахъ ихъ, встрѣтившихся на мгновенiе, мелькнулъ ужасъ. Кузьма поблѣднѣлъ и съ ужасомъ подумалъ: ЗСейчасъ брошу образъ на полъИЙ Но руки его невольно сдѣлали иконой крестъ въ воздухѣ — и Молодая, чуть приложившись къ ней, поймала губами и руку его и робко потянулась къ губамъ. Онъ сунулъ икону кому-то въ сторону, схватилъ голову Молодой съ отцовской болью и нѣжностью и, цѣлуя новый пахучiй платокъ, сладко заплакалъ. Потомъ, ничего не видя отъ слезъ, повернулся и, расталкивая народъ, шагнулъ въ сѣни. Тамъ уже было пусто. Снѣжный вѣтеръ ударилъ въ лицо. Занесенный порогъ бѣлѣлъ въ темнотѣ, крыша гудѣла. А за порогомъ несла непроглядная вьюга, и свѣтъ, падавшiй изъ окошечекъ, изъ толщи снѣжной завалинки, стоялъ дымными столбамиЙ

Вьюга не стихла и утромъ. Въ сѣрой несущейся мути не было видно ни Дурновки ни мельницы на Мысу. Порой свѣтлѣло, порой становилось похоже на сумерки. Садъ побѣлѣлъ, гулъ его сливался съ гуломъ вѣтра, въ которомъ все чудился дальнiй колокольнiй звонъ. Острые хребты сугробовъ дымились. Съ крыльца, на которомъ, жмурясь, обоняя сквозь свѣжесть вьюги теплый вкусный запахъ изъ трубы людской, сидѣли облѣпленныя снѣгомъ овчарки, съ трудомъ различалъ Кузьма темныя, туманныя фигуры мужиковъ, лошадей, сани, позвякиванье колокольцовъ. Подъ жениха запрягли пару, подъ невѣсту одиночку. Сани покрыли казанскими войлоками съ черными разводами на концахъ. Поѣзжане подпоясались разноцвѣтными подпоясками. Бабы надѣли ватныя шубки, накрылись шалями, шли къ санямъ опасливо, мелкими шажками, церемонно приговаривая: ЗБатюшки, свѣту Божьяго не видно!..И. Рѣдко на комъ были свои наряды: все было собрано по сосѣдямъ, сосѣдкамъ, и потому требовалось особенная осторожность — не упасть, поднять подолы повыше. На невѣстѣ и шубку и голубое платье завернули на голову — она сѣла въ сани прямо на бѣлую юбку. Голова ея, убранная вѣнкомъ бумажныхъ цвѣтовъ, была закутана шалями, подшальниками.

// 136

Она такъ ослабѣла отъ слезъ, что какъ во снѣ видѣла темныя фигуры среди вьюги, слышала шумъ ея, говоръ, праздничный звонъ колокольцовъ. Лошади прижимали уши, воротили морды отъ снѣжнаго вѣтра, вѣтеръ разносилъ говоръ, крикъ, приказанiя, слѣпилъ глаза, бѣлилъ усы, бороды, шапки, и поѣзжане съ трудомъ узнавали другъ друга въ туманѣ и сумракѣ.

— Ухъ, мать твою не замать! — бормоталъ Васька, нагибая голову, беря вожжи и садясь рядомъ съ женихомъ.

И грубо, равнодушно крикнулъ на вѣтеръ:

— Господа бояре, бословите жениха по невѣсту ѣхать!

Кто-то отозвался:

— Богъ бословитъЙ

И бубенцы заныли, полозья заскрипѣли, сугробы, разрываемые ими, задымились, завихрились, вихри, гривы и хвосты понесло въ сторонуЙ

А на селѣ, въ церковной сторожкѣ, гдѣ отогрѣвались въ ожиданiи священника, всѣ угорѣли. Угарно было и въ церкви, угарно, холодно и сумрачно — отъ вьюги, низкихъ сводовъ и рѣшетокъ въ окошечкахъ. Свѣчи горѣли только въ рукахъ жениха и невѣсты да въ рукѣ чернаго, съ большими лопатками священника, наклонявшагося къ книгѣ, закапанной воскомъ, и быстро читавшаго сквозь очки. По полу стояли лужи, — на сапогахъ и лаптяхъ натаскали много снѣгу, — въ спины дулъ вѣтеръ изъ отворяемыхъ дверей. Священникъ строго поглядывалъ то на двери, то на жениха съ невѣстой, на ихъ напряженныя, ко всему готовыя фигуры, на лица, застывшiя въ покорности и смиренiи, золотисто освѣщенныя снизу свѣчами. По привычкѣ, онъ произносилъ нѣкоторыя слова какъ бы съ чувствомъ, выдѣляя ихъ съ трогательной мольбой, но совершенно не думая ни о словахъ, ни о тѣхъ, къ кому они относились.

ЗБоже пречистый и всея твари содѣтелюЙ — говорилъ онъ торопливо, то понижая, то повышая голосъ. — Иже раба твоего Авраама благословивый и разверзый ложесна СарринаЙ иже Исаака Ревекцѣ даровавыйЙ Iакова Рахили сочетавыйЙ подаждь рабомъ Твоимъ симъЙИ

— Имя? — строгимъ шопотомъ перебивалъ онъ самого себя, обращаясь къ псаломщику. И, поймавъ отвѣтъ: ЗДенисъ, АвдотьяЙИ — продолжалъ съ чувствомъ:

ЗПодаждь рабомъ Твоимъ симъ Денису и Евдокiи животъ миренъ, долгоденствiе, цѣломудрiеЙ сподоби я видѣть чада чадовъЙ и даждь има отъ росы небесныя свышеЙ исполни домы ихъ пшеницы, вина и елеяЙ возвыси я яко кедры ливанскiеЙИ

Но окружающiе, если бы даже слушали и понимали его, все же помнили бы о вьюгѣ, о чужихъ лошадяхъ, о возвра-

// 137

щенiи въ сумеркахъ въ Дурновку, о домѣ Сѣраго, а не Авраама и Исаака — и усмѣхнулись бы сравненiю Дениски съ кедромъ ливанскимъ. Да и ему самому, коротконогому, въ чужихъ сапогахъ, въ старой поддевкѣ, было неловко сознавать, что онъ ниже ростомъ невѣсты, неловко и страшно деражть на неподвижной головѣ царскiй вѣнецъ — мѣдный огромный вѣнецъ съ крестомъ наверху, надѣтый глубоко, на уши. И рука Молодой, казавшейся въ вѣнцѣ еще красивѣй и мертвѣе, дрожала, и воскъ тающей свѣчи капалъ на оборки ея голубого платьяЙ

Возвращаться было легче. Вьюга въ сумеркахъ была страшнѣе, но бодрило сознанiе, что обуза съ плечъ свалилась: дурно ли, хорошо ли, а дѣло кончили. И гнали лошадей шибко, наугадъ, довѣряясь только мутнымъ призракамъ вѣшекъ, и горластая жена Ваньки Краснаго стояла въ переднихъ саняхъ, приплясывала, махала платочкомъ и орала на вѣтеръ, въ буйную темную муть, въ снѣгъ, летѣвшiй ей въ губы и заглушавшiй ея волчiй голосъ:

У голубя, у сизова,

Золотая головаЙ

Москва. IX—1909. VII—1910.

––––––––––

// 138

---

[1] В тексте ошибочно: прiзжающихъ

[2] В тексте ошибочно поставлена запятая.

[3] В тексте ошибочно: подбивкой

[4] В тексте ошибочно: собя

[5] В тексте ошибочно: ва

[6] В тексте ошибочно: истертымъ