Я ВСЕ МОЛЧУ

<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 13-23>

Я ВСЕ МОЛЧУ.

Молодымъ Александра Романова всѣ звали Шашей, жилъ онъ тогда въ селѣ Лимовмъ на выгонѣ, въ домѣ подъ желѣзомъ, а билъ его отецъ, Романъ.

Романъ мнилъ себя первымъ человѣкомъ въ окрỳгѣ, самимъ господамъ-дворянамъ совалъ руку при встрѣчѣ. Была у него лавка въ селѣ, мельница за селомъ, а богатѣлъ онъ тѣмъ, что скупалъ помѣщичьи рощи на срубъ. Макару, родному брату его, ѣсть было нечего, онъ, оборванный, плелся по выгону и смиренно говорилъ, снимая шапку: ЗЗдорово, братъ!И. А Романъ, сытый, похожій на дьякона, отвѣчалъ ему съ крыльца: ЗТы меня, дуралей, не обратывай. Поклонись да иди, куда шелъ, а въ разговоры не лѣзьИ. Чт же долженъ былъ чувствовать единственный наслѣдникъ такого человѣка? Онъ по селу гулялъ въ городскомъ картузѣ, въ поддевкѣ тонкаго сукна, въ сапогахъ съ лакированными голенищами, грызъ подсолнухи и наигрывалъ польки на дорогой ливенкѣ. Встрѣчались ему дѣвки и ребята, все родственники, по крови одинаковые съ нимъ, и провожали его тѣми взглядами, отъ которыхъ у людей извѣстныхъ мурашки бѣгутъ по спинѣ. Но мрачнымъ и даже свирѣпымъ взглядомъ встрѣчалъ онъ эти взгляды: вся молодость его прошла какъ бы въ приготовленіи себя къ той роли, въ которой достигъ онъ впослѣдствіи такого совершенства.

Романъ на вершинѣ благополучія сталъ ослабѣвать, запутываться въ дѣлахъ. Сивый, бородатый, длиннопузый, въ казинетовой поддевкѣ, похожей на подрясникъ, онъ только во хмелю бодрился, а трезвый былъ унылъ и нарочито грубъ. Слава и могущество еще были у него. Онъ на выгонѣ возлѣ церкви, противъ своихъ оконъ, выстроилъ школу, былъ попечителемъ ея и въ любую минуту могъ заставить учителя

// 13

въ ногахъ у себя валяться. Онъ еще могъ давать въ долгъ помѣщикамъ, давать, безъ всякой нужды, взятки становому, угостить могъ шпротами, кислымъ омаромъ въ ржавой жестянкѣ, хересомъ и цимлянскимъ и, угощая, покрикивалъ на кого попроще: ЗПей, глупецъ!И. Но пора, пора было смѣнить его. А кому? Смѣны-то и не было. Шаша все больше втягивался въ свою роль, роль человѣка, чѣмъ-то кровно оскорбленнаго, — и отношенія между нимъ и Романомъ сводились только къ тому, что Романъ таскалъ его за ЗвискиИ. Шаша, по его словамъ, ангела могъ вывести изъ себя, не таскать его нельзя было. И Романъ таскалъ. А чѣмъ больше таскалъ, тѣмъ все нестерпимѣе становился Шаша.

Ему ли было не гордиться домомъ, могуществомъ и повадками отца! Отецъ при гостяхъ кричалъ на него: ЗДа будь ты маленько поразвязнѣе, дуралей!И. Но вѣдь это была повадка тѣхъ, кому подражалъ отецъ, повадка купцовъ, а развѣ не высшая гордость — чувствовать себя купеческимъ сыномъ? Отецъ даже хвастался имъ порою, самодовольно говорилъ гостю: ЗПостой, я табѣ сына покажу!И — и горланилъ на весь домъ: ЗШашь, подь суда, тобой Миколай Михалычъ антересуется!И. Но, ахъ, какъ входилъ Шаша въ комнату, гдѣ сидѣлъ гость съ отцомъ! Онъ входилъ, багровѣя, глядя изъ-подъ насупленныхъ и перекошенныхъ бровей, руки держалъ туго, кренделемъ, ступалъ еще туже, внутрь носками и такъ щеголевато, точно пятую фигуру кадрили танцовалъ, а шаркнувъ гостю, тотчасъ же отскакивалъ къ окну, къ притолкѣ, раздувалъ ноздри, рвалъ зубами заусенцы и, въ ожиданіи оскорбленія со стороны гостя, на вопросы отвѣчалъ съ нелѣпѣйшей краткостью и рѣзкостью... Какъ же было не бить его? Гость уѣзжалъ; Романъ, проводивъ его, молча подходилъ къ Шашѣ и, размахнувшись, крѣпко сгребалъ Шашу за волосы. Шаша молча вырывалъ голову изъ его пятерни и, выскочивъ въ прихожую, ударялъ себя кулакомъ въ грудь:

