<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 3-9>

Не прошла еще древняя Русь...

Ив. Аксаковъ.

IOAHHЪ РЫДАЛЕЦЪ.

Есть новая станція Грѣшное, есть старое степное село того же имени.

На станціи останавливается въ лѣтніе дни юго-восточный экспрессъ. На станціи голо и скучно. Казенный кирпичный вокзалъ, построенный слишкомъ низко по длинѣ, еще слишкомъ красенъ. Платформу замѣняетъ песокъ. Переходить по песку къ вокзалу трудно, да и зачѣмъ? Вокзалъ пусть и гулокъ, нѣтъ въ немъ ни буфета ни книжнаго кіоска. А поѣздъ великолѣпный. Изъ открытыхъ оконъ тяжелыхъ запыленныхъ вагоновъ глядятъ богатые люди, ѣдущіе на Кавказъ: знаменитый чудовищно-толстый артистъ въ шелковой сѣрой шапочкѣ, черная красивая дама съ лорнетомъ, персіянинъ изъ Баку, не сводящій съ нея нагло-сонныхъ глазъ, худой англичанинъ съ трубочкой въ зубахъ, молча и внимательно осматривающій эти необозримыя равнины, которымъ не уступаютъ только преріи... По доскамъ, вдоль поѣзда, медленно прогуливается широкій старичокъ-генералъ съ маленькими ножками и дѣлаетъ разсѣянный видъ, втайнѣ наслаждаясь и тѣмъ, что у дверей вокзала вытянулся передъ нимъ жандармъ, и тѣмъ, что вотъ ѣдетъ онъ, генералъ, въ дорогомъ поѣздѣ на воды и гуляетъ съ открытой головой, скромный, спокойный за свое достоинство и во всѣхъ отношеніяхъ порядочный. Возлѣ пахнущаго кухоннымъ чадомъ вагона-ресторана, за зеркальными стеклами котораго пестрѣютъ цвѣты на бѣлоснѣжныхъ столикахъ, стоятъ бритые лакеи во фракахъ съ золотыми пуговицами, потный поваръ, поваренокъ, — все какъ будто тѣ же самые, чт˜ видѣлъ англичанинъ и въ Египтѣ и на французской Ривьерѣ. А громадный американскій паровозъ, весь горячій и блестящій масломъ, сталью,

// 3

мѣдью, топится, дрожитъ отъ клокочущей въ немъ силы, нетерпѣливо сдерживая ее. Ходитъ по выступамъ вокругъ его лежачаго туловища молодой кочегаръ съ масленкой въ рукѣ; шумитъ рукавъ водокачки, наполняя глубокій тендеръ... И вотъ вода уже переливается черезъ края, все, чт˜ нужно, сдѣлано, торопливо бьютъ въ колоколъ у дверей вокзала, генералъ, звеня серебряными шпорами, спѣшитъ въ свой вагонъ...

На станціи Грѣшное, когда скрывается въ степи поѣздъ, становится мертво и безлюдно. Мужикъ, неизвѣстно зачѣмъ приходившій на станцію, долго стоялъ на пескѣ и думалъ: ЗВотъ уйдетъ машина, пойду и я помаленьку...И Глядѣлъ на мужика англичанинъ, дивясь его шапкѣ, полушубку и бородѣ, слинявшей на солнцѣ. Глядѣлъ и мужикъ на англичанина, но разсѣянно: селу нѣтъ никакого дѣла до поѣзда. Когда поѣздъ скрывается, мужикъ, безо всякаго желанія, съ притворнымъ наслажденіемъ крякая, выпиваетъ двѣ кружки теплой воды изъ станціонной бочки, вытираетъ бороду и бредетъ домой. Бредетъ онъ не спѣша: время неопредѣленное, ни дневное ни вечернее — въ такую пору дѣлать нечего, думать не хочется, да неопредѣленна и погода: зашло солнце за облачко — не жарко и въ полушубкѣ, хотя, конечно, можно было и не надѣвать его. Дорога отъ станціи къ селу пролегаетъ по выгону, мимо большой княжеской усадьбы и каменной церкви, чт˜ напротивъ нея, возлѣ погоста. Поровнявшись съ церковью, мужикъ, по привычкѣ, снимаетъ шапку и крестится, низко кланяясь: въ селѣ Грѣшномъ, за оградой церкви, возлѣ алтаря, рядомъ съ могилой князя, вельможи, ссорившагося съ самимъ царемъ, почиваетъ блаженный, Христа ради юродивый Iоаннъ Рыдалецъ.

