<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 24-43>

ХУДАЯ ТРАВА.

I.

Аверкій захворалъ, разговѣвшись на Петровъ день.

Молодые работники умылись съ мыломъ, причесались, надѣли сапоги, новыя ситцевыя рубахи. Аверкій, чувствуя слабость, равнодушіе, не сходилъ передъ праздникомъ ко двору, не смѣнилъ рубаху; чт˜ до остального наряда, то былъ онъ у него одинъ — и въ будни и въ праздникъ. Молодые работники ѣли не въ мѣру много и весь обѣдъ хохотали, говорили такое, что стряпуха съ притворнымъ негодованіемъ отворачивалась, а порою даже отходила отъ стола, бросивъ мокрую ложку. Аверкій ѣлъ молча.

Онъ былъ уже въ той порѣ, когда хорошіе, смирные мужики, много поработавшіе, — а онъ таки-поработалъ, въ однихъ батракахъ жилъ тридцатый годъ! — начинаютъ плохо слушать, мало говорить и со всѣмъ, чт˜ имъ ни скажешь, соглашаться, думать же что-то иное, свое. Онъ былъ въ тѣхъ мужицкихъ годахъ, которыхъ не опредѣлишь сразу. Онъ былъ высокъ и нескладенъ: очень худъ, длиннорукъ, въ кости вообще широкъ, но въ плечахъ, на видъ несильныхъ, опущенныхъ, узокъ. И съ этой полевой нескладностью, съ лаптями и полушубкомъ, никогда не сходившимъ съ плечъ, странно сочеталось благообразіе: небольшая, лысѣющая со лба, въ длинныхъ, легкихъ волосахъ голова, изможденное лицо съ тонкимъ, сухимъ носомъ, жидко-голубые глаза и узкая сѣдѣющая борода, не скрывающая сухой челюсти.

Все, надъ чѣмъ смѣялись за обѣдомъ, казалось ему не нужнымъ, не смѣшнымъ. Но непріязни на его лицѣ не было. Ѣлъ онъ не спѣшно, кладя ложку, — съ дѣтства привыкнувъ не только ѣсть, но и пить съ обнаженной головой, совершать трапезу, какъ молитву, ибо эта трапеза всю жизнь была для

 

// 24

 

него вѣнцомъ трудового дня, среди вѣчныхъ опасеній за будущій день, хотя всю жизнь говорилъ онъ привычное:

— Богъ дастъ день, Богъ дастъ пищу...

Мысли его туманились. Костлявые выступы скулъ, обтянутые тонкой сѣрой кожей, розовѣли. Душа не принимала пищи. Но ѣлъ онъ пристально: и потому, что ужъ такъ полагается въ праздникъ, и потому, что ѣда могла, какъ думалъ онъ помочь ему, и потому, наконецъ, что жалко было не ѣсть: вотъ онъ заболѣлъ, съ мѣста, должно, сойдетъ, дома же не только сладкихъ харчей, а можетъ, и хлѣба не будетъ.

Подали на деревянномъ кругѣ круто посоленную жирную баранину. Аверкій вспомнилъ, какъ жилъ онъ когда-то зиму въ городѣ, на постояломъ дворѣ, какъ хорошо ѣлъ тамъ. Подумавъ, онъ осторожно взялъ кусокъ своими тонкими пальцами и блѣдно усмѣхнулся.

— Люблю горчицу, а гдѣ я ее могу взять? — сказалъ онъ застѣнчиво, не глядя ни на кого.

Отъ баранины стало нехорошо; но онъ досидѣлъ-таки до конца стола. Когда же работники, дохлебавъ до послѣдней капли огромную чашку голубого молока и самодовольно икая, стали подниматься и закуривать, смѣшивая запахъ махорки съ запахомъ ѣды и свѣжихъ ситниковъ, Аверкій осторожно надѣлъ свою большую шапку, — въ пеньковомъ днѣ ея всегда была иголка, обмотанная ниткой, — и вышелъ на порогъ cѣнецъ, постоялъ среди голодныхъ собакъ, жадно смотрѣвшихъ ему въ глаза... Погода портилась. Стало сумрачно, похоже на будничное предвечернее время; мелкій дождь стрекоталъ по газетѣ, валявшейся у крыльца барского дома; индюшки, опустивъ мокрые хвосты, усаживались на развалившейся оградѣ, а цыплята, которыхъ сердито клевали онѣ, лѣзли, прятались подъ ихъ крылья... Сладкіе харчи! Аверкій зналъ имъ цѣну. Послѣдняя предсмертная тягота наступала для него, а все же крѣпко не хотѣлось ему терять ихъ, когда брелъ онъ за избу.

II.

Воротился онъ блѣдный, съ дрожащими ногами, и попросился у стряпухи на печку.

Она равнодушно спросила:

— Ай захворалъ?

— Служилъ тридцать лѣтъ, — въ тонъ ей отвѣтилъ Аверкій, влѣзая на нары, ставя лапоть въ печурку и поднимаясь въ тѣсное, жаркое пространство между печью и потолкомъ: — служилъ тридцать лѣтъ съ чистымъ лицомъ, а теперь ша-

 

// 25

 

башъ, ослабъ... Блоху не подкую, — пошутилъ онъ. — Износился, задыхаться[1] сталъ, — еще тверже и даже съ удовольствіемъ сказалъ онъ, ложась.

И какъ только легъ, получше пристроивъ голову въ шапкѣ на какую-то сломанную плетушку, тотчасъ сталъ задремывать и слышать свое глубокое, однообразно прерывающееся дыханie, ощущать его жаръ въ губахъ. Онъ уже твердо рѣшилъ, что захворалъ безъ отлѣку, что онъ — Зоброчный кочетъИ. Онъ давно перемогался. Больныя собаки уходятъ со двора, ищутъ по межамъ, по лѣснымъ опушкамъ какую-то тонкую, лишь имъ вѣдомую траву, и ѣдятъ ее — тайкомъ ищутъ себѣ помощи. Отдаляясь отъ дворни, Аверкій тоже искалъ — тайкомъ покупалъ то водки, то соды... Теперь перемогаться уже не хватало силъ. Но все-таки надо было подумать: какъ быть съ мѣстомъ, сходить или нѣтъ? Если скоро умрешь, жалѣть его, конечно, нечего. Ну, а если не скоро? Утѣшала мысль, что болѣзнь пришла в˜-время: черезъ недѣлю и условію срокъ. Но какъ быть даже и въ томъ случаѣ, если не возобновлять его? Гдѣ эту недѣлю провести? Вѣдь если попроситься домой завтра же, никто не повѣритъ болѣзни, — забралъ, скажутъ, деньги, да и на утекъ...

Работники курили и хохотали. Слушая и думая, онъ сталъ видѣть сны. Но изъ печальныхъ и скучныхъ воспоминаній складывались они. Вотъ онъ вышелъ изъ избы — надо ѣхать за хоботьемъ на гумно... А во дворъ входитъ и останавливается, увидя поднимающихся собакъ, странникъ: голова закутана женской шалью, на лѣвой рукѣ лукошко, въ правой высокая палка, на худыхъ ногахъ растоптанные лапти... ЗЕсли Богъ подыметъ, пойду въ Кіевъ, въ Задонскъ, въ Оптину, — подумалъ Аверкій въ дремотѣ. — Вотъ дѣло настоящее, чистое, легкое, а то не знамо, зачѣмъ и жилъ на свѣтѣ...И

Но тутъ громко и дружно захохотали работники, надымившіе всю избу. Аверкій очнулся. Стукнула дверь, кто-то вошелъ.