— Нну, папаша! Я молчу! Я все-е молчу! — шипѣлъ онъ зловѣще.

— Да животная ты этакая! —оралъ Романъ. — Вѣдь за это за самое молчанье да ломанье я и бью-то тебя! Значитъ, ты самъ того добиваешься? Зачѣмъ? Почему?

— Прахъ моей могилы все узн€етъ! — отвѣчалъ Шаша яростно и загадочно.

Можно было голову прозакладывать, что чувствовать себя онъ долженъ былъ превосходно. Онъ ли не въ рубашкѣ родился! По два, по три раза въ годъ онъ заказывалъ себѣ

// 14

сапоги; деньги и подсолнухи у него не переводились; на улицу онъ ходилъ съ учителемъ, на гармоньѣ игралъ злѣй и лучше всѣхъ; дѣвки пѣли ЗстрадательныяИ, не спуская съ него томныхъ глазъ. А осенью, зимой онъ ухаживалъ на вечеринкахъ за кокетливыми поповнами, за дочерьми станового, танцовалъ съ ними подъ аристонъ, бывалъ шаферомъ на свадьбахъ, надѣвалъ сюртукъ, крахмальную рубашку и новыя тугія ботинки. Но и ухаживалъ онъ какъ-то ѣдко, срыву. Да чт! Даже наединѣ съ самимъ собой, глядясь въ зеркало и взбивая металлическимъ гребешкомъ свое бурое руно, изверски косился онъ. Носъ у него былъ раздавленный, голосъ хриплый, видъ каторжный; мужики называли его палачомъ... Кажись, не великая честь! Такъ нѣтъ, онъ и этимъ наслаждался. ЗПодколодный, дьяволъ! — говорили мужики. — Все ему не нравится, все не по его, не такъ!И И онъ изо всѣхъ силъ старался оправдать эти клички. ЗХто? Это Шаша-то подколодный? — спрашивалъ Романъ съ негодованіемъ. — Да такими подколодными хоть мосты мости! Онъ дуракъ, ахтеръ, лодарь прирожденный и болѣ ничего. Чего онъ карежится? Какого ему рожна надобно?И А Шаша глядѣлъ съ ядовитой усмѣшкой да помалкивалъ. ЗНу вотъ глянь, глянь на него! — говорилъ Романъ. — Глянь, чт онъ строитъ изъ себя!И А Шаша все выше косилъ брови, все быстрѣе кусалъ заусенцы и уже самъ вѣрилъ, что закипаетъ въ немъ что-то ужасное. ЗОхъ, папаша! — шипѣлъ онъ, какъ бы не выдержавъ. — Охъ, сказалъ бы я вамъ одну штуку!И Романъ, унылый, съ обвислыми мѣшками подъ глазами, страдальчески ухмылялся: ЗА чт же это за штука такая? У? Ну-ка, скажи?И — ЗЭто я-то?И — спрашивалъ Шаша, кидая взглядъ исподлобья. — ЗДа. Ты-то?И — ЗПрахъ моей могилы все узн€етъ!И — ЗДа чт узн€етъ-то? Ты пьянъ, негодяй?И — ЗПьянъ! — отвѣчалъ Шаша. — Пьянъ. Я молчу. Я все-е молчу!И И, чуть не плача, Романъ опять вставалъ на него, какъ медвѣдь, опять ловилъ за голову и, пригнувъ ее, таскалъ съ мучительнымъ упоеніемъ.

Лѣтъ съ двадцати до двадцати пяти Шашу совсѣмъ почти не били, — развѣ случайно только. Но онъ возмѣщалъ это другимъ. Онъ изыскивалъ иные поводы къ самотерзанію, а поводовъ было уже сколько угодно.

