ТОЛСТОЙ
Я почти весь вѣкъ прожилъ въ страстной любви къ нему.
Когда я узналъ о его существованiи? Во всякомъ случаѣ довольно рано. Ребенкомъ я уже имѣлъ нѣкоторое представленiе о немъ, но не изъ чтенiя его книгъ, а по разговорамъ у насъ въ домѣ. Между прочимъ, помню, что отецъ нерѣдко смѣялся, разсказывая, какъ читаютъ «Войну и Миръ» наши нѣкоторые сосѣди помѣщики: одинъ читаетъ только «Войну», а другой только «Миръ», то есть один, читая, пропускаетъ все, что касается войны, а другой – наоборотъ. И чувства къ Толстому были у меня тогда уже не простыя. Отецъ имѣлъ много страстей и недостатковъ, - былъ нерадивый хозяинъ, былъ расточителенъ, пилъ, игралъ, пропадалъ на охотѣ, - и порою оправдывалъ себя тѣмъ, что ссылался на Пушкина, на Тургенева:
- Одинъ Богъ безъ грѣха, - говорилъ онъ. – Вотъ Пушкинъ безъ бутылки шампанскаго ни одной строки не могъ написать и вообще былъ ужаснѣйшiй б о – к у т и р ъ, картежникъ, дуэлистъ, вспыльчивъ, какъ порохъ, нашего, однимъ словомъ, поля ягода…
Или:
- А Тургеневъ какой такой хозяинъ? Мѣсяцами пропадаетъ на охотѣ, да по Парижамъ летаетъ!
Говорилъ онъ и о Толстомъ:
- Я его немного зналъ. Во время севастопольской // С. 158.
кампанiи встрѣчалъ… Тоже хорошъ! Колоды картъ видѣть спокойно не могъ!
И помню, я на него смотрѣлъ съ восхищенiемъ: живого Толстого видѣлъ!
Откуда были у меня такiя чувства къ человѣку, котораго я еще ни строчки не прочелъ? Но съ меня было довольно уже того, что онъ писатель. Съ самаго дѣтства писатели были для меня существами какого-то совсѣмъ особаго рода, къ которымъ я испытывалъ какое-то особое обожанiе, какой-то восторгъ, какое-то непередаваемое чувство, котораго я и до сихъ поръ не умѣю понять, болѣе или менѣе толково опредѣлить, какъ не умѣю сказать, какъ, когда и почему я самъ сталъ писателемъ. Отвѣтить на это для меня такъ же невозможно, какъ на то, съ какихъ поръ и какъ вообще я сталъ тѣмъ, что я есть. Когда-же (какъ-то само собою) рѣшилось, что мнѣ надлежитъ быть только писателемъ, моей второй жизнью стала жизнь въ томъ мiрѣ, гдѣ поэты, писатели, гдѣ выдумываютъ и пишутъ. Но опять не помню, когда именно началъ я читать Толстого и какъ случилось, что я выдѣлилъ его изъ всѣхъ прочихъ. Бываетъ, что человѣкъ открываетъ что-нибудь прекрасное и дорогое для него внезапно, съ изумленiемъ. Этого со мной по отношенiю къ Толстому не было, такой минуты я не помню. Вообще все то прекрасное, что я встрѣчалъ въ дѣтствѣ, отрочествѣ, молодости, кажется, никогда не удивляло меня, - напротивъ, у меня было такое чувство, точно я зналъ его уже давно, такъ что мнѣ оставалось только радоваться встрѣчѣ съ нимъ. Такова была, напримѣръ, моя первая встрѣча съ горами, съ моремъ: первый взглядъ на великолѣпно-синiй, дышавшiй утренними парами морской заливъ, внезапно ударившiй мнѣ въ глаза передъ Севастополемъ, въ окно вагона, захватилъ, помню, всю мою душу, потрясъ меня радостью. Но радость эта ничуть не была смѣшана съ изумленiемъ, - это, повторяю, была только радость встрѣчи съ чѣмъ-то // С. 159.
давно знакомымъ и любимымъ, съ частью моего собственнаго существа и существованiя. И такъ-же встрѣтился я и съ произведенiями Толстого, при первомъ чтенiи ихъ.