— Опять залилъ глаза! — сказала стряпуха, вытирая столъ и не глядя на вошедшаго. — Опять приперся... Дѣдъ, да ай у тебя стыда-то совсѣмъ нѣту? — спросила она, оборачиваясь. — Ну, чего пришелъ? Не надоѣлъ еще?

Но дѣдъ, — караульщикъ снятаго мѣщаниномъ сада, Зстарикъ-плясунъИ, какъ называлъ онъ самъ себя для потѣхи, всегда хмельной, обтрепанный, всегда мучившій Аверкія своей неряшливостью, своей болтливостью, всей своей свободной, немужицкой жизнью, — дѣдъ не обратилъ на стряпуху вниманія.

 

// 26

 

— Ребята, разсудите: мыслено ли? — понесъ онъ съ непритворнымъ отчаяніемъ, разводя руками передъ работниками. — Одинъ какъ есть на этакій садъ! Да я съ него шести цѣлковыхъ не возьму! Пріѣдетъ нынче, такъ и скажу: хомутъ да дуга, а я тебѣ не слуга! Будя! Вонъ ребятишки ужъ зачали въ завязь вникать, двѣ яблоньки отрясли, а я чт˜? Дули говоритъ, береги главнѣй всего... А чт˜ я одинъ исдѣлаю? Вишенья опять оборвали на валу — ну, и чортъ съ ними! Я больной человѣкъ!

— Больной, а все хоть выжми! — сказала стряпуха.

— Полегче! — отвѣтилъ старикъ, садясь на нары. — Ты-то помолчи. У меня старуха тебѣ въ матери годится, а я ее, можетъ, полгода не видалъ... да, почесть, и весь вѣкъ не видалъ, не знамо, зачѣмъ и женился...

— Не хуже меня такого-то, — подумалъ Аверкій, закрывая глаза и уже не чувствуя къ старику прежняго отвращенія.

— А она, небось, мнѣ не чужая, — продолжалъ тотъ съ искренней горечью. — Я и ребятамъ вотъ говорю: чт˜ я могу? Сейчасъ отшелъ, а въ салашѣ чуйка хозяйская, а она семь цѣлковыхъ! Да чт˜ жъ исдѣлаешь? И унесутъ, то же возьмешь... А господамъ я вишенья дозволяю рвать: можете! Господа, они и съѣдятъ-то два зернышка, это вѣдь нашъ братъ дорвется... Правду я говорю, ай нѣтъ? — крикнулъ онъ, снова оживляясь. — Обязательно правду! И тебѣ, староста, завсегда дозволяю, ты тутъ, можетъ, первый человѣкъ надо всѣми! Только ты меня чѣмъ обидѣлъ: тесу на кровать не далъ! И стола опять же нѣту: собаки давеча пришли — хлопъ чашку объ-земь! Спасибо хоть барчукъ помогаетъ: проплясалъ ему давеча маленько, анъ на косушку и есть...

Аверкій сталъ опять забываться. Подъ вечеръ, въ полѣ, шелъ онъ за возомъ. Моросило. Широко отворены были ворота на скотномъ дворѣ богатаго степного мужика; бродилъ по двору и гоготалъ гусакъ, потерявшій гусыню... ЗБогатому вездѣ хорошо!И — съ обидой и болью въ голосѣ кричалъ гдѣ-то внизу старикъ. Аверкій кивалъ шапкой, соглашался, а самъ думалъ свое: ЗБогатый, какъ быкъ рогатый, — въ тѣсныя ворота не пролѣзетъ...И. И очнулся, чувствуя, что бредитъ. — ЗДа, Богъ не любитъ высокихъ мыслей... Да, старика жалко... Но дымъ и ненужный говоръ, чужіе люди, чужая печка — ахъ, какая тоска и безпріютность! Звѣрь, и тотъ забивается умирать въ свою собственную норь... Нѣтъ, конецъ, домой пора!И — подумалъ онъ твердо.

 

// 27

 

III.

Проспавъ три часа, онъ очнулся въ сумерки. Ни работниковъ ни стряпухи въ избѣ не было. На лавкѣ возлѣ окна сидѣла дурочка Анюта, скитавшаяся по господамъ, по мужикамъ. Она была въ мужицкихъ сапогахъ, стриженая. Она глядѣла въ окно, — голова ея сзади была похожа на кувшинъ внизъ горломъ, — и плакала: стряпухинъ мальчишка не далъ ей лечь уснуть — все скакалъ по лавкѣ и надѣвалъ ей на голову гремящее ведро.

— А тамъ индюшки замучили, — говорила она, плача, думая, что Аверкій спитъ, и жалуясь самой себѣ. — Легла отдохнуть въ палисаднику — дождь, индюшки всю голову изодрали, а тутъ этотъ демоненокъ... Такъ-то, Анна Матвѣвна! Такъ-то, матушка! Чужой кусокъ не сладокъ! А богатая была, умнѣй барыни слыла!

Это она вспоминала то золотое время, когда было у нея цѣлыхъ тридцать шесть рублей  какое-то пособіе отъ земства. Она хранила ихъ долго, какъ зѣницу ока. Да выпросилъ, вымолилъ въ долгъ мужикъ, у котораго она стояла на квартирѣ, поклялся на церковь, что отдастъ  и, конечно, не отдалъ, даже прямо сказалъ: такъ и знай, не отдамъ, и не шатайся...

Аверкій открылъ глаза. Было лучше, чѣмъ давеча, уже не мутилась голова. Онъ послушалъ дурочку и усмѣхнулся. Ахъ, Господи, изъ-за чего только волнуются, страдаютъ люди! Этотъ старикъ, такъ растерянно жаловавшійся работникамъ... Эта плачущая отъ обиды на ребенка и потери тридцати шести рублей Анюта...

— А ты бы его за виски, — сказалъ онъ, усмѣхаясь. — Чт˜ жъ ты дозволяешь ему надругаться надъ собой?

— Ай ты проснулся? — спросила дурочка. И вдругъ непріятно, неумѣренно зарыдала. — Да ай я слажу съ нимъ? Теперь къ матери побёгъ, на меня же нажалится...

Когда она стала затихать, Аверкій негромко и ласково окликнулъ ее.

— Чт˜ тебѣ? — тупо отозвалась она.

— Сходи, матушка, къ моей старухѣ, — сказалъ Аверкій. — Скажи, чтобъ пришла за мной. Боюсь, ей и самой ѣсть нечего, да вѣдь чт˜ жъ исдѣлаешь? Какъ-нибудь перебьемся. Я, видно, свое отслужилъ. Все дома-то лучше, пристойнѣе...

— Не съ чужими же людьми смѣнить! — съ горечью отвѣтила дурочка. — Схожу, не бойся... А ты не обидишься на меня, чт˜ я тебѣ скажу?

 

// 28

 

— Нѣтъ...

— А, можетъ, испугаешься дюже?

