<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 303-313>

ИЗЪ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ.

...Однажды, читая газеты, Чеховъ поднялъ лицо и не спѣша, безъ интонацiй, сказалъ:

— Все время такъ: Короленко и Чеховъ, Потапенко и Чеховъ, Горькiй и Чеховъ...

Время измѣнилось. Теперь онъ выдѣленъ. Но, думается, и до сихъ поръ не понятъ, не почувствованъ онъ какъ слѣдуетъ: слишкомъ своеобразный, сложный былъ онъ человѣкъ, душа скрытная, застѣнчивая даже, въ силу своей тонкой организацiи, и воедино слитая съ рѣдкимъ по остротѣ умомъ. Всегда было много крикливыхъ людей, теперь ихъ особенно много. А онъ былъ изъ тѣхъ, о комъ сказалъ Саади: ЗТоть, у кого въ карманѣ склянка съ мускусомъ, не кричитъ о томъ на всѣхъ перекресткахъ: за него говоритъ ароматъ мускусаИ... Я писалъ, что никогда ни съ кѣмъ не былъ онъ друженъ, близокъ по-настоящему. Теперь это подтверждается. Замѣчательная есть строка въ недавно опубликованныхъ отрывкахъ изъ его записной книжки:

— Какъ я буду лежать въ могилѣ одинъ, такъ въ сущности я и живу одиноко.

__________

Въ ту же записную книжку онъ занесъ такiя мысли:

Когда порядочный человѣкъ относится критически къ себѣ и къ своему дѣлу, то ему говорятъ: Знытикъ, бездѣльникъ, скучающiйИ.

— Какъ люди охотно обманываются, какъ любятъ они пророковъ, вѣщателей, какое это стадо!

— На одного умнаго полагается 1.000 глупыхъ, на одно умное слово приходится 1.000 глупыхъ, и эта тысяча заглушаетъ.

Его заглушали долго, распознавать стали поздно. До ЗМу-

// 303

жиковъИ, далеко не лучшей его вещи, большая публика охотно читала его; но для нея онъ былъ только занятный разсказчикъ, авторъ ЗВинтаИ, ЗЖалобной книгиИ. Люди идейные интересовались имъ, въ общемъ, мало: признавали его талантливость, но серьезно на него не смотрѣли, — помню, какъ нѣкоторые изъ нихъ искренно хохотали надо мной, юнцомъ, когда я осмѣливался сравнивать его съ Гаршинымъ, Короленко, а были и такiе, которые говорили, что и читать-то никогда не станутъ они человѣка, начавшаго писать подъ именемъ Чехонте: ЗНельзя представить себѣ, — говорили они, — чтобы Толстой или Тургеневъ рѣшились замѣнить свое имя такой пошлой кличкойИ. Въ средѣ литературной отношенiе къ нему было иное, тамъ его нѣкоторые высоко ставили, но тоже съ оговорками. А самъ онъ даже и это признанiе отрицалъ.

Настоящая слава пришла къ нему только съ постановкой его пьесъ въ Художественномъ театрѣ. И, должно-быть, это было для него не менѣе обидно, чѣмъ то, что только послѣ ЗМужиковъИ заговорили о немъ: вѣдь и пьесы его — не лучшее изъ написаннаго имъ, а кромѣ того, это вѣдь значило, что вниманiе къ нему привлекъ театръ, то, что тысячу разъ повторилось его имя на афишахъ, что запоминались: З22 несчастьяИ, Зглубокоуважаемый шкапъИ, Зчеловѣка забылиИ, — что явился посредникъ между нимъ и публикой, разъяснявшiй его этой публикѣ. Да и о пьесахъ-то своихъ былъ онъ, думается, не очень высокаго мнѣнiя. Часто говорилъ онъ:

— Какiе мы драматурги! Единственный, настоящiй драматургъ —Найденовъ: прирожденный драматургъ, съ самой чт˜ ни на есть драматической пружиной внутри! Онъ долженъ теперь еще десять пьесъ написать и девять разъ провалиться, а на десятый опять такой успѣхъ имѣть, что только ахнешь!