А затѣмъ долгiе годы я былъ по настоящему влюбленъ въ него, въ тотъ мной самимъ созданный образъ, который томилъ меня мечтой увидеть его на яву. Мечта эта была неотступная, мучительная, но какъ я могъ тогда осуществить ее? Поѣхать въ Ясную Поляну? Сказать Толстому, что я прошу его позволить мнѣ хотя бы только взглянуть на него? Но съ какой стати, съ какими глазами могъ явиться я туда, никому невѣдомый, застѣнчивый мальчикъ? Разъ я не выдержалъ: въ одинъ прекрасный, дѣйствительно прекрасный лѣтнiй день внезапно осѣдлалъ своего верхового киргиза и закатился по хлѣбамъ, по межамъ, по проселочнымъ дорогамъ на Ефремовъ, въ сторону Ясной Поляны, до которой отъ насъ было не больше ста верстъ. Но доскакавъ до Ефремова, струсилъ, рѣшилъ обдумать дѣло серьезнѣе, переночевать въ Ефремовѣ – и всю ночь не могъ заснуть отъ волненiя, отъ поминутной смѣны рѣшенiй, ѣхать или не ѣхать, скитался всю ночь по городу и такъ усталъ, что, зайдя на разсвѣтѣ въ городской садъ, мертвымъ сномъ заснулъ на первой попавшейся скамейкѣ, а проснувшись, и совсѣмъ протрезвился, подумалъ еще немного – и грустно побрелъ на постоялый дворъ за киргизомъ, да и поплелся неспѣшной рысцой домой, гдѣ работники сказали мнѣ:
- Эхъ, барчукъ, барчукъ, и какъ только ухитрились вы такъ обработать киргиза за однѣ сутки! За кѣмъ это вы гонялись?
Послѣ того я напрасно «гонялся» за Толстымъ еще несколько лѣтъ.
Въ молодости, плѣненный мечтами о чистой, здоровой и доброй жизни среди природы, собственными трудами, въ простой и легкой одеждѣ, въ братской дружбѣ не только со всѣми бѣдными и угнетенными людьми, но и со // С. 160. всѣмъ растительнымъ и животнымъ мiромъ, главное же опять таки отъ влюбленности въ Толстого, какъ художника, я сталъ толстовцемъ, - конечно, не безъ тайной надежды, что это дастъ мнѣ, наконецъ, уже какъ бы нѣсколько законное право увидѣть его и даже, можетъ быть, войти въ число людей, приближенныхъ къ нему. И вотъ началось мое толстовское послушанiе.
Я жилъ тогда въ Полтавѣ, гдѣ почему-то оказалось не мало толстовцевъ, съ которыми я вскорѣ и сблизился. Въ общемъ это былъ совершенно несносный народъ; но я терпѣлъ. Первый кого я узналъ, былъ нѣкто Клопскiй, человѣкъ довольно извѣстный въ то время въ нѣкоторыхъ кругахъ и даже попавшiй въ герои нашумѣвшей тогда повѣсти Каронина «Учитель жизни». Это былъ высокiй, худой человѣкъ въ длинныхъ сапогахъ и въ блузѣ, съ узкимъ сѣрымъ ликомъ и бирюзовыми глазами, хитрый нахалъ и плутъ, неутомимый болтунъ, вѣчно всѣхъ поучавшiй, наставлявшiй, любившiй ошеломлять неожиданными выходками, дерзостями и вообще всей той манерой вести себя, при помощи которой онъ довольно сытно и весело шатался изъ города въ городъ. Среди полтавскихъ толстовцевъ былъ докторъ Александръ Александровичъ Волкенштейнъ, по происхожденiю и по натурѣ большой баринъ, кое въ чемъ походившiй на Стиву Облонскаго. И вотъ, явившись въ Полтаву, Клопскiй первымъ дѣломъ отправляется къ Волкенштейну и очень скоро попадаетъ черезъ него въ полтавскiе салоны, куда Волкенштейнъ привозитъ его и съ идейной цѣлью, какъ проповѣдника, и просто для забавы, какъ курьезную фигуру, и гдѣ Клопскiй говоритъ, напримѣръ, такiя вещи:
- Да, да, вижу, какъ вы тутъ живете: лжете, да конфетами закусываете, да идоламъ своимъ по церквамъ, которыя уже давно пора на воздухъ взорвать, молебны служите! И когда только вообще кончатся всѣ тѣ нелѣпости и мерзости, въ которыхъ тонетъ мiръ? Вотъ, скажемъ, // С. 161.