— А чт˜? — спросилъ онъ.

 Да такъ... Я тебѣ же добра желала. Пришла давеча, говорятъ, ты захворалъ. Я и зашла къ Л€рюшкѣ...

— Ну и чт˜ же?

— Тебѣ, батюшка, плохо вышло... Онъ прямо набралъ земли на сковородку, легъ подъ святые и запѣлъ... А самъ все беретъ землю со сковородки да на лицо себѣ посыпаетъ... Беретъ и посыпаетъ...

— А ты фамилію-то мою сказала? — спросилъ Аверкій.

— Та-то и бѣда, что сказала...

Аверкій помолчалъ.

— А ты все-таки къ старухѣ-то моей сходи, — сказалъ онъ.

— Объ этомъ ты не убивайся. Схожу.

Вынувъ изъ своего нищенскаго мѣшка крендель, дурочка стала есть, собирая съ колѣнъ крошки.

— Хочешь кренделька? — спросила она.

— Нѣтъ, матушка, спасибо, чтой-то не хочется, — сказалъ Аверкій. — ЗДа, такъ вотъ оно чт˜, — подумалъ онъ. — Ну чт˜ жъ, худая трава ѝзъ-поля вонъ... А моя, — подумалъ онъ съ завистью и печалью про старуху: — а моя и подумать не смѣеть съѣсть такъ-то... Да, — вотъ и свѣковали мы съ ней свое...И

Вздохнувъ, онъ повернулся къ стѣнѣ. Дурочка открыла окно — стала доходить свѣжесть вечера. Тонкій, какъ волосокъ, серпъ мѣсяца блестѣлъ надъ черной покатой равниной за рѣкой, въ прозрачномъ небосклонѣ. Далеко на селѣ хорошо и протяжно пѣли дѣвки старинную величальную пѣсню: ЗПри вечерѣ, вечерѣ, при ясной лучинѣ...И. Когда и съ кѣмъ это было? Мягкій сумракъ въ лугу, надъ мелкой заводью, теплая, розовѣющая отъ зари, дрожащая мелкой рябью, расходящаяся кругами вода, чья-то водовозка на берегу, слабо видный въ сумракѣ дѣвичій станъ, босыя ноги — и неумѣлыя руки, съ трудомъ поднимающія полный черпакъ... Шагомъ ѣдетъ мимо ceмнaдцатилѣтній малый въ ночное, сладко дышитъ свѣжестью луга...

— Ай не узнала? — спрашиваетъ онъ негромко и притворно-небрежно.

— Дюже ты мнѣ нуженъ узнавать! — отзывается нѣжный, грудной, неувѣренно-звонкій голосъ — и противъ воли звучитъ въ немъ ласка, радость нечаянной встрѣчи.

— Ай помочь?

— Дюже ты мнѣ нуженъ помогать...

Пересиливая себя, считая непристойнымъ навязываться съ

 

// 29

 

разговоромъ, онъ молча поднимается въ гору, въ росистое темное поле, глядитъ на звѣзды, слушаетъ перепеловъ и дѣловито думаетъ:

— Кабы не сирота была, другое дѣло. А то ишь, сама воду возитъ...

Это было давно, въ самомъ началѣ жизни... Неужели это она, та, чт˜ придетъ завтра, поведетъ его домой умирать? Да, она, она...

IV.

Старуха пришла за нимъ на другой день. Она ласково и заботливо убрала своими темными руками его добришко, — армякъ, онучи, линючую подпояску, — и повела его, блѣднаго и слабо улыбающагося, домой:

— Пойдемъ, пойдемъ, батюшка. Будя, поработалъ. Весь свой вѣкъ ждала да боялась тебя. А ты вонъ какой сталъ — совсѣмъ никуда. Износился. Да завѣтный перстенекъ и поношенный хорошъ...

И онъ все радовался первое время: вотъ онъ и дома, отслужился! Онъ не легъ въ избѣ, не пожелалъ въ постылицу входить, докучать старухѣ, да и давно хотѣлось ему полежать на свободѣ, на покоѣ, на чистомъ полевомъ воздухѣ. Легъ онъ на своемъ гумнишкѣ, въ старенькой ригѣ, густо заросшей кругомъ лебедою, легъ въ телѣгѣ безъ колесъ — и въ открытыя ворота день и ночь вѣялъ на него сырой вѣтеръ съ огородовъ и гуменъ, несло вѣтромъ косой крупный дождь.

Bcѣ дѣла обсудили они со старухой, пожалѣли дочь, по нуждѣ рано выданную въ дальнее село, во дворъ зажиточный, но больной дурной болѣзнью, и порѣшили дать ей знать, чтобъ пріѣхала провѣдать отца.

Дочь однако не ѣхала — вѣрно, не пускала погода.

Погода мучила. Съ утра свѣтило солнце, парило надъ дымящимися полями, надъ грязными дорогами, надъ хлѣбами, насыщенными водою, легшими на землю. Съ утра Аверкій, порою покидавшій свою телѣгу и добредавшій до избы, обѣщалъ старухѣ, что опогодится. Но къ обѣдамъ опять заходили тучи, казавшіяся еще чернѣе отъ блеска солнца, мѣняли облака свои необыкновенные цвѣта и очертанія, поднимался холодный вѣтеръ, и бѣжалъ по полямъ косой радужный дождь.

— Будутъ бѣды великія, —говорила сосѣдка, бывшая дворовая. — Раньше и тучки не тѣ были, все зайчики да кусточки, а теперь облако грубое пошло...

 

// 30

 

Но Аверкій, сидя въ валенкахъ и полушубкѣ возлѣ избы, только слабо улыбался: какое дѣло было ему теперь до будущихъ бѣдъ!

Сосѣди, двоившіе паръ, пріѣзжали къ обѣдамъ мокрые, усталые, жаловались, что на нихъ армяки попрѣли, и все хотѣли увѣрить себя, что, авось, Богъ дастъ, послѣ обѣдовъ разгуляется. Но и послѣ обѣдовъ темнѣло отъ тучъ, гнала буря ливень съ градомъ. Къ вечеру опять стихало, солнце проглядывало; но на востокѣ громоздились розовыя горы, а западный небосклонъ весь покрывался странной серебристой зыбью, похожей на утиный пухъ.

— Не къ добру, — говорили сосѣди. — Все въ полѣ погніетъ, будутъ опять голода великіе...

Но и на это равнодушно отзывался Аверкій. Никакой голодъ не пугалъ его теперь. Ночи были туманныя. Зеленоватыя пушистыя звѣзды, какъ большіе свѣтляки, глядѣли на него въ ворота. Спалъ онъ отъ холоду мало, по ночамъ скучалъ. Но, вспоминая теперешнюю свою свободу ото всѣхъ заботъ и горестей, благодарно крестился на небо.

Худѣлъ и слабѣлъ онъ не по днямъ, а по часамъ. Но, чувствуя, что смерть овладѣваетъ имъ безъ мукъ, безъ издѣвательства, часто говорилъ старухѣ.

— Ничего, ты не бойся, я удобно помру.

А старуха втихомолку надѣялась, не давала вѣры его словамъ. Больше всего пугало ее его равнодушіе. Но и равнодушіе долго пыталась она истолковать его слабостью, пока наконецъ не перешло оно мѣры.

