ПОДСНѢЖНИКЪ
Была когда-то Россiя, былъ снѣжный уѣздный городишко, была масляница – и былъ гимназистикъ Саша, котораго милая, чувствительная тетя Варя, замѣнившая ему родную мать, называла подснѣжникомъ.
Была оттепель, стояли теплые и сырые дни, русскiе, уѣздные, какихъ было уже много, много въ этомъ старомъ степномъ городишкѣ, и прiѣхалъ къ Сашѣ отецъ изъ деревни.
Отецъ прiѣхалъ изъ глухой, занесенной сугробами усадьбы и, какъ всегда, остановился на Елецкомъ подворьи, въ грязныхъ и угарныхъ номерахъ. Отецъ человѣкъ большой и краснолицый, курчавый и сѣдѣющiй, сильный и моложавый. Онъ ходитъ въ длинныхъ сапогахъ и въ романовскомъ полушубкѣ, очень тепломъ и очень вонючемъ, густо пахнущемъ овчиной и мятой. Онъ все время возбужденъ городомъ и праздникомъ, всегда съ блестящими отъ хмеля глазами.
А Сашѣ всего десять лѣтъ, и поистинѣ подобенъ онъ подснѣжнику не только въ этихъ мерзкихъ номерахъ Елецкаго подворья, но и во всемъ уѣздномъ мiрѣ. Онъ такой необыкновенный, особенный? Нѣтъ, ничуть не особенный: развѣ не каждому даетъ Богъ то дивное, райское, что есть младенчество, дѣтство, отрочество?
На немъ новая длинная шинель, свѣтло-сѣрая, съ бѣлыми серебряными пуговицами, новый синiй картузъ съ серебряными пальмовыми вѣточками надъ козырькомъ: онъ еще во всемъ, во всемъ новичекъ! И до чего эта ши- // С. 122.
нель, этотъ картузъ, эти вѣточки идутъ къ нему, - къ его небесно-голубымъ, яснымъ глазкамъ, къ его чистому, нѣжному личику, къ новизнѣ и свѣжести всего его существа, его младенчески-простодушнаго дыханiя, его довѣрчиваго, внимательнаго взгляда, еще такъ недавно раскрывшагося на мiръ божiй, и непорочнаго звука голоса, почти всегда вопросительнаго!
Живетъ Саша «на хлѣбахъ», въ мѣщанскомъ домишкѣ. Грусть, одиночество, скучные, одинаковые дни въ чужой семьѣ. Какое-же счастье, какой праздникъ, когда вдругъ у воротъ этого домишки останавливаются деревенскiя, набитыя соломой сани, пара запряженныхъ впротяжку лохматыхъ деревенскихъ лошадей! Съ этого дня Саша переселяется на Елецкое подворье.
Отецъ просыпается рано, наполняетъ весь номеръ, и безъ того душный, ѣдкимъ табачнымъ дымомъ, затѣмъ кричитъ въ коридоръ, требуя самоваръ, пьетъ чай и опять куритъ, а Саша все спитъ и спитъ на диванѣ, чувствуя, что можно спать сколько угодно, что въ гимназiю идти не надо. Наконецъ, отецъ ласково будитъ его, шутя стаскиваетъ съ него одѣяло. Саша молитъ дать поспать ему хоть одну минуточку, а потомъ сразу приходитъ въ себя, садится на диванѣ и, радостно оглядываясь, разсказываетъ, что снилось ему, будто у него передержка по латыни, но только не въ гимназiи, а гдѣ-то на голубятнѣ.
Умывшись, онъ становится во фронтъ и учтиво, но разсѣянно крестится и кланяется въ уголъ, потомъ шаркаетъ отцу ножкой и цѣлуетъ его большую руку. Онъ счастливъ, онъ свѣжъ и чистъ, какъ ангелъ. Онъ кладетъ въ стаканъ цѣлыхъ пять кусочковъ сахару, съѣдаетъ цѣлый калачъ и опять шаркаетъ ножкой:
- Мерси, папочка!
Онъ совершенно сытъ, но отецъ уже надѣваетъ полушубокъ: пора идти на базаръ, въ трактиръ, - завтракать. И, одѣвшись, они выходятъ, бросивъ теплый, полный ды- // С. 123.