Онъ женился и великолѣпно — на дочери управляющего барскимъ имѣніемъ, смѣшливой и хорошенькой веснущатой дѣвицѣ. Женитьбу его праздновали роскошно. Господа жили за границей; поэтому вѣнчаться ѣздилъ Шаша въ господской каретѣ, и священникъ, изъ уваженія къ этой каретѣ, поздра-

// 15

влялъ его съ законнымъ бракомъ особенно краснорѣчиво и подобострастно, хотя и казалось Шашѣ, что надъ нимъ издѣваются. Въ господскомъ домѣ шелъ и свадебный пиръ. Вино рѣкой лилось. Романъ, при общихъ восторженныхъ кликахъ, одинъ плясать пошелъ, сотрясая паркетъ, зеркала и люстры. Господскій лакей превосходно изобразилъ поѣздъ: гремуче засвисталъ въ пальцы, затѣмъ началъ медленно и тяжко отбивать грохотъ все расходящагося поѣзда и кончилъ буйнымъ галопомъ. Дьячокъ, опившись на пиру коньякомъ, по дорогѣ домой умеръ. Дьякона, на собственномъ дворѣ упавшаго въ навозную жижу, едва не затоптали овцы. Мерзѣйшій осенній разсвѣтъ блѣдно синѣлъ изъ тумана въ господскія дымныя залы, а тамъ все еще горѣли огни, все еще захлебывался охрипшій аристонъ то ЗЛезгинкойИ, то ЗВьюшкамиИ, все еще кричали мокрые отъ жары и хлопотъ шафера, управлявшіе танцами, и у барышень мутились глаза отъ усталости, отскакивали отъ пляса подошвы бѣлыхъ туфель... Но Шаша и собственнаго торжества не пощадилъ: притворясь пьянымъ, убѣдивъ себя, что онъ адски приревновалъ свою молодую жену къ одному молоденькому помѣщику, онъ внезапно наступилъ во время вальса на ея шлейфъ и съ трескомъ оторвалъ его. А затѣмъ кинулся къ ножу, пытался зарѣзаться и, будучи обезоруженъ шаферами, дико рыдалъ и рвалъ съ себя крахмальный воротничокъ и бѣлый галстукъ, взывая къ памяти покойной матери... Послѣ же свадьбы Шаша сдѣлалъ все отъ него зависящее, чтобы разрушить свое семейное благополучіе и ускорить разореніе Романа.

Достигнувъ вершины, Романъ неминуемо долженъ былъ, какъ это уже всегда водится, покатиться опять внизъ, въ прежнее мужицкое логово. Вскорѣ послѣ свадьбы оказалось, что онъ, весь съ руками и ногами, запутанъ въ долговыхъ тенетахъ. Онъ сталъ страшенъ. Сивая борода его побѣлѣла. Лицо уподобилось грязно-сѣрому выдоенному вымени. Глаза околѣли. Брюхо обвисло, издрябло. А Шаша злорадствовалъ: ЗЯ говорилъ, говорилъ!И — и добивалъ его: бушевалъ, скандалилъ, требовалъ раздѣла. И Романъ, зеленѣя отъ злобы, медвѣдемъ вставалъ на него, жаждалъ изувѣчить — и уже не могъ, не могъ! Пришибленный мыслью о близкомъ позорѣ, нищетѣ, онъ пьянствовалъ, да все тяжелѣе. Потерявъ всякій стыдъ, онъ въ домъ перетащилъ свою любовницу, солдатку кухарку. Жилъ съ нею, не довольствуясь женой, на зло ему, и Шаша. А жену онъ изнурялъ ревностью и страхами, — пропадалъ изъ дому и присылалъ ей съ

// 16

мужиками записки, гдѣ стояло: ЗПрости до гроба, благословляю дѣтейИ, а внизу была нарисована могила съ крестомъ. Жена долго обливалась слезами. Потомъ сошлась съ учителемъ и дала Шашѣ уже полный резонъ говорить: ЗН-ну! Только прахъ моей могилы узн€етъ!И. Кончилось тѣмъ, что Романа разбилъ ударъ, что осталась ото всего богатства его одна вѣтрянка за селомъ, что жена Шаши, забравъ дѣтей, бѣжала къ отцу, переѣхавшему въ городъ Скопинъ: упиваясь своими несчастіями, всѣхъ и все нещадно критикуя и шельмуя, Шаша пропадалъ на селѣ, пьянствуя не хуже отца, а она поднялась да и скрылась.