Въ концѣ іюля, когда кое-какъ стали убираться въ поляхъ и дожди перестали, пропала у нея телушка, которую съ великими лишеніями нажила она себѣ, которая ходила за ней, какъ собака. Старуха всѣ поля, всѣ сосѣднія деревни обѣгала. Въ тоскѣ, въ тревогѣ, она разспрашивала каждаго встрѣчнаго, не видали ли рыжей телушки, и все не сдавалась, придумывала все новыя мѣста, куда надо итти на поиски. Какъ вдругъ, въ одинъ сумрачный вечеръ, собаки притащили на деревню рыжую рогатую голову. У собакъ ее отняли и принесли cтарухѣ на крыльцо. Она растерялась и заплакала, какъ ребенокъ. И всѣ долго стояли вокругъ крыльца, не зная, чт˜ говорить, чт˜ дѣлать. На всѣхъ эта страшная, въ сухой крови и съ рогами голова произвела тяжелое впечатлѣніе. И только одинъ Аверкій, который на смутный говоръ прибрелъ изъ риги къ избѣ и которому плачущая старуха напомнила Анюту, легонько рукой махнулъ.

— Ужъ чего тамъ! — сказалъ онъ. — Смолоду не наживали, а теперь не къ чему...

 

// 31

 

Всѣ взглянули на него съ удивленіемъ и еще дружнѣе загалдѣли, что этого такъ оставить нельзя. Пастухъ сказалъ, что собаки рыли въ лѣсу. Несмотря на сумерки, рѣшили немедля ѣхать въ лѣсъ. Сосѣдъ торопливо запрягъ лошадь въ телѣгу, посадилъ въ нее плачущую старуху, вскочилъ самъ и поскакалъ, загремѣлъ по улицѣ. Поскакали за нимъ верховые. Въ поляхъ было темно, въ лѣсу темно и тихо, уже пахло опавшими листьями. Лѣсъ слабо освѣщался съ одной стороны красноватымъ свѣтомъ всходившей луны. Пріѣхали къ караулкѣ на полянѣ, возлѣ дуба съ засохшей верхушкой. Лѣсникъ ужиналъ, давясь драченой, и, увидя толпу, очень испугался. Потребовали у него фонарь, пошли за пастухомъ къ тому мѣсту, гдѣ рыли собаки, нашли зарытую въ землю требуху, подняли гамъ и повезли лѣсника въ деревню, къ Аверкію.

Аверкій не спалъ, сидѣлъ въ темной избѣ. Когда вздули огонь и стала изба наполняться народомъ, когда привели старосту съ палевой бородой и наперебой стали кричать, обвиняя въ кражѣ лѣсника, Аверкій неожиданно принялъ его сторону. Лѣсникъ, въ свое оправданіе, говорилъ только одно:

— Красть я не согласенъ. Мой родитель не кралъ, и я не согласенъ. Кабы я кралъ, у меня бы ничего не было, Богъ бы не далъ, а то у меня свое хозяйство есть.

И, конечно, никого не могъ убѣдить. Но Аверкій, со своимъ равнодушіемъ къ земнымъ дѣламъ, внолнѣ вѣрилъ ему — и даже недовольно возвысилъ голосъ, настаивая, чтобы его отпустили, а не сажали въ холодную. И удивленные, сбитые съ толку сосѣди въ концѣ концовъ покорились ему. Покорилась его голосу, его гробовому лицу и старуха.

На выздоровленіе его у нея не осталось съ этой ночи никакой надежды.

V.

Дочь съ мужемъ посулились пріѣхать и пріѣхали на престольный праздникъ, ко второму Спасу. Было рѣшено, что зять свезетъ Аверкія въ больницу, покажетъ доктору. Аверкій согласился — и на день, на два ожилъ.

На день, на два воротились къ нему обычныя человѣческія чувства. Онъ ждалъ дочь нетерпѣливо. Съ помощью старухи, онъ съ ранняго утра умылся, причесался для гостей.

Въ обѣды онъ лежалъ и прислушивался: не идутъ ли? Послышались шаги и голоса за ригой. Въ рамѣ воротъ показался зять, за нимъ — дочь съ дѣвочкой, сзади старуха. Зять, высокій, съ зеленоватыми волосами, съ бѣлыми рѣсницами, съ

 

// 32

 

пушкомъ на розовомъ непріятномъ лицѣ, былъ подбритъ и наряженъ: новый картузъ, новые сапоги, сѣрая жилетка поверхъ новой желтой рубахи. Дочь, которую Аверкій всегда считалъ красавицей, и на этотъ разъ удивила его своею красотою, становитостью, ласковой скромностью, соединенной съ достоинствомъ, длинными опущенными рѣсницами, лиловымъ сарафаномъ и смуглостью маленькихъ рукъ. Она, женственная, милая, вела за ручку бѣлобрысую дѣвочку въ зеленомъ платьице, которая съ любопытствомъ осматривала дыры въ крышѣ риги и сосала черную катушку изъ-подъ нитокъ.

Подойдя, гости поклонились Аверкію, осторожно поцѣловались съ нимъ, подняли на руки не хотѣвшую цѣловаться, воротившую въ сторону личико, дѣвочку; Аверкій съ нѣжностью замѣтилъ, что волосы у нея бѣло-золотисты, тверды и гладки, какъ трава послѣ лѣта. Гости заговорили бодро, безпечно, — зять все старался шутить, — но не сводили съ Аверкія глазъ и, видимо, не знали, чт˜ говорить. Онъ это чувствовалъ, неловко улыбался и тоже бодрился, а самъ думалъ, сравнивая дочь со старухой: нѣтъ, моя душевнѣе была! И дочь была хороша и скромна, какъ мать въ молодости, но у дочери было больше спокойствія, сдержанности. Дочь трогала его своею красотою, рѣсницами, блескомъ стеклянныхъ капель въ гребешкѣ, а старуха  лаптями, дряблостью кожи, усталостью, искренностью. Ихъ противоположность взволновала его, и опять почувствовалъ онъ на мгновеніе: сладка жизнь! Но за себя ему неловко было. Старуха не притворялась. Она вошла и стала, грустно глядя на него, какъ бы говоря: вотъ привела, хотятъ поглядѣть на тебя — не хорошъ ты сталъ, батюшка, да чт˜ жъ сдѣлаешь, они не взыщутъ. А онъ, и правда, былъ страшенъ. Волосы его еще больше порѣдѣли, стали еще тоньше, они лѣзли, падали вмѣстѣ съ крупными сѣрыми вшами на широкій воротъ рубахи, на ключицы, торчавшія подъ нею, какъ удила. По обѣимъ сторонамъ ввалившихся висковъ торчали большія прозрачныя уши. Глубоко западали глаза.

Гости обѣдали въ избѣ. Ему прислали чашку зеленаго кваса съ саломъ, ломоть хлѣба. Онъ тотчасъ же приподнялся, взялъ чашку, низко склонился надъ нею, выгнулъ зубчатую отъ позвонковъ спину, перекрестился, зачерпнулъ дрожащей рукой ложку и проглотилъ торопливо, боясь, что не хватитъ силъ наѣсться. И точно, не хватило. Онъ усталъ, задохнулся, легъ на спину... И чашка такъ и осталась стоять на землѣ возлѣ телѣги. Квасъ запѣнился, подернулся сальной пленкой, въ него нападало много мухъ. Аверкій отгонялъ ихъ и разсматривалъ свою руку, голубые ногти. Дивила его ладонь: впа-

 

// 33

 

лая, она была суха и блестѣла, будто натертая воскомъ... И, подумавъ о больницѣ, онъ насмѣшливо улыбнулся.

