<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А.Ф. Маркс, [1915]. С. 105—138>

 

 

НА ДАЧѢ.

I.

Окна въ садъ были открыты всю ночь. А деревья раскидывались густой листвой возлѣ самыхъ оконъ, и на зарѣ, когда въ саду стало свѣтло, птицы такъ чисто и звонко щебетали въ кустахъ, что отдавалось въ комнатахъ. Но еще воздухъ и молодая майская зелень в росѣ были холодны и матовы, а спальни дышали сномъ, тепломъ и покоемъ.

Домъ не походилъ на дачный; это былъ обыкновенный деревенскій домъ, небольшой, но удобный и покойный. Петръ Алексѣевичъ Примо, архитекторъ, занималъ его уже пятое лѣто. Самъ онъ больше бывалъ въ разъѣздахъ или въ городѣ. На дачѣ жила его жена, Наталья Борисовна, и младшій сынъ, Гриша. Старшій, Игнатій, только-что кончившій курсъ въ университетѣ, такъ же, какъ и отецъ, появлялся на дачѣ гостемъ: онъ уже служилъ.

Въ четыре часа въ столовую вошла горничная. Сладко зѣвая, она переставляла мебель и шаркала половой щеткой. Потомъ она пошла черезъ гостиную въ комнату Гриши и поставила у кровати большія штиблеты на широкой подошвѣ безъ каблука. Гриша открылъ глаза.

‑ Гарпина! – сказалъ онъ баритономъ.

Гарпина остановилась въ дверяхъ.

‑ Чого? – спросила она шопотомъ.

‑ Поди сюда.

Гарпина покачала головой и вышла.

‑ Гарпина! – повторилъ Гриша.

‑ Та чого вамъ?

‑ Поди сюдаЙ на минутку.

‑ Не пиду, хочъ зарижте!

Гриша подумалъ и крѣпко потянулся.

// л. 105

 

 

‑ Ну, пошва вонъ!

‑ Бариня загадалы вчора спытать васъ, чи поидете у городъ?

‑ А дальше?

‑ Казалы, щобъ не издылы, бо баринъ сьогодни прыидуть.

Гриша, не отвѣчая, одѣвался.

‑ Повотенце? – спросилъ онъ громко.

‑ Та на столи – ˜нъ! Не збудить баринюЙ

Заспанный, свѣжій и здоровый, въ сѣромъ шелковомъ картузѣ, въ широкомъ костюмѣ изъ легкой матеріи, Гриша вышелъ въ гостиную, перекинулъ черезъ плечо мохнатое полотенце, захвативъ стоявшій въ углу крокетный молотокъ, и, пройдя переднюю, отворилъ дверь на улицу, на пыльную дорогу.

Дачи въ садахъ тянулись и направо и налѣво въ одну линію. Съ горы открывался обширный видъ на востокъ, на живописную низменность. Теперь все сверкало чистыми, яркими красками ранняго утра. Синеватые лѣса темнѣли по долинѣ; свѣтлой, мѣстами алой сталью блестѣла рѣка въ камышахъ и высокой луговой зелени; кое-гдѣ съ зеркальной воды снимались и таяли полосы серебрянаго пара. А вдали широко и ясно разливался по небу оранжевый свѣтъ зари: солнце приближалосьЙ

Легко и сильно шагая, Гриша спустился съ горы и дошелъ по мокрой, глянцевитой и рѣзко пахнущей сыростью травѣ до купальни. Тамъ, въ дощатомъ номерѣ, странно озаренномъ матовымъ отсвѣтомъ воды, онъ раздѣлся и долго разглядывалъ свое стройное тѣло и гордо ставилъ свою красивую голову, чтобы походить на статуи римскихъ юношей. Потомъ, слегка прищуривая сѣрые глаза и посвистывая, вошелъ въ свѣжую воду, выплылъ изъ купальни и сильно взмахнулъ руками, увидавъ, что на горизонтѣ чуть-чуть показавшееся солнце задрожало тонкой огнистой полоской. Бѣлые гуси съ металлически-звонкими криками, распустивъ крылья и шумно бороздя воду, тяжело шарахнулись въ тростники. Широкіе круги, плавно перекатываясь, закачались и пошли къ рѣкѣЙ

‑ Григорій Петровичъ! – крикнулъ чей-то голосъ съ берега.

Гриша перевернулся и увидалъ на берегу высокаго мужика съ русой бородою, съ открытымъ лицомъ и яснымъ взглядомъ большихъ голубыхъ глазъ на выкатѣ. Это былъ Каменскій, ЗтолстовецъИ, какъ его называли на дачахъ.

‑ Вы придете сегодня? – крикнулъ Каменскій, снимая картузъ и вытирая лобъ рукавомъ замашной рубахи.

‑ Здравствуйте!.. Приду, ‑ отозвался Гриша. – А вы куда, если не секретъ?

Каменскій съ улыбкой взглянулъ исподлобья.

// л. 106

 

 

‑ Вѣдь вотъ люди! – сказалъ онъ важно и ласково. – Все у нихъ секреты!

Гриша подплылъ къ берегу и, стоя и качаясь по горло въ водѣ, пробормоталъ:

‑ Ну, если хотите, не секретъЙ Я просто полюбопытствовалъ, почему вы меня спросили?

‑ А мнѣ нужно побывать у знакомыхъ.

‑ Да, такъ вы въ городъ ѣдете!

‑ Развѣ въ городъ только ѣздятъ? – снова перебилъ Каменскій. ‑ И развѣ знакомые бываютъ только въ городѣ?

‑ Конечно, нѣтъ. Только я не понимаюЙ

‑ Вотъ это вѣрно. Я сказалъ, что буду и въ городѣ и у знакомыхъ – вотъ тутъ недалеко – на огородахъ.

‑ Такъ, значитъ, попозднѣй прійти?

‑ Да, попозднѣй.

‑ Тогда до свиданія! – крикнулъ Гриша и подумалъ: ЗПравду говоритъ Игнатій – психопаты!И Но, отплывши, онъ опять обернулся и пристально посмотрѣлъ на высокую фигуру въ мужицкой одеждѣ, уходившую по тропинкѣ вдоль рѣки.

На рѣкѣ еще было прохладно и тихо. За лугами, въ синѣющей рощѣ, куковала кукушка. У берега зашуршали камыши, и изъ нихъ медленно выплыла лодка. Сѣденькій старичокъ въ очкахъ и поломанной соломенной шляпѣ сидѣлъ въ ней, разсматривая удочку. Онъ поднялъ ее и соображалъ что-то, лодка остановилась и вмѣстѣ съ нимъ, съ его бѣлой рубашкой и шляпой, отразилась въ водѣ. А изъ купальни слышались крики, плескъ и хохотъ. По гнущимся доскамъ бѣжали съ берега, стуча сапогами, гимназисты, студенты въ бѣлыхъ кителяхъ, чиновники въ парусинныхъ рубашкахъЙ

Гришѣ не хотѣлось возвращаться туда, и онъ сталъ нырять, раскрывать глаза въ темно-зеленой водѣ, и его тѣло казалось ему чужимъ и страннымъ, словно онъ глядѣлъ сквозь стекло. Караси и гольцы съ удивленными глазками останавливались противъ него и вдругъ таинственно юркали куда-то въ темную и холодную глубину. Вода мягко, упруго сжимала и качала тѣло, и пріятно было чувствовать подъ ногами жесткій песокъ и раковиныЙ А наверху уже припекало. Теплая, неподвижная вода блестѣла кругомъ, какъ зеркало. Съ зеленыхъ прибрежныхъ лозинъ въ сѣрыхъ сережкахъ тихо плылъ бѣлый пухъ и тянуло запахомъ тины и рыбы.

