КЪ РОДУ ОТЦОВЪ СВОИХЪ
Дивны дѣла Твои, и душа моя
вполнѣ понимаетъ это.
Псалтирь.
I.
На раннемъ разсвѣтѣ, почти въ темнотѣ и въ густомъ туманѣ, привезли изъ города пожилую черничку и огромный гробъ, черный съ бѣлыми крестами, который полулежалъ возлѣ нея въ тарантасѣ, упираясь узкимъ концомъ въ козлы, а широкимъ въ полуоткинутый верхъ. Пустой, по осеннему мертвый дворъ усадьбы, по которому туманъ шелъ изъ сада соннымъ, мрачнымъ дымомъ, весь сѣрѣлъ крупной сизой изморозью. Домъ за туманомъ рисовался темно и смутно, казался нежилымъ, угрюмымъ. И зловѣще краснѣли въ его дальнемъ, крайнемъ окнѣ огни трехъ свѣчей. Отъ безсонной ночи черничка и кучеръ промерзли до костей, похудѣли, были очень блѣдны, безжизненны. Кучеръ поѣхалъ отъ крыльца къ каретному сараю – отпрягать отупѣвшихъ отъ долгой дороги, обросшихъ туманомъ лошадей. Черничка прошла черезъ темныя сѣни и вошла въ сумракъ, въ сонное тепло дома. Дѣвка, спавшая на коникѣ въ прихожей, испуганно вскочила и сѣла, ничего не понимая. Но черезъ минуту она уже говорила оживленнымъ и дружественнымъ шопотомъ, помогая черничкѣ раздѣваться и разспрашивая, очень ли она озябла, когда выѣхали изъ города и сколько дали за гробъ. Она за- // С. 41.
жгла и отнесла въ залъ, гдѣ со всѣхъ сторонъ были заперты двери, керосиновую лампу, запалила на окнѣ въ прихожей зашумѣвшую спиртовку… И когда тепло и душисто запахло кофе, черничка, крестясь и садясь за столъ, почувствовала несказанную сладость жизни.
Всѣ въ домѣ еще спали, измученные горемъ и тѣмъ безпорядкомъ, что внезапно воцарился въ немъ съ роковой позапрошлой ночи.
- И барыня, слава Богу, заснули – шопотомъ сказала дѣвка, подавая хлѣбъ и масло. – Не приведи Богъ, какъ плачутъ, убиваются. А тутъ еще старая барышня, сестра покойнаго барина, прiехала, - говоритъ, что, разъ они померли безъ завѣщанья, такъ все теперь ей должно достаться. Вся красная отъ слезъ, а страсть серчаетъ…
Черничка уже знала это отъ кучера. Намазывая хлѣбъ масломъ, она спросила:
- А онъ гдѣ лежитъ-то?
Дѣвка неопредѣленно и боязливо кивнула на запертыя двери:
- За маленькой гостиной.
- Одинъ?
- Одинъ. Сперва при немъ Семенъ былъ, старикъ съ нашей деревни, да у нихъ молотилка сломалась, онъ и бросилъ читать, ушелъ ее чинить. Оттого-то и за вами послали…
Черничка неодобрительно качнула головой:
- Не хорошо. Одному покойнику нельзя лежать…
И она жадно стала пить горячiй кофе, поглядывая на эти высокiя, таинственно закрытыя двери. О н ъ былъ гдѣ-то тамъ, за ними, въ глубинѣ дома. Онъ лежалъ и ждалъ ее, и въ умѣ ея уже привычно звучало:
- Какъ овецъ, заключаетъ ихъ въ преисподнюю… Смерть будетъ пасти ихъ… Могила жилище ихъ… Онъ пойдетъ къ роду отцовъ своихъ, которые никогда не увидятъ свѣта… // С. 42.
Огонь въ лампѣ пожелтѣлъ, въ залѣ свѣтлѣло, туманъ за окнами сталъ голубой, прозрачный. Вновь наступающiй день сулилъ живымъ только привычную сладость земныхъ дѣлъ и заботъ. Для него, для того, кто еще позавчера сидѣлъ вотъ за этимъ столомъ, а теперь лежалъ и ждалъ ее, это былъ послѣднiй, самый послѣднiй день на землѣ. Могутъ потомъ проходить вѣка, тысячелѣтiя – все равно: его, бывшаго хозяина этого дома, уже никогда не будетъ. Нынче, даже сейчасъ, какъ только всѣ проснутся, его на вѣки, до скончанiя временъ, положатъ въ то, ни на что въ мiрѣ не похожее, всему мiру чуждое и враждебное, что всю ночь тряслось рядомъ съ черничкой въ тарантасѣ, покачиваясь и постукивая въ туманѣ и мракѣ по осенней промерзлой дорогѣ. Но черничка не думала объ этомъ, - съ радостью отогрѣвалась, съ наслажденiемъ пила и ѣла, съ удовольствiемъ соображала, что сейчасъ надо приказать внести гробъ въ домъ, позвать работниковъ и заставить ихъ сдѣлать все, что полагается, не какъ попало, а подъ своимъ наблюденiемъ.
