<Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 5. 1935. С. 7—37>
ГОСПОДИНЪ
ИЗЪ САНЪ-ФРАНЦИСКО
Горе тебѣ, Вавилонъ, городъ
крѣпкій!
Апокалипсисъ.
Господинъ изъ Санъ-Франциско — имени его ни въ Неаполѣ, ни на Капри никто не запомнилъ — ѣхалъ въ Старый Свѣт на цѣлыхъ два года, съ женой и дочерью, единственно ради развлеченія.
Онъ былъ твердо увѣренъ, что имѣетъ полное право на отдыхъ, на удовольствіе, на путешествіе долгое и комфортабельное и мало ли еще на что. Для такой увѣренности у него былъ тотъ резонъ, что, во-первыхъ, онъ былъ богатъ, а во-вторыхъ, только что приступалъ къ жизни, несмотря на свои пятьдесятъ восемь лѣтъ. До этой поры онъ не жилъ, а лишь существовалъ, правда, очень недурно, но все же возлагая всѣ надежды на будущее. Онъ работалъ не покладая рукъ, — китайцы, которыхъ онъ выписывалъ къ себѣ на работы цѣлыми тысячами, хорошо знали, что это значитъ! — и наконецъ увидѣлъ, что сдѣлано уже много, что онъ почти сравнялся съ тѣми, кого нѣкогда взялъ себѣ за образецъ, и рѣшилъ передохнуть. Люди, къ
// 7
которымъ принадлежалъ онъ, имѣли обычай начинать наслажденія жизнью съ поѣздки въ Европу, въ Индію, въ Египетъ. Положилъ и онъ поступить такъ же. Конечно, онъ хотѣлъ вознаградить за годы труда прежде всего себя; однако радъ былъ и за жену съ дочерью. Жена его никогда не отличалась особой впечатлительностью, но вѣдь всѣ пожилыя американки страстныя путешественницы. А что до дочери, дѣвушки на возрастѣ и слегка болѣзненной, то для нея путешествіе было прямо необходимо: не говоря уже о пользѣ для здоровья, развѣ не бываетъ въ путешествіяхъ счастливыхъ встрѣчъ? Тутъ иной разъ сидишь за столомъ или разсматриваешь фрески рядомъ съ милліардеромъ.
Маршрутъ былъ выработанъ господиномъ изъ Санъ-Франциско обширный. Въ декабрѣ и январѣ онъ надѣялся наслаждаться солнцемъ Южной Италіи, памятниками древности, тарантеллой, серенадами бродячихъ пѣвцовъ и тѣмъ, что люди въ его годы чувствуютъ особенно тонко, — любовью молоденькихъ неаполитанокъ, пусть даже и не совсѣмъ безкорыстной; карнавалъ онъ думалъ провести в Ниццѣ, въ Монте-Карло, куда въ эту пору стекается самое отборное общество, — то самое, отъ котораго зависятъ всѣ блага цивилизаціи: и фасонъ смокинговъ, и прочность троновъ, и объявленіе войнъ, и благосостояніе отелей, — гдѣ одни съ азартомъ предаются авомобильнымъ и паруснымъ гонкамъ, другіе рулеткѣ, третьи тому, что принято называть флиртомъ, а четвертые — стрѣльбѣ въ голубей, которые очень красиво взвиваются изъ садковъ надъ изумруднымъ газономъ, на фонѣ моря цвѣта незабудокъ, и тотчасъ же стука-
// 8
ются бѣлыми комочками о землю; начало марта онъ хотѣлъ посвятить Флоренціи, къ Страстямъ Господнимъ пріѣхать въ Римъ, чтобы слушать тамъ Mіserere; входили въ его планы и Венеція, и Парижъ, и бой быковъ въ Севильѣ, и купанье на англійскихъ островахъ, и Аѳины, и Константинополь, и Палестина, и Египетъ, и даже Японія, — разумѣется, уже на обратномъ пути… И все пошло сперва отлично.
Былъ конецъ ноября, до самаго Гибралтара пришлось плыть то въ ледяной мглѣ, то среди бури съ мокрымъ снѣгомъ; но плыли вполнѣ благополучно. Пассажировъ было много, пароходъ — знаменитая «Атлантида» — былъ похожъ на громадный отель со всѣми удобствами, — съ ночнымъ баромъ, съ восточными банями, съ собственной газетой, — и жизнь на немъ протекала весьма размѣренно: вставали рано, при трубныхъ звукахъ, рѣзко раздававшихся по корридорамъ еще въ тотъ сумрачный часъ, когда такъ медленно и непривѣтливо свѣтало надъ сѣро-зеленой водяной пустыней, тяжело волновавшейся въ туманѣ; накинувъ фланелевыя пиджамы, пили кофе, шоколадъ, какао; затѣмъ садились въ мраморныя ванны, дѣлали гимнастику, возбуждая аппетитъ и хорошее самочувствіе, совершали дневные туалеты и шли къ первому завтраку; до одиннадцати часовъ полагалось бодро гулять по палубам, дыша холодной свѣжестью океана, или играть въ шеффль-бордъ и другія игры для новаго возбужденія аппетита, а въ одиннадцать — подкрѣпляться бутербродами съ бульономъ; подкрѣпившись, съ удовольствіемъ читали газету и спокойно ждали второго завтрака, еще болѣе питательнаго и разнообразнаго, чѣмъ первый; слѣдующія два часа
// 9
посвящались отдыху; всѣ палубы были заставлены тогда лонгшезами, на которыхъ путешественники лежали, укрывшись пледами, глядя на облачное небо и на пѣнистые бугры, мелькавшіе за бортомъ, или сладко задремывая; въ пятомъ часу ихъ, освѣженныхъ и повеселѣвшихъ, поили крѣпкимъ душистымъ чаемъ съ печеньями; въ семь повѣщали трубными сигналами о томъ, что составляло главнѣйшую цѣль всего этого существованія, вѣнецъ его… И тутъ господинъ изъ Санъ-Франциско, потирая отъ прилива жизненныхъ силъ руки, спѣшилъ въ свою богатую люксъ-кабину — одѣваться.
