<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 77-85>

КНЯЗЬ ВО КНЯЗЬЯХЪ.

Лукьянъ Степановъ пріѣхалъ въ свѣтлый сентябрьскій день въ Галино, къ помѣщицѣ Никулиной. До его хутора верстъ пятнадцать, лошадьми онъ дорожитъ, какъ зѣницей ока. Значитъ, пріѣхалъ онъ по важному дѣлу.

Гнѣдой жеребецъ, сверкая глазами, тяжело влетѣлъ во дворъ, къ сараю, гдѣ еще до сихъ поръ слѣзаютъ тѣ, чт˜ не рѣшаются слѣзать у крыльца. Лукьянъ Степановъ сидѣлъ на бѣговыхъ дрожкахъ, на голой доскѣ.

— Чт˜ же это вы, Лукьянъ Степанычъ, безъ подушки-то? — улыбаясь, спросилъ его лицеистъ Сева, шедшій отъ конюшни.

— Погоди, разскажу, — отвѣтилъ Лукьянъ Степановъ, привязывая жеребца къ телѣгѣ безъ передковъ.

Сева сталъ годить. Привязывалъ Лукьянъ Степановъ долго, основательно. Привязавъ, высморкался на землю, вытерся полою и наконецъ отвѣтилъ, протягивая руку:

— Вотъ оттого-то у вашего брата, господъ, и нѣту ничего. Есть подушка — валяй ее и въ хвостъ и въ голову!

Взявъ съ дрожекъ мѣшочекъ, набитый чѣмъ-то тяжелымъ, онъ пошелъ къ дому — большой, толстый отъ одежды. На немъ была теплая поддевка, сверхъ поддевки бараній тулупъ, голова подъ шапкой повязана по ушамъ краснымъ платкомъ, ноги обуты въ тяжелые сапоги.

Сева опять засмѣялся и сказалъ:

— А тепло вы одѣты!

— Мнѣ, братъ, восемьдесятъ съ гакомъ, — отвѣтилъ Лукьянъ Степановъ. — Доживи-ка до моего.

— Ну, ужъ и восемьдесятъ! Откуда вы столько набрали?

— Въ полѣ, братъ, набралъ.

— Ну, а уши-то вы зачѣмъ же завязали?

— Глухой быть не хочу — вотъ зачѣмъ. Отчего вы, го-

 

// 77

 

спода, глyxie-то всѣ? Все отъ этого. Выскочилъ въ чемъ попало, надуло ему въ ухи — и готовъ.

Вышла въ залъ хозяйка, ея старшій сынъ Мика, лысый, усатый, близорукій, и дочь Люлю — блѣдная, женственная, задумчивая, постоянно кутающая плечи въ пуховой платочекъ и неожиданно, притворно вздрагивающая. Хозяйка угощала водкой, копченой колбасой, бѣлымъ хлѣбомъ, наливала чаю, много говорила, дѣлая видъ, что очень освѣдомлена въ сельскомъ хозяйствѣ. Сева не спускалъ смѣющихся глазъ съ Лукьяна Степанова, съ его загорѣлаго лица и носа, который отъ загара лупился, былъ лиловый, въ золотистой шелухѣ. Мика, наклоняясь къ столу, курилъ, сбрасывалъ пепелъ въ пепельницу въ видѣ ладони и каталъ хлѣбные шарики, что всегда раздражало хозяйку. Люлю сѣла съ ногами на диванъ, прижалась въ уголокъ, съежилась и, не моргая, глядѣла красивыми, печальными глазами въ большой ротъ Лукьяна Степанова: десны у него были розовыя, голыя, безъ единаго зуба. Всѣхъ томила загадка: зачѣмъ онъ пріѣхалъ? А ну какъ приторговываться къ имѣнію? Ахъ, если бы далъ Господь! Хозяйка, очень тонко, какъ ей казалось, подводила разговоръ къ продажѣ имѣній, намекала на то, что по нынѣшнимъ временамъ и она охотно продала бы:

— Ахъ, Лукьянъ Степанычъ, съ нашимъ народомъ поневолѣ придешь къ заключенію, что банкъ-то самое надежное мѣсто для капитала!