Княжеская усадьба въ селѣ Грѣшномъ, конечно, старая и давно всѣми забытая: необитаемъ ея каменный двухъэтажный домъ, черенъ и дикъ садъ. Погостъ на выгонѣ — голый, бугристый, съ двумя-тремя изсохшими ракитами. Церковь грубо испорченнаго византiйскаго склада по камню крашена темно-коричневой краской. Въ оградѣ ея, за алтаремъ, не мало разсѣяно широкихъ чугунныхъ плитъ. А какъ разъ возлѣ оконъ алтаря высятся два огромныхъ кирпичныхъ гроба, тоже прикрытыхъ плитами. И съ великимъ удивленіемъ прочтетъ всякій, не знающій преданій села Грѣшнаго, отлитыя на этихъ плитахъ имена подъ ними покоящихся: на одной — имя князя и вельможи, а на другой — раба его, землянскаго крестьянина Ивана Емельянова Рябинина. Такь и сказано: крестьянинъ такой-то,

// 4

родившійся и умершій тогда-то, а ниже: Iоаннъ Рыдалецъ, Христа нашего ради юродивый. Князь и вельможа, богохульникъ, только передъ самой кончиной примирился съ Богомъ и людьми. И, по княжескому желанію, ничто, кромѣ имени и начала покаяннаго псалма Давида, не украсило княжеской могильной плиты. Плита же юродиваго, не выразившаго никакихъ предсмертныхъ желаній, украшена стихами и однимъ изъ любимѣйшихъ плачей его. ЗЮр˜дъ, неряшенъ мipy онъ казалсяИ — говоритъ строфа, посвященная его памяти неизвѣстнымъ поэтомъ. А подъ нею отлиты тѣ горькія и страшныя слова пророка Михея, съ которыми и умеръ юродивый: ЗБуду рыдать и плакать, буду ходить, какъ ограбленный, буду выть, какъ шакалы, и вопить, какъ страусы!И

Tѣ, чт˜ ѣдутъ въ экспрессѣ на воды, знаютъ немало о князѣ — изъ книгъ. А въ селѣ Грѣшномъ образъ его смутенъ; село знаетъ только то, что лѣтъ сто тому назадъ пріѣхалъ онъ доживать свой вѣкъ въ грѣшинской глуши, что малъ ростомъ и чудёнъ былъ онъ, что странными поступками ознаменовалъ онъ свой пріѣздъ. Доложили ему рано утромъ въ день Новаго года, что пришелъ священникъ съ причтомъ. ЗПозвать его въ залуИ, — сказалъ князь — и долго заставилъ ждать себя. А внезапно выйдя изъ маленькой боковой двери въ эту высокую холодную залу, еще не бритый, безъ парика, въ сафьяновыхъ сапожкахъ и халатикѣ на заячьемъ мѣху, отрывисто спросилъ священника: ЗЗачѣмъ, сударь, пожаловалъ?И. Священникъ оробѣлъ, смущенно отвѣтилъ, что желалъ бы совершить служеніе. И князь, ѣдко засмѣявшись, будто бы сказалъ ему: ЗТакъ служи мнѣ, сударь, въ такомъ paзѣ панихидуИ. — ЗНо осмѣлюсь спросить, ваше сіятельство, — по комъ жe?И — ЗА по старому году, сударь, по старому году!И — сказалъ князь — и самъ подтягивалъ причту, не дерзнувшему ослушаться... Въ этотъ-то день и отдано было первое приказаніе — дать полсотни розогъ Ивану, съ плачемъ и лаемъ выскочившему изъ ельника на князя, на разметенную аллею, по которой гулялъ князь.

Тѣ, чт˜ ѣздятъ мимо станціи Грѣшное, ѣдутъ, если они богомольны, на поклонъ угоднику воронежскому, а про гpѣшинскаго, мужицкаго, даже и не слыхали никогда. Въ селѣ же Грѣшномъ вотъ чт˜ разсказываютъ. Росъ, говорятъ, Ваня въ семьѣ честной и праведной, у родителей своихъ, выселенныхъ княземъ подъ Землянскъ-городъ. Съ раннихъ лѣтъ полюбилъ онъ писаніе. Хорошія книжки носилъ онъ и съ богомолья, отъ Царицы Небесной — къ Ней на поклонъ онъ съ бабами часто ходилъ. Мать настаиваетъ, отецъ кланяется:

// 5

женись, сынокъ! А онъ плачетъ, рыдаетъ, проситъ себѣ отъ Бога видѣнія, на Аѳонъ сбирается. Вышло ему въ видѣніи испытаніе: послухаться отца. Всталъ онъ наранѣ, далъ отцу полное согласіе. Сыграли свадьбу, положили молодыхъ въ отхожую спальню, а они другъ дружки не коснулись, вышли оба заплаканные. Сѣлъ Ваня опять за свое, за всякое священное письмо, а день хорошій, морозный, за ночь снѣгъ выпалъ, виденъ слѣдокъ вездѣ: всѣ къ обѣднѣ пошли, пошла и молодая съ новыми родными, только Ваня одинъ дома, не пожелалъ и въ церковь пойти. И видитъ въ окно: подъѣзжаетъ къ окну поповъ работникъ въ новыхъ розвальняхъ, на ворономъ коню: лошадь отличная, поповская, хлѣбная. Подходитъ работникъ, стучитъ кнутовищемъ: ЗВаня, велѣлъ тебѣ отецъ въ церковь ѣхать, взять съ собой лапти новые и денегъ двадцать копеекъИ. Ваня говоритъ: ЗДа я и не знаю, гдѣ деньги у отцаИ. — ЗА за образ€ми, — говоритъ поповъ работникъ, — въ гаманѣ лежатъИ. (По нашей мѣстности всегда такъ — какую записочку волостную, поминаніе — все туда кладутъ, а допрежъ и деньги класть не боялись). Нечего дѣлать, досталъ Ваня деньги, надѣлъ армячокъ, вышелъ, сѣлъ въ сани на колѣнки, поѣхалъ по селу, увидалъ на горѣ храмъ Божій, сказалъ: ЗГосподи Исусе...И. И только сказалъ — глядь, сидитъ онъ въ степи, въ полѣ, на снѣгу, на морозѣ, разутъ, раздѣтъ, новые лапти на ногахъ, старые осметки на веревкѣ черезъ плечо, а самъ плачетъ-рыдаетъ. Узнали въ селѣ объ томъ, наладили подводу за Ваней, хотятъ на сборню везть, думали — бродяга какой, а онъ плачетъ, рыдаетъ, на всѣхъ, какъ цѣпной кобель, кидается, самъ кричитъ на все поле: ЗБуду, буду ходить, какъ ограбленный, буду вопить, какъ штраусы!И. Ну, конечно, навалились всѣмъ міромъ-соборомъ, избили до безчувствія, связали, повезли, а навстрѣчу отецъ идетъ: пришелъ, говоритъ, отъ обѣдни, вижу, сына нѣту, а видать чей-то пѣшій слѣдъ пробитъ за гумна, за овины; пошелъ я, говоритъ, по этому слѣду и вижу: лапти новые, а слѣдъ отъ одной ноги до другой — болѣ трехъ сажёнъ...

Село Грѣшное этимъ и кончаетъ житіе святого. А смутно помнятъ его лишь старухи, доживающія свой долгій вѣкъ въ княжеской мертвой усадьбѣ. Всю свою жизнь, говорятъ онѣ, Иванъ скитался и непристоенъ былъ. Онъ долго сидѣлъ на желѣзной цѣпи въ отцовской избѣ, грызъ себѣ руки, грызъ цѣпь, грызъ всякаго, кто къ нему приближался; часто кричалъ свое любимое: ЗДай мнѣ удовольствіе!И — и былъ нещадно битъ и за ярость свою и за непонятную просьбу. А сорвавшись однажды, пропалъ — и объявился страннымъ,

// 6

пошелъ по селамъ, всюду съ лаемъ и оскаленными зубами кидаясь на господъ, на начальниковъ и въ слезахъ вопя: ЗДай мнѣ удовольствіе!И. Былъ онъ худой, жиленый, ходилъ въ одной длинной рубахѣ изъ веретья, подпоясывался обрывкомъ, за пазухой носилъ мышей, въ рукѣ — желѣзный ломъ и ни лѣтомъ ни зимой не надѣвалъ ни обуви ни шапки. Кровавоглазый, съ пѣной на губахъ, со всклоченными волосами, онъ гонялся за людьми, — и люди, крестясь, бѣжали отъ него. Былъ онъ уже славенъ, былъ пораженъ какою-то болѣзнью, все лицо его покрывшей бѣлой известковой коркой и сдѣлавшей еще ужаснѣе его алые глаза, былъ особенно яростенъ, когда пришелъ въ Грѣшное, прослышавъ о пріѣздѣ князя. Приказавъ отнять у него ломъ и при себѣ выпороть, — конюхи плакали, растягивая Рыдальца, съ воплями кусавшаго ихъ, — князь сказалъ: ЗВотъ тебѣ, Иванъ, и удовольствіе. Я бы могъ тебя въ кандалы заковать и въ тюрьмѣ сгноить, да я, сударь, не злобенъ: гуляй себѣ, проповѣдуй, ори, токмо меня не ондируй. А ежели ты не уймешься, то я неуклончиво буду доставлять тебѣ въ такомъ разѣ то самое удовольствіе, о коемъ ты кричишь, уподобляя себя страусуИ. И такъ какъ Иванъ не унялся, почитай каждую недѣлю прежестоко пугалъ князя, выскакивая изъ-за угловъ и запуская въ него мышами, то и таскали чуть не каждую недѣлю люто оравшаго Рыдальца на конюшню...