По вечерамъ этажи «Атлантиды» зіяли во мракѣ какъ бы огненными несмѣтными глазами, и великое множество слугъ работало въ поварскихъ, судомойняхъ и винныхъ подвалахъ. Океанъ, ходившій за стѣнами, былъ страшенъ, но о немъ не думали, твердо вѣря во власть надъ нимъ командира, рыжаго человѣка чудовищной величины и грузности, всегда какъ бы соннаго, похожаго въ своемъ мундирѣ съ широкими золотыми нашивками на огромнаго идола и очень рѣдко появлявшагося на-люди изъ своихъ таинственныхъ покоевъ; на бакѣ поминутно взвывала съ адской мрачностью и взвизгивала съ неистовой злобой сирена, но немногіе изъ обѣдающихъ слышали сирену — ее заглушали звуки прекраснаго струннаго оркестра, изысканно и неустанно игравшаго въ мраморной двусвѣтной залѣ, устланной бархатными коврами, празднично залитой огнями, переполненной декольтированными дамами и мужчинами во фракахъ и смокингахъ, стройными лакеями и почтительными метрдотелями, среди которыхъ одинъ, тотъ, что принималъ заказы
// 10
только на вина, ходилъ даже съ цѣпью на шеѣ, какъ какой-нибудь лордъ-меръ. Смокингъ и крахмальное бѣлье очень молодили господина изъ Санъ-Франциско. Сухой, невысокій, неладно скроенный, но крѣпко сшитый, расчищенный до глянца и въ мѣру оживленный, онъ сидѣлъ въ золотисто-жемчужномъ сіяніи этого чертога за бутылкой янтарнаго іоганисберга, за бокалами и бокальчиками тончайшаго стекла, за кудрявымъ букетомъ гіацинтовъ. Нѣчто монгольское было въ его желтоватом лицѣ съ подстриженными серебрянными усами, золотыми пломбами блестѣли его крупные зубы, старой слоновой костью — крѣпкая лысая голова. Богато, но по годамъ была одѣта его жена, женщина крупная, широкая и спокойная; сложно, но легко и прозрачно, съ невинной откровенностью — дочь, высокая, тонкая, съ великолѣпными волосами, прелестно убранными, съ ароматическимъ отъ фіалковыхъ лепешечекъ дыханіемъ и съ нѣжнѣйшими розовыми прыщиками возлѣ губъ и между лопатокъ, чуть припудренныхъ… Обѣдъ длился больше часа, а послѣ обѣда открывались въ бальной залѣ танцы, во время которыхъ мужчины, — въ томъ числѣ, конечно, и господинъ изъ Санъ-Франциско, — задравъ ноги, рѣшали на основаніи послѣднихъ биржевыхъ новостей судьбы народовъ, до малиновой красноты накуривались гаванскими сигарами и напивались ликерами въ барѣ, гдѣ служили негры въ красныхъ камзолахъ, съ бѣлками, похожими на облупленныя крутыя яйца. Океанъ съ гуломъ ходилъ за стѣной черными горами, вьюга крѣпко свистала въ отяжелевшихъ снастяхъ, пароходъ весь дрожалъ, одолѣвая и ее, и эти горы, — точно плугомъ разваливая на стороны ихъ зыбкія, то и дѣ-
// 11
ло вскипавшія и высоко взвивавшіяся пѣнистыми хвостами громады, — въ смертной тоскѣ стенала удушаемая туманомъ сирена, мерзли отъ стужи и шалѣли отъ непосильнаго напряженія вниманія вахтенные на своей вышкѣ мрачнымъ и знойнымъ нѣдрамъ преисподней, ея послѣднему, девятому кругу была подобна подводная утроба парохода, — та, гдѣ глухо гоготали исполинскія топки, пожиравшія своими раскаленными зѣвами груды каменнаго угля, съ грохотомъ ввергаемаго въ нихъ облитыми ѣдкимъ, грязнымъ потомъ и по поясъ голыми людьми, багровыми отъ пламени; а тутъ, въ барѣ, беззаботно закидывали ноги на ручки креселъ, цѣдили коньякъ и ликеры, плавали въ волнахъ прянаго дыма, въ танцовальной залѣ все сіяло и изливало свѣтъ, тепло и радость, пары то крутились въ вальсахъ, то изгибались въ танго — и музыка настойчиво, въ какой то сладостно-безстыдной печали молила все объ одномъ, все о томъ же… Былъ среди этой блестящей толпы нѣкій великій богачъ, бритый, длинный, похожій на прелата, въ старомодномъ фракѣ, былъ знаменитый испанскій писатель, была всесвѣтная красавица, была изящная влюбленная пара, за которой всѣ съ любопытствомъ слѣдили и которая не скрывала своего счастья: онъ танцовалъ только съ ней, и все выходило у нихъ такъ тонко, очаровательно, что только одинъ командиръ зналъ, что эта пара нанята Ллойдомъ играть въ любовь за хорошія деньги и уже давно плаваетъ то на одномъ, то на другомъ кораблѣ.
Въ Гибралтарѣ всѣхъ обрадовало солнце, было похоже на раннюю весну; на борту «Атлантиды» появился новый пассажиръ, возбудившій къ себѣ общій интересъ, — наслѣдный принцъ одного азіатскаго госу-
// 12
дарства, путешествовавшій инкогнито, человѣкъ маленькій, весь деревянный, широколицый, узкоглазый, въ золотыхъ очкахъ, слегка непріятный — тѣмъ, что крупные черные усы сквозили у него какъ у мертваго, въ общемъ же милый, простой и скромный. Въ Средиземномъ морѣ снова пахнуло зимой, шла крупная и цвѣтистая, какъ хвостъ павлина, волна, которую, при яркомъ блескѣ и совершенно чистомъ небѣ, развела весело и бѣшенно летѣвшая навстречу трамонтана… Потомъ, на вторые сутки, небо стало блѣднѣть, горизонтъ затуманился: близилась земля, показались Испанія, Капри, въ бинокль уже виденъ былъ кусками сахара насыпанный у подножія чего то сизаго Неаполь… Многіе леди и джентльмены уже надѣли легкія, мѣхомъ вверхъ, шубки; безотвѣтные, всегда шопотомъ говорящіе бои-китайцы, кривоногіе подростки со смоляными косами до пятъ и дѣвичьими густыми рѣсницами, исподволь вытаскивали къ лѣстницамъ пледы, трости, чемоданы, несессеры… Дочь господина изъ Санъ-Франциско стояла на палубѣ рядомъ съ принцемъ, вчера вечеромъ, по счастливой случайности, представленнымъ ей, и дѣлала видъ, что пристально смотритъ въ даль, куда онъ указывалъ ей, что-то объясняя, что-то торопливо и негромко разсказывая; онъ по росту казался среди другихъ мальчикомъ, онъ былъ совсѣмъ не хорошъ собой и страненъ, — очки, котелокъ, англійское пальто, а волосы рѣдкихъ усовъ точно конскіе, смуглая тонкая кожа на плоскомъ лицѣ точно натянута и какъ будто слегка лакирована, — но дѣвушка слушала его и отъ волненія не понимала, что онъ ей говоритъ; сердце ея билось отъ непонятнаго восторга передъ нимъ: все, все въ немъ было не такое,
// 13
какъ у прочихъ, — его сухія руки, его чистая кожа, подъ которой текла древняя царская кровь; даже его европейская, совсѣмъ простая, но какъ будто особенно опрятная одежда таили въ себѣ неизъяснимое очарованіе. А самъ госпоинъ изъ Санъ-Франциско, въ серыхъ гетрахъ на лакированныхъ ботинкахъ, все поглядывалъ на стоявшую возлѣ него знаменитую красавицу, высокую, удивительнаго сложенія блондинку съ разрисованными по послѣдней парижской модѣ глазами, державшую на серебрянной цѣпочкѣ крохотную, гнутую, облѣзлую собачку и все разговаривавшую съ нею. И дочь, въ какой-то смутной неловкости, старалась не замѣчать его.