ѣхалъ я сюда изъ Харькова: приходитъ человѣкъ, называемый почему-то кондукторомъ, и говоритъ: «вашъ билетъ». Я его спрашиваю: а что это значитъ, какой собственно билетъ? Отвѣчаетъ: но билетъ, по которому вы ѣдете? А я ему опять свое: позвольте, я не по билету, а по рельсамъ ѣду. – Значитъ, говоритъ, у васъ билета нѣту? – Конечно, говорю, нѣту. – Въ такомъ случаѣ мы васъ на слѣдующей станцiи высадимъ. – Прекрасно, говорю, это ваше дѣло, а мое дѣло ѣхать. На слѣдующей станцiи дѣйствительно являются: пожалуйте выходить. Но зачѣмъ-же, говорю, выходить, мнѣ и тутъ хорошо. – Значитъ, вы выходить не желаете? – Разумѣется, нѣтъ. – Тогда мы васъ выведемъ. – Выведете? Но я не пойду. – Тогда, вытащимъ, вынесемъ. – Что же, выносите, это ваше дѣло. – И вотъ меня, дѣйствительно, тащутъ: несутъ на рукахъ, на диво всей почтенной публикѣ, два рослыхъ бездѣльника, два мужика, которые съ гораздо большей пользой могли бы землю пахать…
Таковъ былъ этотъ въ нѣкоторомъ родѣ знаменитый Клопскiй. Прочiе были не знамениты, но тоже хороши. Это были братья Д., сѣвшiе на землю подъ Полтавой, люди необыкновенно скучные, тупые и самомнительные, хотя съ виду весьма смиренные, затѣмъ нѣкто Леонтьевъ, щуплый и маленькiй молодой человѣкъ болѣзненной, но рѣдкой красоты, бывшiй пажъ, тоже мучившiй себя мужицкимъ трудомъ и тоже лгавшiй и себѣ, и другимъ, что онъ очень счастливъ этимъ, затѣмъ громадный еврей, похожiй на матерого русскаго мужика, ставшiй впослѣдствiи извѣстнымъ подъ именемъ Теноромо, человѣкъ, державшiйся всегда съ необыкновенной важностью и снисходительностью къ простымъ смертнымъ, нестерпимый риторъ, софистъ, занимавшiйся бондарнымъ ремесломъ. Къ нему-то подъ начало и попалъ я. Онъ-то и былъ мой главный наставникъ, какъ въ «ученiи», такъ и въ жизни трудами рукъ своихъ: я былъ у него подмастерьемъ, учился набивать // С. 162.
обручи. Для чего мнѣ нужны были эти обручи? Для того опять таки, что они какъ-то соединяли меня съ Толстымъ, давали мнѣ тайную надежду когда-нибудь увидать его, войти въ близость къ нему. И, къ великому моему счастью, надежда эта вскорѣ совершенно неожиданно оправдалась. Вскорѣ вся братiя смотрѣла на меня уже какъ на своего, и Волкенштейн – это было въ самомъ концѣ девяносто третьяго года – вдругъ пригласилъ меня ѣхать съ нимъ сперва къ «братьямъ» въ Харьковскую губернiю, къ мужикамъ изъ села Хилково, а затѣмъ въ Москву, къ Толстому.
