ПОСТОЯЛЕЦЪ
- Нѣтъ, батюшка, нѣтъ, теперь не сдается. Извозчикъ сказалъ вамъ правду, у насъ жили. Мы, дѣйствительно, прежде иногда сдавали, ну, а теперь рѣшили совсѣмъ не сдавать, - ни за какую цѣну. И не просите – никакъ не можемъ. Вы меня, пожалуйста, извините, вы, я вижу, господинъ прiятный и приличный, но что-же дѣлать? Я васъ понимаю, - городокъ нашъ дикiй, найти у насъ помѣщенье трудно. Опять же человѣкъ вы прiѣзжiй, никому не извѣстный – всякiй будетъ стѣсняться: молъ, будетъ-ли платить аккуратно, да не дерзкаго ли поведенья… вѣдь бываетъ – придетъ постоялецъ ночью отъ друга, ляжетъ спать хмельной, съ папироской, заснетъ и надѣлаетъ пожару… Знаю и то, что не всякое семейство будетъ и вамъ самому по вкусу, а у насъ, конечно, чисто, тихо, старушки мы съ сестрицей одинокiя, не нахальныя, домикъ имѣемъ хоть и скудный, а все таки есть и садикъ, и коровка… Мнѣ васъ, батюшка, сердечно жалко, но только мы ужъ твердо теперь согласились: больше этимъ дѣломъ никогда не заниматься – богъ съ нимъ совсѣмъ, пускай комната стоитъ пустая. Вы вотъ усмѣхаетесь, а, простите, сами не знаете, чему. Отчего именно мы такъ рѣшили? А не все ли вамъ равно? Если же хотите знать серьезно, то извольте, объясню: оттого, что съ послѣднимъ постояльцемъ мы имѣли такую непрiятность, которой и подобiя не сыщешь. Мы, батюшка, такъ съ нимъ натерпѣлись, что и теперь страшно вспомнить. Онъ, этотъ постоялецъ, сначала просто плѣнилъ насъ: видимъ однажды утромъ, подъѣзжаетъ къ воротамъ извозчикъ съ вокзала, съ утренняго поѣзда // С. 118.
изъ Тулы, сидитъ въ пролеткѣ молодой человѣкъ съ дорожной корзинкой, не спѣша слѣзаетъ и направляется къ калиткѣ. Очень хромаетъ, - лѣвый кострецъ такъ и ходитъ то кверху, то книзу, подошва на лѣвомъ ботинкѣ пальца въ три толщиной, - но до того скроменъ, миловиденъ, такое новенькое пальтецо, такой хорошенькiй костыликъ, что мы просто залюбовались. Форменная фуражка тоже только что изъ магазина – оказывается, чиновникъ, недавно поступилъ на службу и вотъ, значитъ, командированъ изъ Тулы находиться въ нашемъ уѣздѣ. Застѣнчивъ на рѣдкость, разспрашиваетъ объ условiяхъ даже подобострастно, глазъ не поднимаетъ – стоитъ въ прихожей, снявъ фуражку, уперся въ этотъ костыль, поднялъ кострецъ сколько можно, едва носкомъ пола касается, смотритъ куда-то вбокъ, въ землю, весь румянцемъ залился и разспрашиваетъ… Голосъ искательный, тихiй, заикается немного… Не понравилось мнѣ, правда, тогда-же, что онъ избѣгаетъ, не можетъ, видно, глядѣть человѣку въ глаза прямо, ну, да что-жъ, думаю себѣ, они, эти хромые и заики, всегда такiе обидчивые, самолюбивые… Короче сказать вамъ, въ тотъ же день онъ у насъ и поселился и съ мѣсяцъ жилъ до того безупречно, что хоть бы епархiалкѣ впору. Напьется чаю, уйдетъ до обѣда на службу, послѣ обѣда засядетъ за какую-нибудь вѣдомость, отчетность, что принесетъ съ собой на домъ, для вечерней работы, - и сидитъ, какъ мышь, даже дыханья не слышно. Только ужъ очень былъ не словоохотливъ, да спать ложился даже какъ-то не хорошо рано: мы и то куда позднѣе – въ свои козыри для развлеченья поиграемъ, поговоримъ о чемъ-нибудь, пошутимъ, а онъ, какъ поужиналъ, какъ только, значитъ, восемь часовъ било, сейчасъ въ постель и ужъ лампу тушитъ. А вѣдь знаете – человѣкъ молодой: ну, хоть бы какое знакомство завелъ, хоть бы почиталъ что, гитару купилъ бы себѣ или цитру! Все это меня тоже куда какъ къ нему не располагало, ну, а сестрица // С. 119.