Онъ былъ довольно щедръ въ пути и потому вполнѣ вѣрилъ въ заботливость всѣхъ тѣхъ, что кормили и поили его, съ утра до вечера служили ему, предупреждая его малѣйшее желаніе, охраняли его чистоту и покой, таскали его вещи, звали для него носильщиков, доставляли его сундуки въ гостиницы. Такъ было всюду, такъ было въ плаваніи, такъ должно было быть и въ Неаполѣ. Неаполь росъ и приближался; музыканты, блестя мѣдью духовыхъ инструментовъ, уже столпились на палубѣ и вдругъ оглушили всѣхъ торжествующими звуками марша, гигантъ-командиръ, въ парадной формѣ, появился на своихъ мосткахъ и, какъ милостивый языческій богъ, привѣтственно помоталъ рукой пассажирамъ — и господину изъ Санъ-Франциско, такъ же, какъ и всѣмъ прочимъ, казалось, что это для него одного гремитъ маршъ гордой Америки, что это его привѣтствуетъ командиръ съ благополучнымъ прибытіемъ. А когда «Атлантида» вошла наконецъ въ гавань, привалила къ набережной своей много-
// 14
этажной громадой, усѣянной людьми, и загрохотали сходни, — сколько портье и ихъ помощниковъ въ картузахъ съ золотыми галунами, сколько всякихъ комиссионеровъ, свистуновъ мальчишекъ и здоровенныхъ оборванцевъ съ пачками цвѣтныхъ открытокъ въ рукахъ кинулось къ нему навстрѣчу съ предложеніемъ услугъ! И онъ ухмылялся этимъ оборванцамъ, идя къ автомобилю того самаго отеля, гдѣ могъ остановиться и принцъ, и спокойно говорилъ сквозь зубы то по-англійски, то по-итальянски:
— Go away! Vіa!
Жизнь въ Неаполѣ тотчасъ же потекла по заведенному порядку: рано утромъ — завтракъ въ сумрачной столовой, облачное, мало обѣщающее небо и толпа гидовъ у дверей вестибюля; потомъ первыя улыбки теплаго розоватаго солнца, видъ съ высоко висящаго балкона на Везувій, до подножія окутанный сіяющими утренними парами, на серебристо-жемчужную рябь залива и тонкій очеркъ Капри на горизонтѣ, на бѣгущихъ внизу, по липкой набережной, крохотныхъ осликовъ въ двуколкахъ и на отряды мелкихъ солдатиковъ, шагающихъ куда то съ бодрой и вызывающей музыкой; потомъ — выходъ къ автомобилю и медленное движеніе по люднымъ узкимъ и сырымъ корридорамъ улицъ, среди высокихъ, многооконныхъ домовъ, осмотръ мертвенно-чистыхъ и ровно, пріятно, но скучно, точно снѣгомъ, освѣщенныхъ музеевъ или холодныхъ, пахнущихъ воскомъ церквей, въ которыхъ повсюду одно и то же: величавый входъ, закрытый тяжкой кожаной завѣсой, а внутри — огромная пустота, молчаніе, тихіе огоньки семисвѣчника, краснѣющіе въ
// 15
глубинѣ на престолѣ, убранномъ кружевами, одинокая старуха среди темныхъ деревянныхъ партъ, скользкія гробовыя плиты подъ ногами и чье-нибудь «Снятіе со Креста», непремѣнно знаменитое; въ часъ — второй завтракъ на горѣ Санъ-Мартино, куда съѣзжается къ полудню не мало людей самаго перваго сорта и гдѣ однажды дочери господина изъ Санъ-Франциско чуть не сдѣлалось дурно: ей показалось, что въ залѣ сидитъ принцъ, хотя она уже знала изъ газетъ, что онъ въ Римѣ; въ пять — чай въ отелѣ, въ нарядномъ салонѣ, гдѣ такъ тепло отъ ковровъ и пылающихъ каминовъ; а тамъ снова приготовленія къ обѣду — снова мощный, властный гулъ гонга по всѣмъ этажамъ, снова вереницы шуршащихъ по лѣстницамъ шелками и отражающихся въ зеркалахъ декольтированныхъ дамъ, снова широко и гостепріимно открытый чертогъ столовой, и красныя куртки музыкантовъ на эстрадѣ, и черная толпа лакеевъ возлѣ метрдотеля, съ необыкновеннымъ мастерствомъ разливающаго по тарелкамъ густой розовый супъ… Обѣды опять были такъ обильны и кушаньями, и винами, и минеральными водами, и сластями, и фруктами, что къ одиннадцати часамъ вечера по всѣмъ номерамъ разносили горничныя каучуковыя пузыри съ горячей водой для согрѣванія желудковъ.
Однако декабрь выдался въ тотъ годъ не совсѣмъ удачный: портье, когда съ ними говорили о погодѣ, только виновато поднимали плечи, бормоча, что такого года они и не запомнятъ, хотя уже не первый годъ приходилось имъ бормотать это и ссылаться на то, что «всюду происходитъ что-то ужасное»: на Ривьерѣ небывалые ливни и бури, въ Аѳинахъ снѣгъ, Этна то-
// 16
же вся занесена и по ночамъ свѣтитъ, изъ Палермо туристы, спасаясь отъ стужи, разбѣгаются… Утреннее солнце каждый день обманывало: съ полудня неизмѣнно сѣрѣло и начиналъ сѣять дождь, да все гуще и холоднѣе; тогда пальмы у подъѣзда отеля блестѣли жестью, городъ казался особенно грязнымъ и тѣснымъ, музеи черезчуръ однообразными, сигарные окурки толстяковъ-извозчиковъ въ резиновыхъ, крыльями развѣвающихся по вѣтру накидкахъ — нестерпимо вонючими, энергичное хлопанье ихъ бичей надъ тонкошеими клячами явно фальшивымъ, обувь синьоровъ, разметающихъ трамвайныя рельсы, ужасною, а женщины, шлепающія по грязи, подъ дождемъ, съ черными раскрытыми головами, — безобразно коротконогими; про сырость же и вонь гнилой рыбой отъ пѣнящагося у набережной моря и говорить нечего. Господинъ и госпожа изъ Санъ-Франциско стали по утрамъ ссориться; дочь ихъ то ходила блѣдная, съ головной болью, то оживала, всѣмъ восхищалась и была тогда и мила, и прекрасна: прекрасны были тѣ нѣжныя, сложныя чувства, что пробудила въ ней встрѣча съ некрасивымъ человѣкомъ, въ которомъ текла необычная кровь, ибо вѣдь, въ концѣ-то концовъ, можетъ быть, и не важно, что именно пробуждаетъ дѣвичью душу, — деньги ли, слава ли, знатность ли рода… Всѣ увѣряли, что совсѣмъ не то въ Сорренто, на Капри — тамъ и теплѣй и солнечнѣй, и лимоны цвѣтутъ и нравы честнѣе, и вино натуральнѣй. И вотъ семья изъ Санъ-Франциско рѣшила отправиться со всѣми своими сундуками на Капри, съ тѣмъ, чтобы, осмотрѣвъ его, походивъ по камнямъ на мѣстѣ дворцовъ Тиверія, побывавъ въ сказочныхъ пещерахъ Лазурнаго Грота и по-
// 17
слушавъ абруццскихъ волынщиковъ, цѣлый мѣсяцъ бродящихъ передъ Рождествомъ[1] по острову и поющихъ хвалы Дѣвѣ Маріи, поселиться въ Сорренто.