Трудное это было путешествiе. Ѣхали мы въ третьемъ классѣ, съ пересадками, все наровя попадать въ вагоны наиболѣе простонародные, ѣли «безубойное», то есть чортъ знаетъ что, хотя Волкенштейн иногда и не выдерживалъ, вдругъ бѣжалъ на остановкѣ къ буфету и съ страшной жадностью глоталъ одну за другой двѣ-три рюмки водки, закусывая и обжигаясь пирожками съ мясомъ, а потомъ пресерьезно говорилъ мнѣ:
- Я опять далъ волю своей похоти и очень страдаю отъ этого, но все же борюсь съ собой и все же знаю, что не пирожки владѣютъ мной, а я ими: я не рабъ ихъ, хочу – ѣмъ, хочу – не ѣмъ…
Трудно было ѣхать потому больше всего, что я сгоралъ отъ нетерпенiя поскорѣй попасть въ Москву, а намъ, видите-ли, непремѣнно надо было ѣхать съ плохими поѣздами, а кромѣ того пожить съ хилковскими «братьями», войти въ личное общенiе съ ними и «укрѣпить» и себя и ихъ этимъ общенiемъ. Мы такъ и сдѣлали – пожили у хилковскихъ мужиковъ, кажется, дня три или четыре, и я возненавидѣлъ за эти дни этихъ богатыхъ, благочестивыхъ, благихъ на видъ мужиковъ, ночевки въ ихъ избахъ, ихъ пироги съ начинкой изъ картофеля, ихъ псалмопѣнiя, ихъ разсказы про ихъ непрестанную и лютую борьбу «съ попами и начальниками» и буквоѣдскiе споры // С. 163.
о Писанiи истинно всѣми силами души. Наконецъ, перваго января мы тронулись дальше. Помню, я проснулся въ тотъ день съ такой радостью, что совсѣмъ забылся и брякнулъ: - «Съ Новымъ Годомъ, Александръ Александровичъ!» - за что и получилъ отъ Александра Александровича жесточайшiй нагоняй: что это значитъ – Новый Годъ, понимаю-ли я, какую старую безсмыслицу повторяю я? Однако, не до того мнѣ было тогда. Я слушалъ и думалъ: прекрасно, прекрасно, все это сущiй вздоръ, - завтра вечеромъ мы будемъ въ Москвѣ, а послѣ завтра я увижу Толстого… И такъ оно и случилось.
Волкенштейн кровно обидѣлъ меня: поѣхалъ къ Толстому сiю же минуту послѣ того, какъ мы добрались до московской гостинницы, а меня съ собой не взялъ: - «Нельзя, нельзя, надо предупредить Льва Николаевича, я предупрежу, предупрежу» - и убѣжалъ. А вернулся домой очень поздно и даже ничего не разсказалъ о своемъ визитѣ, только поспѣшно кинулъ мнѣ: «Я точно живой воды напился!» - при чемъ я совершенно безошибочно опредѣлилъ по запаху отъ него, что онъ, послѣ живой воды, пилъ еще и шамбертенъ, затѣмъ, очевидно, чтобы доказать, что не онъ рабъ шамбертена, а шамбертенъ его рабъ. Хорошо было только то, что Толстого онъ все таки предупредилъ, хотя я даже и на это мало надѣялся: очень милый, но ужъ очень легкомысленный человѣкъ былъ этотъ слегка женоподобный, полнѣющiй, красивый брюнетъ. Да, все-таки онъ предупредилъ – и вотъ на другой день вечеромъ я, задыхаясь, побѣжалъ, наконецъ, въ Хамовники.
Какъ разсказать все послдующее?
Лунный морозный вечеръ. Добѣжалъ, стою и едва перевожу дыханiе. Кругомъ глушь и тишина, пустой лунный переулокъ. Передо мной ворота, раскрытая калитка, снѣжный дворъ. Въ глубинѣ, налѣво, старый деревянный домъ, нѣкоторыя окна котораго красновато освѣщены. Еще лѣ- // С. 164.