II.

Ровно часъ послѣ купанья Гриша посвятилъ гимнастикѣ. Сперва онъ подтягивался по канату и висѣлъ на трапеціи

// л. 107

 

 

въ саду, потомъ въ своей комнатѣ становился въ львиныя позы, играя двухпудовыми гирями.

Со двора звонко и весело раздавалось кудахтанье куръ. Въ домѣ еще стояла тишина свѣтлаго лѣтняго утра. Гостиная соединялась со столовой аркой, а къ столовой примыкала еще небольшая комната, вся наполненная пальмами и олеандрами въ кадкахъ и ярко озаренная янтарнымъ солнечнымъ свѣтомъ. Канарейка возилась тамъ въ покачивающейся клѣткѣ, и слышно было, какъ иногда сыпались, четко падали на полъ зерна сѣмени. Въ большомъ трюмо, передъ которымъ Гриша ворочалъ тяжестями, вся эта комната отражалась въ усиленно-золотистомъ освѣщеніи съ неестественно-прозрачной зеленью широкой цвѣточной листвы.

Когда же Гриша вышелъ на балконъ, сѣлъ за накрытый столъ и, покачиваясь на переднихъ ножкахъ стула, сталъ, слегка расширяя ноздри, медленно пить молоко, въ тишинѣ дома раздался томный голосъ Натальи Борисовны:

‑ Гарпина!

‑ Какая скука! – подумалъ Гриша. – Каждый день начинается однимъ и тѣмъ же воззваніемъ!

‑ Гарпина! – повторила Наталья Борисовна нетерпѣливѣе. – Гри-иша!

Гриша лѣниво поднялся съ мѣста.

‑ Ну, чт˜ тебѣ? – сказалъ онъ, входя въ спальню.

Наталья Борисовна, полная женщина лѣтъ сорока, сидѣла на постели и, поднявъ руки, подкалывала темные густые волосы. Увидавъ сына, она недовольно повела плечомъ.

‑ Ахъ, какой ты, братъ, невѣжа! – сказала она, смягчая слова улыбкой.

Гриша молча ждалъ. Въ комнатѣ съ опущенными шторами стоялъ пахучій полусумракъ. На ночномъ столикѣ возлѣ свѣчки тикали часики и лежала развернутая книжка. ЗВѣстника ЕвропыИ.

‑ Да какъ же, право! – добавила Наталья Борисовна еще ласковѣе. – Зову, зову!..

И она попросила достать изъ столика деньги, посмотрѣть, гдѣ записка, чт˜ взять въ библіотекѣ, собрать журналы и позвать Гарпину.

‑ Гарпина сейчасъ ѣдетъ въ городъ, ‑ сказала она: ‑ не нужно ли тебѣ чего?.. Нынче пріѣдетъ отецъ и, вѣроятно, съ нимъ Игнатій.

‑ Будь добра, поскорѣе! – перебилъ Гриша. – Ты вѣдь знаешь, что сейчасъ я долженъ итти къ Каменскому.

‑ Ну, ты невозможенъ, наконецъ! – воскликнула Наталья

// л. 108

 

 

Борисовна. – Я же тебѣ и хотѣла про это сказатьЙ Ты, напримѣръ, даже ничего не сообщилъ мнѣ о немъЙ

‑ Ты сама его видѣла.

‑ Чт˜ же я могла видѣть въ десять минутъ, когда человѣкъ бралъ заказъ? Кромѣ какъ о шкапѣ, мы двухъ словъ не сказали.

‑ Но вѣдь и я хожу къ нему только третій день.

‑ Но все-таки?

‑ Обыкновенный толстовецъ.

‑ Ну, словомъ, позови его, пожалуйста, къ намъ сегодня вечеромъ. Ты знаешь, это будетъ интересно Игнатію. Только позови, голубчикъ, какъ-нибудь потоньше, а то вѣдь откажется!

Гриша кивнулъ головой и вышелъ.

III.

‑ Опять день, опять долгій день! – шевельнулось въ глубинѣ души Натальи Борисовны, когда она, послѣ чаю и переговоровъ съ кухаркой, взяла зонтикъ, книжку журнала и, покачиваясь, слегка щурясь отъ яркаго утренняго свѣта и придерживая лѣвой рукой подолъ широкаго чесучеваго платья, медленно сошла съ балкона и направилась въ общій дачный паркъ по своему саду, гдѣ, въ солнечномъ блескѣ, на яблоняхъ въ бѣлыхъ нарядныхъ цвѣтахъ, гудѣли пчелы, а въ чащахъ журчали горлинки.

‑ Какъ трогательно! – подумала она съ лѣнивой улыбкой, отворивъ калитку и увидавъ невдалекѣ профессора Камарницкаго подъ руку съ женою. И тотчасъ же ласково крикнула имъ слабымъ голосомъ:

‑ Откуда Богъ несетъ?

Профессоръ, грубоватый на видъ, рыжій и курносый, двигался не спѣша, и его толстыя очки блестѣли очень строго: въ петличкѣ у него краснѣлъ цвѣтокъ, въ рукахъ была корзина. Профессорша, маленькая еврейка, похожая на гитару, преклоняла свою черную головку къ его плечу.

‑ Здрасьте! – сказала она небрежно, сквозь зубы. Какъ всегда, въ ея меланхолическихъ глазахъ и во всемъ птичьемъ личикѣ было что-то надменное и брезгливое: никто не долженъ былъ забывать, что профессорша – марксистка, жила въ Парижѣ, была знакома съ знаменитыми эмигрантами.

‑ Чт˜ это вы такъ рано? – спросила Наталья Борисовна.

‑ По грибы, ‑ отвѣтила профессорша, а профессоръ, силясь улыбнуться, прибавилъ:

‑ Дачей нужно пользоваться.

// л. 109

 

 

‑ Какіе скучные! – подумала Наталья Борисовна, глядя имъ вслѣдъ. – Ахъ, какіе скучные! – повторила она, выходя въ паркъ.

На обширной полянѣ парка стояли одни темно-зеленые, широковѣтвистые дубы. Тутъ обыкновенно собирались дачники. Теперь большинство ихъ, чиновники, шли по дорогѣ, пролегающей между дубами, къ желѣзнодорожной станціи. Барышни въ пестрыхъ легкихъ платьяхъ и мужчины въ чесучѣ, въ мягкой обуви, проходили мимо Натальи Борисовны и углублялись по узкой дорогѣ въ лѣсъ, гдѣ отъ листвы орѣшника стоялъ зеленоватый полусвѣтъ, сверкали въ тѣни золотые лучи, а воздухъ былъ еще легкій и чистый, напоенный рѣзкимъ запахомъ грибовъ и молодой лѣсной поросли.