Въ[2] день отъѣзда, — очень памятный для семьи изъ Санъ-Франциско! — даже и съ утра не было солнца. Тяжелый туманъ до самаго основанія скрывалъ Везувій, низко сѣрѣлъ надъ свинцовой зыбью моря. Капри совсѣмъ не было видно — точно его никогда и не существовало на свѣтѣ. И маленькій пароходикъ, направившійся къ нему, такъ валяло со стороны на сторону, что семья изъ Санъ-Франциско пластомъ лежала на диванахъ въ жалкой каютъ-компаніи этого пароходика, закутавъ ноги пледами и закрывъ отъ дурноты глаза. Миссисъ страдала, какъ она думала, больше всѣхъ; ее нѣсколько разъ одолѣвало, ей казалось, что она умираетъ, а горничная, прибѣгавшая къ ней съ тазикомъ, — уже многіе годы изо дня въ день качавшаяся на этихъ волнахъ и въ зной и въ стужу и все-таки неутомимая, — только смѣялась. Миссъ была ужасно блѣдна и держала въ зубахъ ломтикъ лимона. Мистеръ, лежавшій на спинѣ, въ широкомъ пальто и большомъ картузѣ, не разжималъ челюстей всю дорогу; лицо его стало темнымъ, усы бѣлыми, голова тяжко болѣла: послѣдніе дни, благодаря дурной погодѣ, онъ пилъ по вечерамъ слишкомъ много и слишкомъ много любовался «живыми картинами» въ нѣкоторыхъ притонахъ. А дождь сѣкъ въ дребезжащія стекла, на диваны съ нихъ текло, вѣтеръ съ воемъ ломилъ въ мачты и порою, вмѣстѣ съ налетавшей волной, клалъ пароходикъ совсѣмъ на бокъ, и тогда съ грохотомъ катилось что-то внизу. На остановкахъ, въ Кастелламаре, въ Сорренто, было немного легче; но и тутъ раз-
// 18
махивало страшно, берегъ со всѣми своими обрывами, садами, пиніями, розовыми и бѣлыми отелями, и дымными, курчаво зелеными горами леталъ за окномъ внизъ и вверхъ какъ на качеляхъ; въ стѣны стукались лодки, третьеклассники азартно орали, гдѣ то, точно раздавленный, давился крикомъ ребенокъ, сырой вѣтеръ дулъ въ двери и, ни на минуту не смолкая, пронзительно вопилъ съ качавшейся барки подъ флагомъ гостиницы «Royal» картавый мальчишка, заманивавшій путешественниковъ: «Kgoya-al! Hôtel Kgoya-al!..» И господинъ изъ Санъ-Франциско, чувствуя себя такъ, какъ и подобало ему, — совсѣмъ старикомъ, — уже съ тоской и злобой думалъ обо всѣхъ этихъ «Royal», «Splendid», «Excelsior» и объ этихъ жадныхъ, воняющихъ чеснокомъ людишкахъ, называемыхъ итальянцами; разъ во время остановки, открывъ глаза и приподнявшись съ дивана, онъ увидѣлъ подъ скалистымъ отвѣсомъ кучу такихъ жалкихъ, насквозь проплѣсневѣвшихъ каменныхъ домишекъ, налѣпленныхъ другъ на друга у самой воды, возлѣ лодокъ, возлѣ какихъ-то тряпокъ, жестянокъ и коричневыхъ сѣтей, что, вспомнивъ, что это и есть подлинная Италія, которой онъ пріѣхалъ наслаждаться, почувствовалъ отчаяніе… Наконецъ, уже въ сумеркахъ, сталъ надвигаться своей чернотой островъ, точно насквозь просверленный у подножья красными огоньками, вѣтеръ сталъ мягче, теплѣй, благовоннѣй, по смиряющимся волнамъ, переливавшимся какъ черное масло, потекли золотые удавы отъ фонарей пристани… Потомъ вдругъ загремѣлъ и съ плескомъ шлепнулся въ воду якорь, наперебой понеслись отовсюду яростные крики лодочниковъ — и сразу стало на душѣ легче,
// 19
ярче засіяла каютъ-компанія, захотѣлось ѣсть, пить, курить, двигаться… Черезъ десять минутъ семья изъ Санъ-Франциско сошла въ большую барку, черезъ пятнадцать ступила на камни набережной, а затѣмъ сѣла въ свѣтлый вагончикъ и съ жужжаніемъ потянулась вверхъ по откосу, среди кольевъ на виноградникахъ, полуразвалившихся каменныхъ оградъ и мокрыхъ, корявыхъ, прикрытыхъ кое-гдѣ соломенными навѣсами апельсинныхъ деревьевъ, съ блескомъ оранжевыхъ плодовъ и толстой глянцевитой листвы скользившихъ внизъ, подъ гору, мимо открытыхъ оконъ вагончика… Сладко пахнетъ въ Италіи земля послѣ дождя, и свой, особый запахъ есть у каждаго ея острова!
Островъ Капри былъ сыръ и теменъ въ этотъ вечеръ. Но тутъ онъ на минуту ожилъ, кое-гдѣ освѣтился. На верху горы, на площадкѣ фюникюлера, уже опять стояла толпа тѣхъ, на обязанности которыхъ лежало достойно принять господина изъ Санъ-Франциско. Были и другіе пріѣзжіе, но не заслуживающіе вниманія, — нѣсколько русскихъ, поселившихся на Капри, неряшливыхъ и разсѣянныхъ, въ очкахъ, съ бородами, съ поднятыми воротниками старенькихъ пальтишекъ, и компанія длинноногихъ, круглоголовыхъ нѣмецкихъ юношей въ тирольскихъ костюмахъ и съ холщевыми сумками за плечами, не нуждающихся ни въ чьихъ услугахъ, всюду чувствующихъ себя какъ дома и совсѣмъ не щедрыхъ на траты. Господинъ же изъ Санъ-Франциско, спокойно сторонившійся и отъ тѣхъ, и отъ другихъ, былъ сразу замѣченъ. Ему и его дамамъ торопливо помогли выйти, передъ нимъ побѣжали впередъ, указывая дорогу, его снова окружили мальчишки и тѣ дюжія капрійскія бабы, что носятъ на головахъ чемода-
// 20
ны и сундуки порядочныхъ туристовъ. Застучали по маленькой, точно оперной площади, надъ которой качался отъ влажнаго вѣтра электрическій шаръ, ихъ деревянныя ножныя скамеечки, по птичьему засвистала и закувыркалась черезъ голову орава мальчишекъ — и какъ по сценѣ пошелъ среди нихъ господинъ изъ Санъ-Франциско[3] къ какой-то средневѣковой аркѣ подъ слитыми въ одно домами, за которой покато вела къ сіяющему впереди подъѣзду отеля звонкая уличка съ вихромъ пальмы надъ плоскими крышами налѣво и синими звѣздами на черномъ небѣ вверху, впереди. И опять было похоже, что это въ честь гостей изъ Санъ-Франциско ожилъ каменный сырой городокъ на скалистомъ островкѣ въ Средиземномъ морѣ, что это они сдѣлали такимъ счастливымъ и радушнымъ хозяина отеля, что только ихъ ждалъ китайскій гонгъ, завывшій по всѣмъ этажамъ сборъ къ обѣду, едва вступили они въ вестибюль.
