СТРАНСТВIЯ
I
… Этого старичка я узналъ прошлой зимой. Прошлая зима была особенно страшна. Тифъ, холодъ, голодъ… Дикая, глухая Москва тонула въ такихъ снѣгахъ, что подвигомъ казалось выйти на улицу. Да никто и не выходилъ безъ самой крайней необходимости.
Я искалъ его по одному дѣлу. Узналъ, наконецъ, что онъ все тамъ же, обитаетъ въ томъ же домѣ, гдѣ было прежде нѣкоторое государственное учрежденiе, при которомъ состоялъ онъ. Теперь этотъ громадный домъ пустъ и мертвъ. Я вошелъ въ раскрытыя ворота и остановился, не зная, куда идти дальше. Но, по счастью, за мной вошелъ какой-то мальчишка, который что то несъ съ собой. Оказалось, что мальчишка идетъ какъ разъ къ старичку, несетъ ему пшенной каши: старичекъ очень голодалъ, питался только тѣмъ, что присылалъ ему иногда, по старой дружбѣ, отецъ мальчишки. Пошли вмѣстѣ, вошли въ подвальный этажъ дома, долго шли по какому-то подземелью, постучали, наконецъ, въ маленькую дверку. Она отворилась въ низокъ подъ каменнымъ сводомъ. Въ низкѣ было очень жарко: посрединѣ стояла желѣзная печка, до красна раскаленная. Старичокъ поднялся мнѣ навстрѣчу на растоптанныхъ, трясущихся ногахъ и сказалъ нечто совершенно непривычное теперь для слуха: «Имѣю честь кланяться!» Выцвѣтшiе, слезящiеся глаза, сѣрыя бакенбарды; давно небритый подбородокъ заросъ густыми молочными волосами. Весь низокъ, всѣ стѣны сплошь увѣшаны яркими // С. 134.
лубочными картинами – святые, истязуемые мученики, блаженные и юродивые, виды монастырей, пустынь, скитовъ; цѣлая стѣна занята большимъ кiотомъ съ нестерпимо блестящими золотыми образами, передъ которыми разноцвѣтно теплятся лампадки – зеленыя, малиновыя, голубыя. Углы завалены духовными книжками, житiями. Запахъ лампаднаго масла, кипариса, воска и жаръ отъ печки были тоже нестерпимы.
- Да-съ, тепло! – сказалъ, грустно усмѣхаясь, старичекъ. – Не въ примѣръ всей Москвѣ, на холодъ не пожалуюсь. Всѣми, слава богу, забытъ въ этомъ подземельи, даже почти никто и не подозрѣваетъ, что я здѣсь уцѣлѣлъ. Не знаетъ никто и про тотъ тайный запасъ дровецъ, что остался здѣсь въ нѣкоторомъ подвальчикѣ. Вотъ и топлю и сижу, какъ въ криптѣ или катакомбѣ. Здѣсь, дастъ Богъ, вскорости и окончу свое земное существованiе. Очень сталъ хилъ и печалюсь. Времена опять зашли темныя, жестокiя и, думаю, надолго. Какъ волка ни корми, онъ все въ лѣсъ смотритъ. Такъ и Россiя: вся наша исторiя – шагъ впередъ, два назадъ, къ своему исконному – къ дикому мужичеству, къ разбитому корыту, къ лыковому лаптю. Помните? «Было столь загажено въ кремлевскихъ палатахъ колодниками, что темнѣли на иконахъ ризы…» Таковыми палатами и стала снова Россiя, оправдываюшая нынѣ слово Исаака Сирина: «Песъ, лижущiй пилу, пьетъ собственную кровь и изъ-за сладости крови своей не сознаетъ вреда себѣ…» Впрочемъ, все это вамъ и безъ меня хорошо извѣстно. Перейдемъ къ дѣлу: весь къ вашимъ услугамъ, но чѣмъ именно могу служить?
… Весной онъ умеръ. Въ одно изъ нашихъ послѣднихъ свиданiй онъ говорилъ мнѣ:
- Знаете ли вы это чудное сказанiе? Забѣжала шакалка въ пещеру Iоанна Многострадальнаго и разбила его свѣтильникъ, стоявшiй у входа. Святой, сидя ночью на полу темной пещеры, горько плакалъ, закрывшись рука- // С. 135.
ми: какъ, молъ, совершать теперь чинъ ночной молитвы, чтенiя? Когда-же поднялъ лицо, утираясь рукавомъ, то увидѣлъ, что озаряетъ пещеру нѣкiй тонкiй, невѣдомо откуда струящiйся свѣтъ. И такъ съ тѣхъ поръ и свѣтилъ онъ ему по ночамъ – до самой его кончины. А при кончинѣ, воспринимая его душу, нѣжно сказалъ ему Ангелъ Господень: «Это свѣтъ твоей скорби свѣтилъ тебѣ, Iоаннъ!»
II
…Жизнь возобновляется, даже начинаетъ переходить въ будни. Бѣлый хлѣбъ и чай входятъ въ обычай. Опять, удивляя и радуя, открываются лавки и магазины, кое-гдѣ пошли трамваи, появились извозчики… И опять весна и даже нѣкоторыя весеннiя чувства, - напримѣръ, въ какую-нибудь черную сырую ночь съ этимъ особеннымъ трескомъ колесъ и цоканьемъ копытъ по мостовой, съ влажнымъ вѣтромъ въ фортку, или въ солнечный полдень, когда все течетъ, блещетъ, таетъ, а на углу Арбата, на тротуарѣ, возлѣ бывшей «Праги», сидятъ и, напоминая о югѣ, дерутъ свои стихиры слѣпые лирники… Вмѣстѣ съ весной стало какъ-то необычно людно на главныхъ улицахъ. Народъ, впрочемъ, все больше новый. Людей прежняго времени, особенно старыхъ, конечно, уже почти нѣтъ, ихъ погибло за эти годы безконечно много, а тѣ, что какъ-то уцѣлѣли, странны: зачѣмъ они уцѣлѣли, зачѣмъ вылѣзли откуда-то на свѣтъ Божiй, какъ заморенные звѣри изъ своихъ холодныхъ норъ, - блѣдные, опухшiе, обросшiе ватной сѣдиной, въ зимнихъ лохмотьяхъ? Вижу иногда знаменитаго народовольца: ужасная черная шляпа (ужаснѣе тѣхъ, что валялись прежде только на пустыряхъ, на свалкахъ), рубище солдатской шинели, грязные, мокрые // С. 136.
