МАСКА
Зимнимъ вечеромъ на Николаевскомъ вокзалѣ въ Петербургѣ. Отходятъ поѣзда въ Москву. Въ буфетной залѣ шумно, тѣсно, всѣ не въ мѣру торопятся ѣсть, пить, всѣ одѣты тяжело, жарко, по дорожному. Круглоголовые татары лакеи носятся съ блюдами, какъ угорѣлые, воздухъ густой, пахучiй, горячiй…
Она сидитъ за сосѣднимъ столикомъ и дѣлаетъ видъ полнаго спокойствiя. Я обѣдаю и порой поглядываю на нее. Она же притворяется, что внимательно читаетъ газету: заказала отбивную котлету съ гарниромъ, а пока что купила «Новое Время» и, поднявъ брови, читаетъ, хотя прекрасно видно, что она не понимаетъ ни единаго слова – такъ не идетъ къ ней газета, такъ непривычна и ненужна она ей. Она думаетъ совсѣмъ о другомъ, остро чувствуетъ мое сосѣдство и тайное любопытство, по своему толкуя его, ждетъ, что вотъ-вотъ я обращусь къ ней премѣрно такъ:
- Виноватъ, а вы тоже изволите ѣхать въ Москву или ждете вологодскаго поѣзда?
Но я молчу, поглядываю и ѣмъ. И она уже волнуется, все выше поднимаетъ брови и все озабоченнѣе перевертываетъ газетные листы, будто ищетъ въ нихъ что-то самое важное, и, наконецъ, не выдерживаетъ:
- Простите, - говоритъ она сухо и грустно, - вы не знаете, были сегодня въ вечернихъ газетахъ новыя вэсти съ фронта? Я ужасно безпокоюсь за мужа, трэтiй мѣ- // С. 129.
сяцъ не получаю писемъ… Онъ летчикъ и безумно храбрый…
- Не видалъ вечернихъ газетъ, не могу вамъ сказать.
- Жаль, - говоритъ она еще суше и, сдвинувъ брови, опять погружается въ газету. На ней синяя поддевка на бѣломъ барашкѣ, бѣлая папаха, далеко немолодые глаза ея густо подведены темной синью, широкоскулое лицо густо напудрено точно известью, пальцы крупны и крѣпки, хотя миндально сiяютъ выпуклыми острыми ногтями, духи пахнутъ тяжко, собакой…
Но вотъ, безнадежно поискавъ взглядомъ свободнаго мѣста, подошелъ къ столику молоденькiй рыжеусый офицеръ въ новенькой шинели изъ солдатскаго сукна, съ блестящими погонами, покраснѣлъ, кинулъ руку къ козырьку и, щелкнувъ каблуками, несмѣло взялся за стулъ противъ нея:
- Вы позволите?
Черезъ пять минутъ онъ уже угощаетъ ее сотерномъ. Вниманiе ея весьма устремлено на котлету, руки ловко работаютъ ножомъ и вилкой, но мизинецъ изысканно отставленъ, брови подняты грустной усмѣшкой. Онъ раскраснѣлся, осмѣлѣлъ, растегнулъ шинель, куритъ, говоритъ безъ умолку. Она то и дѣло пожимаетъ плечами, небрежно роняетъ въ отвѣтъ на его вольныя и щегольскiя разсужденiя о томъ, что жизнь «все таки прекрасна», все однѣ и тѣ же загадычныя фразы:
- Это смотря для кого…
- Это зависитъ отъ вкуса…
- Жизнь не укладывается въ рамки…
Онъ горячо возражаетъ:
- Но вы ужасный скептикъ! На видъ вы такая бодрая, энергичная, а межъ тѣмъ…
Она легонько стучитъ по тарелкѣ ножомъ, грустно-разсѣянно заказываетъ лакею: «Чашечку шорнаго кофэ, пожалуйста», и со вздохомъ говоритъ: // С. 130.
- Нѣтъ, вы горько ошибаетесь, у меня въ душѣ трауръ, мой мужъ тоже офицеръ, артиллеристъ, и я только что получила страшное извѣстiе, что онъ смертельно раненъ въ бою… Я только слишкомъ хорошо умѣю носить маску! // С. 131.