Вѣжливо и изыскано поклонившійся хозяинъ, отмѣнно элегантный молодой человѣкъ, встрѣтившій ихъ, на мгновеніе поразилъ господина изъ Санъ-Франциско; взглянувъ на него, господинъ изъ Санъ-Франциско вдругъ вспомнилъ, что нынче ночью, среди прочей путаницы, осаждавшей его во снѣ, онъ видѣлъ именно этого джентльмена, точь въ точь такого же, какъ этотъ, въ той же визиткѣ съ круглыми полами и съ той же зеркально причесанной головою. Удивленный, онъ даже чуть было не пріостановился. Но какъ въ душѣ его уже давнымъ-давно не осталось ни даже горчичнаго сѣмени какихъ-либо такъ называемыхъ мистическихъ чувствъ, то тотчасъ же и померкло его удивленіе: шутя сказалъ онъ объ этомъ странномъ совпаденіи сна
// 21
и дѣйствительности женѣ и дочери, проходя по корридору отеля. Дочь однако съ тревогой взглянула на него въ эту минуту: сердце ея вдругъ сжала тоска, чувство страшнаго одиночества на этомъ чужомъ, темномъ островѣ…
Только что отбыла гостившая на Капри высокая особа — Рейсъ XVII. И гостямъ изъ Санъ-Франциско отвели тѣ самые апартаменты, что занималъ онъ. Къ нимъ приставили[4] самую красивую и умѣлую горничную, бельгійку, съ тонкой и твердой отъ корсета таліей и въ крахмальномъ чепчикѣ въ видѣ маленькой зубчатой короны, самаго виднаго изъ лакеевъ, угольно-чернаго, одноглазаго сицилійца, и самаго расторопнаго корридорнаго, маленькаго и полнаго Луиджи, много перемѣнившаго подобныхъ мѣстъ на своемъ вѣку. А черезъ минуту въ дверь комнаты господина изъ Санъ-Франциско легонько стукнулъ французъ метрдотель, явившійся, чтобы узнать, будутъ ли господа пріѣзжіе обѣдать, и въ случаѣ утвердительнаго отвѣта, въ которомъ, впрочемъ, не было сомненія, доложить, что сегодня лангустъ, ростбифъ, спаржа, фазаны и такъ далѣе. Полъ еще ходилъ подъ господиномъ изъ Санъ-Франциско, такъ закачалъ его этотъ дрянной итальянскій пароходишко, — но онъ не спѣша, собственноручно, хотя съ непривычки и не совсѣмъ ловко, закрылъ хлопнувшее при входѣ метрдотеля окно, изъ котораго пахнуло запахомъ дальней кухни и мокрыхъ цвѣтовъ въ саду, и съ неторопливой отчетливостью отвѣтилъ, что обѣдать они будутъ, что столикъ для нихъ долженъ быть поставленъ подальше от дверей, въ самой глубинѣ залы, что пить они будутъ вино мѣстное, и каждому его слову метрдотель поддакивалъ въ
// 22
самыхъ[5] разнообразныхъ интонаціяхъ, имѣвшихъ однако только тотъ смыслъ, что нѣтъ и не можетъ быть сомнѣнія въ правотѣ желаній господина изъ Санъ-Франциско и что все будетъ исполнено въ точности. Напослѣдокъ онъ склонилъ голову и деликатно спросилъ:
— Все, сэръ?
И, получивъ въ отвѣтъ медлительное «yes»[6], прибавилъ, что сегодня у нихъ въ вестибюлѣ тарантелла — танцуютъ Кармелла и Джузеппе, извѣстные всей Италіи и «всему міру туристовъ».
— Я видѣлъ ее на открыткахъ, — сказалъ господинъ изъ Санъ-Франциско ничего не выражающимъ голосомъ. — А этотъ Джузеппе — ея мужъ?
— Двоюродный братъ, сэръ, — отвѣтилъ метрдотель.
И помедливъ, что-то подумавъ, но ничего не сказавъ, господинъ изъ Санъ-Франциско отпустилъ его кивкомъ головы.
А затѣмъ онъ снова сталъ точно къ вѣнцу готовиться: повсюду зажегъ электичество, наполнилъ всѣ зеркала отраженіемъ свѣта и блеска, мебели и раскрытыхъ сундуковъ, сталъ бриться, мыться и поминутно звонить, въ то время какъ по всему корридору неслись и перебивали его другіе нетерпѣливые звонки — изъ комнатъ его жены и дочери. И Луиджи, въ своемъ красномъ передникѣ, съ легкостью, свойственной многимъ толстякамъ, дѣлая гримасы ужаса, до слезъ смѣшившія горничныхъ, пробѣгавшихъ мимо съ кафельными ведрами въ рукахъ, кубаремъ катился на звонокъ и, стукнувъ въ дверь костяшками, съ притворной робо-
// 23
стью, съ доведенной до идiотизма почтительностью, спрашивалъ:
— На sonato, signore?
И изъ-за двери слышался неспѣшный и скрипучій, обидно вѣжливый голосъ:
— Yes, come in…
Что чувствовалъ, что думалъ господинъ изъ Санъ-Франциско въ этотъ столь знаменательный для него вечеръ? Онъ, какъ всякій испытавшій качку, только очень хотѣлъ ѣсть, съ наслажденіемъ мечталъ о первой ложкѣ супа, о первомъ глоткѣ вина и совершалъ привычное дѣло туалета даже въ нѣкоторомъ возбужденіи, не оставлявшемъ времени для чувствъ и размышленій.
Выбрившись, вымывшись, ладно вставивъ нѣсколько зубовъ, онъ, стоя передъ зеркалами, смочилъ и придралъ щетками въ серебрянной оправѣ остатки жемчужныхъ волосъ вокругъ смугло-желтаго черепа, натянулъ на крѣпкое старческое тѣло съ полнѣющей отъ усиленнаго питанія таліей кремовое шелковое трико, а на сухія ноги съ плоскими ступнями — черные шелковые чулки и бальные туфли, присѣдая, привелъ въ порядокъ высоко подтянутыя шелковыми помочами черныя брюки и бѣлоснѣжную, съ выпятившейся грудью рубашку, вправилъ въ блестящія манжеты запонки и сталъ мучиться съ ловлей подъ твердымъ воротничкомъ запонки шейной. Полъ еще качался подъ нимъ, кончикамъ пальцевъ было очень больно, запонка порой крѣпко кусала дряблую кожицу въ углубленіи подъ кадыкомъ, но онъ былъ настойчивъ и наконецъ, съ сіяющими отъ напряженія глазами, весь сизый отъ сдавившаго ему горло, не въ мѣру тугого воротничка, та-
// 24
ки додѣлалъ дѣло — и въ изнеможеніи присѣлъ передъ трюмо, весь отражаясь въ немъ и повторяясь въ другихъ зеркалахъ.
— О, это ужасно! — пробормоталъ онъ, опуская крѣпкую лысую голову и не стараясь понять, не думая, что именно ужасно; потомъ привычно и внимательно оглядѣлъ свои короткіе, съ подагрическими затвердѣніями на суставахъ пальцы, ихъ крупные и выпуклые ногти миндальнаго цвѣта и повторилъ съ убѣжденіемъ: — Это ужасно…
Но тутъ зычно, точно въ языческомъ храмѣ, загудѣлъ по всему дому второй гонгъ. И, поспѣшно вставъ съ мѣста, господинъ изъ Санъ-Франциско еще больше стянулъ воротничокъ галстукомъ, а животъ открытымъ жилетомъ, надѣлъ смокингъ, выправилъ манжеты, еще разъ оглядѣлъ себя въ зеркалѣ… Эта Кармелла, смуглая, съ наигранными глазами, похожая на мулатку, въ цвѣтистомъ нарядѣ, гдѣ преобладаетъ оранжевый цвѣтъ, пляшетъ, должно быть, необыкновенно, подумалъ онъ. И, бодро выйдя изъ своей комнаты и подойдя по ковру къ сосѣдней, жениной, громко спросилъ, скоро ли онѣ?
— Черезъ пять минутъ! — звонко и уже весело отозвался изъ-за двери дѣвичій голосъ.
— Отлично, — сказалъ господинъ изъ Санъ-Франциско.