опорки, связанные веревкой… Однако, очень бодръ, всегда не идетъ, а бѣжитъ, такъ и сверкаетъ очками и младенческой, блаженно-изумленной улыбкой…
Я еще больше скитаюсь по Москвѣ, даже начинаю мечтать о поѣздкахъ кое-куда. Иногда не бываю дома съ утра и до вечера, отдыхаю, ѣмъ и пью, гдѣ придется, въ какой-нибудь чайной, пивной. Сижу, курю махорку, смотрю на сосѣдей, слушаю разговоры и музыку. Чаще всего играютъ двое: какой-нибудь до ушей лысый еврей, съ бархатно-черными глазами, который, отставивъ впередъ ногу, съ бѣшеной страстью жжетъ и бьетъ смычкомъ по скрипкѣ, и солдатъ въ обмоткахъ, тупо ревущiй на громадной гармонiи, поставленной на приподнятое колѣно…
Есть вѣсти изъ нашихъ мѣстъ – изъ города и изъ деревни: и тамъ будни. Недавно посѣтилъ насъ «землячекъ», бывшiй красноармеецъ. Дружески сидѣлъ съ нами, пилъ чай, велъ бесѣду. Говорилъ, усмѣхаясь, что теперь и отдохнуть можно:
- Теперь мы Россiю замирили, вездѣ тихо. Я самъ въ Тамбовѣ не меньше ста душъ въ расходъ вывелъ…
Онъ обросъ густой и круглой красно-коричневой бородой. Круглые прозрачно-коричневые глаза стоятъ, какъ у филина. Стриженная голова имѣетъ форму гроба.
III
… Въ началѣ апрѣля посѣтилъ въ Хамовникахъ домъ Толстого. Несмотря на блестящiй день, весеннее сiянiе голыхъ деревьевъ, запахъ почекъ и сырой земли, впечатлѣнiе тяжелое. Домъ давно не топится, въ немъ холодъ, сырость. Особенно тяжко въ тѣхъ двухъ низкихъ комнатахъ съ топорными креслами, обитыми черной кожей, очень потертой и въ складкахъ, гдѣ жилъ онъ самъ. На стѣнѣ виситъ его старая мѣховая шуба, на полу – разбитый кув- // С. 137.
шинъ и старое деревянное судно, у одной стѣны столикъ съ сапожными инструментами… Все бѣдное, жалкое, слѣды жизни уже давней и забытой!
Вспоминаю Остафьево, гдѣ былъ передъ этимъ. Тамъ, въ кабинетѣ Карамзина, лежатъ подъ стекломъ кое-какiя вещи Пушкина: черный жилетъ, бѣлая бальная перчатка, оранжевая полка съ ременной кисточкой… Потомъ – восковая свѣча съ панихиды по немъ… Смотрѣлъ – стѣснялось дыханье. Какъ все хорошо, безжизненно и печально! Вѣкъ еще болѣе давнiй и потому кажущiйся гораздо богаче, тоньше…
IV
… Недавно, въ прекрасный сентябрьскiй вечеръ, шелъ въ Даниловъ монастырь. Когда подходилъ, ударилъ большой колоколъ. Вотъ звукъ! Золотой, глухой, подземный… На могилѣ Гоголя таинственно и грустно свѣтилъ огонекъ неугасимой лампады и лежали свѣжiе цвѣты. Возлѣ стояли, кланялись и крестились старичекъ и старушка, очень старомодные, милые и жалкiе. Я спросилъ, кто это такъ хорошо содержитъ могилу. Старичекъ отвѣтилъ: «Монахи. А вы думаете, что все погибло? Нѣтъ еще…» - затрясся и заплакалъ. Старушка взяла его подъ руку: «Пойдемъ, пойдемъ, ты совсѣмъ впалъ въ дѣтство», - и повела его, плачущаго, по дорожкамъ къ воротамъ.
V
… Вчера весь день несло страшной вьюгой. Ночью, возвращаясь домой, думалъ, что погибну въ снѣжной пустынѣ своего переулка.
Нынче пришлось быть возлѣ Красныхъ Воротъ. Вечерѣло, было снѣжно, тихо, всюду тоска и грусть. Я вспом- // С. 138.
нилъ, что тутъ, гдѣ-то близко, въ Хоромномъ тупикѣ, находится загородный домъ Ивана Грознаго. Отыскалъ тупикъ, спустился немного и вошелъ въ ворота широкаго, занесеннаго снѣгомъ двора. Неожиданно открылась какая-то странная глухая усадьба, и спереди и съ боковъ состоящая изъ теремовъ съ крылечками и маленькими окошечками. Снѣгъ былъ свѣжъ и настолько глубокъ, что я тонулъ по колѣно. Единственный слѣдъ чьихъ-то очень большихъ ногъ велъ къ главному крылечку. Я пошелъ по слѣду, надѣясь, что въ домѣ кто-нибудь есть, - тамъ теперь музей. Поднялся на крылечко – дверь оказалась заперта, хотя на ней и висѣло подъ стекломъ объявленiе, что музей открытъ каждый день отъ девяти утра до пяти вечера. Я сталъ стучать – ни звука въ отвѣтъ. Откуда-то изъ-за дома вышелъ мужикъ въ тепломъ картузѣ, въ длинной стеганой курткѣ и, не обращая на меня вниманiя, пошелъ по двору. Я его окликнулъ:
- Музей открытъ?
Онъ прiостановился:
- Закрытъ. По воскресеньямъ только открытъ.
-А почему же виситъ объявленiе, что открытъ каждый день?
- Да такъ виситъ, не снимаютъ…
Я пошелъ къ нему, и мы вышли изъ снѣга къ крыльцу одного изъ флигелей.
- А что, интересно въ музѣе?
- Есть люди интересуются, говорятъ хорошо.
- А какъ по вашему?
- Какъ-то не могу понять. Не могу вамъ разъяснить. Тамъ, конечно, разное украшенiе старинное, разныя орудiя, всякiя топоры, молотилки… Все собирали…
Онъ легонько вздохнулъ. По его тону можно было заключить, что онъ хочетъ высказать какую-то болѣе глубокую мысль. // С. 139.
- А гдѣ же домъ самого Ивана Грознаго? Среднiй и есть?