му номеръ раскрытымъ настежь. Ахъ, какъ хорошъ послѣ комнаты зимнiй сырой воздухъ, пахнущiй праздничнымъ чадомъ изъ трубъ! И какой долгiй прекрасный день впереди!
Въ трактирѣ «чистая» половина во второмъ этажѣ. И уже на лѣстницѣ, необыкновенно крутой и до-нельзя затоптанной, слышно, какъ много въ ней народу, какъ буйно носятся половые и какой густой, горячiй угаръ стоитъ повсюду. И вотъ, отецъ садится, снявъ шапку, распахнувъ полушубокъ, и сразу заказываетъ нѣсколько порцiй, - селянку на сковородкѣ, леща въ сметанѣ, жареной наваги, - требуетъ графинъ водки, полдюжины пива и приглашаетъ за столъ къ себѣ знакомыхъ: какихъ-то рыжихъ мужиковъ въ тулупахъ, какихъ-то чернявыхъ мѣщанъ въ чуйкахъ…
Казалось бы, какое мученiе сидѣть въ этомъ чаду, въ этой тѣснотѣ, среди безконечныхъ и непонятныхъ разговоровъ и споровъ безъ всякой мѣры пьющихъ, закусывающихъ и пьянѣющихъ людей! Сколько ихъ кругомъ, этихъ мужиковъ, извозчиковъ, толстыхъ купцовъ, худыхъ барышниковъ! Сколько красныхъ, распаренныхъ ѣдой, водкой и духотой лицъ, потныхъ лбовъ, лохматыхъ головъ, густыхъ бородъ, чуекъ, армяковъ, полушубковъ, тулуповъ, громадныхъ сапогъ и тающихъ валенокъ, разводящихъ подъ табуретами цѣлыя лужи! Какъ вездѣ натоптано, наплевано, какъ дико и нелѣпо орутъ за нѣкоторыми столиками и какъ ошалѣли половые въ бѣлыхъ штанахъ и рубахахъ, носясь туда и сюда со сковородками и блюдами въ рукахъ, съ задранными головами, межъ тѣмъ, какъ спокоенъ только одинъ высокiй и худой старикъ, строгимъ и зоркимъ командиромъ стоящiй за стойкой! И, однако, какъ незамѣтно летитъ этотъ счастливый день, какъ блаженно и широко раскрыты лазурные дѣтскiе глаза!
А въ понедѣльникъ все это сразу кончается. Городъ принимаетъ смиренный и будничный видъ, пустѣетъ даже // С. 124.
базарная площадь – и великое горе надвигается на Сашу: отецъ уѣзжаетъ.
Да, даже проснулся отецъ нынче уже совсѣмъ не такимъ, какъ просыпался всѣ эти масляничные дни. Онъ простъ, тихъ, чѣмъ-то озабоченъ. Онъ собирается, расплачивается. А тамъ, во дворѣ, уже запрягаютъ лошадей… Послѣднiй самый горькiй часъ! Вотъ сiю минуту вдругъ войдетъ коридорный:
- Подано, Николай Николаичъ!
И отецъ, огромный, толстый отъ медвѣжьей шубы, надѣтой поверхъ полушубка, въ черныхъ, выше колѣнъ, валенкахъ и въ большой боярской шапкѣ, сядетъ на диванъ и скажетъ:
- Ну, присядемъ, Сашенька и Христосъ съ тобой!
И тотчасъ-же опять встанетъ и начнетъ торопливо крестить, цѣловать его, совать руку къ его губамъ…
А лошади уже стоятъ у крыльца. Онѣ косматы, рѣсницы у нихъ большiя, на усахъ засохшее тѣсто – Боже, какой родной, не городской, а деревенскiй, зимнiй, безконечно милый видъ у нихъ! Милыя, деревенскiя и эти сани, опять набитыя соломой. И работникъ уже стоитъ въ ихъ козлахъ, въ буромъ и грубомъ армякѣ, надѣтомъ на полушубокъ, съ возжами и длиннымъ кнутомъ въ рукахъ… Еще минута – и побѣгутъ, побѣгутъ эти лошади, эти сани по Успенской улицѣ вонъ изъ города, въ сѣрыя снѣжныя поля – и прости, прощай, счастливѣйшая въ жизни недѣля!
- До свиданья, Сашенька, Христосъ съ тобой! // С. 125.