VI.

Передъ вечеромъ прошелъ недолгій дождь. Со смѣхомъ, накрывшись подолами, гуртомъ прибѣжали съ улицы въ ригу дѣвки, стали у воротъ, не обращая вниманія на Аверкія, ждали, пока перейдетъ дождь, видный въ рамѣ воротъ на сѣрой тучкѣ. За воротами говорили, смѣялись ребята, кто-то все начиналъ играть на сломанной, съ западающими клапанами гармоніи. Подошелъ къ воротамъ зять, сытый, слегка хмельной. Онъ выставилъ впередъ правое колѣно, поставилъ на него свою большую, мягко и пріятно рычавшую гармонію. Онъ томно смотрѣлъ въ одну точку, играя. А противъ него стояла и, слегка склонивъ голову, упорно смотрѣла на него солдатка, полная, блѣдная женщина съ свѣжимъ, пріятнымъ ртомъ и серебристыми глазами въ черныхъ рѣсницахъ. Они звали другъ друга взглядами, словами безконечной ЗстрадательнойИ. И всѣ долго, подъ рѣдкимъ дождемъ, слѣдили за ихъ любовными переговорами. Потемнѣло въ углахъ риги, темнѣло въ воротахъ. Закрывъ глаза, Аверкій слушалъ. Ему было хорошо.

Улица такъ и осталась возлѣ риги до поздней ночи, расходясь постепенно. Поздно ночью небо расчистило, двѣ большія звѣзды глядѣли въ ригу. ЗЗначитъ, такъ надо, — думалъ Аверкій: — значитъ, ему дочь моя не хороша, иную надоИ. Гармонья смолкла. Кто-то говорилъ за воротами дрожащимъ, охрипшимъ голосомъ, о чемъ-то упрашивая. Женщина отвѣчала протяжно, уклончиво, но сопротивленіе ея было слабое. Потомъ двѣ тѣни на минуту заслонили звѣзды въ рамѣ воротъ, прошли мимо, влѣво, къ остаткамъ соломы...

ЗАхъ, неладноИ, — подумалъ Аверкій, но равнодушно.

Да, его уже и за человѣка не считали. Ну, да чт˜ жъ, живой о живомъ и думаетъ... Онъ вспомнилъ дочь. Плохо ей, небось, она изъ бѣднаго двора, мужъ — изъ богатаго... Вспомнилась пѣсня: ЗСвекоръ-батюшка, отыми меня отъ лих€-мужа. Ужъ ты, мужъ, ты, мужъ — не губи меня близко къ вечеру, загуби меня близко къ полночиИ... ЗКакіе мы сами, такія и саниИ, — подумалъ Аверкій... Потомъ въ душѣ зазвучала пѣсня нѣжная, любовная: ЗЯ соскучилась, любезный, безъ тебя: вся постелюшка простыла безъ тебя, изголовьице заиндивѣло...И Онъ забылся и очнулся отъ громкаго кашля. Зять, проводившій солдатку, смѣло воротился въ ригу, сѣлъ на розвальни и, разуваясь, со стукомъ побросалъ сапоги наземь. Онъ за-

 

// 34

 

жегъ спичку, освѣтивъ пѣтуха, ночевавшаго на деревянномъ козлѣ для рѣзки.

Чтобы показать, что онъ не обижается, не вмѣшивается въ чужія дѣла, Аверкій, усмѣхнувшись, сказалъ про пѣтуха:

— Ишь, гдѣ квартеру себѣ нашелъ!

— А ты чего жъ не спишь? — спросилъ зять.

— Я, почесть, никогда не сплю, — отвѣтилъ Аверкій.

— Помираешь, значитъ, — равнодушно сказалъ зять, ложась и укрываясь полушубкомъ.

— Худая трава ѝзъ-поля вонъ, — пошутилъ Аверкій. — А чую — конецъ. Чую — она. Ночью скучаю, пуще всего какъ полуночная звѣзда-зарница взойдетъ. Никакая! — сказалъ онъ безнадежно. — Стали ужъ колокольцы въ глоткѣ звенѣть...

Зять сталъ засыпать, сумрачно похрапывая. И грусть, умиленье одиночества нашли на Аверкія. Хотѣлось еще поговорить, сказать что-нибудь дружелюбное, пріятное зятю. Онъ окликнулъ его:

— Спишь?

— Нѣтъ, — отозвался зять, очнувшись. — А чт˜?

И забормоталъ строго:

— Будя буровить-то, людямъ спать не давать... Спи!

Аверкій смолкъ. Хотѣлось сказать: ЗАхъ, хороша любовь на свѣтѣ живетъ!И. Онъ лежалъ, думалъ и затаивалъ дыханіе, стараясь представить себя въ могилѣ. Выходило ничего, — хорошо и покойно... Зять храпѣлъ, спалъ крѣпкимъ сномъ поздней ночи. Слабое, мутное зарево долго было видно за воротами, за темными полями. Показался поздній полумѣсяцъ, — какъ отраженіе въ затуманенномъ зеркалѣ, — прошелъ низко и скрылся. Потемнѣло передъ разсвѣтомъ. Сталъ на всю ригу кричать пѣтухъ. Стало въ рамѣ воротъ серебриться небо, сталъ заниматься для живыхъ новый день...

Зять проснулся, свѣжо и крѣпко зѣвнулъ, снова разбудивъ тонко дремавшаго Аверкія. Утро настало веселое. Весело и молодо глядѣло въ ворота голубое, по горизонту оранжевое небо. Холодная роса сверкала на травѣ. Зять, надѣвая сапоги, надувался и стучалъ ими въ землю.

— Обузилъ хромой дьяволъ! — сказалъ онъ хрипло и бодро, разумѣя сапожника. — Только обнадежилъ.

— Тѣсный сапогъ осеннее дѣло никуда, — отвѣтилъ Аверкій. — Мука.

— Да это еще по чулку, — сказалъ зять. — А по протянкѣ и совсѣмъ не вобьешь... Ну, погоди же, хромой!

Старуха съ дочерью нарядили Аверкія. На него надѣли ситцевую рубаху, давно слинявшую, но чистую, легкую, узкія

 

// 35

 

сѣрыя брюки въ полоскахъ, — подарокъ съ барскаго двора, — и кожаныя бахилки; надѣли полушубокъ, большую шапку и под руки повели къ телѣгѣ. Дѣвочка гонялась по ригѣ за пѣтухомъ, все норовила поймать его за хвостъ. Поджимаясь, пѣтухъ мелко убѣгалъ отъ нея, и Аверкій усмѣхался. Послѣ риги небо показалось ему безконечно-просторнымъ, свѣтлымъ и радостнымъ, воздухъ въ поляхъ — упоительнымъ. Дорога уже обвяла. День былъ августовскій — прохладный, блестящій, со стальными облаками. О больницѣ, о выздоровленіи не хотѣлось и думать: и такъ было хорошо. И за всю дорогу Аверкій и не вспомнилъ о больницѣ.