II.
Утро наступило ясное, тихое. Часамъ къ девяти все нужное было сдѣлано. Теперь всѣмъ осталось только ждать слѣдующаго утра. И вотъ онъ течетъ, длится, этотъ послѣднiй, самый послѣднiй день.
Съ позапрошлой ночи усадьба вдругъ стала доступна для всякаго. Смерть широко распахнула двери пораженнаго ею и лишившагося своей обычной сокровенности человѣческаго гнѣзда. И вчера весь день шли и шли въ усадьбу всѣ тѣ, что почему-то желали взглянуть на покойника, - всякiе проѣзжiе и прохожiе, калѣки и нищiе, мужики и бабы (не только свои, но и чужiе, зарѣчные). Идутъ они и нынче. Безъ спросу, безъ стѣсненья подходятъ они къ парадному крыльцу, возлѣ котораго стоймя // С. 43.
стоитъ и такъ и бьетъ въ глаза своими страшными очертанiями и своей высотой черная съ бѣлымъ крестомъ крышка, заглядываютъ внутрь настежь раствореннаго дома, въ пролетъ его большихъ горницъ, входятъ, идутъ и доходятъ до той, самой послѣдней, которая превратилась теперь въ нѣкое подобiе часовни: тамъ пѣвуче и немолчно звучитъ горестный и покорный голосъ – «ибо Ты возвращаешь человѣка въ тлѣнiе… ибо ты говоришь: возвратитесь, сыны человѣческiе… ибо передъ очами Твоими тысяча лѣтъ какъ день одинъ», - тамъ, среди бѣлаго дня, при веселомъ солнцѣ, которое косо заглядываетъ въ окно, выходящее въ садъ, оранжевымъ прозрачнымъ пламенемъ горятъ толстыя свѣчи, тонко синѣетъ литургически-пахучiй дымъ ладана, еще не разсѣявшiйся послѣ панихиды, а весь уголъ занятъ огромнымъ смертнымъ одромъ: составленными столами и пышнымъ въ своей мрачной и великолѣпной новизнѣ, до половины покрытымъ парчевой ризой гробомъ, возглавiе котораго поражаетъ чудовищно и безобразно распухшимъ фiолетовымъ ликомъ въ крупныхъ и сквозныхъ сѣрыхъ усахъ, круто поднятой и закаменѣвшей подъ выпирающей крахмальной манишкой грудью съ высоко и неуклюже лежащими на ней въ вылѣзшихъ манжетахъ руками, толсто налитыми лиловымъ воскомъ, и сиреневыми ногтями ихъ.
А вокругъ дома, въ усадьбѣ, все полно прощальной осенней прелести. Въ розовомъ саду квохчутъ сытые дрозды, стоитъ блаженная тишина, тепло, кротость, медленно падаютъ порой легкiе сухiе листья. На дворѣ сладко дремлютъ борзыя. На желтомъ соломенномъ скатѣ крыши сидятъ, хохлятся противъ солнца бѣлоснѣжные голуби. Надъ людской избой буднично и спокойно тянется къ блѣдно-голубому небу сѣрый дымокъ, изъ ея раскрытыхъ оконъ прiятно пахнетъ кухоннымъ чадомъ, слышны голоса и смѣхъ праздныхъ работниковъ, своимъ куреньемъ // С. 44.
и бездѣльемъ раздражающихъ кухарку, обремененную большой и сложной стряпней на завтра.
А на деревнѣ, на гумнахъ ладно выбиваютъ дробь цѣпы, мѣрно и однообразно стучатъ вѣялки, ровно гудятъ молотилки, обѣщая жизнъ долгую, мирную, благоденственную. Всѣ дорожатъ и наслаждаются каждой минутой чудесной погоды и дружной, спорой работы. Съ веселымъ ревомъ, неустанно и густо засыпая гумно дымящейся соломой, безпощадно сокрушаемой и извергаемой мощнымъ зубастымъ барабаномъ, снова гудитъ новая рязанка Семена: онъ богатъ и горячъ, - въ одинъ мигъ добылъ мастера и поправилъ ее, а теперь самъ подаетъ и думаетъ, что ужъ нѣтъ, шалишь, больше не довѣритъ онъ дуракамъ сыновьямъ машину.
- Въ мысляхъ у нихъ, что домы ихъ вѣчны и что жилища ихъ въ родъ и родъ… Но человѣкъ въ чести не будетъ: онъ уподобится животнымъ, которыя погибаютъ…
Семен знаетъ это лучше всякаго… и, весь черно-сѣрый отъ пыли, отъ мякины, съ кровавыми, воспаленными глазами, съ хоботьемъ въ бородѣ, отклоняя потное, засыпанное и разъѣдаемое соромъ лицо отъ зерна, остро бьющаго изъ-подъ бѣшено рвущаго и ревущаго барабана, только успѣваетъ покрикивать:
- Бабы, подавай! Бабы, веселѣй!