И не спѣша пошелъ по корридорамъ и по лѣстницамъ, устланнымъ красными коврами, внизъ, отыскивая читальню. Встрѣчные слуги жались отъ него къ стѣнѣ, а онъ шелъ, какъ бы не замѣчая ихъ. Запоздавшая къ обѣду старуха, уже сутулая, съ молочными волосами, но декольтированная, въ свѣтло-сѣромъ шел-
// 25
ковомъ платьѣ, поспѣшала изо всѣхъ силъ, но смѣшно, по-куриному, и онъ легко обогналъ ее. Возлѣ стеклянныхъ дверей столовой, гдѣ уже всѣ были въ сборѣ и начали ѣсть, онъ остановился передъ столикомъ, загроможденнымъ коробками сигаръ и египетскихъ папиросъ, взялъ большую маниллу и кинулъ на столикъ три лиры; на зимней верандѣ мимоходомъ глянулъ въ открытое окно: изъ темноты повѣяло на него нѣжнымъ воздухомъ, померещилась верхушка старой пальмы, раскинувшая по звѣздамъ свои вайи, казавшіяся гигантскими, донесся отдаленный ровный шумъ моря… Въ читальнѣ, уютной, тихой и свѣтлой только надъ столами, стоя шуршалъ газетами какой-то сѣдой нѣмецъ, похожій на Ибсена, въ серебряныхъ круглыхъ очкахъ и съ сумасшедшими, изумленными глазами. Холодно осмотрѣвъ его, господинъ изъ Санъ-Франциско сѣлъ въ глубокое кожанное кресло въ углу, возлѣ лампы подъ зеленымъ колпакомъ, надѣлъ пенснэ и, дернувъ головой отъ душившаго его воротничка, весь закрылся газетнымъ листомъ. Онъ быстро пробѣжалъ заглавіе нѣкоторыхъ статей, прочелъ нѣсколько строкъ о никогда не прекращающейся балканской войнѣ, привычнымъ жестомъ перевернулъ газету, — какъ вдругъ строчки вспыхнули передъ нимъ стекляннымъ блескомъ, шея его напружилась, глаза выпучились, пенснэ слетѣло съ носа… Онъ рванулся впередъ, хотѣлъ глотнуть воздуха — и дико захрипѣлъ; нижняя челюсть его отпала, освѣтивъ весь ротъ золотомъ пломбъ, голова завалилась на плечо и замоталась, грудь рубашки выпятилась кóробомъ — и все тѣло, извиваясь, задирая коверъ каблуками, поползло на полъ, отчаянно борясь съ кѣмъ-то.
// 26
Не будь въ читальнѣ нѣмца, быстро и ловко сумѣли бы въ гостиницѣ замять это ужасное происшествіе, мгновенно, задними ходами, умчали бы за ноги и за голову господина изъ Санъ-Франциско куда подальше — и ни единая душа изъ гостей не узнала бы, что натворилъ онъ. Но нѣмецъ вырвался изъ читальни съ крикомъ, онъ всполошилъ весь домъ, всю столовую. И многіе вскакивали изъ-за ѣды, опрокидывая стулья, многіе, блѣднѣя, бѣжали къ читальнѣ, на всѣхъ языкахъ раздавалось: «что, что случилось?» — и никто не отвѣчалъ толкомъ, никто не понималъ ничего, такъ какъ люди и до сихъ поръ еще больше всего дивятся и ни за что не хотятъ вѣрить смерти. Хозяинъ метался отъ одного гостя къ другому, пытаясь задержать бѣгущихъ и успокоить ихъ поспѣшными завѣреніями, что это такъ, пустякъ, маленькій обморокъ съ однимъ господиномъ изъ Санъ-Франциско… Но никто его не слушалъ, многіе видѣли, какъ лакеи и корридорные срывали съ этого господина галстукъ, жилетъ, измятый смокингъ и даже зачѣмъ-то бальные башмаки съ черныхъ шелковыхъ ногъ съ плоскими ступнями. А онъ еще бился. Онъ настойчиво боролся со смертью, ни за что не хотѣлъ поддаться ей, такъ неожиданно и грубо навалившейся на него. Онъ моталъ головой, хрипѣлъ, какъ зарѣзанный, закатилъ глаза, какъ пьяный… Когда его торопливо внесли и положили на кровать въ сорокъ третій номеръ, — самый маленькій, самый плохой, самый сырой и холодный, въ концѣ нижняго корридора, — прибѣжала его дочь, съ распущенными волосами, въ распахнувшемся капотикѣ, съ обнаженной грудью, поднятой корсетомъ, потомъ большая, тяжелая и уже совсѣмъ наряженная къ обѣду жена, у
// 27
которой ротъ былъ круглый отъ ужаса… Но тутъ онъ уже и головой пересталъ мотать.
Черезъ четверть часа въ отелѣ все кое-какъ пришло въ порядокъ. Но вечеръ былъ непоправимо испорченъ. Нѣкоторые, возвратясь въ столовую, дообѣдали, но молча, съ обиженными лицами, межъ тѣмъ какъ хозяинъ подходилъ то къ тому, то къ другому, въ безсильномъ и приличномъ раздраженіи пожимая плечами, чувствуя себя безъ вины виноватымъ, всѣхъ увѣряя, что онъ отлично понимаетъ, «какъ это непріятно», и давая слово, что онъ приметъ «всѣ зависящія отъ него мѣры» къ устраненію непріятности; тарантеллу пришлось отмѣнить, лишнее электричество потушили, большинство гостей ушло въ пивную, и стало такъ тихо, что четко слышался стукъ часовъ въ вестибюлѣ, гдѣ потомъ одинъ попугай деревянно бормоталъ что-то, возясь передъ сномъ въ своей клѣткѣ, ухитряясь заснуть съ нелѣпо задранной на верхній шестокъ лапой… Господинъ изъ Санъ-Франциско лежалъ на дешевой желѣзной кровати, подъ грубыми шерстяными одѣялами, на которыя съ потолка тускло свѣтилъ одинъ рожокъ. Пузырь со льдомъ свисалъ на его мокрый и холодный лобъ. Сизое, уже мертвое лицо постепенно стыло, хриплое клокотанье, вырывавшееся изъ открытаго рта, освѣщеннаго отблескомъ золота, слабѣло. Это хрипѣлъ уже не господинъ изъ Санъ-Франциско, — его больше не было, — а кто-то другой. Жена, дочь, докторъ, прислуга стояли и глядѣли на него. Вдругъ то, чего они ждали и боялись, совершилось — хрипъ оборвался. И медленно, медленно, на глазахъ у всѣхъ, потекла блѣдность по лицу умер-
// 28
шаго, и черты его стали утончаться, свѣтлѣть — красотой, уже давно подобавшей ему…
Вошелъ хозяинъ. — «Gia é morto» — сказалъ ему шопотомъ докторъ. Хозяинъ съ безстрастнымъ лицомъ пожалъ плечами. Миссисъ, у которой тихо катились по щекамъ слезы, подошла къ нему и робко сказала, что теперь надо перенести покойнаго въ его комнату.
— О, нѣтъ, мадамъ, — поспѣшно, корректно, но уже безъ всякой любезности и не по-англійски, а по французски возразилъ хозяинъ, которому совсѣмъ не интересны были тѣ пустяки, что могли оставить теперь въ его кассѣ пріѣзжіе изъ Санъ-Франциско. — Это совершенно невозможно, мадамъ, — сказалъ онъ и прибавилъ въ поясненіе, что онъ очень цѣнитъ эти апартаменты, что, если бы онъ исполнилъ ея желаніе, то всему Капри стало бы извѣстно объ этомъ и туристы начали бы избѣгать ихъ.