Но Лукьянъ Степановъ говорилъ только о своихъ лошадяхъ, объ умолотѣ, очень охотно ѣлъ бѣлый хлѣбъ, деликатно бралъ ложечку съ вареньемъ прямо изъ вазы, глубоко запускалъ ее въ ротъ, клалъ обратно и пилъ чай. Онъ дѣлалъ видъ, что слушаетъ хозяйку, изумлялся самымъ простымъ вещамъ, хлопалъ себя по колѣну  и опять говорилъ только о себѣ, не давая говорить хозяйкѣ. Сидѣлъ онъ въ разстегнутой поддевкѣ, подъ которой была линючая ситцевая рубашка, вытиралъ лысѣющую голову и лицо платкомъ, снятымъ съ ушей. ЗСовсѣмъ еще здоровый мужикъ! — думали всѣ. — Только борода сѣдая, да и то не совсѣмъ, еще видно, что она была рыжая; есть, конечно, и въ глазахъ что-то тусклое, старческое; животъ провалился...И Наконецъ онъ всталъ, принесъ изъ прихожей и развязалъ свой тяжелый мѣшочекъ, полный серебра вперемежку съ золотыми. Оказалось, что онъ пріѣхалъ только затѣмъ, чтобы похвастаться. ЗДа это еще что! — сказалъ онъ. — Развѣ это деньги? Такъ, запродалъ овсишко, ну и взялъ маленько задатку...И

Вызвавъ удивленіе, зависть, почтеніе, онъ довольно и хитро

 

// 78

 

засмѣялся, вѣрнѣе, засипѣлъ, открывая розовый ротъ, поблагодарилъ за чай, за угощеніе, и пошелъ одѣваться.

— Нѣтъ, пора, пора, — сказалъ онъ, хотя никто не оставлялъ его. — И такъ припоздалъ. Лучше на Покровъ еще пріѣду.

Bcѣ были разочарованы и ушли, не дождавшись, пока онъ одѣнется. Въ прихожей остался одинъ Сева.

— Ну, вотъ вы, Лукьянъ Степанычъ, говорите, что вамъ восемьдесятъ съ гакомъ, — началъ онъ, садясь на коникъ. — Ну, скажите откровенно: боитесь смерти? Часто о ней думаете?

— Погоди, разскажу, — отвѣтилъ Лукьянъ Степановъ, одѣваясь.

И опять ничего не разсказалъ. Повязавъ уши, надвинувъ шапку на самыя брови, туго и низко подпоясавшись, онъ сталъ нанизывать на себя тулупъ. Справившись съ этимъ, онъ усталъ, задохнулся и тяжело сѣлъ рядомъ съ Севой.

— Смерти-то? — сказалъ онъ. — Кто жъ ее не боится!.. Чудакъ-человѣкъ! Да вѣдь чт˜ жъ исдѣлаешь? И умрешь, не откажешься... И богатства своего, братъ, съ собой не возьмешь!

— А вотъ вы съ деньгами такъ-то ѣздите: не боитесь, что убьютъ, ограбятъ?

— Что я съ деньгами, того никто не знаетъ. А и узн€етъ, не догонитъ. Такого жеребца, какъ мой, у твоего дѣда на свадьбѣ не было.

Усѣвшись на дрожки верхомъ, Лукьянъ Степановъ шибко понесся со двора, но, миновавъ церковь, гумно, всѣхъ, кто могъ его видѣть, потянулся шагомъ. А въ накуренномъ залѣ долго стоялъ столбами свѣтъ предвечерняго солнца. Сева открылъ піанино, въ тысячный разъ началъ Лунную сонату, изъ которой зналъ только первую страницу. Хозяйка съ грустнымъ и важнымъ лицомъ несправедливо обиженной, но покорной своей судьбѣ женщины, занялась мытьемъ и вытираніемъ чайной посуды, брезгливо отдавъ горничной вазу съ вареньемъ, изъ которой ѣлъ Лукьянъ Степановъ:

— Выкиньте это и вымойте горячей водою.