VII.

Прошелъ еще мѣсяцъ. Жизнь еще болѣе отодвинулась отъ Аверкія за этотъ мѣсяцъ. Черныя катышечки въ пахучемъ желтомъ порошкѣ, конечно, не помогли, — только палили изжогой. Но онъ все-таки ѣлъ ихъ — цѣлыхъ двадцать дней. Когда же проглотилъ послѣднюю и спряталъ круглый пузырекъ съ металлической шляпкой подъ подушку, вздохнулъ такъ облегченно, точно свалилъ съ плечъ послѣдній тяжкій долгъ. А съ людьми онъ мысленно уже простился: люди понемногу забывали о немъ, заходили къ нему все рѣже, а заходя, говорили то трогательное, то смѣшное, то грустное, но всегда неважное. Все время онъ чувствовалъ себя гостемъ, заѣзжимъ въ какой-то край, гдѣ онъ жилъ когда-то и гдѣ теперь живутъ еще бѣднѣе и скучнѣе, чѣмъ жили прежде, при немъ.

Воротился домой и заходилъ раза два солдатъ, побывавшій въ Портъ-Артурѣ и въ Японіи, — на войнѣ и въ плѣну. И не разсказалъ ничего путнаго ни о войнѣ ни о плѣнѣ, говорилъ то же, чт˜ говорили и всѣ, побывавшіе на войнѣ и въ чужихъ странахъ. На войнѣ страшно, а потомъ ничего, и не думаешь, а въ чужихъ странахъ все не по-людски: земли много, а ходить негдѣ, вездѣ горы, людей всякихъ — и не счесть, а поговорить не съ кѣмъ... Много разсказывалъ солдатъ о японкахъ, но и ихъ осуждалъ: Змалы ростомъ и не завлекательныИ. Про море отозвался кратко:

— Воды много, а пить нечего.

Заходила Анюта. Съ ней Аверкію было легко, она сидѣла долго, никуда не спѣшила, не говорила притворно: Зну, я пойду, дѣльце естьИ... Она была задушевна, проста, хотя и задѣвала Аверкія тѣмъ, что стала говорить съ нимъ теперь, какъ съ равнымъ, какъ съ дурачкомъ, со своимъ братомъ, лишнимъ человѣкомъ, и, главное, часто жаловалась на судьбу и тоже по очень ничтожнымъ поводамъ. Какъ, напримѣръ, мучили ее селедки!

 

// 36

 

— Я мученица прямо, — говорила она: — до того люблю ихъ! Только тѣмъ и спасаюсь, что возьму у барчука деньжонокъ, пойду въ лавку и куплю на всѣ... Съѣмъ сразу три, либо четыре — и забуду на цѣлый мѣсяцъ: до того переѣмъ, что съ души воротитъ, видѣть не могу!

Заходилъ старикъ-плясунъ, въ полушубкѣ и соломенной шляпѣ, приносилъ яблокъ, съ неумѣренной настойчивостью совалъ ихъ подъ подушку Аверкію и съ неумѣреннымъ оживленіемъ болталъ, внутренне радуясь своему постоянному хмелю, а жизнь свою то восхваляя, то ни въ грошъ не ставя. Онъ дышалъ перегаромъ, говорилъ безъ умолку.

— Хм! — говорилъ онъ. — Мнѣ тутъ, въ селѣ, рай! Тутъ я маленько оправился, человѣкомъ сталъ. А то сослали меня прошлый годъ въ глухомань... Имѣньишко въ полѣ, садъ въ полѣ — хоть бы тебѣ дворишко! Скука — избавь Богъ, не то, чт˜ у васъ въ селѣ: тутъ въ поле выйдешь, и то что-нибудь увидишь обязательно: либо гдѣ ребята въ конопяхъ, либо такъ какой фигурой заинтересуешься, либо бабу примешь къ свѣдѣнію... А тамъ я, бывало, чѣмъ жизнь свою изукрашаю? Пойду къ господамъ подъ чай, — меня всегда чаемъ угощали, — а у нихъ ящикъ съ музыкой: попросишь барыню сыграть — ну, и пойдетъ у нихъ скандалъ, потѣха: барыня тотъ щитокъ кладетъ, а баринъ — тотъ... И кончится дѣло дракой, бранью...

Хозяйственнымъ людямъ было не до Аверкія: они вѣяли новое зерно и опять разсѣивали его. Разъ эта мирная жизнь была нарушена тревогой, набатомъ, торопливо сзывавшимъ испуганное село къ мѣсту неожиданной бѣды, къ омету на дальнемъ гумнѣ, внезапно охваченному среди жаркаго полдня весело и торопливо разгоравшимся оранжевымъ пламенемъ. У Аверкія, всегда боявшагося пожаровъ, заколотилось сердце. Онъ, насколько могъ, поспѣшно приподнялся и долго глядѣлъ въ ворота, на голубое спокойное небо, по которому безпокойно и высоко неслись черныя ЗгалкиИ. Онъ жадно прислушивался къ тому шуму и гаму въ селѣ, который люди, бѣгущіе на пожаръ, всегда зачѣмъ-то преднамѣренно увеличиваютъ. Онъ, по старой привычкѣ, заразился-было этимъ чувствомъ, но скоро понялъ, что пожару онъ только обрадовался — обрадовался развлеченію, тому, что прибѣгутъ къ нему, потащатъ его изъ риги на траву; понялъ и то, что пожаръ далеко, и что ничего этого не будетъ — и опять почувствовалъ равнодушіе, опять легъ.

Разъ зашелъ къ нему дьячокъ въ парусиновомъ подрясникѣ; посидѣлъ, пошутилъ надъ его болѣзнью, надъ тѣмъ, что скоро прибавится Зземляного товаруИ, и, задумавшись, сказалъ:

 

// 37

 

— Да... ЗИ возвратится персть въ землю, яко же бѣ, и духъ возвратится къ Богу, иже даде его...И Этого, братъ, не минуешь!

И Аверкій, которому очень понравились его слова, торопливо отвѣтилъ:

— Избавь Богъ! Какъ можно того миновать!

На мгновеніе ему стало жутко отъ церковныхъ словъ дьячка, но, подумавъ, онъ еще тверже повторилъ:

— Нѣтъ, избавь, Господи, — не миновать-то! Я вонъ жалюсь иной разъ, я, молъ, кочетъ оброчный, какъ говорится, а развѣ, не правда? И Богъ оброку требуетъ...

И, запутавшись въ своихъ мысляхъ, прибавилъ некстати:

— Нѣтъ, какъ можно... А то бы столько грѣха развелось! Такъ-то, святые люди говорятъ, шла Божья Матерь отъ креста и плакала навзрыдъ... Bсѣ цвѣты отъ слезъ пожглись, посохли, одинъ табакъ остался... За то-то вотъ и жгутъ его, курятъ, a бѣcy — радость...

