<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 135-141>

КОПЬЕ ГОСПОДНЕ.

Красное море встрѣчаетъ насъ дурными знаменiями.

Вчера на закатѣ дулъ хамсинъ. Слѣва, въ пыльной, красной мглѣ, садилось болѣзненно и тускло блестящее солнце. Справа эта мгла была сумрачнѣе. Тамъ темнѣли очертанiя Джебель-Таира. И оттуда, со стороны Аравiи, горячiй вѣтеръ гналъ двухъ птицъ. Онѣ неслись бокомъ, низко надъ водою. Перья ихъ были измяты и взъерошены. Неожиданно наткнувшись на спасенiе, на нашъ грузовикъ, онѣ взмыли къ верхушкѣ фока, на тугую струну штага, соединяющаго фокъ съ гротомъ. Уцѣпившись, онѣ крѣпко встряхнулись, приводя себя въ порядокъ, и застыли.

Мы съ мостика долго разглядывали ихъ. Таиться нечего, — всѣмъ стало не по себѣ: это были два старыхъ аравiйскихъ стервятника, два Звѣстника смертиИ и всяческихъ бѣдъ. А вѣдь мы прямехонько идемъ на смерть: по всему побережью Аравiи, въ Суэцѣ, въ Портъ-Саидѣ — чума и холера; въ Джибути, гдѣ мы стояли сутки и сообщались съ берегомъ, умираетъ по сто, по двѣсти человѣкъ въ деньЙ А нервы у насъ никуда, — устали мы ужасно. Переходъ въ Японiю былъ трудный, бурный. Не давши намъ и недѣли отдыха, погнали насъ назадъ, въ Китай, оттуда — въ Сингапуръ. Тамъ мы безъ дѣла простояли мѣсяцъ, изнуряемые жарой, лихорадочной влажностью, запахомъ мускуса, видомъ голыхъ тѣлъ, опоясанныхъ по бедрамъ мокрыми отъ пота тряпками, черныхъ китайскихъ лавчонокъ, заваленныхъ гнiющими фруктами, жертвенниковъ, облитыхъ кокосовымъ масломъ, и боговъ, еще болѣе безобразныхъ, чѣмъ ихъ желтоликiе поклонники. Индiйскiй океанъ въ мартѣ, конечно, отдыхъ, но вѣдь впереди было это проклятое Аравiйское море, чума и долгое отсутствiе всяческихъ вѣстей о родинѣ. А на-

 

// 135

 

родъ моряки чувствительный. Имъ, обреченнымъ жить внѣ дома три четверти года, разлука съ домомъ всегда тяжела. Чт˜ же до вѣры въ примѣты, въ предзнаменованiя, то плавающiе въ сѣверныхъ и тропическихъ моряхъ хуже всякаго арабаЙ

Вечеромъ безъ охоты поиграли въ шашки. Старшiй механикъ вспомнилъ покойнаго командира ЗЯпонiиИ: это было нѣсколько лѣтъ тому назадъ, тоже во время чумы и тоже въ Красномъ морѣ, командиръ захворалъ, — можетъ-быть, и впрямь захворалъ, заразившись въ Массовѣ, гдѣ онъ съѣзжалъ на берегъ, — а, захворавъ, поспѣшилъ принять датуры, оставивъ записку, что у него жаръ, дурнота и опухоли подъ мышками. Страшно сказано было тогда въ газетной телеграммѣ о его смерти: ЗТѣло предано Красному морюЙИ

Отъ песку, отъ горячаго вѣтра закрыли люминаторы. Стало похоже на печь съ закрытой заслонкой. Свободные отъ вахтъ рано разошлись спать, — одинъ пьяница Францъ старчески ворчалъ и гремѣлъ въ буфетѣ, швыряя посуду. Но какой сонъ при хамсинѣ! Тѣло ноетъ, сердце замираетъ. Поминутно, весь въ поту, просыпаешься, куришь, снова задремываешьЙ Никогда не кажется такъ мала каюта! Лежа въ темнотѣ, слушая ровный плескъ воды, бѣгущей назадъ, мимо слегка дрожащаго на ходу ЗКитаяИ, все думаешь о томъ древнемъ, мистическомъ, чѣмъ отравляетъ насъ Востокъ — тропики, Индiя, КитайЙ а въ этомъ мглистомъ морѣ — Аравiя. Какая загадочная, и донынѣ невѣдомая намъ, ветхозавѣтная страна — эти пустыни, до шлака сожженныя ветхозавѣтнымъ Богомъ! Чт˜ тамъ, въ гористой, вѣчно мглѣющей миражами глубинѣ ея?