Люлю встала съ болѣзненной гримасой: — ахъ, ужъ эти доморощенные музыканты! — и, выйдя изъ дому, медленно пошла по липовой аллеѣ, стараясь наступать на cyxie листья, золотые и розовые. ЗОсень, осыпается весь мой бѣдный садъ!И — высокимъ голосомъ запѣла она. Но оборвала пѣсню на первыхъ словахъ, свернула на дорожку среди сиреневой заросли, сѣла на скамью и вдругъ зарыдала, подавляя рыданія, злобно закусывая край платка, чтобы не закричать отъ боли. Полоса яркаго вечерняго свѣта легла на сѣрый старый столъ

 

// 79

 

возлѣ скамьи. Какая-то черноглазая птичка беззвучно слетѣла на вѣтку, съ вѣтки на столъ, туго, бочкомъ прыгнула раза два, съ любопытствомъ глядя на плачущую. На гумнѣ, куда, притворяясь хозяиномъ, шелъ Мика въ австрійской курткѣ и длинныхъ сапогахъ, ровно гудѣла молотилка. Ясный, равнодушный вечеръ былъ такъ тихъ, что она слышна была далеко въ полѣ — желтомъ, пустомъ, золотившемся шелковыми сѣтями паутины.

Черезъ нѣсколько дней подали къ крыльцу никулинскаго дома тройку. Кучеръ надѣлъ плисовую безрукавку, шелковую канареечную рубаху и шляпу въ павлиньихъ перьяхъ; барыня и барышня — трауръ: всегда есть какая-нибудь умершая дальняя родственница, а это вѣдь такъ удобно, если нѣтъ хорошихъ костюмовъ для вагона. Спустивъ вуали, натягивая фильдекосовыя перчатки, онѣ ласково и грустно прощались съ прислугой, принимая зонтики, накидки, рыжій пледъ покойнаго Никулина. Сева поѣхалъ верхомъ, на нервной худой кобылкѣ. До станціи всего двадцать верстъ, поѣздъ отходилъ въ семь, а выѣхали въ два. Можно было отстать. Сева отсталъ возлѣ хутора Лукьяна Степанова. Тройка скрылась въ степи, среди ржаныхъ жнивій; онъ повернулъ на перекопанную, заросшую полынью дорогу къ хутору.

Было жарко, вокругъ блестѣла сухая вспаханная земля на картофельныхъ обобранныхъ поляхъ. Вдали серебрились тополя. Навстрѣчу шелъ по пыли бѣлый толстый мальчикъ лѣтъ трехъ, въ грязной рубашечкѣ, въ большомъ черномъ картузѣ, похожій на старичка, — шелъ, положивъ голову на плечо, неизвѣстно куда. ЗЗаблудится, зайдетъ къ чорту на куличкиИ, — подумалъ Сева, смѣясь.

Былъ праздникъ, послѣобѣденное время — хуторъ казался необитаемымъ. Вотъ плетень и въѣздъ въ широкій дворъ. На дворѣ телѣги, сорокаведерное каменное корыто, журавль давно высохшаго колодца, тѣнь отъ старыхъ амбаровъ подъ сизой соломенной крышей съ навѣсомъ. Нарушая видъ степного мужицкаго гнѣзда, бѣлѣетъ за амбарами еще некрашенная желѣзная крыша новаго мѣщанскаго дома на высокомъ фундаментѣ. Дальше — какой-то черный исполинскій шалашъ, возлѣ котораго виситъ на шестѣ дохлый ястребъ. Впереди — мелкій прудъ, сверкающій на солнцѣ, глиняные берега въ гусиномъ пуху. А по другую сторону двора — развалины варка, стариннаго, еще тѣхъ временъ, когда хуторъ принадлежалъ барону Ачкасову: каменныя крѣпостныя стѣны, голый остовъ несокрушимыхъ стропилъ. Всѣ ворота настежь — виденъ навозъ, слежавшійся, спекшійся, наросшій за многіе годы подъ самые переметы.