Миссъ, все время странно смотрѣвшая на него, сѣла на стулъ и, зажавъ ротъ платкомъ, зарыдала. У миссисъ слезы сразу высохли, лицо вспыхнуло. Она подняла тонъ, стала требовать, говоря на своемъ языкѣ и все еще не вѣря, что уваженіе къ нимъ окончательно потеряно. Хозяинъ съ вежливымъ достоинствомъ осадилъ ее: если мадамъ не нравятся порядки отеля, онъ не смѣетъ ее задерживать; и твердо заявилъ, что тѣло должно быть вывезено сегодня же на разсвѣтѣ, что полиціи уже дано знать, что представитель ея сейчасъ явится и исполнитъ необходимыя формальности… Можно ли достать на Капри хотя бы простой готовый гробъ, спрашиваетъ мадамъ? Къ
// 29
сожалѣнію, нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ, а сдѣлать никто не успѣетъ. Придется поступить какъ-нибудь иначе… Содовую англійскую воду, напримѣръ, онъ получаетъ въ большихъ и длинныхъ ящикахъ… перегородки изъ такого ящика можно вынуть…
Ночью весь отель спалъ. Открыли окно въ сорокъ третьемъ номерѣ, — оно выходило въ уголъ сада, гдѣ подъ высокой каменной стѣной, утыканной по гребню битымъ стекломъ, росъ чахлый бананъ, — потушили электричество, заперли дверь на ключъ и ушли. Мертвый остался въ темнотѣ, синія звѣзды глядѣли на него съ неба, сверчокъ съ грустной беззаботностью запѣлъ въ стѣнѣ… Въ тускло освѣщенномъ корридорѣ сидѣли на подоконникѣ двѣ горничныя, что-то штопая. Вошелъ Луиджи съ кучей платья на рукѣ, въ туфляхъ.
— Pronto? (Готово?) — озабоченно спросилъ онъ звонкимъ шопотомъ, указывая глазами на страшную дверь въ концѣ коридора. И легонько помоталъ свободной рукой въ ту сторону: — Partenza! — шопотомъ крикнулъ онъ, какъ бы провожая поѣздъ, то, что обычно кричатъ въ Италіи на станціяхъ при отправленіи поѣздовъ, — и горничныя, давясь беззвучнымъ смѣхомъ, упали головами на плечи другъ другу.
Потомъ онъ, мягко подпрыгивая, подбѣжалъ къ самой двери, чуть стукнулъ въ нее и, склонивъ голову на-бокъ, вполголоса, почтительнѣйше спросилъ:
— Ha sonata, signore?
И, сдавивъ горло, выдвинувъ нижнюю челюсть, скрипуче, медлительно и печально отвѣтилъ самъ себѣ, какъ-бы изъ-за двери:
// 30
— Yes, come in…
А на разсвѣтѣ, когда побѣлѣло за окномъ сорокъ третьяго номера и влажный вѣтеръ зашуршалъ рваной листвой банана, когда поднялось и раскинулось надъ островомъ Капри голубое утреннее небо и озолотилась противъ солнца, восходящаго за далекими синими горами Италіи, чистая и четкая вершина Монте-Соляро, когда пошли на работу каменщики, поправлявшіе на островѣ тропинки для туристовъ, — принесли къ сорокъ третьему номеру длинный ящикъ изъ подъ содовой воды. Вскорѣ онъ сталъ очень тяжелъ — и крѣпко давилъ колѣни младшаго портье, который шибко повезъ его на одноконномъ извозчикѣ по бѣлому шоссе, взадъ и впередъ извивавшемуся по склонамъ Капри, среди каменныхъ оградъ и виноградниковъ, все внизъ и внизъ, до самаго моря. Извозчикъ, кволый человѣкъ съ красными глазами, въ старомъ пиджачкѣ съ короткими рукавами и въ сбитыхъ башмакахъ, былъ съ похмелья, — цѣлую ночь игралъ въ кости въ тратторіи, — и все хлесталъ свою крѣпкую лошадку, по-сициліански разряженную, спѣшно громыхающую всяческими бубенчиками на уздечкѣ въ цвѣтныхъ шерстянныхъ помпонахъ и на остріяхъ высокой мѣдной сѣделки, съ аршиннымъ, трясущимся на бѣгу птичьимъ перомъ, торчащимъ изъ подстриженной чолки. Извозчикъ молчалъ, былъ подавленъ своей безпутностью, своими пороками, — тѣмъ, что онъ до послѣдней полушки проигралъ ночью всѣ тѣ мѣдяки, которыми были полны его карманы. Но утро было свѣжее, на такомъ воздухѣ, среди моря, подъ утреннимъ небомъ, хмель скоро улетучивается и ско-
// 31
ро возвращается беззаботность къ человѣку, да утѣшалъ извозчика и тотъ неожиданный заработокъ, что далъ ему какой-то господинъ изъ Санъ-Франциско, мотавшій своей мертвой головой въ ящикѣ за его спиною… Пароходикъ, жукомъ лежавшій далеко внизу, на нѣжной и яркой синевѣ, которой такъ густо и полно налитъ неаполитанскій заливъ, уже давалъ послѣдніе гудки — и они бодро отзывались по всему острову, каждый изгибъ котораго, каждый гребень, каждый камень былъ такъ явственно виденъ отовсюду, точно воздуха совсѣмъ не было. Возлѣ пристани младшаго портье догналъ старшій, мчавшій въ автомобилѣ миссъ и миссисъ, блѣдныхъ, съ провалившимися отъ слезъ и безсонной ночи глазами. И черезъ десять минутъ пароходикъ снова зашумѣлъ водой и снова побѣжалъ къ Сорренто, къ Кастелламаре, навсегда увозя отъ Капри семью изъ Санъ-Франциско… И на островѣ снова водворились миръ и покой.