И Наталья Борисовна снова почувствовала себя хорошо и покойно на этой дачной полянѣ, раскланиваясь съ знакомыми и садясь на скамейку подъ свой любимый дубъ. Она откинулась на ея спинку, развернула книгу и, еще разъ оправивъ складки платья, принялась за чтеніе. Иногда она тихо подымала голову, улыбалась и переговаривалась съ дачницами, расположившимися подъ другими дубами, и опять, не спѣша, опускала глаза на статью по переселенческому вопросу.

А поляна оживлялась. Подходили дамы и барышни съ работой и книгами, няньки и важныя кормилицы въ сарафанахъ и кокошникахъ. Изрѣдка, но все-таки безъ надобности щелкая, прокатывались велосипедисты въ своихъ дѣтскихъ костюмахъ. Худые проносились съ форсированной быстротой, согнувшись и работая ногами, какъ водяные пауки. Коренастые, у которыхъ узкій костюмъ плотно обтягивалъ широкіе зады, ѣхали тише, увѣренно и весело оглядываясь. Блестящія спицы велосипедовъ трепетали на солнцѣ частыми золотыми лучами. А дѣти взапуски бѣгали, звонко перекликались и прятались другъ отъ друга за дубами.

‑ Жарко! – сказала Наталья Борисовна, прищуриваясь, опуская на колѣни книгу и обращаясь къ молоденькой женщинѣ, сидѣвшей невдалекѣ съ вязаньемъ въ рукахъ.

‑ Жарко! – согласилась та, сдувая со щеки длинный волосъ.

Золотистый, чуть замѣтный туманъ стоялъ вдали въ знойномъ воздухѣ. На мѣстахъ солнечныхъ золотисто-зеленыя мухи словно прилипали къ дорожкамъ и деревьямъ. Вверху, надъ вершинами дубовъ, гдѣ ровно синѣла глубина неба, собирались облака съ причудливо округляющимися краями. Веселый и томный голосъ иволги мягкими переливами звучалъ въ чащѣ лѣса.

// л. 110

 

 

IV.

Гриша шелъ къ Каменскому, сбивая молоткомъ цвѣты по дорогѣ.

Каменскій занимался столярной работой, и Гриша бралъ у него уроки. Ему давно хотѣлось узнать какое-нибудь ремесло и потому, что это полезно для здоровья, и потому, что когда-нибудь будетъ пріятно показать, что вотъ онъ, образованный человѣкъ, умѣетъ работать и простую работу. По дорогѣ онъ, между прочимъ, думалъ, что, выучившись, онъ самъ сдѣлаетъ себѣ идеальные шары и молотки для крокета, да, пожалуй, и всю мебель для своей комнатыЙ простую, удобную и оригинальную. Занимало и то, что теперь онъ можетъ похвалиться, что знаетъ Зживого толстовцаИ.

Въ домѣ отца Гриша съ дѣтства видѣлъ самыхъ разнохарактерныхъ людей: тузовъ разныхъ службъ и профессій, имѣющихъ всегда такой видъ, словно они только-что плотно пообѣдали, богатыхъ толстыхъ евреевъ, которые важно, по-гусиному, переваливались на ходу, извѣстныхъ докторовъ и адвокатовъ, профессоровъ и бывшихъ радикаловъ. И отецъ называлъ за глаза тузовъ мошенниками, евреевъ – Зжидовскими мордамиИ, остальныхъ – болтунами, ничтожествомъ. Когда Гриша только-что началъ читать серьезныя книги, знакомиться со студентами, ему часто приходилось удивляться: вдругъ оказывалось, что какой-нибудь писатель или знаменитый профессоръ, который представлялся человѣкомъ необыкновеннымъ – ни больше ни меньше, какъ ЗидіотъИ, ЗпосредственностьИ, вся извѣстность которой основывается на энциклопедическихъ иностранныхъ словаряхъ да на пріятельствѣ съ людьми вліятельными. И говорилъ это не кто-нибудь иной, а самъ Петръ Алексѣичъ, которому было достаточно разсказать въ шутливомъ тонѣ, что такая-то знаменитость затыкаетъ уши ватой, любитъ черносливъ и, какъ огня, боится жены, чтобы авторитетъ этой знаменитости навсегда померкъ въ глазахъ Гриши. Такія же новости привозилъ изъ столицы и Игнатій, а онъ, какъ человѣкъ крайне нервный, былъ еще болѣе рѣзокъ въ мнѣніяхъ.

‑ Чт˜ жъ, и терпентинъ на что-нибудь полезенъ, ‑ сказалъ онъ однажды словами Пруткова, когда зашелъ разговоръ о толстовцахъ и о толстовскомъ ученіи, ‑ этой Здоморощенной философіи самоучки съ недисциплинированной головойИ. И Гриша, робѣя Каменскаго, усвоилъ себѣ манеру насмѣшливо щуриться, думая о немъ.

// л. 111

 

 

Жилъ Каменскій на мельницѣ, въ верстѣ отъ деревни. Мельница стояла на зеленомъ выгонѣ, къ югу отъ дачныхъ садовъ, тамъ, гдѣ мѣстность еще болѣе возвышалась надъ долиной. Хозяинъ почему-то забросилъ ее: маленькое помѣстье съ высокимъ тополемъ надъ соломенной крышей избушки, съ бурьяномъ на огородѣ, медленно приходило въ запустѣніе. Внизу, въ широкой долинѣ, темнымъ бархатомъ синѣли и, сливаясь, округлялись вершины лѣсовъ. Мельница, какъ объятья, простирала надъ долиной свои изломанныя крылья дикаго цвѣта. Она, казалось, все глядѣла туда, гдѣ горизонтъ терялся въ меланхолической дымкѣ, а хлѣб€ со степи все ближе и ближе подступали къ ней; дворъ заросъ высокой травою; старые, сѣрые жернова, какъ могильные камни, уходили въ землю и скрывались въ глухой крапивѣ; голуби покинули крыши. Одни кузнечики таинственно шептались въ знойные лѣтніе дни у порога избушки, мирно дремлющей на солнцѣ.

‑ Вотъ и келья подъ елью! – усмѣхнулся Гриша, взглянувъ на мельницу въ первое утро. Онъ уже представлялъ себѣ, какъ Каменскій начнетъ поучать его, спасать его душу, и заранѣе вооружился враждебной холодностью. Однако Каменскій только показалъ ему, какъ надо распиливать доски; и это даже обидѣло Гришу: Зне хочетъ снизойти до меняИ, думалъ онъ, искоса поглядывая на работающаго учителя и стараясь подавить въ себѣ чувство невольнаго почтенія къ нему.

Сегодня онъ подходилъ къ этой кельѣ въ девятомъ часу. Обыкновенно Каменскій въ это время работалъ. Но теперь въ сѣнцахъ, гдѣ стоялъ верстакъ, никого не было.

‑ Алексѣй Александровичъ! – окликнулъ Гриша и, не получивъ отвѣта, пошелъ къ мельницѣ: тамъ вчера Каменскій распиливалъ большія доски. Но и въ мельницѣ было пусто. Только воробьи стаей снялись съ пола, да ласка таинственно, какъ змѣйка, шмыгнула по стояку въ развалившійся мучной ларь.

‑ Значитъ, у огородника загостился, ‑ подумалъ Гриша, возвращаясь въ избу.