И, помолчавъ, вдругъ заливался радостнымъ смѣхомъ:

— Знаете, я недавно у Толстого въ Гаспрѣ былъ. Онъ послѣ болѣзни въ постели лежалъ, но много говорилъ обо всемъ, и обо мнѣ, между прочимъ... Наконецъ я встаю, прощаюсь. Онъ задерживаетъ мою руку, говоритъ: ЗПоцѣлуйте меняИ, — и, поцѣловавъ, вдругъ быстро суется къ моему уху и этакой энергичной старческой скороговоркой: ЗА все-таки пьесъ Вашихъ я терпѣть не могу! Шекспиръ скверно писалъ, а вы еще хуже!И

___________

Долго иначе и не называли его, какъ ЗхмурымъИ писателемъ, Зпѣвцомъ сумеречныхъ настроенiйИ, Збольнымъ талан-

// 304

томъИ, человѣкомъ, смотрящимъ на все безнадежно и равнодушно. Я уже писалъ, какъ возмущался онъ этимъ:

— Какой я ЗхмурыйИ человѣкъ, какая Зхолодная кровьИ, какой такой пессимистъ?

Теперь безъ всякой мѣры гнутъ палку въ другую сторону, треплютъ фразу о Знебѣ въ алмазахъИ... Послѣднiя десять лѣтъ твердятъ: Зчеховская нѣжность и теплотаИ, Зчеховская грустьИ, Зчеховская любовь къ человѣкуИ, Зпѣвецъ вишневыхъ садовъИ... И читать все это нестерпимо. Если случалось, что бездарный человѣкъ пускался при немъ кого-нибудь характеризовать или копировать, онъ не зналъ, куда глаза спрятать отъ стыда за этого человѣка. Чт˜ же чувствовалъ бы онъ, читая про свою ЗнѣжностьИ! Очень рѣдко и очень осторожно слѣдуетъ употреблять это слово, говоря о немъ. Еще болѣе были бы противны ему эти Зтеплота и грустьИ. А вѣдь идутъ еще дальше: его, воплощенную сдержанность, твердость и ясность, сравниваютъ иногда съ Комиссаржевской!

Говоря о немъ, даже талантливые люди порой берутъ невѣрный тонъ, порой говорятъ удивительныя вещи. Купринъ, напримѣръ, такъ театрально передаетъ его слова: ЗЗнаете ли, — прибавлялъ онъ вдругъ съ серьезнымъ лицомъ, тономъ глубокой вѣры, — знаете ли, черезъ 300 лѣтъ вся земля обратится въ цвѣтущiй садъ. И жизнь будетъ тогда необыкновенно легка и удобна!И Елпатьевскiй даетъ такой образъ: ЗЯ встрѣчалъ у Чехова людей добрыхъ и мягкихъ, нетребовательныхъ и неповелительныхъ, и влекло его къ такимъ людямъЙ Его всегда влекли къ себѣ тихiя долины, съ ихъ мглой, туманными мечтами и тихими слезамиИ... А Короленко характеризуетъ его талантъ такими жалкими словами, какъ Зпростота и задушевностьИ, приписываетъ ему Зпечаль о призракахъИ. Напримѣръ (въ одной критической замѣткѣ): ЗРазсказы Седерберга напоминаютъ простоту и задушевность нашего Чехова...И Или (тоже въ одной критической замѣткѣ, гдѣ Короленко разбираетъ мои разсказы ЗСныИ и ЗЗолотое дноИ и совершенно извращаетъ смыслъ этихъ разсказовъ): ЗЧехову очень нравились эти очерки Бунина... Мы можемъ понять его: они проникнуты тою же печалью о призракахъ, которые мы встрѣчаемъ и въ послѣдней драмѣ Чехова...И

______________

Простъ, точенъ и скупъ на слова былъ онъ даже въ обыденной жизни. Словомъ онъ чрезвычайно дорожилъ, слово высокопарное, фальшивое, пошлое, книжное дѣйствовало на него рѣзко; самъ онъ говорилъ прекрасно — всегда по-своему, ясно,

// 305

правильно (и, кстати сказать, употребляя приставку ЗжеИ совсѣмъ не въ той комичной мѣрѣ, какъ это приписываютъ ему въ воспоминанiяхъ, собранныхъ Сулержицкимъ). Писателя въ его рѣчи не чувствовалось, сравненiя, эпитеты онъ употреблялъ рѣдко, а если и употреблялъ, то чаще всего обыденные и никогда не щеголялъ ими, никогда не наслаждался своимъ удачно сказаннымъ словомъ.