- Среднiй. На его собственную ассигновку строенъ. Четыреста лѣтъ, говорятъ, стоитъ…
Онъ опять вздохнулъ:
- Да. Жили-наживали, хозяйство прiобрѣтали…
Темнѣло и опять стало бѣлѣть въ воздухѣ, опять пошелъ снѣжокъ на этотъ глухой обширный дворъ, на старыя, съ грубыми деревянными лафетами пушки, которыми обставленъ онъ…
VI
… Въ iюнѣ нѣкоторое время жилъ въ Тверскомъ удѣлѣ.
Тихiй и печальный край! Бѣдныя песчаныя поля, тощiе перелѣски, рѣдкiе поселки, лѣса по горизонтамъ. А не то низины, болота… Дни тоже какiе-то бѣдные, невзрачные. По вечерамъ тусклое сiянiе луны…
Чѣмъ тутъ живутъ теперь, когда нѣтъ Москвы, московскихъ заработковъ и всѣ сидятъ дома, не понятно. Земля скудная и малая, - черноземному человѣку смотрѣть жалко. Но вотъ какъ-то живутъ и даже на видъ не плохо, во всякомъ случаѣ лучше нашихъ. Избы прочны, ладны, стоятъ вдоль улицы ровно. Въ избахъ чистые деревянные полы, занавѣсочки на окнахъ, подъ окномъ пяльцы съ узорнымъ холстомъ, на полкѣ расчищенный самоваръ… Одѣты всѣ довольно опрятно, дѣвки и ребята даже франтятъ и по вечерамъ парами танцуютъ около избъ подъ гармонью, щеголяя изысканнымъ обращенiемъ другъ съ другомъ. Пожилые весьма схожи съ нашими по языку, по склонности изрекать общiя мѣста, мудрыя пошлости. И, конечно, такъ-же равнодушны и къ тому, что когда-то было, и къ тому, что случилось, и къ тому, что есть. Надъ // С. 140.
тѣмъ, напримѣръ, что теперь на полтора миллiона можно купить всего пять фунтовъ муки, лишь усмѣхаются: покачиваютъ головами и уютно прячутъ руки въ рукава.
Москва тутъ кажется за тысячу верстъ. Я о ней слышалъ между прочимъ такое сужденiе:
- Давно, какъ еще эта Москва веществуетъ!
VII
… Iюль былъ мрачный – каждый день грозы, ливни: свинцовая чернота неба надъ жутко-бѣлѣющей Москвой, рѣжущiй блескъ сургучныхъ молнiй и ужасающiе удары грома, отъ которыхъ звенятъ стекла. Недавно былъ такой потопъ, что мальчишки-папиросники на Кузнецкомъ и Неглинномъ раздѣлись и плавали. Въ тотъ день я какъ разъ опять уѣзжалъ изъ Москвы въ гости къ однимъ знакомымъ, на дачу: вода мѣстами шла выше колесной ступки, отъ нея кружилась голова…
Знакомые – мужъ и жена (и, какъ это ни странно по нынѣшнимъ временамъ, въ нашемъ кругу, молодожены); пара вообще не совсѣмъ1 обычная: она женщина молодая (и очень серьезная2), ему лѣтъ шестьдесятъ, хотя человѣкъ онъ очень живой, бодрый (небольшой, сухощавый, юношески легкiй въ движеньяхъ); оба занимаются русской исторiей, - онъ даже знаменитъ нѣкоторыми историческими трудами. А дача – недостроенная бревенчатая изба въ небольшомъ лѣсномъ поселкѣ; всего сто верстъ отъ Москвы, но въ лѣса, въ болота, къ сѣверо-востоку, и потому край опять глухой, старинный: «черное мѣсто, дикой лѣсъ, мокрая болотина…»
Жили мы скучно, неуютно. Изба не въ поселкѣ, а какъ-то сама по себѣ, на отлетѣ, на мѣстѣ недавно срубленнаго лѣса, среди пней, щепы и сучьевъ. Еще безъ фундамента – только на столбахъ по угламъ, такъ что все заходилъ // С. 141.
подъ нее чей-то пѣтухъ и очень рано будилъ меня по утрамъ, оралъ подъ самой кроватью. И, проснувшись, виделъ я только сырой лѣсъ кругомъ, пни въ густомъ молочномъ туманѣ передъ окнами… Самоваръ, который я ставилъ среди этихъ пней, набивъ его сырымъ древеснымъ углемъ, дымилъ ужасно, выѣдалъ глаза, не грѣлся по часу, по два. А вода тутъ пахнетъ ужами, хлѣбъ липкiй, зеленый…
Мужъ ходилъ въ довоенныхъ сѣренькихъ штанишкахъ и въ мужицкой рубахѣ, на ногахъ носилъ лыковыя бахилки. Жена одѣвалась совсѣмъ по крестьянски – тоже бахилки и суровая рубаха до пятъ, расшитая по рукавамъ и подолу красными елочками. И одѣвалась она такъ не только по необходимости: видѣла въ этомъ опрощенiи свой долгъ и даже радость. Молчаливая, черноглазая, она все твердила о древней, мужицкой Руси, къ которой намъ уже давно надо было возвратиться, о томъ, что русскiе пути особые, неисповѣдимые, что Богъ послалъ намъ великую милость – пострадать и въ страданiяхъ, какъ въ огнѣ очиститься… Сны она видѣла только вѣщiе, думы думала все загадочныя, многозначительныя. Имѣла какого-то тайнаго наставника, духовнаго отца, старца святой жизни, собиралась идти осенью къ Серафиму Саровскому, который, по ея словамъ, предрекъ наши дни въ точности: открылось будто-бы нѣкое рукописанiе, гдѣ собраны всѣ его пророчества…
Когда я уѣзжалъ, хозяева провожали меня до станцiи. Мы шли нѣсколько верстъ лѣсомъ. День былъ сумрачный, надъ соснами, надъ просѣкой, по которой мы шли, скоплялись сизо-бѣлыя облака, не обѣщавшiя ничего добраго. И точно – какъ только мы подошли къ станцiи, черный локомотивъ, уже стоявшiй за ней и яростно шипѣвшiй изъ подъ себя бѣлымъ паромъ, шумно осыпало крупнымъ дождемъ съ градомъ… // С. 142.