Въ сѣнцахъ, обращенныхъ дверями къ сѣверу, было прохладно отъ глинянаго пола; въ сумракѣ стоялъ уксусный запахъ стружекъ и столярнаго клея. Гришѣ нравился этотъ запахъ, и онъ долго сидѣлъ на порогѣ, помахивая на себя картузомъ и глядя въ поле, гдѣ дрожало и убѣгало дрожащими волнами марево жаркаго майскаго дня. Дачные сады казались въ немъ мутными, сѣрыми набросками на стеклѣ. Грачи, какъ всегда въ жару, кричали гдѣ-то въ степи тон-

// л. 112

 

 

кими, томными голосами. А на дворѣ мельницы не было ни малѣйшаго дуновенія вѣтерка, на глазахъ сохла траваЙ Разгоняя дремоту, Гриша поднялся съ порога.

Близъ порога валялся топоръ. На верстакѣ, среди инструментовъ, въ бѣлой пыли пиленаго дерева, лежали двѣ обгорѣлыя печеныя картошки и книга въ покоробленномъ переплетѣ. Гриша развернулъ ее: Евангеліе. На заглавномъ листѣ его было написано: ЗБоже мой! Я стыжусь и боюсь поднять лицо мое къ Тебѣ, Боже мой, ибо беззаконія наши стали выше головы и вина наша выросла до небесъИЙ

‑ Чт˜ это такое? – пробормоталъ Гриша, чувствуя, какъ что-то новое, возвышенное коснулось его души.

‑ Странный человѣкъ! – прибавилъ онъ въ раздумьѣ и снова развернулъ Евангеліе. Въ серединѣ его были письма (ЗДорогіе братья во Христѣ Алексѣй Александровичъ и Павелъ ӨедорычъЙИ ‑ начиналось одно изъ нихъ), бумажки съ выпискамиЙ На одной было начало стихотворенія:

Долго я Бога искалъ въ городахъ и селеніяхъ шумныхъ,

Долго на небо глядѣлъ – не увижу ли БогаЙ

На другой опять тексты:

ЗИтакъ, станьте, препоясавъ чресла ваши истиною и облекшись въ броню праведностиЙИ

Ласточка съ щебетаньемъ влетѣла въ сѣнцы и опять унеслась стрѣлою на воздухъ. Гриша вздрогнулъ и долго слѣдилъ за ней въ небѣ. Вспоминалось нынѣшнее утро, купальня, балконъ, теплица – и все это вдругъ показалось чужимъ и далекимъЙ Онъ постоялъ передъ дверью въ избу, тихо отворилъ ее.

Въ передней узкой комнатѣ загудѣли мухи; воздухъ въ ней былъ душный, обстановка мрачная, почти нищенская: почернѣвшія бревенчатыя стѣны, развалившаяся кирпичная печка, маленькое, тусклое окошечко. Постель была сдѣлана изъ обрубковъ полѣнъ и досокъ, прикрытыхъ только попоной; въ головахъ лежалъ свернутый полушубокъ, а вмѣсто одѣяла – старое драповое пальто. На столѣ, среди истрепанныхъ книгъ, валялись странные для этой обстановки предметы – бронзовый позеленѣвшій подсвѣчникъ, большой ножъ изъ слоновой кости, головная щетка и фотографическій портретъ молодой женщины съ худощавымъ грустнымъ лицомъ. Изъ деликатности Гриша отвелъ глаза отъ стола – и сердце его сжалось при взглядѣ на эти старыя, засиженныя мухами, уже давно не бывшія въ употребленіи вещи и на этотъ портретъ.

// л. 113

 

 

Зачѣмъ это самоистязаніе? Онъ смотрѣлъ на бревенчатыя стѣны, на нищенское ложе, стараясь понять душу того страннаго человѣка, который одиноко спалъ на немъ. Были, значитъ, и у него другіе дни, былъ и онъ когда-то другимъ человѣкомъЙ Чт˜ же заставило его надѣть мужицкія вериги?

‑ Странный человѣкъ! – повторилъ Гриша, хмурясь на темную фототипію, висѣвшую надъ кроватью, ‑ снимокъ съ картины знаменитаго художника. Это было жестокое изображеніе крестной смерти, написанное рѣзко, съ болью сердца, почти съ озлобленіемъ[1]. Все, чт˜ вынесло человѣческое тѣло, пригвожденное по рукамъ и ногамъ къ грубому тяжелому кресту, было передано въ лицѣ почившаго Христа, исхудалаго, измученнаго допросами, пытками и страданіемъ медленной кончины. И тяжело было глядѣть на стриженую уродливую голову привязаннаго къ другому кресту и порывающагося впередъ разбойника, на его лицо съ безумными глазами и раскрытымъ ртомъ, испустившимъ дикій крикъ ужаса и изумленія передъ смертью Того, Кто назвалъ себя Сыномъ БожіимъЙ Морщась, Гриша отворилъ дверь въ другую комнату.

Тутъ было очень свѣтло отъ солнца, совершенно пусто и пахло закромомъ. По полу когда-то прошелся широкими полукругами вѣникъ, но не докончилъ своего дѣла, и мучная пыль бѣлѣла въ углахъ и на карнизахъ. У одного окна, на которомъ грудами лежали литографированныя тетрадки, учебникъ ЗЭсперантоИ, изреченія Эпиктета, Марка Аврелія и Паскаля, стоялъ стулъ. На немъ Каменскій, должно-быть, отдыхалъ и читалъ. На простѣнкѣ были приклеены хлѣбомъ печатныя разсужденія подъ разными заглавіями: ЗО СловѣИ, ЗО ЛюбвиИ, ЗО плотской жизниИ. Среди же нихъ еще стихотвореніе, крупно написанное на бѣломъ листѣ бумаги:

Боже! Жизнь возьми – она

Вся Тебѣ посвящена!

Дни возьми – пусть каждый часъ

Слышишь Ты хвалебный гласъ!

А ниже – изъ псалмовъ Давида:

ЗТы далъ мнѣ познать путь жизни; Ты исполнишь меня радостью передъ лицомъ Твоимъ!И

Какъ все это было странно и ново для Гриши! Онъ съ изумленіемъ смотрѣлъ кругомъ, прислушивался къ тишинѣ этого заглохшаго помѣстья и къ тому, чт˜ пробуждалось въ его сердцѣ, долго ходилъ изъ угла въ уголъЙ Потомъ вернулся въ полутемную комнату, вышелъ въ сѣни, снова развернулъ ЕвангеліеЙ

// л. 114

 

 

ЗДѣти! Недолго уже быть Мнѣ съ вамиЙИ ‑ читалъ онъ отмѣченныя карандашомъ слова послѣдней вечери Христа съ учениками. – ЗДа не смущается сердце вашеИЙ ЗЕсли міръ васъ ненавидитъ, знайте, что Меня прежде васъ возненавидѣлъИЙ ЗЖенщина, когда рождаетъ, терпитъ скорбь, потому что пришелъ часъ ея; но когда родитъ младенца, уже не помнитъ скорби отъ радости, потому что родился человѣкъ въ міръИЙ

Отнявъ глаза отъ книги, Гриша долго и напряженно глядѣлъ въ уголъ, ничего не видя передъ собою. И онъ, этотъ странный человѣкъ, терпитъ скорбь, Зибо беззаконія наши стали выше головы!И Запахъ избы отъ ветхаго переплета книги напомнилъ Гришѣ тяжелую работу, кусокъ коряваго хлѣба, жесткое деревянное ложе, черныя бревенчатыя стѣны. А пустая, безмолвная и вся озаренная солнцемъ комната – свѣтлое одиночество въ минуты отдыха и созерцательной, тихой жизни.