 

// 80

 

Лукьянъ Степановъ одиноко и величаво стоялъ среди двора, безъ шапки, въ лиловой рубахѣ, опираясь на рогачъ. Невдалекѣ тихо сидѣлъ въ ведрѣ, забитый въ него, закутанный въ попонку, блѣдный ребенокъ въ чепчикѣ. Другой, въ продранной на тугомъ животѣ рубашкѣ, криво и старательно заносилъ полную ножку, взбираясь на каменное крыльцо амбара. А вокругъ все было усѣяно спящими: одной семьи у Лукьяна Степанова шестнадцать человѣкъ, да еще гости, кумъ съ женой, пріѣхали. Всѣ ошалѣли, ослабѣли послѣ обѣда, повалились гдѣ попало и заснули. Одинъ Лукьянъ Степановъ не сдался: былъ еще во хмелю, красенъ, но стоялъ, стерегъ свои владѣнія бодро.

Когда Сева въѣхалъ во дворъ, Лукьянъ Степановъ не спѣша, подошелъ, подалъ руку и осмотрѣлъ запотѣвшую подъ сѣдломъ кобылку.

— Въ Москву за пѣснями? — спросилъ онъ съ усмѣшкой.

Подъ навѣсомъ амбаровъ сидѣли на цѣпяхъ овчарки. Онъ погрозилъ имъ. Возлѣ нихъ, въ тѣни, крѣпко спалъ на спинѣ кумъ, мужикъ съ черно-шелковой бородой. На солнцѣ, въ телѣгѣ — баба въ зеленомъ платьѣ и старшій сынъ Лукьяна Степанова, въ атласной синей рубахѣ, въ кованыхъ сапогахъ съ выпущенными изъ-за голенищъ каемками шерстяныхъ чулокъ. Эти лежали ничкомъ, обнявшись. Прочіе спали прямо на травѣ. Бабы — прикрывшись отъ солнца фартуками, подолами.

— Яишинку? А? — спросилъ Лукьянъ Степановъ.

Сева, смѣясь, отказался:

 Мы только-что отъ завтрака.

 Ну, чайку?

 Право, не хочется.

— А то ветчинки накр˜ю?

— Нѣтъ, спасибо, ей-Богу, ничего не хочу. Да и на станцію боюсь опоздать.

— Значитъ, вѣрно — опять въ Москву?

— Да... Пора. Я и такъ пропустилъ уже много уроковъ.

— Жисть вамъ! — сказалъ Лукьянъ Степановъ, какъ бы съ завистью, но не скрывая и насмѣшки. — Урковъ! А я вотъ тысячъ на сорокъ имѣю, князь во князьяхъ, а все сижу. Въ Кіевъ и то не соберусь никакъ. А понужнѣе твоихъ урковъ. Пойдемъ, домъ покажу.

Возлѣ дома, на рвани ватнаго одѣяла, сушилось просо.

— Кш, пропасти на васъ нѣту! — сказалъ Лукьянъ Степановъ, махнувъ рогачомъ на высокихъ худыхъ цыплятъ, бѣгавшихъ по просу, и первый поднялся на крыльцо, вошелъ

 

// 81

 

въ сѣни, дѣлившія домъ на двѣ половины. Ϙла въ сѣняхъ еще не настилали; навалены были тутъ разсыпавшіяся колеса, разсохшіяся кадушки, кирпичи, известка. Въ отворенныя двери глядѣли пустыя комнатки, кафельныя печки, мѣдные отдушники, стѣны въ голубенькихъ обояхъ.

Сева спросилъ, оглядываясь:

— А чт˜ же вы его не додѣлываете?

— Это кого? Домъ-то?

— Да.