и слышать нечего не хочетъ – души въ немъ не чаетъ: молъ, и трудолюбивъ, и вѣжливъ, и все такое… Только можете себѣ представить, что же вдругъ выходитъ? Чувствуемъ разъ ночью – что-то насъ сквозь сонъ безпокоитъ. Открываемъ глаза, а у него свѣтъ подъ дверью. Что за притча? Что, молъ, такое, ужъ не захворалъ ли? Часъ уже позднiй – по мѣсяцу въ окно видно, снѣгъ на крышахъ, хоть и блеститъ еще, а ужъ мертвѣетъ, да и такъ вездѣ тихо, жутко, какъ, знаете, только часамъ къ тремъ, къ четыремъ бываетъ, а у него вдругъ огонь горитъ! Встали мы одна за другой чуть слышно, подкрались къ его двери, я глянула въ щелку – и, вѣрите-ли, истинно обомлѣла: полыхаетъ у него лампа – во весь фитиль пущена – а самъ онъ сидитъ въ одномъ бѣльѣ на кровати, поджалъ подъ себя хромую ногу и этакъ гордо, дерзко глядитъ противъ себя на стѣну: уперся въ нее глазами, будто что на ней видитъ, потомъ какъ привскочитъ! Я вся трясусь, шепчу: «Сестрица, гляньте, гляньте!» А онъ какъ взовьется, да какъ вскинетъ кренделями руки… Затрясъ ими да какъ хлопнетъ по ляжкамъ вродѣ крыльевъ, да какъ хватитъ на весь домъ, во весь пѣтушиный голосъ: «Кукареку! Кукареку!» - Словомъ, не буду васъ безпокоить долгимъ разсказомъ. Одно скажу: мы такой страсти за весь вѣкъ не испытали, какъ за эту зиму! Вѣдь всю зиму кричалъ! Какъ ночь – пошла потѣха! Мы, конечно, послѣ перваго же раза обратились къ нему вполнѣ откровенно: молъ, извините, что-же это такое, вы, оказывается, по ночамъ пѣтухомъ кричите, это намъ слишкомъ странно и неудобно, мы васъ покорнѣйше просимъ оставить квартиру. И, представьте, что-жъ онъ намъ отвѣчаетъ? «Нѣтъ, говоритъ, простите, съ квартиры я не съѣду». Этакъ тихо, ровно, глазъ не поднимая, но такъ твердо, какъ мы даже и въ мысляхъ не держали слышать отъ такого вѣжливаго человѣка. Мы сперва просто ушамъ не могли повѣрить: позвольте, какъ же это такъ вы не съѣдете съ квартиры? // С. 120.
Домъ-то все-таки нашъ собственный, мы вѣдь можемъ и къ вашему начальству обратиться! А онъ помолчалъ, помолчалъ, да еще тише и тверже: «Пожалуйста. Посмотримъ, что изъ этого выйдетъ. Васъ сочтутъ за сумасшедшихъ, вашимъ сказкамъ никто не повѣритъ». – «Да помилуйте, какiя-же сказки? Значитъ, вы хотите сказать, что вы не кричите?» - «Да-съ, не кричу. Кромѣ васъ, вѣдь никто не слышалъ?» И, какъ, знаете, поднимется со стула во весь ростъ, какъ сверкнетъ глазами! Прежде все только припадалъ, да кострецъ отклячивалъ, а тутъ какъ вытянется до потолка этакимъ командиромъ, какъ стукнетъ костылемъ! «Да-съ, не кричу! Попробуйте, докажите! Зовите понятыхъ сидѣть у васъ всю ночь, ждать этого крику!» А мы со страху такъ и поползли отъ него въ разныя стороны. Перестали послѣ того и въ столовую выходить, и чай пьемъ, и обѣдаемъ, и ужинаемъ у себя въ спальнѣ, велѣли кухаркѣ ему одному подавать, онъ-же и на это никакого вниманiя: поѣстъ, попьетъ и закостыляетъ въ свою комнату, ровно ни въ чемъ не бывало. А какъ ночь… Батюшка, онъ насъ прямо съ ума свелъ! Съ вечера ни живы, ни мертвы, - сидимъ, ждемъ этого страшнаго часа, когда онъ, значитъ, проснется и загорланитъ со всякими пѣтушиными переливами. Кухарка тоже не спитъ, ждетъ, трясется вся: «Господи, сохрани, Господи, помоги! Живый въ помощи Вышняго!» И куда только мы ни бѣгали, съ кѣмъ только ни совѣтовались: какъ быть, какъ намъ отъ этой муки и страсти избавиться! А добились только того, что всему городу посмѣшищемъ стали, а приставъ, у котораго мы чуть не въ ногахъ валялись, такъ нами подъ конецъ раздражился, что какъ орелъ сталъ вскакивать съ кресла, завидя насъ: - «Вонъ съ глазъ моихъ долой, вѣдьмы, въ кандалы велю заковать, по этапу въ Тулу въ желтый домъ отправлю!» И что бы это было, что бы это, Царь Небесный, было, если бы этого постояльца не перевели на службу въ Богородицкъ! // С. 121.