Изъ села, на мельницу вышелъ Романъ нищимъ и еле живымъ. Нищимъ и вдовымъ, скрипя зубами въ ярости, вышелъ за нимъ Шаша. Если бы работа да забота, можно было не плохо жить и мельницей. Но до того ли было Шашѣ! Въ силахъ ли онъ былъ встать на ноги послѣ того страшнаго удара, которымъ прикончила его судьба? И прежде-то ему, непонятому, неоцѣненному, осужденному жить среди враговъ, недоброжелателей, оставалось только одно: молчать, молчать и молчать. А теперь? Вотъ онъ тысячи могъ бы нажить на одной этой мельницѣ, къ ней ни проходу ни проѣзду не стало бы отъ телѣгъ съ зерномъ, будь у него хоть двѣ-три сотни на новый стоякъ и новые жернова... Да гдѣ жъ ихъ взять? Это вѣдь только дуракамъ счастье само валитъ въ руки, а дѣльнаго, умнаго судьба въ бараній рогъ карежитъ. Да пусть, пусть! ЗЯ молчу, — говорилъ Шаша, злорадствуя. — Я все-е молчу!И

Разбитое корыто, знакомое, мужицкое, опять появилось передъ Романомъ на мѣстѣ палатъ. И дѣло было вовсе не въ томъ, что, вмѣсто шпротовъ и цымлянскаго, на столѣ его очутилась черная краюха хлѣба и корецъ съ водой, — онъ ѣлъ бы съ прежнимъ вкусомъ: дѣло было въ страданіяхъ гордости, самыхъ лютыхъ человѣческихъ страданіяхъ. Въ большой покосившейся избѣ съ землянымъ поломъ и дырами въ углахъ спалъ на голой сырой печи Романъ. Утромъ онъ вылѣзалъ за порогъ съ высокой палкой въ рукѣ. Лебедой и бурьяномъ зарастала снаружи изба, крапива глушила огромный остовъ раскрытой вѣтрянки. Все это стояло на голомъ горбѣ полей, у проѣзжей дороги. И Романъ выходилъ подъ дорогу и клалъ дрожащія холодныя лапы на палку. Онъ былъ безъ шапки, вѣтеръ путалъ его сѣдыя космы, сѣдую бороду — бороду мужицкаго Iова. Онъ былъ босъ, въ короткихъ затрапезныхъ порткахъ, въ длинной рубахѣ, грязной oтъ золы, печного сора. Ноги его были черны и тонки,

// 17

туловище велико и худо. Ѣхали тѣ, чт знали его въ славѣ и богатствѣ, тѣ, чт прежде боялись его, тѣ, кого угощалъ и поучалъ онъ когда-то. И Романъ, — не даромъ же онъ породилъ Шашу! — даже радовался, что видятъ его люди въ нищетѣ, позорѣ, и до земли кланялся имъ. Вечерами же онъ стоялъ въ темной избѣ передъ дощечкой въ углу и съ тяжкими вздохами кланялся ей еще ниже, чѣмъ людямъ, то шопотомъ, то громко читая молитвы — горячо и горько благодаря Бога за все, чт ниспослалъ Онъ ему, несчастному, разбитому старику... Шаша, тотъ упивался своимъ униженіемъ веселѣе — по шинкамъ, по кабакамъ, пропивая скудные остатки прежняго и расплачиваясь за свой языкъ боемъ.

А съ двадцати пяти лѣтъ его стали бить уже аккуратно, въ заранѣе опредѣленные дни и не такъ, какъ билъ отецъ, а каблуками, до безпамятства.

Солдатка осталась вѣрна Романову двору. Она тоже переселилась на мельницу. И когда Романъ умеръ, — ахъ, какъ злорадно-гордъ былъ этимъ несчастьемъ Шаша! — перешла въ руки Шаши открыто. А межъ тѣмъ воротился со службы ея законный мужъ. Нужна она ему была, какъ лѣтошній снѣгъ, но все-таки онъ счелъ священнѣйшимъ долгомъ и неотъемлемымъ правомъ мстить за свою поруганную честь. И мудро пріурочилъ эту месть ко дню всенароднаго торжества въ Лимовмъ.