— Капиталу, братъ, не хватаетъ. Это вѣдь у тебя одна забота — урки учить, задачи рѣшать да диктовку гнать.

— Нѣтъ, безъ шутокъ? И не додѣлываете и не переходите... Вѣдь вы, говорятъ, подъ шалашомъ, въ землянкѣ живете?

— Она землянка, а лучше всякой избы, — сказалъ Лукьянъ Степановъ. — А не перехожу, это правда. Третій годъ не перехожу, оттого и не додѣлываю. Дай ребятенки подойдутъ, выровняются.

— Какіе ребятенки?

— А внуки. Ихъ у меня числа нѣтъ. Пусти-ка ихъ! Живо всѣ шпалеры обдерутъ.

Въ задней комнатѣ, въ залѣ, какъ назвалъ ее Лукьянъ Степановъ, сидѣла на полу босая баба, миловидная, очень смирная на видъ, и рубила косаремъ зеленую траву.

— Это кому же? — спросилъ Сева.

— Свиньямъ кушанье готовитъ, — сказалъ Лукьянъ Степановъ. — Пойдемъ. Тутъ жарко.

— А я все-таки избу вашу хотѣлъ бы посмотрѣть.

— И въ избу сведу.

Подъ громаднымъ, чернымъ отъ старости шалашомъ толстый потолокъ изъ бревенъ и навозу, залитаго глиной, покрывалъ громадную землянку. Спустились внизъ по землянымъ стертымъ ступенькамъ. Внизу было мрачно, темно — свѣтъ проходилъ только въ два крошечныхъ окошечка подъ самымъ потолкомъ. Сева увидалъ нары, человѣкъ на двадцать, опять-таки заваленныя старьемъ — попонами, лотками, ошметками лаптей, люльками; оглядѣлъ разсѣвшуюся кирпичную печь, полати, столъ, занимавшій чуть не половину избы, щербатые чугуны на мокромъ земляномъ полу возлѣ печки, — въ нихъ, въ водѣ съ золой, выпаривались портки и рубахи.

— Но это ужасно! — сказалъ онъ, смѣясь. — Какъ же вы тутъ живете! Вѣдь васъ шестнадцать человѣкъ. И цѣлую зиму спите всѣ вмѣстѣ...

 Ничего тутъ нѣту ужаснаго, — сказалъ Лукьянъ Степановъ, что-то внимательно оглядывая подъ печкой, и вдругъ

 

// 81

 

махнулъ рогачомъ: изъ-подъ печки, раздувая золу, вылетѣлъ больной облѣзлый голубь. — Ничего тутъ нѣту, братецъ ты мой, ужаснаго. Девять лѣтъ прожилъ, какъ дай тебѣ Богъ прожить. Ни разу не угорѣли. Диво, а не изба. А теплынь какая! Зимой прямо хоть рубаху скидавай... Мы, братъ, люди земляные.

— Но сыро, должно-быть, ужасно?

— Наладилъ! Сыро, это правда... дюже сыро. Пойдемъ, свою охоту покажу.

Охота Лукьяна Степанова, его знаменитые на всю округу чернопѣгіе битюги помѣщались въ особомъ дворѣ, въ каменной, крытой тесомъ пристройкѣ къ новому дому. Отомкнули замкѝ на высокихъ тесовыхъ воротахъ, вошли въ уютный квадратъ изъ денниковъ и амбарчиковъ съ крылечками и маленькими желѣзными дверками.

— Вотъ буду жить въ новомъ домѣ, проснусь такъ-то ночью, гляну, анъ мнѣ изъ залу все и видно, — сказалъ Лукьянъ Степановъ, показывая на окошечко, глядѣвшее изъ дома во дворъ. — Понялъ? Умно придумано? Истинно, какъ Адамъ въ раю, живу! Истинно, князь во князьяхъ!

Глаза его стали блестѣть. Денники тоже были на замк€хъ. Отмыкая ихъ, онъ распахивалъ дверь, смѣло шелъ прямо къ заду лошади, оглаживалъ его и шелъ къ головѣ.