ЗТы исполнишь меня радостью передъ лицомъ Твоимъ!И ‑ вспомнилъ Гриша и почувствовалъ, какъ у него самого радостно и жутко затрепетало сердце и глаза наполнились слезами непонятнаго восторгаЙ ЗПослѣ сихъ словъ, ‑ читалъ онъ дальше, ощущая въ волосахъ словно дуновеніе морознаго вѣтра, ‑ послѣ сихъ словъ Iисусъ возвелъ очи Свои на небо и сказалъ: Отче! Пришелъ часъ, прославь Сына Твоего, да и Сынъ Твой прославитъ ТебяЙ Я открылъ имя Твое человѣкамъЙ Соблюди ихъ во имя Твое!..И

V.

 А, вы уже пришли! – раздался голосъ Каменскаго.

Гриша смущенно захлопнулъ книгу.

‑ Извините, ‑ сказалъ онъ, подымаясь.

‑ Въ чемъ вы извиняетесь? – спросилъ Каменскій, стоя передъ нимъ съ мѣшкомъ въ рукѣ и пристально глядя ему въ лицо.

‑ Да вотъ залѣзъ въ ваши книги, ‑ отвѣтилъ Гриша небрежно.

‑ Такъ чт˜ жъ тутъ дурного?

‑ Я говорю, взялъ вашу книгуЙ ну, безъ спросу, что лиЙ

‑ Вашу? Чт˜ это значитъ?

‑ Какъ чт˜ значитъ?

‑ Да такъ. Зачѣмъ вы все такія слова употребляете?

Они стояли другъ противъ друга, и Гриша чувствовалъ, что пристальный взглядъ улыбающихся глазъ Каменскаго все болѣе подчиняетъ его себѣ.

// л. 115

 

 

‑ Чт˜ это вы покупали? – спросилъ онъ, чтобы перемѣнить разговоръ.

‑ А вотъ луку немного и хлѣба.

И Каменскій опустилъ мѣшокъ на землю.

‑ Такъ, можетъ-быть, начнемъ? – добавилъ онъ. – Я вотъ покажу вамъ, разведу огонь и присоединюсь къ вамъ.

Гриша встрепенулся.

‑ Нѣтъ, нѣтъ, вы сначала разведите.

‑ Успѣется, ‑ отозвался Каменскій. – Давайте доску въ верстакъ, попробуйте фуганкомъ.

Гриша съ преувеличеннымъ вниманіемъ сталъ слушать какъ надо работать фуганкомъ, и помогать заправлять доску въ верстакъ.

‑ Ну-ка попробуйте! – сказалъ Каменскій.

Гриша взялъ фуганокъ и съ такой силой зашаркалъ имъ по доскѣ, что въ два-три взмаха испортилъ ее.

‑ Да вы потише! – ласково засмѣялся Каменскій.

Онъ ушелъ въ избу, вынесъ оттуда чугунчикъ съ водой, поставилъ его на таганъ около порога и развелъ огонь. Синій дымокъ поплылъ по двору. Поглядывая на него, Каменскій взялъ изъ-за верстака кадушку, сѣлъ на порогъ и сталъ набивать обручи. Стукъ молотка звонко отдавался въ пустой кадкѣ. Подлаживая подъ этотъ стукъ, Гриша пристально шмыгалъ фуганкомъ по доскѣ. Стружки кремоваго цвѣта, красиво загибаясь, падали на полъ.

‑ Вы живете только съ матерью? – спросилъ вдругъ Каменскій, опуская молотокъ.

‑ Нѣтъ, и отецъ часто пріѣзжаетъ, ‑ поспѣшно отвѣтилъ Гриша, поднимая запотѣвшее и возбужденное лицо. – А въ городѣ всегда вмѣстѣ.

‑ Онъ чт˜ же – все города украшаетъ?

‑ Какъ города украшаетъ?

‑ Строитъ дома богатымъ людямъ? Созидаетъ Вавилонъ?

‑ Ахъ, вотъ чт˜Й Если хотите, да.

‑ Ну, этого-то я не хочу! – серьезно сказалъ Каменскій.

И, положивъ въ воду картофелю и луку, поправивъ огонь, опять сѣлъ на порогъ за работу.

‑ Да, ‑ сказалъ онъ задумчиво. – А братъ вашъ чт˜ дѣлаетъ?

‑ Онъ только-что кончилъ курсъЙ Теперь служитъЙ т.-е. работаетъ у патрона.

‑ Такъ, ‑ сказалъ Каменскій. – У патронаЙ А вы тоже думаете этимъ заняться?

Гриша помолчалъ.

// л. 116

 

 

‑ Не знаю, ‑ сказалъ онъ тихо.

Каменскій тоже помолчалъ.

‑ Это хорошо, что не знаете, ‑ сказалъ онъ почти строго и сталъ задумчиво глядѣть въ даль. – Люди все еще идутъ въ Египетъ за помощью. Но и египтяне – люди, а не Богъ, и кони ихъ – плоть, а не духъ.

И, поднявъ глаза на Гришу, прибавилъ:

‑ И вы будете такжеЙ также несчастны и одиноки, если будете не жить, а служить. Вы скоро забудете людей, будете знать только отношенія вмѣсто людей, и вамъ будетъ очень тяжелоЙ

Гриша вспомнилъ свою семью и опустилъ глаза.

‑ Я испыталъ это на себѣ, ‑ опять заговорилъ Каменскій. – Я видѣлъ, какъ растетъ пропасть между моими поступками и намѣреніями, какъ жизнь моя обращается въ служеніе крахмальнымъ рубашкамъ; видѣлъ, какъ растетъ пропасть между мной и людьми. И когда я пріѣхалъ въ деревню къ своимъ, гдѣ думалъ начать новую жизнь, я ясно увидѣлъ, какъ велика эта пропасть. Я могъ только съ крыльца слушать говоръ и весь этотъ смутный шумъ деревни, наблюдать жизнь простыхъ и добрыхъ людей, которыхъ я прежде намѣревался учить злымъ и ненужнымъ дѣламъ, думая, что эти дѣла добрыя и нужныя дѣла, ‑ только наблюдать: между нами была пропасть. Я былъ какъ человѣкъ, стоящій у ручья, которому хотѣлось пить, но которому сказали, что, прежде чѣмъ пить, надо взмутить воду, и онъ сталъ пить мутную воду, хотя и зналъ, что мутить воду было не нужноЙ

Гриша слушалъ, стараясь не проронить ни одного слова. ЗРазвѣ ты теперь-то не одинокъ?И ‑ хотѣлось ему сказать. Но, боясь сказать это невпопадъ, неумѣло, боясь, что Каменскій заговоритъ съ нимъ какъ съ мальчикомъ, молчалъ.