VIII
… Нынче съ утра Москва стояла въ ослѣпительномъ солнечномъ свѣтѣ. Вышелъ на улицу – день совсѣмъ лѣтнiй, какъ часто бываетъ въ Москвѣ въ апрѣлѣ. Легко и съ удовольствiемъ шелъ внизъ по Воздвиженкѣ, прямо на солнце, по сухому тротуару. День праздничный, на улицѣ много свободнаго и довольнаго, по весеннему одѣтаго молодого народа съ папиросами. На солнечномъ углу, на поворотѣ на Моховую, бодро похаживалъ и поглядывалъ оборванный малый, щеголевато покрикивалъ низкимъ, хрипучимъ отъ дурной болѣзни голосомъ, предлагая прохожимъ собранiе сочиненiй Ленина, будто бы новое и «общедоступное». Прхожiе усмѣхались, шли мимо. И вслѣдъ каждому онъ кривилъ глаза, кривилъ ротъ и, въ бокъ прикрывая его рукой, хрипло и быстро добавлялъ: « Есть похабенькое…» Постовой грозилъ ему съ улицы пальцемъ, но тоже съ усмѣшкой. А впереди меня все время бѣжалъ мальчишка въ женскихъ разбитыхъ башмакахъ, продавалъ свѣжiй номеръ еженедѣльнаго журнальчика, во всю первую страницу котораго изображенъ былъ Богъ-Отецъ, сидящiй на облакахъ и недовольно разглядывающiй сквозь громадное пенснэ афишку, послѣднiй совѣтскiй декретъ… Я взялъ извозчика, велѣлъ везти себя на вокзалъ и на цѣлый день уѣхалъ изъ Москвы – цѣлый день провелъ въ деревнѣ, въ одной старой, знаменитой усадьбѣ.
Было очень прiятно. Пока я сидѣлъ въ вагонѣ, стали находить облака, стало скучнѣй и прохладнѣй. Потомъ, когда я шелъ къ усадьбѣ со станцiи, сталъ еще очевиднѣй этотъ облачный обманъ ранней весны. Въ эту пору всегда рѣзкая разница между городомъ и деревней и всегда портится утренняя погода къ полудню. Такъ было и тутъ. Солнце скрылось за облаками, подулъ вѣтерокъ… Но для меня и въ этомъ была большая весенняя прелесть. Свѣжiй запахъ земли, вѣтеръ сладко холодитъ щеки, руки, дуетъ // С. 143.
въ рукава… Потомъ я съ радостью увидалъ апрѣльскую наготу старыхъ деревьевъ усадьбы, ея еще сѣраго и сухого парка, сквозившаго своими сучьями на холодномъ и по весеннему облачномъ небѣ. Въ усадьбѣ не было, конечно, ни души – только сторожъ съ семьей въ своей сторожкѣ. Я долго сидѣлъ на скамьѣ въ главной аллеѣ, ведущей къ дому. Солнце лишь порой проглядывало изъ-за облаковъ; все вокругъ было мертво, пустынно – только тикали какiя-то птички по парку; палевые стѣны и бѣлыя колонны пустого, безмолвнаго дома дивно и безжизненно свѣтили въ концѣ аллеи изъ-за голыхъ вѣтвей и стволовъ… Наконецъ, подошелъ сторожъ съ трубкой въ зубахъ, повелъ меня къ дому, отворилъ ключемъ главныя двери и пошелъ за мной, стуча сапогами по навощеннымъ поламъ, сперва по огромному вестибюлю, гдѣ стыдливо и грацiозно стояли нагiя мраморныя богини, потомъ по безконечнымъ ледянымъ заламъ, среди цѣлой галереи портретовъ, тускло блестѣвшихъ со стѣнъ своими черными лаками и затвердѣвшими, помертвѣвшими красками, косо провожавшихъ насъ съ двухъ сторонъ млечно-голубыми бѣлками глазъ, мѣловыми париками, яичной округлостью женскиъхъ грудей… Зашли, между прочимъ, въ чью-то женскую спальню съ кожаной помятой мебелью, съ овальнымъ заржавленнымъ зеркаломъ… Смотрѣлъ и думалъ: какъ повѣрить, что все это слѣды жизни, подлинно бывшей когда-то, что люди этого дома и впрямь жили здѣсь! Спросилъ сторожа: «Скучно вамъ, небось, тутъ?» - «Скучно, - отвѣтилъ онъ. – Говорили, новый строй, новый строй, а на дѣлѣ все въ прежнемъ положенiи. Одинъ подлогъ, обманъ…» Потомъ онъ опять заперъ домъ и ушелъ къ себѣ, а я бродилъ вокругъ дома, по парку. Заглянулъ въ одно окно въ полуподвальный этажъ – увидѣлъ сквозь желѣзную рѣшетку сводчатую часовню, престолъ, покрытый ветхимъ зеленымъ шелкомъ, передъ престоломъ истертый бархатный коврикъ, за нимъ – золотой семисвѣчникъ и // С. 144. изразцовую печь… Заглянулъ въ другое: какое-то подземелье, заваленное мраморными обломками – львиными головами, урнами и плоскодонными чашами, капителями колоннъ…
Ушелъ я изъ усадьбы только вечеромъ, когда мѣсяцъ уже сталъ класть въ паркѣ легкiя апрѣльскiя тѣни подъ деревьями и серебрить поляны. Уходя, думалъ: ночью паркъ побѣлѣетъ подъ мѣсяцемъ, мертвый домъ засвѣтится насквозь, всѣми своими пустыми, блестящими покоями…
IX
… Въ жаркiй день, въ концѣ апрѣля, ходилъ въ село Измайлово, вотчину царя Алексѣя Михайловича. Выйдя за городъ, не зналъ, какой дорогой идти. Встрѣчный мужикъ сказалъ: «Это, должно быть, туда, гдѣ церьква съ синимъ куполомъ». Шелъ еще долго, очень усталъ. Но весна, тепло, радость, - было удивительно хорошо. Увидалъ, наконецъ, древнiй соборъ, съ зелеными главами, которыя мужикъ назвалъ синими, какъ часто называютъ мужики зеленое синимъ, увидалъ весеннiй сквозной лѣсъ, а въ лѣсу стѣны, древнюю башню, ворота и храмъ Iосафа, нѣжно сiявшiй въ небѣ среди голыхъ деревьевъ позолотой, узорами, зеленью главъ, - въ небѣ, которое было особенно прекрасно отъ кое-гдѣ стоявшихъ въ немъ синихъ и лазурныхъ облаковъ…
Теперь тутъ казармы имени Баумана. Идутъ какiя-то перестройки, что-то ломаютъ внутри теремовъ, изъ которыхъ вырываются порой клубы известковой пыли. Въ храмѣ тоже ломаютъ. Окна пусты, рамы въ нихъ выдраны, полъ заваленъ и мусоромъ, и этими рамами, и битымъ стекломъ. Золотой иконостасъ кое-гдѣ зiяетъ дырами – вынуты нѣкоторыя иконы. Когда я вошелъ, воробьи лив- // С. 145.