Ежегодно пятнадцатаго іюля, на престольный праздникъ, называемый Кириками, въ Лимовмъ бываетъ ярмарка. Льютъ холодные ливни, о лѣтѣ напоминаютъ только грачи въ поляхъ, густота хлѣбовъ и травъ, да жаворонки, pacпѣвающіе надъ ними подъ дождемъ и вкось сдуваемые вѣтромъ. А на выгонѣ Лимовго уже растетъ кочевой городокъ палатокъ. Пріѣхали торгаши изъ города — и съ непривычки странно видѣть въ селѣ этихъ городскихъ людей въ длиннополыхъ сюртукахъ, они, застраивая и дѣлая тѣснымъ выгонъ, измѣнили простую сельскую картину своимъ многолюдствомъ, крѣпкими большими телѣгами съ товаромъ, покрытымъ кожами и ладно увязаннымъ, привезли вмѣстѣ съ этимъ товаромъ азіатскій базарный запахъ, дымятъ самоварами и чадятъ жаровнями, на которыхъ жарится баранина... Съ ранняго утра пятнадцатаго они уже стоятъ за прилавками, заваленными жамками, рожками и краснымъ товаромъ, а мужики съ бабами и ребятишками ѣдутъ и ѣдутъ, отовсюду тянутся подъ мелкимъ дождемъ къ селу, запруживаютъ возами выгонъ такъ густо, что иголкѣ негдѣ упасть, а надо всей этой тѣснотой, говоромъ, гамомъ и скрипомъ телѣгъ гудитъ праздничный звонъ къ обѣднѣ.

// 18

Подъ этотъ звонъ, на глазахъ ѣдущихъ по грязному проселку мимо вѣтрянки, Шаша стоитъ возлѣ своего порога, распояской, согнувшись, держитъ въ одной рукѣ корецъ съ водой, а другой, мокрой, третъ свое бородатое, корявое, распухшее со сна лицо. Какъ не похожъ этотъ коренастый мужикъ въ разбитыхъ сапогахъ на прежняго Шашу! Съ виду онъ сталъ спокойнѣе, но еще мрачнѣе, чѣмъ прежде. Волосы его и теперь страшно густы, но уже стали по-мужицки лохматы. Умывшись, онъ раздираетъ ихъ деревяннымъ овечьимъ гребнемъ, расчесываетъ спутанную круглую бороду, хрипло откашливается и косится въ зеркальце — на свое широкое, пористое, съ раздавленнымъ носомъ лицо. Онъ не забылъ, что онъ похожъ на палача. И точно — похожъ, теперь особенно: причесавшись, онъ надѣваетъ хранимую для торжественныхъ случаевъ линючую кумачную рубаху. Въ будни онъ тупѣетъ отъ скуки, отъ долгаго сна, отъ того, что никто не обращаетъ вниманія на него, никто не слушаетъ: его хвастовство прежнимъ, его намеки на то, чт будто бы таится у него въ душѣ, и гнусныя розсказни про сбѣжавшую жену давно всѣмъ надоѣли; нынче же — праздникъ, нынче съ любопытствомъ будутъ глядѣть на него, бывшаго богача, обутаго въ опорки, новые люди, нынче онъ будетъ играть передъ огромной толпой, нынче онъ будетъ страшно, до безпамятства избитъ на глазахъ этой толпы — и вотъ онъ уже входитъ въ свою роль, онъ возбужденъ, челюсти его крѣпко сжаты, брови искажены... Нарядившись, онъ надѣваетъ рыжій картузъ и тугимъ шагомъ рѣшительно и твердо идетъ въ село. Страннѣе всего благочестіе, съ котораго онъ начинаетъ этотъ день. Онъ направляется прямо къ церкви и, ни на кого не глядя, но всѣмъ существомъ чувствуя на ceбѣ взгляды окружающихъ, съ размаха кланяется и крестится. Въ церкви онъ продирается къ самому амвону, гдѣ стоялъ когда-то по праву, и въ эту минуту до мозга костей презираетъ мужиковъ, напоминаетъ имъ кратко и строго, какъ власть имѣющій, что не мѣшало бы догадаться посторониться. И мужики торопливо сторонятся. Быкомъ, исподлобья глядя на священнослужителей, на иконы, онъ до самаго конца обѣдни истово и сурово молится, надменно показываетъ всѣмъ, что только онъ одинъ знаетъ, когда именно нужно кланяться и креститься. Такъ же сурово ходитъ онъ и по ярмаркѣ послѣ обѣдни, гордится тѣмъ, что онъ уже выпилъ, что онъ можетъ подойти, какъ равный, къ торгашу подъ палатку, поздороваться съ нимъ за руку, облокотиться на прилавокъ, взять горсть подсолнуховъ и мѣшать торгашу разговорами о городѣ, о торго-

