ИЛЮШКА
Ѣдемъ съ Илюшкой въ городъ.
Жаркiй вѣтеръ рабочей поры, бьющiй сушью и зноемъ въ лицо, узкiй проселокъ въ зрѣющихъ хлѣбахъ – ничего вокругъ, кромѣ ихъ желтаго моря да томнаго, сѣро-синяго неба….
И все въ томномъ полуснѣ, въ дремотномъ волненьи, все мотается, клонится, бѣжитъ, и хлѣба вмѣстѣ съ цвѣтами льются, стелются… Одинъ кобчикъ повисъ въ воздухѣ, точно въ мертвую точку попалъ: зорко смотритъ внизъ и мелко-мелко, быстро-быстро дрожитъ на одномъ мѣстѣ острыми крылушками….
Ѣдемъ на бѣгункахъ. Я впереди, правлю, Илюшка сзади. Оба сидимъ верхомъ, только у меня ноги поставлены на переднюю ось, а у него откинуты на заднюю. Онъ уперся руками въ сидѣнье и говоритъ и хохочетъ мнѣ прямо въ затылокъ.
Онъ, какъ всегда, въ отличномъ расположенiи духа. Съ утра до обѣдовъ былъ на косьбѣ, косилъ бодрѣй всѣхъ и ничуть не усталъ. «Вы думаете, я въ солдатахъ разучился – нѣтъ, еще ловчѣй сталъ!» Только косилъ безъ картуза, не обращая никакого вниманья на солнце, и потому, когда вернулись къ обѣдамъ въ усадьбу, у него пошла носомъ кровь, и онъ долго унималъ ее, умываясь возлѣ водовозки. Рядомъ съ нимъ стоялъ Мотька, малый глупый, простодушный. Мотька поливалъ ему изъ корца, потомъ сказалъ: // С. 105.
- Ну, теперь полей мнѣ, я тоже маленько умоюсь.
Илюшка весело выпучилъ на него мокрые глаза, захохоталъ и отвѣтилъ:
- Дуракъ, ай я тебѣ прачка?
Теперь онъ опять то и дѣло смѣется, отъ нечего дѣлать болтая, наслаждаясь ѣздой, полемъ, бѣгущимъ волненьемъ хлѣбовъ, жаркимъ вѣтромъ, мягко бьющимъ въ лицо и порой овѣвающимъ такъ знойно, точно гдѣ-то пылаетъ безмѣрный костеръ. Онъ съ восхищенiемъ разсказываетъ, какъ онъ въ Кiевѣ, гдѣ отбывалъ воинскую повинность, ходилъ въ публичный домъ:
- Вотъ тамъ дѣвки! – говоритъ онъ. – Это не нашимъ чета! Развѣ наша умѣетъ такъ-то обойтиться! А хозяйка толстая, съ усами… И всю ночь плясъ, танцы, пиво…
Потомъ – и все съ той же легкостью – разсказываетъ то, что я уже знаю: какъ онъ застрѣлилъ одного изъ арестантовъ, которыхъ имъ, солдатамъ, пришлось однажды вести съ вокзала въ пересыльную тюрьму: арестантъ этотъ хотѣлъ убѣжать.
- И тебѣ не грѣхъ? – спрашиваю я.
- Какой же мнѣ грѣхъ? Если бы онъ убѣжалъ, мнѣ за него пришлось бы цѣлый годъ просидѣть.
- Да лучше ужъ годъ просидѣть.
- Ну, нѣтъ, я ихъ лучше двадцать положу!
- А какъ же въ заповѣдяхъ сказано, что нельзя убивать?
- А какъ же въ присягѣ читаютъ, что обязательно надо?
Потомъ онъ меня разспрашиваетъ, за что вѣшаютъ «политиковъ» и сколько получаетъ «съ головы» палачъ.
- Правда, что этому палачу сто цѣлковыхъ съ головы даютъ?
И безъ малѣйшаго хвастовства, совершенно простосердечно сознается, что за сто цѣлковыхъ могъ бы и самъ кого угодно удавить: // С. 106.
- Да чего жъ? Ну, другiе тамъ покойниковъ боятся, а я этого никогда не зналъ: какъ это онъ можетъ съ того свѣта придти? Я только со своей деревни не сталъ бы давить. Своего, понятно, жалко….
Бѣжитъ, волнуется горячiй воздухъ, бѣгутъ колеса, лошадь, льются желтыми волнами овсы и ржи, дрожитъ въ небѣ кобчикъ… // С. 107.