‑ А про Египетъ, ‑ спросилъ онъ наконецъ: ‑ это чьи слова?

‑ Исаіи. Вы не читали?

‑ Никогда.

Каменскій подумалъ.

‑ Завтра воскресенье, ‑ сказалъ онъ: ‑ мы не будемъ работать. Если хотите, приходите, и мы почитаемъ вмѣстѣ.

‑ Во сколько?

‑ Когда хотите. Хоть часовъ въ десять. Раньше нельзя, такъ какъ я пойду въ городъ на почту.

‑ Непремѣнно приду! – воскликнулъ Гриша. – У васъ тутъ такъ хорошо!

// л. 117

 

 

Онъ помолчалъ и вдругъ съ трудомъ выговорилъ:

‑ А вы не будете ли добры пожаловать къ намъ сегодня вечеромъ?.. Мама будетъ очень рада васъ видѣтьЙ

‑ Съ удовольствіемъ, ‑ отвѣтилъ Каменскій. – Я людей не избѣгаю.

Онъ попробовалъ палочкой картошки въ чугунѣ, всталъ и ушелъ въ избу. Гриша торопливо схватилъ картузъ. Очевидно, Каменскій сейчасъ будетъ обѣдать и пригласитъ егоЙ и выйдетъ неловкость, непріятность, которая испортитъ все настроеніе. Ѣсть Гришѣ не хотѣлось, но отказаться неловкоЙ да даже если бы и хотѣлось и онъ сѣлъ, вышло бы все-таки что-то фальшивое.

‑ Ну, ‑ сказалъ онъ какъ можно спокойнѣе, когда Каменскій вышелъ изъ избы съ глиняной миской и ложкой въ рукахъ: ‑ мнѣ необходимо домойЙ

И чувствуя, что краснѣетъ, Гриша поспѣшно добавилъ.

‑ Сегодня, знаете, братъ и отецъ пріѣдутъЙ Такъ мнѣ необходимоЙ До вечера, значитъ?

‑ До свиданья, до вечера! – отвѣтилъ Каменскій ласково.

За мельницей Гриша вздохнулъ свободнѣе. Онъ былъ взволнованъ, ему хотѣлось подумать о чемъ-то, но онъ ничего не думалъ и только шелъ все дальше въ степь. Позади него живописно синѣла долина, но ему хотѣлось уйти въ открытое поле. И онъ шелъ по парамъ, уже заросшимъ высокой травой и цвѣтами, и ему было пріятно, что они щелкаютъ его по ногамъ, что поднявшійся вѣтеръ обвѣваетъ лицо солнечной теплотою, запахомъ зеленыхъ хлѣбовъ.

‑ Какъ хорошо! – воскликнулъ Гриша, останавливаясь и снимая картузъ.

Онъ постоялъ, подумалъ, послушалъ жаворонковъ и тихо добавилъ:

‑ Ты исполнишь меня радостью передъ лицомъ Твоимъ!

Потомъ легъ на межу навзничь и сталъ дѣлать то, чт˜ дѣлалъ въ дѣтствѣ – медленно-медленно закрывать глаза такъ, чтобы солнечные лучи ярко-золотистою паутиною протянулись къ рѣсницамъ, а потомъ задрожали и превратились въ трепещущіе кружки, радужные, какъ хвостъ павлинаЙ

‑ Какъ жить? – думалъ Гриша. – Какъ жить, чтобъ всегда было хорошо, легко, свободно, просто? И чтобъ и другимъ было такъ же? Какъ жить?

Онъ постарался представить себѣ, чт˜ будетъ въ его жизниЙ въ тридцать, сорокъ, пятьдесятъ лѣтъЙ Но все было смутно и непонятно. Представилось только что-то похожее на туманную синеву въ долинѣ подъ мельницейЙ

// л. 118

 

 

VI.

 Откуда такъ стремительно?

Гриша остановился среди поляны и поднялъ голову. По дорогѣ отъ станціи шла въ большой шляпкѣ стройная и худощавая барышня, одна изъ служащихъ въ управленіи желѣзной дороги.

‑ А васъ, Марья Ивановна, почему это интересуетъ? – спросилъ Гриша съ тѣмъ неестественнымъ спокойствіемъ, съ которымъ говорятъ красивые молодые люди съ хорошенькими дѣвушками.

Марья Ивановна пожала ему руку. Темно-каштановые волосы локонами падали на ея плечи; простое и наивное личико съ голубыми глазами было очень миловидно. Глазами Марья Ивановна кокетничала, бойко и гордо прищуривала ихъ; однако бойкость не удавалась ей, и чаще всего, особенно при новыхъ людяхъ, взглядъ Марьи Ивановны пропадалъ въ пространствѣ, хотя болтала она въ это время безъ умолку.

‑ Какъ жарко! – начала она скороговоркой, стараясь не глядѣть на Гришу. – А въ вагонѣ просто дышать нечѣмъЙ И работы сегодня была такая масса! Я уже заявила сегодня своему патрону, что, если будетъ такая жара, я не буду больше являться на службу.

‑ А кто же васъ заставляетъ являться? – спросилъ Гриша.

‑ Вотъ мило! Если бы у меня была пара сѣрыхъ въ яблокахъ и коляска на резинѣ, меня, можетъ-быть, и не заставляли бы.

Гриша улыбнулся.

‑ Вѣдь вотъ, ‑ сказалъ онъ тономъ Каменскаго. – Они не могутъ безъ сѣрыхъ, все сѣрыя нужны!

‑ А чт˜ же прикажете дѣлать?

‑ Пахать, ‑ отвѣтилъ Гриша полушутя, полусерьезно.

‑ Пахать! – воскликнула Марья Ивановна. – Это новость!

‑ Вовсе не новость.

‑ Сохой пахать?

‑ Сохой.

Марья Ивановна посмотрѣла куда-то вдаль и легонько вздохнула:

‑ Это хорошо въ теоріи, а не на практикѣ.

‑ А вы не отдѣляйте теоріи отъ практики! – добавилъ Гриша наставительно, поклонился и быстро пошелъ къ своему саду.

На балконѣ завтракала Наталья Борисовна.

// л. 119

 

 

‑ Игнатикъ пріѣхалъ! – сказала она.

Гриша промолчалъ и сѣлъ за столъ. На столѣ былъ приготовленъ ему приборъ и завтракъ: масло, яйца, глянцевито-зеленые огурцы. Среди стакановъ стоялъ серебряный кофейникъ, подогрѣваемый синими огнями бензиновой лампы. Наталья Борисовна старательно снимала ножомъ и вилкой мясо съ крылышка холоднаго цыпленка. Гриша посмотрѣлъ на ея плотную спину, на разставленныя и приподнятыя руки, и почему-то вспомнилъ черепаху. Красивое лицо его стало непріятно.

‑ Чт˜ такъ поздно? – спросила Наталья Борисовна немного заискивающимъ тономъ.

‑ Гдѣ же Игнатій? – сказалъ Гриша, вмѣсто отвѣта.

‑ Купаться ушелъ. А ты это все у Каменскаго?

Гриша сдѣлалъ усталое лицо.

‑ У Каменскаго, ‑ пробормоталъ онъ.

Наталья Борисовна позвонила. Гарпина внесла на тарелкѣ сковородку съ шипящимъ въ маслѣ кускомъ бифштекса.