Окраины мы знаемъ: жара, грязь и вѣчная холера въ портахъ; дальше — пески и камни; гдѣ-нибудь на голой волнистой равнинѣ ихъ — страшный въ своей доисторической неуклюжести верблюдъ, стоящiй всегда одиноко, безпрiютно, далеко отъ той чахлой пальмы и грязнаго колодца, возлѣ котораго — большой жаркiй шатеръ изъ чернаго войлока, слабо синѣющiй на солнцѣ дымокъ костра, свирѣпая собака, полусонная отъ зноя старуха, полуголыя дѣти въ паршахъ, котелокъ, измазанный тѣстомъ дурры, невѣсть откуда занесенная керосиновая жестянка съ теплой водойЙ А тамъ — опять то бархатные, то осыпанные мелкимъ, острымъ камнемъ пески. Тамъ начинаются тѣ заповѣдные, вѣчно засыпаемые пескомъ пути изъ Сирiи, Персiи и Средней Азiи къ Меккѣ, Ятрибу, чт˜ издревле отмѣчаютъ своими костями святые хаджи, гибнущiе, во имя Господа, отъ жажды, угагановъ, зноя и, ужъ конечно,

 

// 136

 

холеры, чумы — ЗРаны отъ КопьяИ, какъ называютъ ее арабы. Вотъ за такими-то караванами и слѣдуютъ они, эти стервятники.

Ихъ зловѣщая близость чувствовалась всю ночь. Я выходилъ на палубу: горизонты мглисты, луна туманно-розова, ночь суха, горяча — точно и не въ морѣ. Высоко, возлѣ клотика фока — два темныхъ комкаЙ Гдѣ они вывелись, гдѣ скитались? Сколько разъ отбивались отъ смерти, отъ такихъ же хищниковъ, какъ и они сами, сколько разъ рвали падаль, трупы и погибали отъ хамсина? ЗГосподь есть Богъ ревнитель и мстительИ — такъ и донынѣ вѣруетъ пламенная страна ихъ. — ЗПередъ лицомъ Его идетъ язва, а по стопамъ Его — жгучiй вѣтеръЙИ И жгучiй вѣтеръ, съ пескомъ, дулъ въ каюту всю ночьЙ

За Джебель-Таиромъ море чисто до самаго Дедолоса, нынче можно было бы вздохнуть свободно, тѣмъ болѣе, что хамсинъ пронесся и опредѣлились мы какъ нельзя лучше. Но еще вчера оказалось, что насъ сноситъ, и отъ этого кажется, что идемъ мы страшно медленно. ЗУ, матери твоей чорт!И — злобно сказалъ нынче утромъ боцманъ, проходя мимо фока. И, сложивъ ковшикомъ руки, захлопалъ, дико гукнулъ вверхъ и затопалъ сапогами. Ястребъ и не шевельнулся. Одного уже убили, но этотъ сидитъ крѣпко.