III.
Ночью свѣтитъ молодая туманная луна. Легкая дымка стоитъ въ свѣтломъ, мертвомъ, беззвучномъ саду. На гумнѣ, не нарушая тишины, а только еще больше давая ее чувствовать, жалобно тявкаетъ совка.
Тишина, пустота и на дворѣ усадьбы, одиноко краснѣетъ окно въ людской избѣ. Работники за ужиномъ, по случаю покойника выпили. Послѣ ужина они сидѣли и ку- // С. 45.
рили, уже вялые, позѣвывая. Угощалъ печникъ, который вторыя сутки жилъ въ усадьбѣ на поденной, - выкладывалъ могилу кирпичемъ. Онъ былъ пьянъ и придирался къ ключнику Василiю.
- Ты думаешь, я вашими тремя цѣлковыми дорожу? – сипло кричалъ онъ. – Это, можетъ, тебѣ деньги, а я въ одинъ день по трояку зарабатывалъ! Ты мнѣ только кирпичъ годишься подавать! Можешь ты меня учить, какъ ее выкладывать? Кто хозяинъ надъ могилой, - ты или я?
А тамъ въ домѣ, въ этой страшной горницѣ, похожей на часовню, стояла великая и благоговѣйная тишина. Только дрожалъ, дрожалъ сонный сумракъ въ углахъ, чуть потрескивали, нагорая и оплывая горячимъ воскомъ, свѣчи, и то блисталъ, то темнѣлъ подъ ихъ яркимъ, но неровнымъ пламенемъ сизый чудовищный ликъ съ розовой ватой въ ноздряхъ. И однообразно, кротко и укоризненно звучалъ пѣвучiй женскiй голосъ:
- И мудрые умираютъ, равно какъ невѣжды, и безсмысленные погибаютъ и оставляютъ имущество другимъ…
- Въ мысляхъ у нихъ, что дома ихъ вѣчны и что жилища ихъ въ родъ и родъ, и земли свои они называютъ своими именами…
- Но человѣкъ въ чести не будетъ; онъ уподобится животнымъ, которыя погибаютъ… Онъ пойдетъ къ роду отцовъ своихъ, которые никогда не увидятъ свѣта…
- Обратись, Господи! Научи, какъ исчислять дни наши, чтобы намъ прiобрѣсть сердце мудрое…
IV.
На утро всѣ проснулись съ одной мыслью: нынче!
И колоколъ уже звалъ, звалъ.
Утро было особенно прекрасное. Особенно тихъ и сча- // С. 46.
стливъ былъ розовый садъ, медленно выходившiй изъ голубого тумана, таявшаго отъ солнца.
Но колоколъ звалъ, звалъ. И опять шли и шли черезъ дворъ. Какая-то длинная женщина въ сѣрой шали зачѣмъ-то вела съ собой двухъ своихъ дѣвочекъ, шедшихъ покорно, но съ испуганными глазами.
Послѣднимъ пришелъ лѣсникъ, старый другъ покойнаго по молодости и по охотѣ.
Онъ шелъ черезъ садъ, по сухой землѣ липовой аллеи, гдѣ было такъ тихо, что слышенъ былъ каждый падающiй листикъ, и тонко пахло и сладкимъ ароматомъ листвы, поджаренной солнцемъ, и свѣжестью тумана, теперь уже сiявшаго въ саду лазурнымъ газомъ. Онъ шелъ спокойно. Спокойно прошелъ и по дому. Но, войдя къ покойнику, беззащитно возвышавшемуся въ гробу во всемъ своемъ смертномъ позорѣ среди толпы, наполнявшей комнату, увидавъ блескъ свѣчей, столь странный среди солнечнаго свѣта, и безобразное лицо, синѣвшее въ дыму ладана, вдругъ поблѣднѣлъ, упалъ на колѣни, торопливо закрестился, а потомъ кинулся къ гробу такъ неистово, сталь такъ страстно впиваться въ ледяныя и зловонныя губы своего господина и друга, что и всѣ вокругъ поблѣднѣли….
V.
Въ полдень все кончилось.
Мирную жизнь живыхъ уже ничто болѣе не нарушало. Его, этого страшнаго существа, потерявшаго обликъ и подобiе Божiе, уже не было. И все возвратилось на обычную стезю свою.
За церковью, противъ оконъ алтаря, въ блескѣ спокойнаго и кроткаго солнца, лежалъ длинный глиняный бугоръ. Но онъ уже никому не былъ ни нуженъ, ни страшенъ. // С. 47.