вѣе, за домомъ, большой садъ и надъ нимъ тихо играющiя разноцвѣтными лучами сказачно-прелестныя зимнiя звѣзды. Да и все вокругъ сказочное. Какой особый садъ, какой необыкновенный домъ, какъ таинственны и полны значенiя эти освѣщенныя окна, за которыми – Онъ, Онъ! И какая тишина, что слышно, какъ колотится сердце – и отъ радости, конечно, и отъ страшной мысли: а не лучше ли поглядѣть на этотъ домъ и убѣжать назадъ? Отчаянно кидаюсь, наконецъ, во дворъ, на крыльцо дома и звоню. Тотчасъ же отворяютъ – и я вижу лакея во фракѣ и свѣтлую прихожую, теплую, уютную, со множествомъ шубъ на вѣшалкахъ, среди которыхъ рѣзко выдѣляется старый полушубокъ. Прямо передо мной крутая лѣстница, крытая краснымъ сукномъ. Правѣе, подъ нею, запертая дверь, за которой слышны гитара и веселые молодые голоса, удивительно беззаботные къ тому, что они раздаются въ такомъ особенномъ домѣ.
- Какъ прикажете доложить?
- Бунинъ.
- Какъ-съ?
- Бунинъ.
- Слушаю-съ.
И лакей убѣгаетъ наверхъ и, къ моему удивленiю, тотчасъ-же вприпрыжку, бочкомъ, перехватывая рукой по периламъ, сбѣгаетъ назадъ.
- Пожалуйте обождать наверхъ, въ залу…
А въ залѣ я удивляюсь еще больше: едва я вхожу, какъ въ глубинѣ его, налѣво, тотчасъ-же, не заставляя меня ждать, открывается маленькая дверка и изъ-за нея быстро, съ неуклюжей ловкостью выдергиваетъ ноги, выныриваетъ, - ибо за этой дверкой было двѣ-три ступеньки въ корридоръ, - большой, сѣдобородый, слегка кривоногiй старикъ въ широкой, по домашнему сшитой блузѣ изъ сѣрой бумазеи, въ такихъ же штанахъ, больше похожихъ на шаровары, и въ тупоносыхъ башмакахъ. Быстрый, лег- // С. 165.
кiй, страшный, остроглазый, съ насупленными бровями. И быстро идетъ прямо на меня, - межъ тѣмъ, какъ я все-таки успѣваю замѣтить, что въ его походкѣ, вообще во всей посадкѣ есть большое сходство съ моимъ отцомъ, - быстро (и немного присѣдая) подходитъ ко мнѣ, протягиваетъ, вѣрнѣе, ладонью вверхъ бросаетъ большую руку, забираетъ въ нее всю мою, мягко жметъ и неожиданно улыбается очаровательнѣйшей улыбкой, ласковой и какой-то вмѣстѣ съ тѣмъ горестной, даже какъ-бы слегка жалостной, и я вижу, что эти маленькiе глаза вовсе не страшные и не острые, а только по звѣриному зоркiе, хотя и въ нихъ есть что-то жалостное и горестное. Легкiе и жидкiе остатки сѣрыхъ, на концахъ слегка завивающихся волосъ по крестьянски раздѣлены на прямой проборъ, большiя уши сидятъ необычно высоко, бугры бровныхъ дугъ надвинуты на глаза, борода, сухая, легкая, неровная, сквозная, позволяетъ видѣть немного выступающую нижнюю челюсть…
- Бунинъ? Это съ вашимъ батюшкой я встрѣчался въ Крыму? Вы что-же, надолго въ Москву? Зачѣмъ? Ко мнѣ? Молодой писатель? Пишите, пишите, если очень хочется, только помните, что это никакъ не можетъ быть цѣлью жизни… Садитесь пожалуйста и разскажите мнѣ о себѣ…
Онъ и заговорилъ такъ же поспѣшно, какъ вошелъ, мгновенно сдѣлавъ видъ, будто не замѣтилъ моей полной потерянности, и торопясь вывести меня изъ нея, отвлечь отъ нея меня. Что онъ еще говорилъ? Все разспрашивалъ,
- Холосты? Женаты? Съ женщиной можно жить только какъ съ женой и не оставлять ее никогда… Хотите жить простой, трудовой жизнью? Это хорошо, только не насилуйте себя, не дѣлайте себѣ мундира изъ нея, во всякой жизни можно быть хорошимъ человѣкомъ…
Мы сидѣли возлѣ маленькаго столика. Довольно высокая старинная фаянсовая лампа мягко горѣла подъ розовымъ абажуромъ. Лицо его было за лампой, въ легкой // С. 166.