Къ ЗвысокимъИ словамъ онъ чувствовалъ ненависть. Замѣчательное мѣсто есть въ однихъ воспоминанiяхъ о немъ. ЗОднажды, — разсказываетъ авторъ этихъ воспоминанiй, — я пожаловался Антону Павловичу: ЗАнтонъ Павловичъ! Чт˜ мнѣ дѣлать! Меня рефлексiя заѣла!И И Антонъ Павловичъ отвѣтилъ мнѣ: ЗА вы поменьше водки пейтеИ.

Можетъ-быть, въ силу этой ненависти къ ЗвысокимъИ словамъ, къ такъ называемымъ поэтическимъ красотамъ, къ неосторожному обращенiю со словомъ, свойственному многимъ стихотворцамъ, а теперешнимъ въ особенности, такъ рѣдко удовлетворялся онъ стихами. Какъ восторженно говорилъ онъ о лермонтовскомъ ЗПарусѣИ!

— Это стоитъ всего Б. и Уренiуса со всѣми ихъ потрохами, — сказалъ онъ однажды.

— Какого Уренiуса? — спросилъ я.

— А развѣ нѣтъ такого поэта?

— Нѣтъ.

— Ну, Упрудiуса, — сказалъ онъ серьезно. — Вотъ имъ бы въ Одессѣ жить. Тамъ же думаютъ, что самое поэтическое мѣсто въ мiрѣ — Николаевскiй бульваръ: и море, и кафэ, и музыка, и всѣ удобства, — каждую минуту сапоги можно почистить...

Вспоминаю съ великимъ удовольствiемъ еще и то, что онъ терпѣть не могъ такихъ словъ, какъ ЗкрасивоИ, ЗсочноИ, ЗкрасочноИ.

— Хорошо у Полонскаго сказано, — говорилъ я: — Зкрасиво — ужъ не красотаИ.

— Чудесно! — соглашался онъ. — А ЗкрасочноИ — вѣдь они же не знаютъ, что у художниковъ это бранное слово!

И порою, смѣясь, утверждалъ, что одно изъ лучшихъ стихотворенiй начала двадцатаго вѣка написано на стѣнѣ его ялтинскаго дома Гиляровскимъ:

Край, друзья, у васъ премилый,

Наслаждайся и гуляй:

Шарикъ, Тузикъ косорылый

И какой-то Бабакай.

________

// 306

Представители того ЗновагоИ искусства, которое такъ хорошо назвалъ Зпересоленной карикатурой на глупостьИ Толстой, смѣшны и противны были ему. Да и могъ ли онъ воплощенное чувство мѣры, благородства, человѣкъ высшей простоты, высшаго художественнаго цѣломудрiя, не возмущаться этими пересоленными карикатурами и на глупость и на величайшую вычурность, и на величайшее безстыдство и на неизмѣнную лживость! Часто говорилъ онъ въ суровомъ и грустномъ раздумьѣ:

— Вотъ умретъ Толстой, все къ чорту пойдетъ!

— Литература?

— И литература.

И самъ онъ умеръ не в˜-время. Будь живъ онъ, можетъ-быть, все-таки не дошла бы русская литература до такой пошлости, до такого паденiя, до изломавшихся прозаиковъ, до косноязычныхъ стихотворцевъ, кричащихъ на весь кабакъ о собственной генiальности...

___________

Про тогдашнихъ модернистовъ, ЗдекадентовъИ, какъ называли ихъ, онъ однажды сказалъ:

— Какiе они декаденты, они здоровеннѣйшiе мужики! Ихъ бы въ арестантскiя роты отдать.

Случалось, что собирались у него люди самыхъ различныхъ ранговъ: со всѣми онъ былъ одинаковъ, никому не оказывалъ предпочтенiя, никого не заставлялъ страдать отъ самолюбiя, чувствовать себя забытымъ, лишнимъ... Рѣдкая и прекрасная черта!

Всегда со всѣми онъ былъ любезенъ, съ нѣкоторыми очень ласковъ. Но и тѣхъ и другихъ неизмѣнно держалъ онъ на извѣстномъ разстоянiи отъ себя, ничуть не подчеркивая этого, — какъ-то непередаваемо и съ безупречной деликатностью давая понять это и внушая всѣмъ, — за исключенiемъ, конечно, самыхъ тупыхъ, — почтенiе къ себѣ, нѣкоторымъ даже робость.