Всталъ я нынче рано. Въ шесть утра надъ каютами начинается бѣготня матросовъ, топотъ босыхъ ногъ и шумъ воды, пущенной изъ шланговъ по палубамъ. Обычно слышишь все это одно мгновенiе, затѣмъ перевертываешься и засыпаешь еще крѣпче. Но нынче я очнулся сразу. Какъ всегда, ослѣпительный свѣтъ тропическаго солнца билъ въ люминаторъ, до головокруженiя душно было въ каютѣ — и такъ отраденъ этотъ свѣжiй шумъ! Сбѣжавъ внизъ, къ ваннѣ, я разъ десять окунулся въ холодную воду. Утреннiй сквознякъ въ тѣни, мраморный полъ, мраморная ванна и хрустальная качающаяся масса, — это, поистинѣ, наслажденiе. Самому прiятно чувствовать холодокъ своей руки, которой пожимаешь сухую, горячую руку того, кого смѣняешь, входя на мостикъ. Тамъ уже пекло. Я взялъ самый сильный бинокль и навелъ его на птицъ. Великолѣпны эти аравитяне! Сквозь стекла еще прозрачнѣе кажется прозрачный, сiяющiй среди яснаго неба воздухъ. Четко, крупно видны блестящiй на солнцѣ бокъ мачты, витой стеньгъ-штагъ и ястреба, въ огромномъ пространствѣ висящiе на немъ: ихъ желтоватое жесткое оперенiе, круглыя совиныя головы, покрытыя рѣдкимъ младенческимъ пухомъ, прищуренные кошачьи глаза, короткiе,

 

// 137

 

крѣпко загнутые клювы и лимонныя лапы. Оба ястреба очень велики и очень худы. И это особенно замѣтно тогда, когда какой-нибудь изъ нихъ затрепыхается, взъерошивая перья, и совершенно особымъ движенiемъ, движенiемъ стервятника, судорожно, вжимая въ себя голову, подниметъ концы поломанныхъ крыльевъ, задвигаетъ ими, весь вытянется впередъ, вцѣпившись въ канатъ, и плевкомъ пуститъ на палубу известковый пометъ.

Фельдшеръ, который, неизвѣстно зачѣмъ, всегда беретъ въ плаванiе ружье, все утро чистилъ, промывалъ его. Затѣмъ началась ожесточенная пальба. Всѣ окружили этого нескладнаго рыжаго человѣка, неумѣло наводившаго на птицъ мушку. Солнце жгло спины, у всѣхъ ломило шеи и слезились глаза, изъ-подъ бѣлыхъ шлемовъ струился по краснымъ лицамъ потъ. Всякому казалось, что, стрѣляй онъ, не было бы этого безплоднаго треска. Вдругъ одинъ ястребъ подпрыгнулъ и комомъ, безпомощно раскинувъ бѣлыя съ исподу крылья, полетѣлъ съ высоты наискось. Мелькнувъ своей желтизной, своими изломанными перьями въ густо-синей, плавной и тяжелой, какъ масло, волнѣ, онъ исчезъ подъ бортомъ. Другой испустилъ короткiй, жалкiй и злобный крикъ, взмахнулъ крыльями и опять, еще туже сжавшись, замеръ. Пули съ визгомъ летѣли мимо него — онъ только втягивалъ въ себя голову. Куда же ему было дѣваться! Ему оставалось одно — ждать, пока выйдутъ всѣ пули. И наконецъ онѣ вышли. Онъ уцѣлѣлъ, но надолго ли? Этого онъ не зналъ. А сидѣть ему все-таки было надо. Въ морѣ, кольцомъ окружавшемъ его, не было ни единаго камня.

Я опять взялся за бинокль. Ястребъ во всѣ глаза глядѣлъ на меня. Золъ онъ, должно-быть, невѣроятно, голоденъ такъ, какъ можетъ быть только стервятникъ! Вѣчная брань со всѣмъ живущимъ, вѣчная мука голода и вѣчное выслѣживанiе жертвъ или падалиЙ Жестокъ и къ нему Богъ, предъ лицомъ Коего идетъ смерть, язва, — Богъ, опредѣлившiй ему быть вѣстникомъ чернаго Копья Своего!

И цѣлый день не выходила у меня изъ головы мысль о крысѣ, которая, можетъ-быть, уже сѣетъ смерть, чумѣя въ темнотѣ нашихъ трюмовъ.