тѣни, я видѣлъ только очень мягкую сѣрую матерiю его блузы, да его крупную руку, къ которой мнѣ хотѣлось припасть съ восторженной, истинно сыновней нѣжностью, да слышалъ его старческiй слегка альтовый голосъ съ характернымъ звукомъ выдающейся челюсти… Вдругъ зашуршалъ шелкъ, я взглянулъ, вздрогнулъ, поднялся: - изъ гостиной плавно шла крупная и нарядная, сiяющая наряднымъ чернымъ платьемъ, чудесно убранными волосами и живыми, сплошь темными глазами дама:
- Léon, - сказала она, - ты забылъ, что тебя ждутъ…
И онъ тоже поднялся и съ извиняющейся, даже какъ бы чуть виноватой улыбкой, съ поднятыми бровями, глядя мнѣ прямо въ лицо своими маленькими глазами, въ которыхъ все была какая-то темная грусть, опять забралъ мою руку въ свою:
- Ну, до свиданiя, до свиданiя, дай вамъ Богъ, приходите ко мнѣ, когда опять будете въ Москвѣ… Не ждите многаго отъ жизни, лучшаго времени, чѣмъ теперь, у васъ не будетъ… Счастья въ жизни нѣтъ, есть только зарницы его, - цѣните ихъ, живите ими…
И я ушелъ, убѣжалъ, совершенно внѣ себя, и провелъ вполнѣ сумасшедшую ночь, непрерывно видѣлъ его во снѣ съ такой разительной яркостью и въ такой дикой путаницѣ, что и теперь вспомнить жутко, захватывалъ себя, просыпаясь, на томъ, что я что-то бормочу, брежу…
Возвратясь въ Полтаву, я писалъ ему и получилъ отъ него нѣсколько ласковыхъ отвѣтныхъ писемъ. Въ одномъ изъ нихъ онъ опять далъ мнѣ понять, что не стоитъ мнѣ такъ ужъ стараться быть толстовцемъ, но я все не унимался: обручи набивать бросилъ, но сталъ торговать книжками «Посредника», незаконно, безъ должнаго разрѣшенiя продавать ихъ на базарахъ, на ярмаркахъ, за что и былъ судимъ и приговоренъ сидѣть въ тюрьмѣ, - отъ которой меня спасъ, къ моему тогдашнему большому горю, цар- // С. 167.
скiй манифестъ, - затѣмъ завелъ книжную лавку, полтавское отдѣленiе «Посредника», и такъ запуталъ счеты, что порою примѣривался повѣситься. Въ концѣ концовъ, я, разумѣется, лавку бросилъ, уѣхалъ въ Москву, но и тамъ все еще пытался увѣрить себя, что я братъ и единомышленникъ руководителей этого «Посредника» и тѣхъ, что постоянно торчали въ его помѣщенiи, наставляя другъ друга на счетъ доброй жизни. Тамъ-то я и видѣлъ еще нѣсколько разъ Тостого. Онъ туда иногда заходилъ, вѣрнѣе, забѣгалъ (ибо онъ ходилъ страшно легко и быстро) по вечерамъ и, не снимая полушубка, сидѣлъ часъ, полчаса, со всѣхъ сторонъ окруженный братiей, серьезно дѣлавшей ему порою такiе вопросы: «Левъ Николаевичъ, но что-же я долженъ былъ бы сдѣлать, если бы на меня напалъ, напримѣръ, тигръ?» - Онъ въ такихъ случаяхъ только смущенно улыбался и говорилъ:
- Да какой же тигръ, откуда тигръ? Я вотъ за всю жизнь не встрѣтилъ ни одного тигра…
Вспоминаю еще, какъ я однажды сказалъ ему, желая сказать прiятное и даже слегка подольститься:
- Вотъ всюду возникаютъ теперь эти общества трезвости…
Онъ, нахмуриваясь, перебилъ:
- Какiя общества?