// 19

вомъ дѣлѣ, а порою прикрикнуть на дѣвокъ, которыя стадами, какъ овцы, давятъ другъ друга къ прилавку, на мужика, который съ мѣшкомъ подъ мышкой, — въ мѣшкѣ ерзаетъ поросенокъ, — перепробовалъ уже всѣ свистульки, всѣ губныя гармоньи и никакъ не рѣшитъ, какую взять. Народъ, вылившійся изъ церкви, затопилъ весь выгонъ, на колокольнѣ трезвонятъ, нищіе гнусаво горланятъ, скотина, которою тоже торгуютъ на Кирики, блеетъ и гогочетъ, — и среди густой толпы, плюющей подсолнухами и скользящей по грязи между палатками, уже много пьяныхъ. Шаша успѣлъ еще выпить и чувствуетъ: пора! Наговорившись съ торгашами, онъ рѣшительно шагаетъ къ каруселямъ. Тамъ сгрудилось несчетное количество народу, до головокруженія глядящаго на мелькающихъ кругами деревянныхъ коней и на ихъ всадниковъ. Тамъ чуть не все Лимове и головой выше всѣхъ — солдаткинъ мужъ. У Шаши холодѣютъ руки, дергаются губы, но онъ дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ своего врага. Онъ подходитъ къ знакомымъ, вытаскиваетъ изъ кармана бутылку, кого попало угощаетъ и самъ пьетъ, много и громко говоритъ, куритъ, притворно и злобно хохочетъ, а самъ настрожѣ, ждетъ... И вотъ, шатаясь, притворяясь въ дребезги пьянымъ, въ новомъ картузѣ, на которомъ еще бѣлѣетъ лавочный билетикъ съ цѣной, выбритый, сытый, съ сонными синими глазами, солдатъ идетъ прямо на него и со всего размаху, какъ будто ничего не видя, бьетъ его плечомъ въ грудь. Шаша, стиснувъ зубы, сторонится и продолжаетъ бесѣду. Но солдатъ возвращается, опять проходитъ мимо и опять — разъ его плечомъ въ грудь! Тогда, какъ бы не выдержавъ такой наглости, Шаша искажаетъ свое и безъ того искаженное лицо и сквозь зубы говоритъ:

— О-хъ, малый! Какъ бы я не толканулъ тебя по-своему!

И вдругъ солдатъ, сразу осадивъ свое наклонное стремленіе впередъ, отшатывается назадъ и бѣшено взревываетъ:

— Што-о?

Среди ярмарочнаго гама, грохота и позвонковъ бѣшено крутящейся карусели и восторженныхъ притворно-сострадательныхъ криковъ ахнувшей и раздавшейся толпы, солдатъ оглушаетъ и окровавливаетъ Шашу съ перваго же удара. Шаша, норовя, по старой мужицкой манерѣ, запустить ему пальцы въ ротъ, разорвать губы, звѣремъ кидается на него и тотчасъ же замертво падаетъ въ грязь, подъ кованные каблуки, тяжко бьющіе въ грудь, въ лохматую голову, въ носъ, въ глаза, уже помутившіеся, какъ у зарѣзаннаго барана. А народъ ахаетъ и дивуется: вотъ настырный, непо-

// 20

нятный человѣкъ! Вѣдь онъ же зналъ, напередъ зналъ, чѣмъ кончится дѣло! Зачѣмъ жe онъ шелъ на него? И правда: зачѣмъ? И къ чему вообще такъ настойчиво и неуклонно идетъ онъ, изо дня въ день опустошая свое разоренное жилье, стремясь до тла искоренить даже слѣды того, чт такъ случайно было создано дикимъ геніемъ Романа, и непрестанно алкая обиды, позора и побоевъ?