Чувство собственнаго достоинства, независимости было у него очень велико, но ему не нужно было стараться проявлять его, — оно исходило отъ него, какъ нѣкiй радiй. И не боялся онъ никого и ничего, многихъ и многое глубоко почитая, — боялся (если ужъ употреблять это не совсѣмъ удачное слово) одного только Толстого. Такъ боятся тѣхъ, кого слишкомъ любятъ или даже больше, чѣмъ любятъ. Онъ не разъ говорилъ:

— Вы только подумайте, вѣдь это онъ, онъ написалъ, что

// 307

Анна сама чувствовала, видѣла, какъ у нея блестятъ глаза въ темнотѣ!

— Серьезно, я его боюсь, — говорилъ онъ, смѣясь и какъ бы радуясь этой боязни.

И однажды чуть не часъ рѣшалъ, въ какихъ штанахъ поѣхать къ Толстому. Сбросилъ пенснэ, помолодѣлъ и, мѣшая, по своему обыкновенiю, шутку съ тѣмъ серьезнымъ, чт˜ было въ душѣ, все выходилъ изъ спальни — то въ однихъ, то въ другихъ штанахъ.

— Нѣтъ, эти неприлично узки! — говорилъ онъ. — Подумаетъ: щелкоперъ!

И шелъ надѣвать другіе, и опять выходилъ, смѣясь:

— А эти шириной съ Черное море! Подумаетъ: нахалъ...

_____________

Однажды онъ въ небольшой компанiи близкихъ людей поѣхалъ въ Алупку и завтракалъ тамъ въ ресторанѣ, былъ веселъ, много шутилъ. Вдругъ изъ сидѣвшихъ за сосѣднимъ столомъ поднялся какой-то господинъ съ бокаломъ въ рукѣ:

— Господа! Я предлагаю тостъ за присутствующаго среди насъ Антона Павловича Чехова, гордость нашей литературы, пѣвца сумеречныхъ настроенiй...

Поблѣднѣвъ, Чеховъ всталъ и вышелъ. И много разъ съ негодованiемъ разсказывалъ объ этой исторiи.

______________

Я подолгу живалъ въ Ялтѣ и почти всѣ дни проводилъ у него. Часто я уѣзжалъ поздно вечеромъ, и онъ говорилъ:

— Прiѣзжайте завтра пораньше.

Голосъ у него былъ глуховатый, и часто говорилъ онъ безъ оттѣнковъ, суховато, какъ бы бормоча: трудно было иногда понять, искренно ли говоритъ онъ. И я порой отказывался. Онъ сбрасывалъ пенснэ, прикладывалъ руки къ сердцу, съ едва уловимой улыбкой на блѣдныхъ губахъ, раздѣльно повторялъ:

— Господинъ депутатъ Букишонъ, убѣдительнѣйше васъ прошу! Если вамъ будетъ скучно со Зстарымъ, забытымъ писателемъИ, посидите съ Машей, съ мамашей, которая влюблена въ васъ, съ моей женой, венгеркой Книпшицъ... Будемъ говорить о литературѣ...

Я очень любилъ его, эта настойчивость была прiятна. Я прiѣзжалъ, и случалось, что мы, сидя у него въ кабинетѣ, молчали все утро, просматривая газеты, которыхъ онъ получалъ великое множество. Изрѣдка въ нихъ попадалось кое-что и обо мнѣ, чаще всего что-нибудь неумное, и меня очень трогало, какъ спѣшилъ онъ смягчить это:

// 308

— Обо мнѣ же еще глупѣй писали, обо мнѣ говорили еще злѣе, а то и совсѣмъ молчали по цѣлому году...

Случалось, что во мнѣ находили Зчеховское настроенiеИ. Оживляясь, даже волнуясь, онъ восклицалъ съ мягкой горячностью:

— Ахъ, какъ это глупо! Ахъ, какъ глупо! И меня допекали Зтургеневскими нотамиИ. Мы похожи съ вами, какъ борзая на гончую. Я не могъ бы ни одного слова украсть у васъ. Вы рѣзче меня. Вы вонъ пишите: Зморе пахнетъ арбузомъИ... Это чудесно, а я бы ни за что такъ не сказалъ. Вы же дворянинъ, послѣднiй изъ Зста русскихъ литераторовъИ, а я мѣщанинъ — Зи горжусь этимъИ, — говорилъ онъ, смѣясь, цитируя самого себя. — Вотъ про курсистку — другое дѣло...