На этомъ островѣ, двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, жилъ человѣкъ, совершенно запутавшійся въ своихъ жестокихъ и грязныхъ поступкахъ, который почему-то забралъ власть надъ милліонами людей и который, самъ растерявшись отъ безсмысленности этой власти и отъ страха, что кто-нибудь убьетъ его изъ-за угла, надѣлалъ жестокостей сверхъ всякой мѣры, — и человѣчество навѣки запомнило его, и тѣ, что, въ совокупности своей, столь же непонятно и, по существу, столь же жестоко, какъ и онъ, властвуютъ теперь въ мірѣ, со всего свѣта съѣзжаются смотрѣть на остатки того каменнаго дома, гдѣ жилъ онъ на одномъ изъ самыхъ крутыхъ подъемовъ острова. Въ это чудесное
// 32
утро всѣ, пріѣхавшіе на Капри именно съ этой цѣлью, еще спали по гостиницамъ, хотя къ подъѣздамъ гостиницъ уже вели маленькихъ мышастыхъ осликовъ подъ красными сѣдлами, на которыя опять должны были нынче, проснувшись и наѣвшись, взгромоздиться молодые и старые американки, нѣмцы и нѣмки и за которыми опять должны были бѣжать по каменистымъ тропинкамъ, и все въ гору, вплоть до самой вершины Монте-Тиберіо, нищія капрійскія старухи съ палками въ жилистыхъ рукахъ. Успокоенные тѣмъ, что мертваго старика изъ Санъ-Франциско, тоже собиравшагося ѣхать съ ними, но вмѣсто того только напугавшаго ихъ напоминаніемъ о смерти, уже отправили въ Неаполь, путешественники спали крѣпкимъ сномъ, и на островѣ было еще тихо, магазины въ городѣ были еще закрыты. Торговалъ только рынокъ на маленькой площади — рыбой и зеленью, и были на немъ одни простые люди, среди которыхъ, какъ всегда, безъ всякаго дѣла, стоялъ Лоренцо, высокій старикъ лодочникъ, беззаботный гуляка и красавецъ, знаменитый по всей Италіи, не разъ служившій моделью многимъ живописцамъ: онъ принесъ и уже продалъ за безцѣнокъ двухъ пойманныхъ имъ ночью омаровъ, шуршавшихъ въ передникѣ повара того самаго отеля, гдѣ ночевала семья изъ Санъ-Франциско, и теперь могъ спокойно стоять хоть до вечера, съ царственной повадкой поглядывая вокругъ, рисуясь своими лохмотьями, глиняной трубкой и краснымъ шерстянымъ беретомъ, спущеннымъ на одно ухо. А по обрывамъ Монте-Соляро, по древней финикійской дорогѣ, вырубленной въ скалахъ, по ея каменнымъ сту-
// 33
пенькамъ, спускались отъ Анакапри два абруццскихъ горца. У одного подъ кожаннымъ плащемъ была волынка, — большой козій мѣхъ съ двумя дудками, у другого — нѣчто въ родѣ деревянной пѣвницы. Шли они — и цѣлая страна, радостная, прекрасная, солнечная, простиралась подъ ними: и каменистые горбы острова, который почти весь лежалъ у ихъ ногъ, и та сказочная синева, въ которой плавалъ онъ, и сіяющіе утренніе пары надъ моремъ къ востоку, подъ ослѣпительнымъ солнцемъ, которое уже жарко грѣло, поднимаясь все выше и выше, и туманно-лазурные, еще по утреннему зыбкіе массивы Италіи, ея близкихъ и далекихъ горъ, красоту которыхъ безсильно выразить человѣческое слово… На полпути они замедлили шагъ: надъ дорогой, въ гротѣ скалистой стѣны Монте-Соляро, вся озаренная солнцемъ, вся въ теплѣ и блескѣ его, стояла въ бѣлоснѣжныхъ гипсовыхъ одеждахъ и въ царскомъ вѣнцѣ, золотисто-ржавомъ отъ непогодъ, Матерь Божія, кроткая и милостивая, съ очами, поднятыми къ небу, къ вѣчнымъ и блаженнымъ обитателямъ трижды благословеннаго Сына Ея. Они обнажили головы, приложили къ губамъ свои цѣвницы — и полились наивныя и смиренно-радостныя хвалы ихъ солнцу, утру, Ей, Непорочной заступницѣ всѣхъ страждущихъ въ этомъ зломъ и прекрасномъ мірѣ, и Рожденному отъ чрева Ея въ пещерѣ Виѳліемской, въ бѣдномъ пастушскомъ пріютѣ, въ далекой землѣ Iудиной…
Тѣло же мертваго старика изъ Санъ-Франциско возвращалось домой, въ могилу, на берега Новаго Свѣта. Испытавъ много униженій, много человѣческа-
// 34
го невниманія, съ недѣлю пространствовавъ изъ одного портоваго пакгауза въ другой, оно снова попало наконецъ на тотъ же самый знаменитый корабль, на которомъ такъ еще недавно, съ такимъ почетомъ везли его въ Старый свѣтъ. Но теперь уже скрывали его отъ живыхъ — глубоко спустили въ просмоленномъ гробѣ въ черный трюмъ. И опять, опять пошелъ корабль въ свой далекій морской путь. Ночью плылъ онъ мимо острова Капри, и печальны были его огни, медленно скрывавшіеся въ темномъ морѣ, для того, кто смотрѣлъ на нихъ съ острова. Но тамъ, на кораблѣ, въ свѣтлыхъ, сіяющихъ люстрами и мраморомъ залахъ, былъ, какъ обычно, людный балъ въ эту ночь.
Былъ онъ и на другую, и на третью ночь — опять среди бѣшеной вьюги, проносившейся надъ гудѣвшимъ, какъ погребальная месса, и ходившимъ траурными отъ серебрянной пѣны горами океаномъ. Безчисленные огненные глаза корабля были за снѣгомъ едва видны Дьяволу, слѣдившему со скалъ Гибралтара, съ каменистыхъ воротъ двухъ міровъ, за уходившимъ въ ночь и вьюгу кораблемъ. Дьяволъ былъ громаденъ, какъ утесъ, но еще громаднѣе его былъ корабль, многоярусный, многотрубный, созданный гордыней Новаго Человѣка со старымъ сердцемъ. Вьюга билась въ его снасти и широкогорлыя трубы, побѣлѣвшія отъ снѣга, но онъ былъ стоекъ, твердъ, величавъ — и страшенъ. На самой верхней крышѣ его одиноко высились среди снѣжныхъ вихрей тѣ уютные, слабо освѣщенные покои, гдѣ, погруженный въ чуткую и тревожную дремоту, надо всѣмъ кораблемъ возсѣдалъ его грузный водитель, похожій на языче-
// 35
скаго идола. Онъ слышалъ тяжкія завыванія и яростныя взвизгиванія сирены, удушаемой бурей, но успокаивалъ себя близостью того, въ конечномъ итогѣ для него самого непонятнаго, чтó было за его стѣною: той большой, какъ бы бронированной каюты, что то и дѣло наполнялась таинственнымъ гуломъ, трепетомъ и сухимъ трескомъ синихъ огней, вспыхивавшихъ и разрывавшихся вокругъ блѣднолицаго телеграфиста съ металлическимъ полуобручемъ на головѣ. Въ самомъ низу, въ подводной утробѣ «Атлантиды», тускло блистали сталью, сипѣли паромъ и сочились кипяткомъ и масломъ тысячепудовыя громады котловъ и всяческихъ другихъ машинъ, той кухни, раскаляемой исподу адскими топками, въ которой варилось движеніе корабля, — клокотали страшныя въ своей сосредоточенности силы, передававшіяся въ самый киль его, въ безконечно длинное подземелье, въ круглый туннель, слабо озаренный электричествомъ, гдѣ медленно, съ подавляющей человѣческую душу неукоснительностью, вращался въ своемъ маслянистомъ ложѣ исполинскій валъ, точно живое чудовище, протянувшееся въ этомъ туннелѣ, похожемъ на жерло. А средина «Атлантиды», столовыя и бальныя залы ея изливали свѣтъ и радость, гудѣли говоромъ нарядной толпы, благоухали свѣжими цвѣтами, пѣли струннымъ оркестромъ. И опять мучительно извивалась и порою судорожно сталкивалась среди этой толпы, среди блеска огней, шелковъ, брилліантовъ и обнаженныхъ женскихъ плечъ, тонкая и гибкая пара нанятыхъ влюбленныхъ: грѣшно-скромная, хорошенькая дѣвушка съ опущенными рѣсницами, съ невинной прической, и рослый молодой
// 36
человѣкъ съ черными, какъ бы приклеенными волосами, блѣдный отъ пудры, въ изящнѣйшей лакированной обуви, въ узкомъ, съ длинными фалдами, фракѣ, — красавецъ, похожій на огромную піявку. И никто не зналъ ни того, что уже давно наскучило этой парѣ притворно мучиться своей блаженной мукой подъ безстыдно-грустную музыку, ни того, чтó стоитъ гробъ глубоко, глубоко подъ ними, на днѣ темнаго трюма, въ сосѣдствѣ съ мрачными и знойными нѣдрами корабля, тяжко одолѣвающаго мракъ, океанъ, вьюгу…
Васильевское. X. 1915.
// 37