- Общества трезвости…
- То есть это когда собираются, чтобы водки не пить? – спросилъ онъ. – Вздоръ, вздоръ. Чтобы не пить, не зачѣмъ собираться. А ужъ если собираться, то надо пить. Все вздоръ, ложь, подмѣна дѣйствiя видимостью его…
А на дому я былъ у него еще только одинъ разъ. Меня провели черезъ залу, гдѣ я когда-то впервые сидѣлъ съ нимъ возлѣ милой розовой лампы, потомъ въ эту маленькую дверку, по ступенькамъ за ней и по узкому коридору, и я робко стукнулъ въ дверь направо. // С. 168.
- Войдите, - отвѣтилъ старческiй альтовый голосъ.
И я вошелъ и увидѣлъ низкую, небольшую комнату, тонувшую въ сумракѣ отъ желѣзнаго щитка надъ стариннымъ подсвѣчникомъ въ двѣ свѣчи, кожаный диванъ возлѣ стола, на которомъ стоялъ этотъ подсвѣчникъ, а потомъ и его самого, съ книжкой въ рукахъ. При моемъ входѣ онъ быстро поднялся и неловко, даже, какъ показалось мнѣ, смущенно бросилъ ее въ уголъ дивана. Но глаза у меня были зоркiе, и я увидѣлъ, что читалъ онъ, то есть, перечитывалъ (и вѣрно уже въ десятый разъ, какъ дѣлаемъ это и мы, грѣшные) свое собственное произведенiе, только что напечатанное тогда – «Хозяинъ и работникъ». Я, отъ восхищенiя передъ этой вещью, имѣлъ безтактность издать восторженное восклицанiе. А онъ покраснѣлъ до корней волосъ, замахалъ руками:
- Ахъ, не говорите! Ахъ, что вы, что вы! Это ужасъ, это такъ ничтожно, что мнѣ по улицамъ ходить стыдно!
Лицо у него было въ этотъ вечеръ худое, темное, строгое, точно изъ бронзы литое. Онъ очень страдалъ въ тѣ дни, - не задолго передъ тѣмъ умеръ его семилѣтнiй Ваня. И послѣ «Хозяина и работника» онъ тотчасъ же заговорилъ о немъ:
- Да, да, милый, прелестный мальчикъ былъ. Но что это значитъ – умеръ? Смерти нѣтъ, онъ не умеръ, разъ мы любимъ его, живемъ имъ!
Вскорѣ мы вышли и пошли въ «Посредникъ». Была черная мартовская ночь, дулъ весеннiй вѣтеръ, раздувая огни фонарей. Мы бѣжали наискось по снѣжному, бѣлому Дѣвичью Полю, онъ прыгалъ черезъ канавы, такъ что я едва поспѣвалъ за нимъ, и опять говорилъ, - отрывисто, строго, рѣзко:
- Смерти нѣту, смерти нѣту!
Въ послѣднiй разъ я видѣлъ его лѣтъ черезъ десять послѣ того. Въ страшно морозный вечеръ, среди огней за сверкающими, обледенѣлыми окнами магазиновъ шелъ по // С. 169.
Арбату – и неожиданно столкнулся съ нимъ, бѣгущимъ своей пружинной, подпрыгивающей походкой прямо навстрѣчу мнѣ. Я остановился и сдернулъ шапку. Онъ тоже прiостановился и сразу узналъ меня:
- Ахъ, это вы! Здравствуйте, здравствуйте, надѣвайте, пожалуйста, надѣвайте шапку… Ну, какъ, что, гдѣ вы и что съ вами?
Старческое лицо его такъ застыло, посинѣло, что имѣло совсѣмъ несчастный видъ. Что-то вязаное изъ голубой песцовой шерсти, что было на его головѣ, было похоже на старушечiй шлыкъ. Большая рука, которую онъ вынулъ изъ песцовой перчатки, была совершенно ледяная. Поговоривъ, онъ крѣпко и нѣжно, нѣсколько разъ пожалъ ею мою, опять глядя мнѣ въ глаза горестно, съ поднятыми бровями:
- Ну, Христосъ съ вами, Христосъ съ вами, до свиданiя… // С. 170.