Онъ, какъ ни старался, не могъ разобраться въ томъ высокомъ чувствѣ, которое возбудилъ въ немъ дьячокъ словами о землѣ, о персти, о духѣ и Богѣ, но, вспоминая ихъ, каждый разъ ощущалъ подъемъ душевныхъ силъ и уже спокойно относился къ безнадежнымъ выводамъ насчетъ своей жизни. Послѣ больницы онъ часто дѣлалъ попытки вспомнить всю эту жизнь. Казалось, что необходимо привести въ порядокъ все, чт˜ видѣлъ и чувствовалъ онъ на своемъ вѣку. И онъ пытался сдѣлать это, и каждый разъ напрасно. Воспоминанія его были ничтожны, бѣдны, однообразны. Вспоминались пустяки, безо всякаго толку и все въ картинахъ — неясныхъ и отрывочныхъ. Только начнешь вспоминать жизнь по порядку, съ начала, съ дѣтства, какъ все сольется въ одинъ какой-нибудь день, въ одинъ какой-нибудь вечеръ, часто и не относящійся къ дѣтству и такой далекій, такой ненужный, что только рукой махнешь. Съ тоскою махнулъ рукой Аверкій и на всѣ свои знанія, на всѣ свои способности душевныя и умственныя. ЗВѣдь вотъ какое чудо! — думалъ онъ: — жилъ, жилъ — а ничего не помню, ничего не понимаюИ... Говорятъ, напримѣръ, что родился онъ вотъ тамъ-то и тогда-то. А чт˜ это значитъ — родился? Не оказывалось даже пониманія собственнаго рожденія, не оказывалось даже въ него ощутительной вѣры! Всегда и всѣ говорили, что отцомъ его былъ вотъ тотъ-то, а матерью — вотъ та-та... Теперь онъ и этому не вѣрилъ, и этого не понималъ. Онъ всю жизнь считалъ родителей самыми близкими людьми; но, когда умеръ отецъ, онъ совершенно забылъ его, точно такъ же какъ и мать: не

 

// 38

 

только жалѣть пересталъ, а даже лица отцовскаго не могь ясно представить себѣ. Такъ сближался онъ на своемъ вѣку и со многими другими людьми. Но и ихъ забылъ — вотъ какъ сны, напримѣръ: развѣ мало видѣлъ онъ сновъ, а, попробуй-ка, вспомни ихъ!

Только далекія сумерки на рѣкѣ ощутительно помнилъ онъ да ясно видѣлъ лицо дочери.

VIII.

И еще мѣсяцъ прошелъ, и приблизилось время принести оброкъ Богу.

Осень наступила рано. Замученный холодами, старой одеждой, пролежнями и сухими ранами на локтяхъ, Аверкій только головой качалъ, разумѣя смерть:

— Ну, и норовиста! Не докличешься!

А его даже старуха стала забывать: онъ порой не ѣлъ по двое сутокъ. Міръ онъ попрежнему видѣлъ только въ ворота — видѣлъ только крохотный кусочекъ огромной картины. Шли по горизонту за обнаженными лозинками все бѣлѣвшія, все холодѣвшія облака. Умирая, высохли и погнили травы. Пусто и голо стало гумно. Стала видна сквозь лозинки мельница въ безпріютномъ полѣ. Дождь порой смѣнялся снѣгомъ, вѣтеръ гудѣлъ въ дырахъ риги зло и холодно. Аверкій тупо думалъ:

— Ѣдетъ осень на пѣгой кобылѣ...

А въ черныя, ледяныя и мокрыя ночи, когда только рама воротъ мутнымъ и неподвижнымъ призракомъ стояла передъ нимъ, свинцово глядѣла на него, ему было жутко. Перейти же въ избу онъ не рѣшался: зналъ, что задохнется въ первую же ночь — и умретъ мучительно.

Высокій ладъ чувствъ и думъ опять пошелъ на убыль. И разъ приснился такой сонъ. Очень холодно, низкія тучи вдали надъ зеленями, надъ желто-красной грядой лѣса за ними. Возлѣ грязной дороги ѣдетъ онъ самъ — древній, длинноволосый, длинноногій, въ длинномъ полушубкѣ на изсохшемъ длинномъ тѣлѣ — и поталкиваетъ лаптемъ пѣгую кобыленку, глубоко вязнущую въ сырой землѣ, комами выворачивающую зеленя. Нагналъ его барскій староста верхомъ, на сѣдлѣ, молча, злобно далъ ему въ душу. Онъ, Аверкій, молча, легко съѣхалъ со спины кобылы вмѣстѣ съ армякомъ, на которомъ сидѣлъ, повалился на колѣни, снялъ тяжелую шапку съ лысой головы, сталъ плакать, просить прощенія, говорить, что онъ глухъ, старъ, слабъ, ѣдетъ къ дочери... Оскаливъ зубы, староста сталъ драть его кнутомъ по чемъ попало, — и отъ боли

 

// 39

 

и отъ ужаса Аверкій проснулся, весь въ слезахъ. И до разсвѣта лежалъ, глядѣлъ на свинцовый призракъ воротъ, чувствовалъ, что замираетъ, бьется послѣднимъ торопливымъ боемъ его истомленное сердце, и не понималъ, — сонъ ли это былъ, или сама жизнь его, слившаяся въ ту тоску, въ то горе, съ которымъ онъ повалился передъ старостой на колѣнки. И, вытирая мокрое отъ слезъ лицо, засмѣялся и твердо сказалъ себѣ:

— Какіе мы сами, такія и сани! Перейду въ избу! Задохнусь — туда и дорога...

А на утро и поневолѣ пришлось переходить. Внезапно пришла зима. И жизнь въ Аверкіи вспыхнула еще разъ.

Ахъ, въ этомъ было и давно знакомое, всегда радовавшее зимнее чувство! Первый снѣгъ, первая мятель! Забѣлѣли поля, потонули въ ней — забивайся на полгода въ избу! Въ бѣлыхъ снѣжныхъ поляхъ, въ мятели — глушь, дичь, а въ избѣ — уютъ, покой. Чисто выметутъ ухабистые земляные полы, выскребутъ, вымоютъ столъ, тепло вытопятъ печь свѣжей соломой — хорошо!

И дочь пріѣхала: Зточно почуяло ея сердцеИ, — подумалъ Аверкій, хотя и зналъ, что пріѣхала она къ подругѣ на сговоръ. Бѣлой кур˜й несло надъ деревней, убѣляя ее, гнилую и темную. Бѣлы были косогоры и берега рѣки — только сама рѣка, еще не застывшая, чернѣла, и по ней еще плавали бѣлые гуси. А въ сѣнцахъ избы стояла дочь, веселая и красивая. Теперь ей совсѣмъ не жалко было отца, — вѣдь все равно ему не встать. Осенью умерла ея дѣвочка — это снова сдѣлало ее молодой и свободной. Старуха готовила на нарахъ постель Аверкію. И она ждала ее, чтобы итти за отцомъ, на розвальняхъ перетаскивать его въ избу.

