<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А.Ф. Маркс, [1915]. С. 219—221>

КОСТЕРЪ.

У поворота съ большой дороги, у высокаго столба, указывающаго путь на проселокъ, горѣлъ въ темнотѣ костеръ. Я ѣхалъ въ тарантасѣ тройкой, слушалъ звонъ поддужнаго колокольчика и вдыхалъ свѣжесть степной ночи. Костеръ разгорался ярко и, чѣмъ ближе я подъѣзжалъ къ нему, тѣмъ все рѣзче отдѣлялось пламя отъ нависшаго надъ нимъ мрака. А вскорѣ стало можно различить и самый столбъ, озаренный изъ-подъ низу, и черныя фигуры людей, сидѣвшихъ на землѣ. Казалось, что они, точно заговорщики, проводятъ ночь въ какомъ-то хмуромъ подземельѣ, и что темные своды этого подземелья дрожатъ отъ переплетающихся языковъ пламени.

Когда его отблескъ коснулся головъ тройки, люди, сидѣвшiе у костра, повернулись и стали вслушиваться. Позы у нихъ были внимательныя, лица красныя. Собака вдругъ вырѣзалась на огненномъ фонѣ и залаяла. Тревожно, не спуская съ насъ взгляда, поднялся съ земли одинъ изъ сидѣвшихъ. Въ низкомъ пространствѣ, озаренномъ костромъ, фигура его была огромна.

— Гирла-а! — гортанно и глухо крикнулъ онъ на собаку.

Отчего такъ тянетъ ночью къ костру, къ людямъ, ночующимъ въ степи у дороги? Когда долго ѣдешь проселкомъ, видишь только звѣздное небо и сумракъ надъ сливающимися равнинами, грусть одиночества томитъ, и волнуетъ каждый огонекъ вдали. Остановивъ лошадей, я поклонился и попросилъ спичекъ:

— Добрый вечеръ! Нельзя ли закурить у васъ?

За лаемъ собаки, человѣкъ, который выжидательно всталъ передо мною, крѣпкiй, широкогрудый старикъ въ бараньей шапкѣ и накинутомъ на плечи кожухѣ, не разслышалъ меня и злобно топнулъ ногою.

// л. 219

— Атъ, к€торжна! — крикнулъ онъ на овчарку и, не спуская съ меня подозрительнаго взгляда, громко прибавилъ гортаннымъ, цыганскимъ говоромъ: — Добрый вичеръ пану! А що милости его завгодно будэ?

Ноздри у него были вырѣзаны рѣзко, борода доходила до самыхъ глазъ. И въ этихъ черныхъ расширенныхъ глазахъ, въ черныхъ жесткихъ волосахъ, густо вьющихся изъ-подъ шапки, въ жесткой, кудрявой бородѣ — во всемъ чувствовалась дикость и внимательность степного человѣка, у котораго совѣсть не спокойна.

‑ Да вотъ, закурить нечѣмъ, — повторилъ я притворно-просто. — Дайте, пожалуйста, пару спичекъ.

‑ А хиба жъ есть спички у цыганъ? — спросилъ старикъ и обернулся къ двумъ другимъ, сидѣвшимъ у костра, которые тоже осматривали и лошадей и тарантасъ. — Може, панъ, отъ костра запалить?

Старикъ отошелъ къ костру, наклонился и спокойно кинулъ на ладонь руки раскаленный уголь. Я поспѣшилъ приставить къ нему папиросу и кинулъ два-три быстрыхъ взгляда на маленькiй таборъ. Одинъ изъ сидѣвшихъ былъ рыжiй оборванный мужикъ, повидимому, бродяга-рабочiй съ низовъ, другой — молодой цыганъ изъ тѣхъ, которые часто встрѣчаются на большихъ южныхъ ярмаркахъ. Онъ сидѣлъ, горделиво откинувъ голову назадъ, и, охвативъ руками поднятыя худыя колѣни, искоса смотрѣлъ на меня. Синевато-смуглое лицо его было изящно, какъ у восточнаго принца, фигура — высока и стройна, какъ у бедуина. Бѣлки глазъ странно выдѣлялись на этомъ лицѣ — и глаза казались изумленными. И одѣть онъ былъ щеголемъ: тонкiе сапоги, новый картузъ, городской пиджакъ, шелковая лиловая рубаха и длинная серебряная цѣпочка на шеѣ.

‑ Може, панъ блукае? — спросилъ старикъ, кидая уголь въ костеръ.

‑ Нѣтъ, — пробормоталъ я и еще разъ глянулъ за костеръ, который слѣпилъ меня своимъ яркимъ мерцанiемъ. И тогда изъ темноты выдѣлились сѣрыя полы большого разлатаго шатра, брошенная дуга и оглобли телѣги, а возлѣ нихъ — самоваръ, горшки и большая перина, на которой лежала толстая цыганка въ лохмотьяхъ, кормившая грудью полуголаго ребенка. Надо всѣмъ же этимъ стояла дѣвушка лѣтъ пятнадцати и пристально смотрѣла на меня меланхолично-призывными глазами необыкновенной красоты. Она выдѣлилась изъ сумрака внезапно — и я увидалъ грубые смоляные волосы, страстную нѣжность глазъ, губъ и всего древне-египетскаго

// л. 220

овала лица, однимъ взглядомъ охватилъ всѣ формы стройнаго дѣвичьяго тѣла подъ лиловымъ тонкимъ платьемъ, изъ котораго она выросла. Но столько было вопросительнаго ожиданiя во всѣхъ лицахъ, а въ глазахъ бродяги столько дерзости, что я смутился и тронулъ за рукавъ кучера.

‑ Може, проводить пана? — повторилъ старикъ живо.

‑ Нѣтъ, спасибо, — поспѣшилъ я отвѣтить и, еще разъ жадно взглянувъ за костеръ, откинулся въ задокъ тарантаса. — Пошелъ!

Лошади тронули, копыта дружно застучали, а колокольчикъ такъ и залился жалобнымъ стономъ, перебивая лай бросившейся за нами собаки. Я едва успѣлъ кивнуть головой табору...

Не было больше тепла и запаха горящаго бурьяна, въ лицо вѣяло свѣжестью ночи, и опять, темнѣя въ сумракѣ, бѣжали навстрѣчу мнѣ поля. Черная дуга высоко вырѣзывалась на небѣ и, качаясь, задѣвала звѣзды. Но еще ярче, чѣмъ у костра, видѣлъ я теперь черные волосы, нѣжно-страстные глаза и старое серебряное монисто на шеѣ... И въ запахѣ росистыхъ травъ и одинокомъ звонѣ колокольчика, въ звѣздахъ и въ небѣ было уже новое чувство, — томящее, непонятное и отъ этого еще болѣе сладостное. И казалось, что я поступилъ непоправимо, безразсудно, покинувъ что-то близкое, созданное именно для меня и только по какой-то роковой случайности уходящее отъ меня все дальше и дальше...

1901 г.

‑‑‑‑

// л. 221