— Про какую курсистку?

— А помните, мы съ вами выдумывали разсказъ: жара, степь за Харьковомъ, идетъ длиннѣйшiй почтовый поѣздъ... А вы прибавили: курсистка въ кожаномъ поясѣ стоитъ у окна вагона третьяго класса и вытряхиваетъ изъ чайника мокрый чай. Чай летитъ по вѣтру въ лицо толстаго господина, высунувшагося изъ другого окна...

Вотъ такiя выдумыванiя художественныхъ подробностей и сближали насъ, можетъ-быть, больше всего. Онъ былъ жаденъ до нихъ необыкновенно, онъ могъ два-три дня подъ-рядъ повторять съ восхищенiемъ удачную художественную черту, и уже по одному этому не забуду я его никогда, всегда буду чувствовать боль, что нѣтъ его.

_____________

Разъ онъ купилъ книжечку, составленную изъ нѣкоторыхъ произведенiй моихъ и Андреева, съ пышнымъ заголовкомъ (ЗВосходящiя звѣздыИ) и съ нашими портретами на обложкѣ, — ѣздилъ на набережную и возвратился усталый, съ зелено-сѣрымъ лицомъ, съ пепельными губами, но съ улыбкой на нихъ и съ затаеннымъ блескомъ въ глазахъ, въ томъ внутреннемъ возбужденiи, которое вспыхивало въ немъ порою по самому ничтожному поводу и держалось долго, означая, что этотъ ничтожный поводъ былъ толчкомъ для творческой игры его мысли, пробудилъ того Чехова, который когда-то сказалъ въ молодомъ задорѣ Короленкѣ: ЗХотите, напишу разсказъ вотъ про эту пепельницу?И. И какъ молодо хохоталъ онъ въ этотъ день, фантазируя, съ какимъ благоговѣнiемъ могутъ читать эту книжечку гдѣ-нибудь въ Марiуполѣ, Бердянскѣ, и глядя то на мой портретъ, — я вышелъ щеголеватымъ брюнетомъ, — то на портретъ Андреева въ поддевкѣ:

// 309

— Это французскiй депутатъ Букишонъ, а это казакъ Ашиновъ.

Помню также, какъ смѣялся онъ, когда я разсказалъ ему о нашемъ сельскомъ дьяконѣ, до крупинки съѣвшемъ на именинахъ моего отца фунта два икры. Этой исторiей онъ даже началъ разсказъ ЗВъ оврагѣИ.

________________

Онъ любилъ повторять, что если человѣкъ не работаетъ, не живетъ постоянно въ той художественной атмосферѣ, которая такъ раскрываетъ глаза художника, то, будь онъ хоть Соломонъ премудрый, все будетъ чувствовать себя пустымъ, бездарнымъ.

Иногда вынималъ изъ стола свою записную книжку и, поднявъ лицо и блестя стеклами пенснэ, моталъ ею въ воздухѣ и говорилъ:

— Ровно сто сюжетовъ! Да-съ, милсдарь! Не вамъ чета, молодымъ! Работникъ! Хотите, парочку продамъ?

__________

Иногда онъ разрѣшалъ себѣ вечернiя прогулки — и часто совсѣмъ не в˜-время. Разъ возвращаемся съ такой прогулки уже поздно. Онъ очень усталъ, идетъ черезъ силу, — за послѣднiе дни много смочилъ платковъ кровью, — молчитъ, прикрываетъ глаза. Проходимъ мимо балкона, за парусиной котораго свѣтъ и силуэты женщинъ. И вдругъ онъ открываетъ глаза и очень громко говоритъ:

— А слышали? Какой ужасъ! Бунина убили! Въ Ауткѣ, у одной татарки!

Я останавливаюсь отъ изумленiя, а онъ съ радостными, блестящими глазами быстро шепчетъ:

— Молчите! Завтра вся Ялта будетъ говорить объ убiйствѣ Бунина.

______________

Одинъ писатель жаловался, что ему до слезъ стыдно, какъ слабо, плохо онъ началъ писать.