— Ты не ходи, не ходи! — кричалъ онъ изъ денника. — На порожкѣ постой. Н€-смерть убьетъ! Меня только одного подпущаютъ...

Страшныя траурныя лошади вздрагивали всей кожей, шарахались, храпѣли, косили огненными глазами. Гривы у нихъ были черныя, густыя, чуть не до земли. Раскормлены онѣ были на удивленіе, до желобовъ на спинахъ и крупахъ.

— А? Чт˜? Каково? — глухо кричалъ Лукьянъ Степановъ изъ темноты. — Видалъ? А то Москва-а... Болѣ ста лѣтъ въ нашемъ роду этотъ самый заводъ, такой масти ни у кого во всей губерни нѣту. Стану помирать, накажу цѣльную тройку запречь въ самую первую телѣгу, — тройкой гробъ помчатъ!

Потомъ, нагнувшись, переступилъ порогъ денничка, гдѣ стояла ладная перламутровая кобылка:

— А это моя любимица! Земчужная лошадка называется. У, матушка! Любишь? Любишь?.. Любитъ, чтобъ ей носикъ чесать, страсть любитъ, — сказалъ онъ съ восторгомъ, оборачиваясь къ соскучившемуся гостю.

Все осмотрѣвъ и затворивъ, замкнувъ, онъ обрѣлъ самое прекрасное, ровное и ласковое расположеніе духа.

— Погоди, дурачокъ, погоди, поспѣешь! — говорилъ онъ,

 

// 83

 

удерживая гостя. — Пойдемъ чай пить. Ну, а не хочешь, давай такъ посидимъ, побалакаемъ...

Онъ сходилъ въ избу, принесъ скамью, сѣлъ; глубоко и довольно вздыхая, усадилъ Севу рядомъ съ собой.

— Эй, бабка! — закричалъ онъ на весь дворъ. — Старуха!

Толстая, сутулая старуха въ шерстяныхъ чулкахъ, въ очкахъ, съ паголенкомъ и спицами въ рукахъ, показалась изъ-за шалаша.

— Княгиню-то мою еще не видалъ? — спросилъ Лукьянъ Степановъ, кивая на нее. — Заодно ужъ и ее погляди. Ума палата! Она у меня тоже при дѣлу. За избой сидитъ, макъ стережетъ.

Старуха подошла и низко поклонилась.

— Ну, какъ? — спросилъ Лукьянъ Степановъ. — Сидишь? Никого не видать?

— Пока, слава Богу, никого. Да вѣдь знаютъ, что есть караулъ.

— Маку немножко для потѣхи посѣялъ, — сказалъ Лукьянъ Степановъ, не дослушавъ ее и обращаясь къ гостю. — Я этихъ тамъ маковъ, подсолнуховъ ни по чемъ не уважаю — для потѣхи только сѣю по малости, абы, абы ребятишкамъ хватило. Какъ сѣяли дѣды-прадѣды ржицу, такъ и намъ Богъ велѣлъ. Они только ее одные, матушку, знали, а цыгарки изъ трехрублевокъ вертѣли. Я, братецъ ты мой...

Старуха стояла и блестѣла мелькающими спицами, слушала, глядя исподлобья, изъ-за очковъ. Лукьянъ Степановъ слегка нахмурился.

— Ну, будя, послухала, — сказалъ онъ и махнулъ на нее рукой. — Чт˜ приглядываешься? На мнѣ узоровъ нѣту. Ступай, ступай отцеда...