немъ взвились съ полу, съ мусора, и усыпали иконостасъ по дырамъ, и по выступамъ ризъ надъ ликами святыхъ…
А какъ знаменита была когда-то эта вотчина! Вотъ кое-что изъ одной старой, рѣдкой книги о ней:
«Рощи 115 десятинъ. Рощи, числомъ 5, заповѣдныя. Роща цапельная, гдѣ жили цапли. Звѣринецъ. Плодовые сады, числомъ 32, аптекарскiе огороды. Регулярный садъ. Виноградный садъ. Волчiй дворъ. Житный дворъ въ 20 житницъ. Льняной дворъ для мятiя льну. Скотный дворъ, въ немъ 903 быка, 128 коровъ, 190 телицъ и 82 тельца, 82 барана, 284 свиньи. Конюшiй дворъ, въ немъ 701 иноходецъ, кони, кобылы и мерины. Воловiй дворъ. Виноградная мельница. Пивоварня, медоварня, солодовня, маслобойня. Птичiй дворъ, въ немъ лебеди, павлины, утки и охотничьи куры многихъ родовъ. На мукомольнѣ 7 мельницъ. Стеклянный заводъ… Церквей каменныхъ 3, деревянныхъ 2, дворовъ поповыхъ 5 и 11 причетниковъ. Воксалъ для блистательныхъ представленiй. Мостъ, мощеный дубовыми брусьями… 27 прудовъ, въ одномъ щуки, въ другомъ стерляди, каковымъ щукамъ царевны вѣшали золотыя сережки и кликали въ серебряные колокольчики…»
Х
… Въ августѣ ѣздилъ въ Троицкое, помѣстье Румянцева.
За станцiей – не то лѣсъ, не то паркъ, дикiй, дубравный. На выѣздѣ изъ деревушки – памятникъ, очень странный въ сосѣдствѣ съ мужицкими избами: Екатерина въ греческомъ шлемѣ и какая-то богиня со змѣей вокругъ ноги, а подъ ними надпись:
«Отъ Екатерины дана сему мѣсту знаменитость, навсегда оглашающая заслуги графа Румянцева-Задунайскаго». // С. 146.
За мостомъ черезъ ручей, среди вѣковыхъ березъ, - прекрасная церковь съ двумя колокольнями, напоминающая нѣкоторыя римскiя церкви. Въ часовнѣ при ней, тоже очень красивой, стоитъ громадная яшмовая гробница послѣдняго Румянцева. Возлѣ часовни – огненный кустъ настурцiи.
Кругомъ, изъ-подъ темныхъ деревьевъ, сквозь ихъ стволы, видны далекiя деревни, сине-лиловые лѣса, золотомъ горящiя на солнцѣ жнивья.
Дальше – безконечно длинная, страшно высокая аллея. Еще дальше – развалины дворца, пролеты въ развалинахъ стѣнъ…
XI
… Прошлое воскресенье провелъ въ Троицкой Лаврѣ. Облазилъ всѣ стѣны, всѣ башни, подземелья…
Въ соборѣ, тамъ, гдѣ стоитъ открытая серебряная рака, горитъ только одна лампада. Мощи какъ-то мелко лежатъ на днѣ раки, въ какихъ-то почернѣвшихъ, до ужаса древнихъ остаткахъ ветоши… Кругомъ плотная толпа – бабы, мужики, старухи съ крысиными глазами. Ни страха, ни благоговѣнiя, ни вздоховъ – ничего. Только любопытство, кое-какiя замѣчанiя, иногда остроты и смѣхъ…
Въ ризницѣ – кафтанъ Ивана Грознаго: потертая золотая парча на голубомъ шелку, съ золотыми шнурами. Концы рукавовъ истерты особенно, а низъ лѣвой полы весь изорванъ, изъ него торчитъ слой ваты… Тупо смотрятъ и на кафтанъ.
Во дворѣ собора попрежнему нищiе, калѣки, недужные, «пораженные язвами и червiя воскипѣнiемъ…» Лежатъ, сидятъ, повязанныя платками и тряпками, безносыя или безгубыя, съ кровавыми, какъ бы выдранными глазами или // С. 147.
съ оловянными бѣльмами, тщетно ищущими зрѣнiя… «Подайте слѣпому, безрукому… Кормители, питатели… Обратите вниманiе…» Бодро и дѣловито прошли среди этой орды два рослыхъ монаха: одинъ здоровый мужикъ въ гимнастеркѣ и грубыхъ сапогахъ, въ черной шляпѣ, съ двумя русыми косами, другой въ рясѣ, - круглоликiй красавецъ Алеша Поповичъ съ шелковой каштановой бородкой, съ темносиними, какъ бы налитыми масломъ женскими глазами…
XII
… Послѣ дождей – опять свѣтлая, тихая осень. Ѣхалъ странно: заливной звонъ колокольчиковъ подъ росписной дугой, тарантасъ, тройка… Только тройка – три задранныхъ клячи, тарантасъ – допотопная рухлядь, ямщикъ – въ сплошныхъ заплатахъ. И ни души встрѣчной за всю дорогу. Ямщикъ сказалъ:
- Теперь все пошло на старый жребiй!
Въ монастырѣ Саввы соборъ 14 вѣка, теперь всѣми забытый. Поднялся на крутую гору, на Старое Городище. Тамъ тоже древняя церковь – одиноко бѣлѣетъ на самой верхушкѣ; за ней древнiя земляныя укрѣпленiя, вѣковыя громадныя сосны. Кругомъ ясная и четкая пустыня полей и лѣсовъ, солнечная теплая колкость…
XIII
… Суздальскiя земли грустны даже лѣтомъ. Лѣсистые холмы, рѣка. Краски – зеленыя, лиловыя, синiя – очень густы и непрiятны.
Нынче къ вечеру небо на закатѣ обложилось непогожими тучками, по рѣкѣ пошла кирпичная рябь. Какiе-то // С. 148.