— Ахъ, чт˜ вы, чт˜ вы! — воскликнулъ Чеховъ. — Это же чудесно — плохо начать! Поймите же, что если у начинающаго писателя сразу выходитъ все честь-честью, — ему крышка, пиши пропало!

И горячо сталъ доказывать, что рано и быстро созрѣваютъ только генiи, или же люди способные, то-есть не оригинальные, таланта, въ сущности, лишенные, потому что способность чаще всего равняется умѣнью приспособляться, и живетъ она легко, а талантъ растетъ, какъ все живое, постепенно ищетъ проявить себя, сбивается съ пути...

// 310

— Ахъ, съ какой чепухи я началъ, Боже мой, съ какой чепухи! — говорилъ онъ.

__________

Если бы онъ даже ничего не написалъ, кромѣ ЗСкоропостижной конской смертиИ или ЗРомана съ контрабасомъИ, то и тогда можно было бы сказать, что въ русской литературѣ блеснулъ и исчезъ удивительный умъ, потому что вѣдь выдумать и умѣть сказать хорошую нелѣпость, хорошую шутку могутъ только очень умные люди, тѣ, у которыхъ умъ Зпо всѣмъ жилушкамъ переливаетсяИ. И самъ онъ чрезвычайно цѣнилъ этотъ талантъ, талантъ шутки, и тѣхъ, которые быстро улавливаютъ шутку:

— Да-съ, это ужъ вѣрнѣйшiй признакъ: не понимаетъ человѣкъ шутки, — пиши пропало!

— А чаще всего, — сказалъ я однажды, — страдаютъ этимъ женщины. Кажись, и умна, а не понимаетъ!

— Ахъ, да, да. И знаете: это ужъ не настоящiй умъ, будь человѣкъ хоть семи пядей во лбу.

___________

По берегамъ Чернаго моря работаетъ много турокъ, кавказцевъ. Зная то недоброжелательство, смѣшанное съ презрѣнiемъ, какое есть у насъ къ инородцамъ, онъ не упускалъ случая съ восхищенiемъ сказать, какой это трудолюбивый, честный, набожный народъ.

___________

Онъ мало ѣлъ, мало спалъ, очень любилъ порядокъ. Въ комнатахъ его была удивительная чистота, спальня была похожа на дѣвичью. Какъ ни слабъ бывалъ онъ порою, ни малѣйшей поблажки не давалъ онъ себѣ въ одеждѣ: одѣтъ былъ всегда такъ, что хоть въ незнакомый домъ въ гости.

Руки у него были большiя, сухiя, прiятныя.

Какъ почти всѣ, кто много думаетъ, онъ нерѣдко забывалъ то, чт˜ уже не разъ говорилъ.

____________

Въ основѣ его натуры, повторяю, лежала жизнерадостность. Какъ только чувствовалъ онъ себя мало-мальски сносно, онъ преображался.

Но помню и его молчанiе, покашливанiе, прикрыванiе глазъ, думу на лицѣ, спокойную и печальную, почти важную. Только не ЗгрустьИ, не ЗтеплотуИ, не ЗзадушевностьИ.

____________

Крымскiй зимнiй день, сѣрый, прохладный, сонныя, густыя облака на Яйлѣ. Въ чеховскомъ домѣ тихо, мѣрный стукъ будильника изъ комнаты Евгенiи Яковлевны. Онъ, безъ пенснэ,

// 311

сидитъ въ кабинетѣ за письменнымъ столомъ, не спѣша, аккуратно записываетъ что-то. Потомъ встаетъ, надѣваетъ пальто, шляпу, кожаныя мелкiя калоши, уходитъ куда-то, гдѣ стоитъ мышеловка. Возвращается, держа за кончикъ хвоста живую мышь, выходитъ на крыльцо, медленно проходитъ садъ, вплоть до ограды, за которой татарское кладбище на каменистомъ бугрѣ. Осторожно бросаетъ туда мышь и, внимательно оглядывая молодыя деревца, идетъ къ скамеечкѣ среди сада. За нимъ бѣжитъ журавль, двѣ собачонки. Сѣвъ, онъ осторожно играетъ тросточкой съ одной изъ собачонокъ, упавшей у его ногъ на спину, усмѣхается: блохи ползутъ по розовому брюшку... Потомъ, прислонясь къ скамьѣ, смотритъ куда-то вдаль, на Яйлу, поднявъ лицо, что-то спокойно думая. Сидитъ такъ часъ, полтора...