‑ Дайте вина! – коротко приказалъ Гриша. И, когда подали бутылку, залпомъ выпилъ стаканчикъ и принялся за ѣду очень поспѣшно.

‑ Уже? – спросила Наталья Борисовна. – А кофе?

Гриша бросилъ салфетку и всталъ.

‑ MerЌi, не хочу.

‑ Мало же!..

Гриша прошелъ въ свою комнату и легъ на кровать. Ему хотѣлось еще подумать, какъ въ полѣ, удержать утреннее хорошее настроеніе. Но отъ вина и ѣды пріятно напряженнѣе билось сердце. Гриша съ удовольствіемъ вытянулъ ноги, положилъ ихъ на отвалъ кровати, прикрылъ глазаЙ и внезапно заснулъ крѣпкимъ сномъ.

А Наталья Борисовна, балуясь гусинымъ перышкомъ, откинулась на спинку стула и долго смотрѣла куда-то въ одну точку. О чемъ она думала? Она бы и сама не сказала. Но, подымаясь изъ-за стола, она почему-то глубоко вздохнула и пошла по дому лѣниво.

Въ спальнѣ она подняла штору, сѣла около окна и машинально взяла книгу. Но читать не хотѣлось. И она перевела глаза на портретъ Петра Алексѣевича, стоявшій на ея письменномъ столикѣ. Съ портрета пристально и насмѣшливо глядѣли на нее небольшіе, чуть-чуть прищуренные глаза еще бодраго и свѣжаго мужчины лѣтъ пятидесяти. Его правильная, яйцеобразная голова съ продолговатой бородой, въ которой сѣдина тронула волосы только около щекъ, еще до сихъ

// л. 120

 

 

поръ была гордо откинута назадъ. Было видно, что этотъ человѣкъ весь свой вѣкъ прожилъ въ холѣ и до старости сохранитъ барскую осанку высокой, въ мѣру полной фигуры.

‑ Подурнѣлъ! – подумала Наталья Борисовна. – Плечи подняты по-стариковски, подъ глазами мѣшкиЙ

На мгновеніе она вспомнила свою молодость, прежняго Петра Алексѣевича, на мгновеніе ей стало непріятно, что онъ такъ опустился теперьЙ Но, въ сущности, онъ теперь былъ ей совсѣмъ чужой человѣкъ; а думать о прошломъ – это и утомительно и не приводитъ ни къ чему хорошему. И Наталья Борисовна принялась безцѣльно смотрѣть въ окно.

Вѣтеръ опять стихъ, и опять стало жарко и скучно. Но уже длинныя тѣни легли отъ садовъ и дачи дремали мирнымъ послѣобѣденнымъ сномъ долгаго лѣтняго дня. По улицѣ прокатилась со станціи линейка съ дачниками и скрылась, громыхая развинченными гайками. ЗСа-ахарно морожиноЙИ ‑ меланхолично доносилось откуда-то издалека.

А въ домѣ было такъ тихо, что по всѣмъ комнатамъ отдавалось ровное постукиванье часовъ въ столовой.

VII.

Вечеромъ на полянѣ около сада Примо играли въ крокетъ.

Солнце скрылось въ густую чащу лѣса за поляной, и лѣсъ темнѣлъ на шафрановомъ фонѣ заката. Воздухъ былъ сухой и теплый, даже душный. Около играющихъ стояли знакомые и незнакомые барышни и студенты; потомъ они разбрелись, и зрителями остались маленькіе гимназисты. Ихъ очень занималъ не прекращающійся споръ между Гришей и Игнатіемъ.

‑ А я тебѣ говорю, что ты ее убилъ! – азартно кричалъ Игнатій, стоя передъ Гришей. – Я стоялъ вотъ здѣсь: ‑ продолжалъ онъ, все болѣе волнуясь, отбѣгая и стукая молоткомъ по тому мѣсту, гдѣ стоялъ: ‑ я стоялъ вотъ на этомъ самомъ мѣстѣ и отлично видѣлъ, какъ шаръ Марьи Ивановны коснулся фока!

На толстаго Игнатія въ широкомъ, мѣшковатомъ костюмѣ изъ чесучи было смѣшно смотрѣть. Онъ неуклюже бѣгалъ среди дужекъ и поминутно снималъ соломенную шляпу, обтирая платкомъ круглую, коротко остриженную голову и красное лицо.

‑ Шнурки-то подбери, ‑ презрительно говорилъ Гриша, указывая Игнатію на мотающіяся завязки его мягкихъ скороходовъ.

‑ Игнатикъ! – пробовала вмѣшаться Наталья Борисовна,

// л. 121

 

 

дѣлая страдальческое лицо и смѣясь внутреннимъ смѣхомъ. – Keep your temper, Sir!

‑ Оставь, пожалуйста, мама! – огрызался Игнатій. – Это же глупо наконецъ! Я отлично видѣлъ, какъ шаръ коснулся фока.

Гриша смотрѣлъ на Марью Ивановну и думалъ, что она сегодня была бы очень хороша, если бы не надѣла этой красной шелковой кофты, широкіе рукава которой она поминутно вздергивала и взбивала на плечахъ.

‑ Ты слѣпъ, мой милый! – лѣниво возражалъ онъ брату.

‑ Ты слѣпъ!

‑ Все равно, я не уступлю.

‑ И я не уступлю!

‑ Ты молотокъ сломаешь.

‑ Ну и отлично!

‑ Ничего тутъ нѣтъ отличнаго.

‑ Я тебѣ уже давеча разъ уступилъ, ‑ опять стукая молоткомъ въ землю, кричалъ Игнатій: ‑ ты еще давеча нарушилъ правила.

‑ Вѣчно съ правилами!

‑ Конечно, съ правилами! Разъ ты ихъ не исполняешьЙ

Въ это время къ крокету подошелъ профессоръ Камарницкій съ женой.

‑ Здрасьте, господа! – сказала Софья Марковна. – Продолжайте, продолжайте, пожалуйста.

Но Гришѣ совѣстно было продолжать споръ. Онъ отвернулся и сказалъ:

‑ Марья Ивановна! Вы должны рѣшить.

Марья Ивановна положила ручку молотка за голову на плечи, взялась за нее руками и, качаясь на носкахъ, отвѣтила дѣтскимъ тономъ:

‑ Я не знаю.

И не то улыбаясь, не то гримасничая, она разсѣянно смотрѣла своими голубыми глазами въ небо. Гришѣ страстно захотѣлось подойти и поцѣловать ее въ губы. И онъ машинально отвѣтилъ:

‑ Въ такомъ случаѣ давай новую партію. Мы считаемъ себя побѣжденными.

‑ Павелъ! – сказала профессорша. – Будемъ играть?

Профессоръ покорно согласился. Всѣ взяли молотки и собрались въ одно мѣсто. Игнатій обтеръ лобъ платкомъ, бросилъ на землю шляпу и быстрыми ударами молотка согналъ шары къ фоку.

‑ Итакъ, господа, ‑ крикнулъ онъ тономъ герольда: ‑ мы

// л. 122

 

 

играемъ въ слѣдующемъ порядкѣ: одну партію составляетъ Павелъ Антонычъ, Софья Марковна и Гриша; вторую – я, мама и Марья Ивановна. Гриша, мы начинаемъ: согласенъ?

