ДѢДУШКА
Сѣдъ, густоволосъ, лохматъ, весь день куритъ.
Встаетъ ни свѣтъ, ни заря и пока не закуритъ, не затянется – совершенно шальной, ничего не понимаетъ.
И необыкновенно ненуженъ, чуждъ всему мiру, всѣмъ чадамъ и домочадцамъ (хотя и зовутъ его папашей, дѣдушкой) и вотъ-вотъ скоропостижно помретъ, на вѣки исчезнетъ изъ этого мѣщанскаго гнѣзда, изъ этого уѣзднаго захолустья – и поди-ка узнай тогда, разскажи, чѣмъ и для чего жилъ онъ въ своемъ вѣчномъ табачномъ дурманѣ.
И все-то онъ играетъ какую-то роль:
- Дѣдушка, обѣдать! Лапша простынетъ!
- Да обѣдайте, обѣдайте безъ меня… Я потомъ… что останется…
А самъ ждетъ не дождется обѣда – съ ранняго утра.
- Папаша, вы хоть бы кальсоны перемѣнили, вѣдь у васъ цѣлая укладка бѣлья!
- Вотъ это спасибо! Цѣлая укладка! Да у меня клока цѣльнаго давно не осталось! Небось, кабы было, не сталъ бы беречь! Мнѣ теперь, милая невѣстушка, ничего не надо. Пожилъ, слава Богу, пора и честь знать, объ одномъ молю Бога – околѣть поскорѣй… // С. 117.
А самъ жаденъ невѣроятно, надъ укладкой своей дрожитъ и жить хочетъ ужасно и твердо надѣется прожить никакъ не менѣе вѣка.
Зачѣмъ?
Но онъ и самъ не знаетъ, зачѣмъ.
«Чужая душа потемки». – Нѣтъ, своя собственная гораздо темнѣй.