__________

Была ли въ его жизни любовь страстная, ЗромантическаяИ, слѣпая?

Думаю, нѣтъ. И это очень знаменательно. А жаждать такой любви онъ, несомнѣнно, могъ. Удивительно зналъ онъ женское сердце, тонко и сильно чувствовалъ женственность, среди ˜бразовъ, рождавшихся въ его мечтѣ, есть образы плѣнительные, много было любившихъ его, и рѣдко кто умѣлъ такъ, какъ онъ, говорить съ женщинами, трогать ихъ, входить съ ними въ душевную близость...

Не въ томъ ли разгадка, что ужъ очень зоркiе глаза далъ ему Богъ?

ЗЛюбовь, — писалъ онъ въ своей записной книжкѣ, — это или остатокъ чего-то вырождающагося, бывшаго когда-то громаднымъ, или же это часть того, чт˜ въ будущемъ разовьется въ нѣчто громадное, въ настоящемъ же оно не удовлетворяетъ, даетъ гораздо меньше, чѣмъ ждешьИ.

____________

Чт˜ думалъ онъ о смерти?

Много разъ старательно-твердо говорилъ онъ мнѣ, что безсмертiе, жизнь послѣ смерти въ какой бы то ни было формѣ — сущiй вздоръ:

— Это суевѣрiе. А всякое суевѣрiе ужасно. Надо мыслить ясно и смѣло. Мы какъ-нибудь потолкуемъ съ вами объ этомъ основательно. Я, какъ дважды-два — четыре, докажу вамъ, что безсмертiе — вздоръ.

Но потомъ нѣсколько разъ еще тверже говорилъ прямо противоположное:

— Ни въ какомъ случаѣ не можемъ мы исчезнуть безъ

// 312

слѣда. Обязательно будемъ жить послѣ смерти. Безсмертiе — фактъ. Вотъ, погодите, я докажу вамъ это.

Но такъ и не доказалъ.

________

Послѣднее время онъ часто мечталъ вслухъ: — Стать бы бродягой, странникомъ, ходить по святымъ мѣстамъ, поселиться въ монастырѣ среди лѣса, у озера, сидѣть лѣтнимъ вечеромъ на лавочкѣ возлѣ монастырскихъ воротъ... До самой смерти росла его душа!

Его ЗАрхiерейИ прошелъ незамѣченнымъ — не то что ЗВишневый садъИ съ большими бумажными цвѣтами, невѣроятно густо бѣлѣющими за театральными окнами. И кто знаетъ, чт˜ было бы, не будь ЗВинтаИ, ЗМужиковъИ, Художественнаго театра!

ЗЧерезъ мѣсяцъ былъ назначенъ новый викарный архiерей, а о преосвященномъ Петрѣ уже никто не вспоминалъ. А потомъ и совсѣмъ забыли. И только старуха, мать покойнаго, которая живетъ теперь въ глухомъ уѣздномъ городишкѣ, когда выходила подъ вечеръ, чтобы встрѣтить свою корову, и сходилась на выгонѣ съ другими женщинами, то начинала разсказывать о дѣтяхъ, о внукахъ, о томъ, что у нея былъ сынъ архiерей, и при этомъ говорила робко, боясь, что ей не повѣрятъ... И ей въ самомъ дѣлѣ не всѣ вѣрилиИ.

_____________

Послѣднее письмо я получилъ отъ него въ серединѣ iюня, десять лѣтъ тому назадъ, живя въ деревнѣ. Оно было коротко и, какъ всегда почти, шутливо; между прочимъ, въ немъ сообщалось, что чувствуетъ онъ себя недурно, что для него заказанъ бѣлый костюмъ... Четвертаго iюля я поѣхалъ верхомъ въ село на почту, забралъ тамъ газеты, письма и завернулъ къ кузнецу перековать лошади ногу. Былъ жаркiй и сонный степной день, съ тусклымъ блескомъ неба, съ горячимъ южнымъ вѣтромъ. Я развернулъ газету, сидя на порогѣ кузнецовой избы, — и вдругъ точно ледяная бритва полоснула мнѣ п˜ сердцу...

VI. 1914.

____________

// 313