мужичишки рыболовы, выплывъ на рѣку, стоя и качаясь, наклоняясь въ своихъ долбленыхъ челнахъ, вытаскивали бредни. Я долго смотрѣлъ на одного изъ нихъ, качавшаго своимъ челномъ рѣку, на его кривыя ноги, на изломанное личико съ сѣрой просѣдью подъ размятымъ теплымъ картузомъ, на линючую ситцевую рубашку на впаломъ животѣ… Вотъ они создатели, зиждители суздальскихъ обителей!
Въ одной изъ этихъ обителей мнѣ попалась рукопись древняго монаха: «Замогильныя лѣтописи созерцанiй». Въ ней есть такiя строки:
О, жилище немятежное ближнихъ моихъ друзей!
Мирное обиталище всѣхъ утрудшихъ въ ней!
Вертоградъ пустынный, краснѣйшiй Эдемъ!
Небурное пристанище, юдоль, сладкая всѣмъ!
Вечерами въ городѣ великая уѣздная глушь. Долго не темнѣетъ, безконечно стоитъ тускло-синiй сумракъ въ пустыхъ и широкихъ улицахъ безъ единаго фонаря. Медленно бьютъ часы на древнемъ монастырѣ… для кого? Городъ точно вымеръ. Ложатся спать съ вечера – цѣлая вечность до утра! Мой сосѣдъ по жесткому дивану на постояломъ дворѣ, какой-то мѣщанинъ, который спитъ, не раздѣваясь и не разуваясь, всю ночь страшно скрипитъ зубами – точно новыми сапогами…
Видѣлъ одного мѣстнаго начетчика. Онъ въ поддевкѣ, нескладно шаткiй и высокiй, съ блѣдно-синими глазами. Пользуется большой славой. За нимъ прiѣзжаютъ изъ деревень, возятъ его на религiозные диспуты. Священное Писанiе знаетъ наизусть. Говоритъ очень громко, убѣжденно, сосредоточенно – и не позволяетъ сказать въ отвѣтъ себѣ ни одного слова. Мужики имъ восхищаются:
- Какiе ученые люди ни прiѣзжали – не гожаются. Никуда! А какой мелкiй прiѣдетъ, съ двухъ словъ забьетъ – и шабашъ! // С. 149.
XIV
… На Волгѣ видѣлъ Макарьевскiй монастырь. Нанялъ лодку. Рыжiй мужикъ, первобытный волгарь-рыбакъ, не спѣша ворочалъ веслами, стоя въ ней, и по зеркальной, тихой водѣ подвелъ ее къ самому монастырю, къ его древнимъ стѣнамъ, изъ-за которыхъ глядѣли главы шести соборовъ. Въ соборахъ все какъ было чуть не тысячу лѣтъ тому назадъ – незапамятная и нерушимая Русь: черные, средневѣковые лики иконъ, черная, средневѣковая олифа… Но монаховъ осталось въ монастырѣ всего нѣсколько человѣкъ. Живутъ тѣмъ, что возятъ по приволжскимъ городамъ (на паромѣ) древнiй чудотворный образъ. Я, когда плылъ къ монастырю, какъ разъ встрѣтилъ этотъ паромъ. Онъ шелъ еще медленнѣе нашей лодки, въ глубокомъ молчанiи. Золотыя хоругви, бѣлый престолъ съ образомъ, бѣлые балахоны возцовъ и черныя рясы сопровождающихъ образъ. Всѣ фигуры – и бѣлыя и черныя – сажень ростомъ, великаны…
XV 3
… Опять весна и опять живу въ большой глуши – въ тѣхъ самыхъ краяхъ, гдѣ нѣсколько вѣковъ тому назадъ жилъ подвижникъ, про котораго сказано:
Ты въ пустыню суровую,
Въ мѣста блатныя, непроходимыя
Поселился еси…
Городокъ маленькiй, деревянный. Основанъ чуть не въ самомъ началѣ Руси, стоитъ на мутной рѣчкѣ, нижнiй берегъ который болотистъ, серебрится кустами ольхи. Середина города, очень малая часть его, окружена высокимъ землянымъ валомъ съ тремя проходами. На валу еще // С. 150.
замѣтно мѣсто, гдѣ была когда-то сторожевая башня. Валъ заросъ густой травой, въ травѣ высыпали по веснѣ желтыя лилiи. За валомъ древнiй соборъ, нѣсколько деревянныхъ домишекъ, два государственныхъ зданiя и три березовыхъ аллеи, въ которыхъ поютъ птицы. Нѣкоторое пространство въ этомъ зеленомъ кремлѣ не застроено и тоже заростаетъ какими то цвѣтами. Вода имѣетъ цвѣтъ фiалки. Возлѣ пасутся лошади. Полное затишье, вѣтеръ сюда не заходитъ…
Я живу не въ городѣ, а за городомъ, на горѣ. Городъ съ церквями и соборомъ внизу, на широкомъ разлужьи, полускрытъ тополями и липой. Съ горы открывается даль: перевалы, холмы, кое-гдѣ покрытые лѣсомъ, кое-гдѣ – полосами запашекъ и озимей, идущихъ внизъ какъ бы холстами: запашки – розоватыми (отъ песчаной земли), озими – ярко-зелеными. Дальше, за холмами, лѣса все гуще и темнѣе…
Край этотъ церковный, монастырскiй: куда не глянь, всюду монастырь. Слѣва отъ меня, совсѣмъ близко, бѣлѣетъ каменной стѣной и башнями по угламъ женскiй монастырь двѣнадцатаго вѣка. Онъ наполовину скрытъ столѣтними, уже засыхающими деревьями, весь осѣлъ, вросъ стѣнами въ свои зеленые берега. Вечерами подъ его тяжелыя ворота съ золотымъ крестомъ надъ ними идутъ черныя фигуры монахинь. Справа – скатъ, дальше плоскодонный логъ, а за нимъ невысокiй холмъ, на которомъ, подъ старыми деревьями, раскинутъ старый погостъ, гдѣ козодои, не смолкая ни на минуту, тянутъ всю ночь напролетъ все одну и ту же жужжащую ноту. Птица эта очень идетъ къ скитамъ. Вылетаетъ она беззвучно изъ подъ самыхъ ногъ, повьется надъ головой, безшумно трепеща крыльями, и опять упадетъ на какую-нибудь могильную плиту. Глаза у нея – два красныхъ карбункула. Могильныя плиты на погостѣ мшисты и загажены птицами, мшистые кресты сѣры, мягки, точно на нихъ фланель. // С. 151.