Въ старомъ селѣ Грѣшномъ скоро забываютъ прошлое, быль скоро претворяютъ въ легенду. Ивана Рыдальца запомнили надолго, можетъ-быть, только потому, что на самого князя возставалъ онъ, а князь всѣхъ поразилъ своимъ предсмертнымъ словомъ. Онъ, когда ему, больному и изсохшему, доложили о кончинѣ Ивана, умершаго въ полѣ, въ дождливую осень, твердо сказалъ: ЗСхороните же сего безумца возлѣ церкви, а меня, вельможу-князя, положите рядомъ съ нимъ, съ моимъ холопомъИ. И сталъ Иванъ Рябининъ Iоанномъ Рыдальцемъ, и видится онъ селу Грѣшному, точно въ церкви написанный — полунагой и дикій, какъ пророки, всю жизнь вопившій о какой-то радости и умершій въ грязномъ полѣ. Но святымъ и пророкомъ онъ все-таки не сталъ: не вѣритъ село въ мужицкихъ святыхъ, крестится и кланяется, а не вѣритъ — всѣ святые, думаетъ оно, всѣ настоящіе угодники не мужиками, а монахами, священниками, архимандритами были. И дивится наслѣдникамь князя.

На станціи Грѣшное каждый годъ въ началѣ осени сходитъ съ экспресса и направляется по выгону къ церкви, сопровождаемая начальникомъ станціи, некрасивая, худая

// 7

дама въ траурѣ, съ красивымъ тонконогимъ корнетомъ подъ руку. У церковной ограды съ поклонами встрѣчаетъ ихъ полный священникъ въ черной ризѣ и дьячокъ съ кадиломъ. Надъ полями уже тянутся низкія тучи, дуетъ сырой, холодный вѣтеръ. Но священникъ и дьячокъ стоятъ съ обнаженными головами. А входя въ церковную ограду, обнажаютъ головы и корнетъ, и начальникъ станціи, слѣдующій позади всѣхъ и спокойнымъ видомъ своимъ дающій понять, что идетъ онъ только ради вѣжливости. Сзади всѣхъ, спокойно и вѣжливо, стоитъ онъ и тогда, когда начинаетъ развѣваться по вѣтру пахучій кадильный дымъ надъ страшными кирпичными могилами, и обходитъ ихъ, кадя и поклоняясь, возглашая вѣчную память князю и рабу его, священникъ. Корнетъ молится разсѣянно. Онъ, юный, красиво наряженный, выставляетъ впередъ острое колѣно, крестится мелкими крестиками и склоняетъ маленькую головку съ той недоведенной до конца почтительностью, съ которой кланяются святымъ и прикладываются къ нимъ люди мало думающіе о святыхъ, но все-таки боящіеся испортить свою счастливую жизнь ихъ немилостью. Но дама плачетъ. Она заранѣе поднимаетъ вуаль, опускаясь на колѣни передъ могилой Ивана Рябинина, Iоанна Рыдальца, — она знаетъ, что сейчасъ навернутся на глаза ея слезы. ЗЮр˜дъ, неряшенъ міру онъ казалсяИ — читаетъ она на гробовой плитѣ. И слова эти трогаютъ, умиляютъ ее. А страшныя слова пророка Михея, упоминаніе шакала и страуса внушаютъ ей трепетъ и тоску. И она плачетъ долго и горько, стоя на колѣняхъ, опершись одной рукой, въ перчаткѣ, на тонкій зонтикъ, а другой — голубой, прозрачной, въ кольцахъ — прижимая къ глазамъ, съ мольбой, грустью и слезами устремленнымъ на могилу, маленькій батистовый платокъ.

Капри. 18. II. 1913.

_________

// 8