Этотъ желтый флагъ смерти, подъ которымъ мы теперь плывемъ, твердо напоминаетъ: будь всегда готовъ къ ней, — она и надъ тобой, и впереди, и вокругъ, вотъ за этой водою, на жаркихъ песчаныхъ берегахъ, среди той нищеты и грязи, которой живетъ почти все человѣчество: Копье Господне вѣчно поднято!

 

// 138

 

Матросы, тѣ подтягиваются при вѣсти о малѣйшей опасности. И на ЗКитаѣИ за послѣднее время чистота необыкновенная. Очень рано стали мы готовиться къ одесскому порту въ этотъ рейсъ — чиститься, краситься. И какъ охотно работали матросы! Въ Аденскомъ заливѣ нѣсколько дней не смолкалъ на ЗКитаѣИ ладный, дробный стукъ молотковъ: съ палубъ, съ мачтъ, съ бортовъ, съ трубъ обивали старую, потрескавшуюся краску, а на ея мѣсто клали свѣжую, блестящую, спиртуозно пахучую. И теперь нельзя было насмотрѣться на густую синеву за бортами, великолѣпно подчеркнутую яркой киноварью, которой выкрасили нашу желѣзную палубу, и золотой охрой трубъ. Въ небѣ, знойномъ и свѣтоносномъ, весь день не было ни единаго облачка, ровно тянулъ навстрѣчу легкiй бризъ, ровная спокойная синева на сотни миль разстилалась вокругъ. На бакѣ — жизнь простая, всегда ко всему готовая: изъ подвахтенныхъ иные крѣпко спятъ на самомъ припекѣ, иные, въ тѣни, у входа въ кубрикъ, болтаютъ, курятъЙ На носу, разноцвѣтными пятнами выдѣляясь на синевѣ моря, сохнетъ развѣшенное на веревкахъ матросское бѣлье. На ютѣ, какъ всегда, сладко щебечутъ, живутъ еще болѣе легкой жизнью тѣ канарейки и тѣ розовые тупички, которыхъ веземъ мы изъ тропиковъ на сѣверъЙ И только тамъ, возлѣ клотика фока, на блестящей въ воздухѣ струнѣ, въ упоръ освѣщенный опускающимся солнцемъ, зловѣще желтѣетъ врагъ всяческой жизниЙ

Францъ, больной съ похмелья, лѣниво таскалъ свои разбитыя ноги по палубѣ, яростно тряся колокольчикомъ.

— Memento mori! — сказалъ командиръ, когда мы сошлись на этотъ призывъ въ каютъ-компанiю, къ обѣденному столу, и кивнулъ на люминаторъ, въ который былъ виденъ фокъ: — Сидитъ, будь онъ проклятъ!

За обѣдомъ много пили. Солнце закатилось, и была уже ночь, разгорался лунный свѣтъ вокругъ каютъ-компанiи, освѣщенной электричествомъ. Шелъ оживленный разговоръ — какъ всегда толковали объ окладахъ, о начальствѣ, кляли свою службу, тѣшили себя мечтами найти береговую. По каютъ-компанiи вѣялъ бризъ. Но онъ былъ слишкомъ тепелъ, тѣло изнемогало отъ пота. Даже свѣтъ электричества казался знойнымъ.

— На два румба справа встрѣча, — доложилъ вѣстовой съ порога.

Встрѣчи — наша единственная радость, и всѣ встали, пошли на палубу. Давно ждемъ ЗМеркурiяИ — не онъ ли? Но нѣтъ: слишкомъ низко и далеко другъ отъ друга висѣли за темной зыбкой равниной, уходящей къ востоку, къ Аравiи, два да-

 

/// 139

 

лекихъ топовыхъ огняЙ И, швыряя окурки, красными полосками мелькавшiе за бортомъ, глядя на фокъ, на гладкiй стволъ его, прорѣзавшiй звѣздное небо, и на безсонную птицу, висящую на штангѣ, мы разбрелись по палубѣЙ

