ПИНГВИНЫ
Началось съ того, что мнѣ стало опять тридцать лѣтъ, - я увидѣлъ и почувствовалъ себя именно въ этой счастливой порѣ; я опять былъ въ Россiи того времени и во всемъ, что было присуще тому времени, и сидѣлъ въ вагонѣ, ѣхалъ почему-то въ Гутзуфъ… Затѣмъ я почувствовалъ, что меня что-то тревожитъ. Все, казалось бы, отлично, - ѣду на югъ, сижу спокойно и свободно, въ маленькомъ отдѣленiи перваго класса, въ курьерскомъ, очень доволенъ, что, наконецъ, развязался съ тѣсной и многолюдной, сѣрой и снѣжной Москвой… Но вѣдь Пушкинъ давно умеръ и въ Гурзуфѣ теперь мертво, пусто, вдругъ сказалъ я себѣ – и увидѣлъ, понялъ, что не только въ Гурзуфѣ, но и вездѣ страшно мертво и пусто. Какая-то особенно грустная осень, - тутъ на югѣ была еще осень, и какой-то удивительно тихiй, молчаливый день. Поѣздъ идетъ быстро и полонъ, но полонъ какъ будто неживыми. И въ тѣхъ необыкновенно ровныхъ степяхъ, гдѣ идетъ онъ тоже такъ безжизненно, скучно, словно не осталось ни малѣйшаго смысла ихъ существованiя. Это и на яву бываетъ: страшно безжизненно, ничтожно кажется иногда все на свѣтѣ. Но тутъ я почувствовалъ эту безжизненность съ особенной силой.
- Нѣтъ, - подумалъ я, - что-то неблагополучно. Нужно бросить поѣздъ….
Я вдругъ вспомнилъ, что очень люблю Бахчисарай, - вѣдь Пушкинъ жилъ и въ немъ когда-то, былъ въ немъ даже ханомъ въ пятнадцатомъ вѣкѣ, - и рѣшилъ выйти въ Бахчисараѣ, ѣхать дальше на лошадяхъ, черезъ горы, // С. 32.
и такъ не медля и сдѣлалъ. Однако, Бахчисарая я какъ-то не замѣтилъ, а въ горахъ было жутко и грустно. Глушь, пустыня, и уже вечерѣетъ. Все какiя-то каменистыя тѣснины и провалы и все лѣсъ, лѣсъ, корявый, низкорослый и уже почти совсѣмъ голый, засыпанный мелкой желтой листвой: все к а р а г а ч ъ, подумалъ я, вкладывая въ это слово какое-то таинственное и зловѣщее значенiе. И лошади бѣгутъ какъ-то не въ мѣру ровно, тупо, и ямщикъ на облучкѣ такъ неподвиженъ и безличенъ, что я его даже плохо вижу, - только чувствую и опасаюсь, потому что Богъ его знаетъ, что у него на умѣ… Одна надежда на ужинъ въ Ялтѣ, подумалъ я. Спрошу себѣ отварную кефаль и бѣлаго Абрау…
И тотчасъ я увидѣлъ Ялту, ея кладбищенски бѣлѣющiя среди кипарисовъ дачи, набережную и зеленоватое море въ бухтѣ. Но тутъ стало уже совсѣмъ страшно. Что случилось съ Ялтой? Смеркается, темнѣетъ, но почему-то нигдѣ ни одного огня, на набережной ни одного прохожаго, всюду тишина, молчанiе… Я сѣлъ въ пустой и почти темной залѣ ресторана и сталъ ждать лакея. Но никто не шелъ, - все было пусто и удивительно тихо. Въ глубинѣ залы совсѣмъ почернѣло, а за большимъ оконнымъ стекломъ, возлѣ котораго я сѣлъ, поднимался вѣтеръ, дымились низкiя тучи и то и дѣло пушечными выстрѣлами бухали въ набережную и высоко взвивались въ вохдухъ длинными пѣнистыми хвостами волны… Все это было такъ странно и страшно, что я сдѣлалъ усилiе воли и вскочилъ съ постели: оказалось, что я заснулъ, не раздѣвшись, не потушивъ свѣчки, которая почти догорѣла, темнымъ дрожащимъ свѣтомъ озаряя мой номеръ, и что уже второй часъ ночи. И я вскочилъ, ужаснувшись: что же я теперь буду дѣлать? Выспался крѣпко, а ночи и конца не видно, а за окнами шумитъ крупный ливень, и я совершенно одинъ во всемъ мiрѣ, гдѣ не спитъ теперь только Давыдка! Я поспѣшно кинулся къ Давыдкѣ, въ его погребокъ на // С. 33.
Виноградной. Ночь была такъ непроглядна и дождь лилъ въ ея чернотѣ такъ бурно, что погребокъ казался единственнымъ живымъ мѣстомъ не только во всемъ Поти, - теперь я былъ уже въ Поти, - но и на всемъ кавказскомъ побережьѣ, даже больше – во всемъ мiрѣ. Но пока я добѣжалъ до него по какимъ-то узкимъ, грязнымъ и глухимъ переулкамъ, Давыдка уже вышелъ закрывать ставни на своемъ убогомъ окошкѣ, собрался тушить свѣтъ и запирать двери.
- Но послушай, - сказалъ я ему, чувствуя страхъ уже смертельный, - если ты запрешь и потушишь, что же мнѣ тогда дѣлать? Куда дѣваться? Вѣдь сюда зимой даже пароходы не заходятъ!
Однако, Давыдка только языкомъ пощелкалъ и неумолимо, съ тѣмъ спокойнымъ идiотизмомъ, на который способенъ лишь кавказецъ, помоталъ своей черной стриженой башкой:
- На молу гулять будешь, - сказалъ онъ. – Тамъ всю ночь главный маякъ горѣть будетъ…
И вотъ я на какомъ-то страшномъ обрывѣ, горбатомъ и скалистомъ, гдѣ можно держаться, только прижавшись къ необыкновенно высокой и круглой бѣлой башнѣ и упершись ногами въ скалы. Вверху, въ дымномъ отъ дождя и медленно вращающемся свѣтѣ, съ яростнымъ визгомъ и крикомъ кружатся и дерутся, какъ чайки, несмѣтные траурные пингвины. Внизу – тьма, смола, пропасть, гдѣ гудитъ, реветъ, тяжко ходить что-то безмѣрное, бугристое, клубящееся, какъ какой-то допотопный спрутъ, рѣзко пахнущее устричной свѣжестью и порой бухающее пушечными выстрѣлами и взвивающееся цѣлыми водопадами брызгъ и пѣны… А вверху пингвины, пингвины! // С. 34.