Есть, конечно, развалившiйся склепъ богатаго купца, нелѣпый и безобразный, изъ черныхъ оконъ-дыръ котораго пахнетъ нечистотами. А рядомъ чей-то новый крестъ, подъ которымъ лежатъ свѣжiе цвѣты и густо вьются пчелы…
Въ монастырѣ есть могилы очень древнiя. Какъ-то, возвращаясь съ вечерней прогулки, вошелъ во дворъ монастыря, прельщенный краснымъ огонькомъ, горѣвшимъ въ келiи подъ навѣсомъ деревьевъ монастырскаго сада. Были уже сумерки – полусвѣтъ сѣверной ночи. Во дворѣ было пусто. Золотой ангелъ съ крыши притвора благославлялъ дворъ. Въ притворѣ чернѣли двѣ рясы, бѣлѣли два капюшона. Одна изъ монахинь была молода, нѣжна, тиха. Я попросилъ ее показать, гдѣ на монастырскомъ кладбищѣ самыя древнiя могилы. Она достала изъ ниши фонарикъ, зажгла его и повела меня въ полумракъ сада, среди смѣшанныхъ весеннихъ запаховъ – и сладкихъ, и терпкихъ, и какихъ-то водянистыхъ, травяныхъ. Иногда она останавливалась и освѣщала могилы. Въ полусвѣтѣ фонарика выдѣлялся ея бѣлый капюшонъ. Она разыскала старую-старую могильную плиту, вросшую въ землю особенно глубоко, всю во мху, въ порахъ и углубленiяхъ, съуженную къ одному концу. Буквы, насѣченныя на ней, покрытыя мохомъ совсѣмъ чернымъ, гласили:
«Лѣта такого-то (шестьсотъ лѣтъ назадъ)… схимонахъ Өерапонтъ.. рода Долгорукихъ…»
Когда я уходилъ, монахиня поклонилась мнѣ въ поясъ. Колокола били часы. Колокола здѣсь тоже очень старые, есть шестнадцатаго вѣка. Среди этой сѣверной ночи ихъ серебряная, пѣвуче дрожащая игра надъ монастырскимъ садомъ и городомъ очаровательна. Особенно поздней ночью, когда все спитъ. Ночь же здѣсь прозрачная, блѣдная. Что-то блѣдно-лимонное, тонкое освѣщаетъ небо. Венера стоитъ высоко, играетъ какимъ-то тающимъ, просвѣтленнымъ блескомъ. Мохнатая лѣсная зелень въ этомъ прозрачномъ свѣтѣ бѣловата и кажется мягкой, // С. 152.
какъ лебяжiй пухъ. Въ полночь свѣтаетъ. Лимонный свѣтъ становится ярче, лѣса – темнѣе, сырѣе, бархатнѣй, и запахи цвѣтовъ, очень сильные ночью, тонутъ въ одномъ, особенно сильномъ запахѣ ландышей…
XVI
… У стѣнъ монастыря встрѣтилъ однажды монаха изъ уѣзда. Онъ отвязывалъ отъ дерева старую лошадь съ вытекшимъ глазомъ, запряженную въ старомодную колымажку, на дрогахъ, съ загнутыми сзади полурессорами. Очень маленькаго роста, въ сѣромъ подрясникѣ и черной шляпѣ; лицо худое, длинное, рѣдькой, въ оловянныхъ очкахъ; на грудь спускается по плечамъ два жгута волосъ, маслянисто-каштановыхъ, съ серебромъ. Разговорились, я присѣлъ къ нему въ колымажку, и мы выѣхали за городъ, поѣхали по лѣсной дорогѣ. Въ пути онъ сталъ разсказывать про свой монастырь, про хозяйство, которое тамъ опять понемногу налаживается. Разсказалъ также про святого, основавшего монастырь, и про знаменитаго юродиваго, погребеннаго въ монастырѣ. Юродивый былъ «какъ-бы Голiафъ», ходилъ въ одной рубахѣ, подъ которой носилъ цѣлый пудъ тяжелой собачьей цѣпи (и до сихъ поръ хранимой въ монастырской ризницѣ). Пришелъ въ монастырь неизвѣстно откуда, ископалъ себѣ по близости отъ него, въ дремучемъ ельникѣ, землянку. Каждый день, услыхавъ монастырскiй колоколъ, приходилъ къ монастырской церкви и становился на паперти, - стоялъ на ней босикомъ и въ одной рубахѣ, даже зимой, не боясь ни морозовъ, ни мятелей. Послѣ обѣдни являлся въ хлѣбодарню, залѣзалъ въ печь и закрывалъ за собой заслонку, говоря: «Въ аду еще жарче будетъ!» Какъ то разъ не пришелъ. На другой день тоже. Монахи стали тревожиться: не случилось-ли чего? А какъ нарочно шла сильная мятель. Стали // С. 153.
бить въ колокола. День и ночь, сквозь бурю и снѣгъ, въ дремучихъ еловыхъ лѣсахъ, въ снѣжномъ густомъ бору, гудѣлъ колокольный звонъ – его все не было. Когда стихло, пошли искать по лѣсамъ окрестъ – не нашли и въ лѣсахъ. А потомъ пошелъ какъ-то на медвѣдя мужикъ – и видитъ: лежитъ юродивый возлѣ своей хижины, окруженный сугробами, но не на снѣгу, а на весенней зеленой травѣ, посреди благовонныхъ цвѣтовъ…
XVII
… Былъ еще въ одномъ монастырѣ.
Пришелъ туда рано утромъ. Утро было солнечное, яркое. Золотыми сердцами горѣли на солнцѣ монастырскiе кресты. Въ церкви шла служба, изъ раскрытыхъ церковныхъ дверей слышалось пѣнiе. Церковь была пуста – только по обѣимъ сторонамъ ея, противъ боковыхъ алтарей стояли въ два ряда черныя монахини, съ четками въ рукахъ. Царственно-суровая игуменья, положивъ лѣвую руку на черный посохъ съ желтой костяной рукояткой, стояла противъ среднихъ царскихъ вратъ въ высокомъ дубовомъ креслѣ, устремивъ взоръ на высоко уходящiй вверхъ золотой иконостасъ, весь покрытый ликами святыхъ, мужчинъ и женщинъ, списанныхъ съ членовъ одного древняго рода. Служба шла стройно, спокойно, возгласы и чтенiя звучали съ нарочитой безжизненностью, ровно и безстрастно, высокими женскими альтами, пѣнiе неожиданно прерывало эту безжизненность минутами сладостныхъ или скорбныхъ излiянiй вдругъ оживавшихъ душъ. А двери церкви были раскрыты на воздухъ, свѣтлое лѣтнее утро окружало монастырь, радостно и мирно сiяло въ окрестныхъ поляхъ и росистыхъ перелѣскахъ…
Когда служба отошла, и монахини, подъ звонъ колоколовъ, подъ жаркимъ солнцемъ, стали расходиться изъ // С. 154.