Ночь, опять ночь. Идешь — бризъ мягко дуетъ въ спину тѣло подъ легкой одеждой наслаждается имъ. Изъ трубы клубится темный валъ дыма, луна, какъ зеркало, мелькаетъ въ немъ, по палубѣ бѣжитъ, волнуется широкая тѣнь его, подъ ногами хруститъ угольная пыль. Обдаетъ тепломъ, запахомъ разогрѣтаго машиннаго масла и стали, дальше — опять ласковымъ вѣтромъ и чѣмъ-то раздражающимъ, приторнымъ: это густо, пряно, какъ все въ тропикахъ, пахнетъ изъ трюмовъ копра, кокосовые очески; этотъ запахъ вѣчно будетъ томить, напоминать пахучiя гавани, теплую зеленоватую воду, первобытные челноки голыхъ шоколадныхъ людей, густыя чащи высокихъ тонкихъ пальмъ, склоненныхъ съ береговъ, благовонныя кумирни въ вѣчно-цвѣтущихъ лѣсахъЙ Волна за волной несется мимо борта, обгоняя тебя. Минуешь двери освѣщенныхъ каютъ за машиной, — фельдшеръ и поваръ сидятъ возлѣ нихъ и вторятъ другъ другу на звенящихъ мандолинахъ, — проходишь на корму и останавливаешься у штурвала, надъ кипящей водойЙ

Однообразно шумитъ она, выбиваемая винтомъ изъ-подъ кормы, вырывается изъ-подъ нея тугими клубами, снѣжнымъ фосфоромъ, и убѣгаетъ въ океанъ блѣдно-бѣлѣющей прямой дорогой. Равнина моря къ востоку тяжела, темно-лилова, въ небосклонѣ надъ нею — бѣлыя звѣзды широко и низко раскинутой Большой Медвѣдицы, родной съ дѣтства. Слѣва, подъ луною — безконечная сiяющая гладь, осыпанная несмѣтными серебряными иглами. Какъ высока эта теплая, тропическая луна, какъ легки и свѣтлы горизонты! Драгоцѣнными самоцвѣтами играютъ надъ горизонтомъ юго-западнымъ, особенно легкимъ и свѣтлымъ, Канопусъ и Сирiусъ. Ниже, въ прозрачномъ и пустомъ небосклонѣ, стоятъ четыре алмаза слегка склоненнаго Южнаго Креста, каждую ночь выходящаго изъ нѣдръ тѣхъ невѣдомыхъ южныхъ водъ, которымъ нѣтъ предѣла до самаго полюсаЙ

Вотъ съ бака раздается два короткихъ удара въ колоколъ — восьмичасовая склянка. Въ нихъ — поэзiя старой морской жизни, безграничныхъ водныхъ пространствъ, ночи за тысячи миль отъ земли. Они быстро тонутъ въ великой тишинѣ моря и неба, послѣ нихъ воцаряется еще болѣе глубокое молчанiе, вода шумитъ еще однообразнѣе, въ сердцѣ остается непонятная грустьЙ

 

// 140

 

Вотъ опять среди темной равнины къ востоку — медленно идущiе огни встрѣчнаго парохода. Мелькаетъ и гаснетъ, мелькаетъ, мелькаетъ и гаснетъ огонекъ на его спардэкѣ: беззвучно, этими слабыми и бѣдными знаками, которыми даетъ вѣсти крохотная человѣческая жизнь другой такой же, окруженной морями, пустынями, безвѣстностью, смертью, ведемъ мы нашу морскую бесѣду, — съ тревогой и надеждой спрашиваемъ о той точкѣ земного шара, которая намъ, скитающимся по всему свѣту, единственно дорог€ и нужнаЙ

На вахтѣ третiй помощникъ, онъ и сигнализируетъ. Человѣкъ онъ недалекiй, тропики умѣетъ сравнивать только съ баней, всѣхъ цвѣтныхъ называетъ эѳiопами, на стѣнахъ его каюты — копеечные японскiе вѣера, открытки, подчасникъ турецкой туфелькой, на столѣ — карточка жалкой и некрасивой мѣщанкиЙ Но да сохранитъ Богъ-Ревнитель и его счастье!

Капри II. 1913.

____________

 

// 141