Ужасные люди въ двѣ шеренги стояли во время обѣдни въ церковной оградѣ, на пути къ паперти! Въ жаждѣ самоистязанія, отвращенія къ уздѣ, къ труду, къ быту, въ страсти ко всякимъ личинамъ, — и трагическимъ и скоморошескимъ, — въ темныхъ преступныхъ хотѣніяхъ, въ слабоволіи, вѣчной тревогѣ, бѣдахъ, печаляхъ и нищетѣ, — Русь издревле и безъ конца родитъ этихъ людей. Въ одномъ Лимовмъ собирается ихъ около полусотни. И чт это за лица, чт за головы! Точно на кіевскихъ церковныхъ картинахъ да на кіевскихъ лубкахъ, живописующихъ и дьяволовъ, и подвижниковъ мати-пустыни! Есть старцы съ такими изсохшими головами, съ такими рѣдкими прядями длинныхъ сѣрыхъ волосъ, съ такими тончайшими носами и такъ глубоко провалившимися щелками незрячихъ глазъ, точно столѣтія лежали эти старцы въ пещерахъ, гдѣ замуровали ихъ еще при кіевскихъ князьяхъ и откуда вышли они въ полуистлѣвшемъ рубищѣ, крестъ-на-крестъ возложили на свои останки нищенскія сумы, на веревочныхъ обрывкахъ повѣсили ихъ черезъ плечо и пошли себѣ странствовать изъ конца въ конецъ Руси, по ея лѣсамъ, степямъ и степнымъ вѣтрамъ. Есть слѣпцы мордастые, мужики крѣпкіе и приземистые, точно колодники, холодно загубившіе десятки душъ: у этихъ головы твердыя, квадратныя, лица какъ будто топоромъ вырублены, а босыя ноги налиты сизой кровью и противоестественно коротки, равно какъ и руки. Есть просто идіоты, толстоплечіе и толстоногіе. Есть злые карлы съ птичьими лицами. Есть горбуны, клиноголовые, какъ бы въ острыхъ шапкахъ изъ черныхъ лошадиныхъ волосъ. Есть кар€ндыши, осѣвшіе на кривыя ноги, какъ таксы. Есть лбы, сдавленные съ боковъ и образовавшіе черепъ въ[1] видѣ шляпки желудя. Есть костлявыя, совсѣмъ безносыя старухи, ни дать ни взять сама Смерть... И все это, на показъ выставивъ свои лохмотья, раны и болячки, на древне-церковный болгарскій распѣвъ, и грубыми басами, и скопческими альтами, и какими-то развратными тенорами вопитъ о гнойномъ Лазарѣ, объ Алексѣѣ Божьемъ человѣкѣ, который, въ жаждѣ нищеты и мученичества, ушелъ изъ-подъ отчаго крова Зня знамо кудаИ...

// 21

Всѣ эти люди, двигая бровями надъ своими темными очами, наитіемъ, инстинктомъ, острымъ, точнымъ, какъ у какихъ-нибудь первичныхъ морскихъ особей, мгновенно чуютъ, угадываютъ приближеніе дающей руки и уже не мало нахватали огрызковъ хлѣба, баранокъ и зеленыхъ отъ махорки мужицкихъ мѣдяковъ. Послѣ обѣдни, съ пѣніемъ, уже болѣе бодрымъ и требовательнымъ, они растекаются по народному морю, по ярмаркѣ. Двинулись за ними и калѣки — безногіе, ползающіе на задахъ и четверенькахъ и лежащіе на вѣчномъ одрѣ, въ телѣжкахъ. Вотъ одна изъ этихъ телѣжекъ. Въ ней — маленькій человѣчекъ, лѣтъ сорока, по ушамъ повязанный бабьимъ платкомъ, со спокойными молочно-голубыми глазами, высунувшій изъ ветошекъ тонкую фіолетовую ручку съ шестью пальцами. Возитъ его живоглазый мальчишка съ очень острыми ушками и лисьимъ пухомъ на головѣ. Вокругъ — куча братіи, тоже повязанной зачѣмъ-то платками. И изо всей братіи выдѣляется мужикъ съ большимъ бѣлымъ лицомъ, весь изломанный, исковерканный, совсѣмъ безъ зада, въ одномъ прѣломъ лаптѣ. Вѣрно, и его, — не хуже Шаши, — били гдѣ-то: весь платокъ его, ухо, шея и плечо въ засохшей крови. Въ длинномъ мѣшкѣ — куски сырого мяса, вареныя бараньи ребра, корки и пшено. А сидѣнье подшито кускомъ кожи — и вотъ весь онъ искривился, заерзалъ и поѣхалъ, поѣхалъ себѣ по грязи, выкидывая впередъ необутую ногу, до половины голую, въ известковыхъ струпахъ, сочащихся гноемъ и залѣпленныхъ кусками лопуха.