церкви въ разныя стороны, къ своимъ кельямъ, я спросилъ у одной изъ нихъ, гдѣ монастырская библiотека. Она указала мнѣ на часовню, возлѣ которой была пристроена какая-то особая келья. Я пошелъ туда, постучалъ въ дверь. Вышла высокая, мужественная монахиня съ черными внимательными глазами, вся въ черномъ, съ бѣлой коленкоровой наколкой на головѣ. Выслушавъ меня, она помолчала, потомъ ввела въ келью. Я увидѣлъ двѣ маленькихъ комнатки, необыкновенно чистыхъ, весело озаренныхъ солнцемъ. Въ одной топилась печка и горѣла на столикѣ розовая лампадка, было необыкновенно уютно, пахло чѣмъ-то очень прiятнымъ. Другая была заставлена книжными шкапами, тамъ стояли два стола для чтенiя и фисгармонiя. Монахиня дала мнѣ каталогъ, сама сѣла на подоконникъ, все продолжая слѣдить за мной серьезными и даже пронзительными глазами. Я выбралъ исторiю монастыря. Монахиня, найдя ее, подала мнѣ и вышла. Я, невольно стараясь быть какъ можно скромнѣй и тише, сѣлъ читать и дѣлать выписки возлѣ раскрытаго окна, за которымъ свѣтило солнце и шелъ ровный лепетъ зеленой древесной листвы…
Между прочимъ, я узналъ, что подъ монастыремъ находится громадное подземелье, сплошь уставленное гробницами предковъ того рода, съ лицъ котораго списаны святые на иконостасѣ въ церкви. Есть гробницы еще временъ Грознаго. Историкъ монастыря, перечисляя гробницы, даетъ и краткiя жизнеописанiя погребенныхъ въ нихъ. «Въ гробницѣ такой-то погребенъ такой-то, обезглавленный царемъ Иваномъ Васильевичемъ Грознымъ… Въ гробницѣ такой-то – тотъ-то, убiенный въ 1612 году…» Въ слѣдующей – «отрокъ Сергiй, убитый лошадью; родился въ 1698 году, преставился въ 1715; былъ инокомъ съ четырнадцати лѣтъ; красавцемъ собой, одаренный несравненнымъ для пѣнiя голосомъ, страстью къ музыкѣ и большими познанiями въ оной, съ детства стремился онъ къ Богу и вѣчности, куда и восхищенъ былъ преждевременной кончиной своей…» // С. 155.
Въ полдень, простясь съ монахиней и выйдя изъ кельи, пошелъ къ склепу, откуда идетъ спускъ въ это подземелье. Однако, спуститься въ него не рѣшился: только заглянулъ между прогнившихъ и провалившихся досокъ пола въ его тьму, увидѣлъ двѣ какихъ-то громадныхъ осмоленныхъ колоды – и поскорѣе пошелъ прочь…
XVIII
… На прощанье попалъ еще въ одно старинное мѣсто, еще въ одну усадьбу. Опять широкiй дворъ, стертые камни стариннаго крыльца, въ домѣ сложные вѣковые запахи… Изъ полутьмы большой гостинной, въ окна которой глядѣлъ одичавшiй садъ, прошелъ въ еще болѣе просторный, но свѣтлый залъ, весь позлащенный солнцемъ, сiяющiй зеркальнымъ паркетомъ. Опять портреты… Неужели не прiукрашали старинные художники этихъ женщинъ? Особенно поразилъ меня одинъ молодой женскiй портретъ, глядѣвшiй со стѣны сквозь золотистую солнечную сѣтку, падавшую на него изъ сада. Несравненная прелесть формъ, облитыхъ тонкимъ шелкомъ, неземная красота радостно-восторженныхъ очей, ихъ чистѣйшей небесной бирюзы! Въ библiотекѣ – портретъ стариннаго владѣльца усадьбы. Что-то вольтеровское, какъ часто это бывало въ тѣ годы: бѣлый густой парикъ, нѣжное румяно-желтое лицо съ впалыми щеками, ѣдкiе, проницательные глаза и тонкая линiя рта. Сколько уже лѣтъ молча смотритъ онъ на эту молчаливую комнату? А комната такая, что, кажется, остался бы въ ней навѣки: низкiе книжные шкапы съ инкрустацiей, золотые узоры на кожаныхъ и сафьяновыхъ корешкахъ за ихъ стеклами, посрединѣ, подъ дубовымъ полированнымъ столомъ, горитъ на солнцѣ красный бархатный коврикъ; кругомъ, по лаковому полу, блескъ и игра лучей, а за широкими полукруглыми окнами – без- // С. 156.
брежные серебристые лѣса… Въ «Расходной книгѣ» этого имѣнiя прочелъ между прочимъ: «Отпущено псарю Тимофею 60 аршинъ алаго атласу на кафтанъ…» - и мысленно увидѣлъ охоту, несущуюся по этимъ серебристымъ лѣсамъ за какимъ-нибудь лосемъ, который мчится отъ собакъ по кустамъ и полянамъ, вываливъ на сторону закушенный языкъ… Потомъ смотрѣлъ другiя книги: откуда и въ нихъ, въ самый расцвѣтъ благосостянiя, такихъ тонкихъ и сильныхъ вкусовъ къ жизни, эти вѣчныя стремленiя «къ Богу и вѣчности», эти горестно-возвышенные упреки землѣ и человѣку?
Почто, о человѣкъ! стремишься
Всегда за счастiемъ земнымъ?
Неужели ты надеждой льстишься
Во вѣки наслаждаться имъ? // С. 157.
Список исправлений
1. Исправлена опечатка, было: овсѣмъ
2. Исправлена опечатка, было: ерьезная
3. Исправлена опечатка, было: XVI