Вечерѣло. Галки, болтая, усаживались на рѣшетчатые колпаки на трубахъ новаго дома. Стали просыпаться спавшіе. Одинъ за однимъ прошли мимо, на прудъ, умываться, сыновья Лукьяна Степанова — угрюмые, густоволосые, крѣпкіе мужики. Ребенокъ, сидѣвшій въ ведрѣ, повалился вмѣстѣ съ ведромъ и кричалъ на весь дворъ. Сева простился. — ЗНу, во святой часъ, — сказалъ Лукьянъ Степановъ: — подюжѣй учисьИ, — и Сева, вскочивъ на свою нервную кобылку, поѣхалъ по плотинѣ пруда. Вечерняя прохлада и тишина сходили на степь. Воробьи осыпали горѣлую, голую лозинку на плотинѣ сплошнымъ трескомъ, вечернимъ, уютнымъ. Желтоватая жидкая вода кишѣла возлѣ плотины мельчайшими вшами. Умывшійся мужикъ сидѣлъ на глиняномъ берегу распояской, отражался подъ берегомъ и глядѣлъ на оранжевое солнце,

 

// 84

 

садившееся за степью, за неоглядной равниной, въ молочно-голубомъ сухомъ туманѣ. Жнивья были лимонныя. Пастушонокъ, съ раздутой губой, въ бараньей шапкѣ, медленно гналъ по нимъ стадо овецъ: ЗРррь!И. Онѣ двигались скопомъ, на ходу докармливаясь, съ шумомъ дыханія. Сева, отъѣхавъ отъ хутора, взглянулъ на его миръ и уютъ съ завистью, ударилъ плеткой по лошади и понесся вскачь, оставляя за собой столбъ пыли. Столбъ этотъ протянулся на версту и не опадалъ долго, долго, пока не стемнѣло...

Въ Москвѣ всю осень шли дожди. Мика не писалъ и не слалъ денегъ изъ деревни — опять съ любовницей связался. Мама хворала, — по крайней мѣрѣ, не принимали никого, говоря, что она хвораетъ. Принимали только одного Жедринскаго, стараго театрала, бритаго, очень полнаго и удивительно размытаго, страдавшаго одышкой, славившагося своими остротами на весь городъ. Въ ноябрѣ Люлю, неожиданно для всѣхъ, вышла за него замужъ. Теперь уже валилъ снѣгъ, ночью вверхъ по Тверской одна за одною неслись, гремя глухарями, тройки. Жедринскій, очень подружившійся съ Севой, какъ всегда проводилъ ночи съ компаніями въ Стрѣльнѣ и бралъ его съ собою. Куря на морозѣ сигару, сидя въ дохѣ между женою и маленькой знаменитой артисткой, Жедринскій все наклонялся къ ней и остротами вполголоса заставлялъ ее хохотать до упаду и бить его по рукамъ. Люлю, въ дорогихъ легкихъ мѣхахъ, въ средневѣковомъ бархатномъ беретѣ, печальными, молящими глазами, уткнувъ лицо въ муфту необыкновенной величины, смотрѣла на сидящаго напротивъ молоденькаго сумскаго офицера. Его сосѣдъ, знаменитый пѣвецъ, съ лицомъ екатерининскаго вельможи, стриженый въ скобку, по-мужицки, но въ цилиндрѣ и медвѣжьей шубѣ, дѣлалъ лѣнивые, безстрастные глаза: ревновалъ. Люлю грустно думала:

— Я гадкая, гадкая...

Жизнь въ Стрѣльнѣ, у Яра только начиналась. Весело было входить туда, въ огни, тепло, блескъ зеркалъ, теплый воздухъ, пахнувшій сигарами, шампанскимъ и жареными рябчиками, отряхивать бертолетовую соль морознаго снѣга съ мѣховъ, кидать ихъ на руки ловкихъ людей въ поддевкахъ и помогать дамамъ, шуршащимъ шелкомъ юбокъ, раскраснѣвшимся и сіяющимъ съ мороза, разстегивать ботики!

А Лукьянъ Степановъ, мирно ночевавшій со всѣмъ своимъ многочисленнымъ потомствомъ и телятами въ теплой земляной берлогѣ, уже третій разъ просыпался въ эту пору и босой выходилъ наверхъ, на скрипучій снѣгъ, подъ черно-синее небо и звѣзды.

Капри. 30. XII. 1912.

_________

 

// 85