— Гляньте, православные, гляньте скорѣе: йето считается, по старинному заведенію, болѣзнь проказа! — развеселымъ, быстрымъ речитативомъ выкрикиваетъ возлѣ него рябой оборванецъ...

И вотъ къ этимъ-то людямъ и шелъ Шаша. Живетъ онъ еще три-четыре года на мельницѣ; встрѣчаетъ еще три-четыре ярмарки; вступаетъ еще три-четыре раза въ бой съ солдатомъ; поливаютъ его, бездыханнаго и безгласнаго, водой изъ жбановъ добрые люди; онъ медленно приходитъ въ себя; не раскрывая глазъ, возитъ онъ по землѣ мокрой головой и сквозь зубы тяжко стонетъ:

— Нну, добрые люди! Я молчу! Я все-е молчу!

Затѣмъ его везутъ на мельницу, онъ недѣли двѣ лежитъ на печи, понемногу оправляется и вскорѣ уже опять гуляетъ по шинкамъ, хвастается, лжетъ, все и всѣхъ шельмуетъ, бьетъ себя кулакомъ въ грудь, грозитъ всѣмъ своимъ врагамъ и особливо — солдату. Но однажды выпадаютъ несчастливые Кирики: солдатъ переламываетъ ему каблукомъ

// 22

руку и раздробляетъ переносицу, выбиваетъ глаза. Вотъ Шаша и слѣпой и калѣка. Солдатка бросаетъ его; мельницу, землю берутъ за долги добрые люди. И Шаша — у пристани: теперь онъ равноправный членъ, кость отъ кости, плоть отъ плоти нищей орды, стоящей на Кирики въ церковной оградѣ. Босой, въ лохмотьяхъ, кругло-и густо-бородый, съ головой стриженой ежомъ, въ мѣшкахъ крестъ-накрестъ, дико ломаетъ онъ брови надъ выбитыми и затянувшимися глазами и сипло оретъ въ ладъ съ прочими за душу хватающія нищенскія стихиры. Хоръ мрачно деретъ кто во что гораздъ — и звонко выдѣляются голоса поводырей, выкрикивающихъ каждый слогъ:

Три сестры жили, три Маріи Египетскія были,

На три доли свою богатству дѣлили:

Одну долю отдѣлили на незрящее тѣло,

Другую долю отдѣлили по тюрьмамъ, темницамъ,

Третью долю отдѣлили по церквамъ, соборамъ...

Не сокращайте свое тѣло хорошимъ нарядомъ,

Сокрасьте свою душу усерднымъ подаяньемъ, —

Ета ваша подаянья на первомъ присутствіи будетъ,

Какъ свѣча передъ образомъ-Богомъ!

Вступаетъ и выдѣляется рѣзкій голосъ Шаши:

Придетъ время,

Потрясется земля, небо,

Всѣ камушки распадутся,

Пристолы Господни наруш€тся,

Солнце съ мѣсяцемъ примеркнетъ,

И пропуститъ Господь огненную рѣку...

И сливаясь, сходясь, достигая зловѣщей силы и торжественности, зычно горланитъ весь хоръ:

Ми-ха-илъ Арха-нгялъ

Тварь земную поморитъ,

Онъ вострубитъ въ трубы,

Возглаголѣтъ людямъ:

Вотъ вы жили-были

Своей вольной волей,

Въ церкви не бывали,

Заутреню просыпали,

Позднюю обѣдню прожирали:

Вотъ вамъ рай готовый, —

Огни негасимые,

Муки нестярпимыя!

10—14. IX. 1913.

__________

// 23