Пріѣхавъ, она распрягла лошадь и ввела ее въ сѣнцы. Распрягая, согрѣлась, раскраснѣлась, скинула шубку, скинула шаль на плечи и, привязавъ лошадь къ отдѣлившемуся въ дырявой стѣнѣ бревну, кормила ее хлѣбомъ. Въ раскрытую дверь несло серебристой пылью. Она стояла въ голубомъ шерстяномъ платьѣ, отъ котораго хорошо, душисто пахло. На волосахъ ея блестѣли остинки снѣга, глаза сіяли. Сосѣдcкій теленокъ лѣзъ въ сѣнцы. Она нѣсколько разъ выгнала его, потомъ выскочила на порогъ. Ей казалось, что она опять живетъ дома, у батюшки съ матушкой, дѣвкой. Ее радовало, что она знаетъ, чей это теленокъ, и кому нужно крикнуть о немъ.

— Мишка, родимецъ тебя расшиби! — крикнула она, выскакивая на порогъ и радуясь, что можетъ, какъ своя, тутош-

 

// 40

 

няя, не обидно ругаться. — Я за твоимъ быкомъ больше гоняться не стану!

Въ сѣнцы, грызя подсолнухи, вошла подруга, та, на чей сговоръ она пріѣхала, дѣвка серьезная, съ широкими черными бровями, тоже наряженная, въ новомъ большомъ платкѣ стального цвѣта съ серебристыми листьями.

— Пойдемъ батюшку перевозить, — торопливо сказала ей дочь Аверкія. — Совсѣмъ помираетъ, за попомъ велѣлъ итить...

Аверкій, возбужденный и безсонной ночью, и первой мятелью, и переходомъ въ избу, — близкой смертью, — лежалъ въ розвальняхъ и слушалъ, какъ холодно, по-зимнему шумитъ вѣтеръ, несущій бѣлые хлопья, какъ шуршитъ сухой рѣшетникъ, сквозь который дуетъ онъ. Аверкій дрожалъ, ежился въ своемъ истертомъ полушубкѣ, накрытый для тепла пѣгими попонами, и все надвигалъ на лоснящійся лобъ свою глубокую шапку. Лицо у него было ждущее, но глаза, большіе, потемнѣвшіе, ничего не выражали. Онъ самъ, своими силами, шатаясь и пьянѣя отъ слабости, перебрался изъ телѣги на розвальни и съ дѣтскимъ довольствомъ думалъ: придутъ, чтобы перекладывать его, — анъ у него ужъ все готово, только за оглобли берись... Вдругъ раздался звонкій голосъ дочери:

— Батюшка! живъ?

Дочь, увидя его, внезапно заплакала: такъ великъ и древенъ показался ей этотъ живой покойникъ, съ остатками жидкихъ волосъ, отросшихъ до плечъ, въ шапкѣ, ставшей отъ ветхости какимъ-то высокимъ шлыкомъ, въ родѣ скуфьи, и въ длинномъ армякѣ цвѣта сухого ржаного хлѣба поверхъ полушубка. Онъ поздоровался съ ней чуть слышно. И, опустивъ глаза, она почти безъ помощи старухи потащила розвальни къ избѣ. И по бѣлоснѣжному покрову потянулись отъ риги до избы двѣ черныхъ полосы — траурный слѣдъ полозьевъ, все лѣто стоявшихъ на влажной землѣ.

IX.

На дворѣ сизѣли сумерки, но еще свѣтло было, бѣло отъ снѣга. А изба уже наполнялась сумерками.

Въ сумерки, весь въ снѣгу, нагибаясь на порогѣ низкой двери, вошелъ въ избу священникъ.

— Гдѣ онъ тутъ у васъ? — бодро крикнулъ онъ, и голосъ его раздался, какъ голосъ самой смерти.

Въ тихомъ страхѣ встала съ лавки старуха. (Дочь, не думая, что конецъ отца такъ близокъ, ушла на сговоръ). Упираясь дрожащими руками, приподнялся и самъ Аверкій

 

// 41

 

и замеръ въ ожиданіи, какъ вставшій изъ гроба. Въ темнотѣ мертвенно-блѣдно синѣло его ужасное лицо. Взглянувъ на него, священникъ понизилъ голосъ и быстро, такимъ тономъ, точно вошелъ въ избу еще кто-то, тотъ, для кого все это и дѣлалось, сказалъ:

— Шапку-то, шапку-то сними... Опомнись!

Аверкій стащилъ ее, положилъ на колѣни...

Потомъ затеплилась желтымъ огонькомъ восковая свѣча. Исповѣдавшись, причастившись, Аверкій чуть слышно спросилъ:

— Батюшка! Ну, какъ по-вашему, — вы это дѣло хорошо знаете, — есть ужъ она во мнѣ?

И священникъ, какъ бы снова почувствовавъ свою власть, отвѣтилъ ему громко и поспѣшно, почти грубо:

— Есть, есть. Пора, собирайся!

Не глядя на старуху, онъ поймалъ ея руку, въ которой ужъ давно отпотѣлъ приготовленный двугривенный, и поспѣшно шагнулъ за порогъ. Старуха, перекрестившись, подошла къ нарамъ и стала, подпирая рукой подбородокъ, наглядываясь въ послѣдній разъ на того, кого она такъ мало видѣла при жизни... ЗПора, пора!И — крикнулъ на него священникъ. И онъ покорно легъ на спину, зажавъ свѣчу въ костлявыхъ пальцахъ. Сердце его млѣло, таяло — онъ плылъ въ туманѣ, въ предсмертной зыби. Желтый дрожащій свѣтъ скользилъ по его пепельнымъ губамъ, сквозившимъ въ рѣдкихъ усахъ, по блестящему острому носу, по большимъ лиловымъ яблокамъ закрытыхъ глазъ. Чувствуя чью-то близость, онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе — хотѣлъ что-то сказать и пріоткрыть глаза. Но только дрогнуло его лицо. Можетъ, его пугалъ и безпокоилъ этотъ свѣтъ, эта черная дрожащая тьма, напоминающая церковь? И старуха, думая, что до конца еще далеко, тихо вынула свѣчу изъ рукъ Аверкія и, дунувъ на нее, сѣла возлѣ него.

И въ тишинѣ, въ темнотѣ Аверкію стало легче. Представился ему лѣтній день, лѣтній вѣтеръ въ зеленыхъ поляхъ, косогоръ за селомъ и на немъ — его могила... Кто это такъ звонко и такъ жутко кричитъ, причитаетъ надъ нею?

— Родимый ты мой батюшка, чт˜ жъ ты себѣ сдумалъ, чт˜ ты надъ нами сдѣлалъ? Кто жъ будетъ нами печалиться, кто будетъ заботиться? Родимый ты мой батюшка, я шла мимо вашего двора: никто меня не встрѣтилъ, никто не привѣтилъ! Я, бывало, батюшка, иду мимо васъ — ты меня встрѣчаешь, ты меня привѣчаешь! Ужъ ты грянь, громушекъ, просвѣтися, м˜лонья, разступися, мать-сыра-земля! Ужъ вы дуньте,

 

// 42

 

вѣтры буйные, — вы раздуйте золотую парчу, распахните мово батюшку!

— Ахъ, это дочь! — подумалъ Аверкій съ радостью, съ нѣжностью, съ затрепетавшей въ груди сладкой надеждой на что-то...

Умеръ онъ въ тихой, темной избѣ, за окошечкомъ которой смутно бѣлѣлъ первый снѣгъ, такъ неслышно, что старуха и не замѣтила.

Капри. 14—22. II. 1913.

__________

 

// 43



[1] Исправлена опечатка, было: задвыхаться