‑ Согласенъ, согласенъ.

Широко шагая, Игнатій торжественно подошелъ къ фоку, отставилъ лѣвую ногу:

‑ Господа, начинаю! – крикнулъ онъ и ударилъ въ шаръ.

Шаръ прошелъ дужку, стукнулся о проволоку второй и наискось проскочилъ третью.

‑ Вотъ это ударъ! – восторженно завопилъ Игнатій, любуясь, какъ шаръ волчкомъ завертѣлся на одномъ мѣстѣ.

А черезъ минуту онъ уже снова раздраженно кричалъ на всю поляну:

‑ Если ты, мама, не умѣешь играть – брось! Это глупо наконецъ! Не умѣетъ даже крокировать!

‑ Да вѣдь нога же соскользнула!

И, улыбаясь, Наталья Борисовна снова приподняла край юбки, неумѣло поставила ботинку на шаръ, сильно размахнулась, но молотокъ бокомъ стукнулъ ее по ногѣ и выскользнулъ изъ рукъ.

‑ Не могу сегодняЙ ‑ выговорила она, трясясь отъ смѣха, и отошла въ сторону. Зараженная этимъ смѣхомъ, Марья Ивановна принялась хохотать, какъ помѣшанная.

‑ Сначала, сначала! – кричала она, бѣгая за шарами и раскидывая ихъ въ разныя стороны. Игнатій въ отчаяніи поднялъ плечи, покраснѣлъ и сдѣлалъ ужасное лицо:

‑ Это чортъ знаетъ чт˜ такое! – воскликнулъ онъ басомъ и, не выдержавъ, самъ расхохотался.

Подъѣхалъ еще знакомый – адвокатъ Викентьевъ. У него всюду были знакомые, и въ городѣ, съ извозчичьей пролетки (пѣшаго его трудно было себѣ представить) онъ широко и привѣтливо размахивалъ шляпой чуть не каждому встрѣчному. Всюду онъ держалъ себя какъ дома, всюду напѣвалъ отрывки оперныхъ арій съ мягкимъ удальствомъ итальянскаго тенора и считалъ себя общимъ любимцемъ.

‑ Стой, стой! – закричалъ онъ извозчику, соскакивая съ пролетки, и быстро, покачиваясь, пошелъ къ крокету. Это былъ человѣкъ небольшого роста, кругленькій, съ маленькими ногами и руками. Называя себя Звѣрнымъ шестидесятникомъИ, онъ небрежно повязывалъ галстукъ, не стригъ своихъ сѣрыхъ, мягкихъ волосъ и часто развязно закидывалъ ихъ назадъ. Матовое его лицо было моложаво и непріятно.

‑ Наталья Борисовна! – крикнулъ онъ, махая на себя шляпой. – Благовѣрнаго вашего лицезрѣлъ!

// л. 123

 

 

‑ Гдѣ? – спросила Наталья Борисовна, идя къ нему навстрѣчу.

‑ Въ городѣ-съ. – Викентьевъ быстро поцѣловалъ у ней руку, оглянулся. – Да-съ, на стогнахъ градаЙ Оказывается, онъ вернулся еще вчера, Звыпимши малостьИЙ Здравствуйте, барышня!.. Мое почтеніе, Софья МарковнаЙ

Онъ пожалъ всѣмъ руки и опять оглянулся:

‑ Коллегѣ почтеніе! Давно изволили пожаловать?

‑ Только сегодня, ‑ сказала Наталья Борисовна. – Да вы откуда, Александръ Ивановичъ?

Викентьевъ махнулъ рукой и вздохнулъ.

‑ И въ городѣ былъ и за городомъ былъЙ у одного почтеннаго отца семействаЙ Ну чт˜ же? Я вамъ помѣшалъ? Примите меня въ заморскую игру?.. Хотя, по правдѣ сказать, я голоденъ, какъ сорокъ тысячъ братьевъ ФридриховъЙ

Но играть было уже поздно. Сумракъ мягко синѣлъ въ паркѣ, и надъ вершинами дубовъ показывались серебряныя звѣздыЙ Хоръ молодыхъ голосовъ запѣлъ гдѣ-то далеко протяжную малороссійскую пѣсню, и Викентьевъ сталъ тихонько подтягивать:

Та налетилы гуси зъ далекаго краюЙ

‑ Отчего это, ‑ сказалъ онъ: ‑ когда поютъ хорошую пѣсню, становится кого-то жалко и совсѣмъ не знаешь, горя или радости хочется?.. Пойдемте гулять, господа! Въ такую ночь надо жить только природой.

Пошли смотрѣть на долину, въ сторону, противоположную мельницѣ Каменскаго, ‑ туда, гдѣ видны были огни города; полежали на скатѣ, непринужденно, по-дачному, снявши шляпы. Синяя темнота все сгущалась отъ востока надъ долиной. Прошелъ за рѣкою поѣздъ, и долго слышенъ былъ его отдаленный шумъЙ Потомъ все затихло. Городъ на горизонтѣ роился блѣдными огнями, а изъ парка доносилась то та, то другая печальная пѣсня.

‑ Славно! – сказалъ Викентьевъ. – Люблю я эту самую природу, люблю, грѣшнымъ дѣломъ, полежать вотъ такъ на травкѣ, ноЙ Зкамергеръ рѣдко наслаждается природойИ!.. Право, иной разъ хочется стать рыбакомъ, бродягой или хоть толстовцемъЙ въ родѣ вашего новоявленнаго отца Каменскаго. Кстати, онъ еще тутъ обрѣтается?

Гриша насторожился.

‑ Да, ‑ отвѣтила Наталья Борисовна. – Обѣщался сегодня быть у насъ.

// л. 124

 

 

‑ Вотъ какъ! – сказала Софья Марковна. – Это интересно. Павелъ, пойдемъ къ Натальѣ Борисовнѣ?

Профессоръ, запинаясь, отказался:

‑ Нѣтъ, ты ужъ будь добра, иди одна; мнѣ онъ не интересенъ, да и надо в˜-время лечь въ постель.

‑ Да, онъ не интересенъ, ‑ подтвердилъ Викентьевъ. – Я съ нимъ встрѣчался. Говоритъ какъ по-писаному, но все это не ново и хорошо только на словахъ. ЗНельзя объять необъятнагоИЙ Да и самъ Левъ Николаевичъ-то, кажется, ужъ соскучился забавлятьсяЙ

Заговорили о томъ, что вліяніе Толстого проходитъ, что Толстой великъ, какъ романистъ, и слабъ, какъ философъ, что онъ умѣетъ только отрицать и ничего не даетъ положительнагоЙ Гриша внимательно слушалъ. Слова Викентьева заставили его задуматься.

‑ Болванъ! – думалъ онъ про Викентьева. – Но это-то, пожалуй, отчасти и правдаЙ Не ново-то не новоЙ

Посидѣли еще, не зная, чт˜ дѣлать. Всѣмъ было хорошо, но всѣ чего-то ждали. И когда Наталья Борисовна сказала, что хочется чаю, поднялись очень живо, словно исполнили обязанность.

У крыльца профессоръ и Викентьевъ откланялись. Остальные вошли въ домъ. Въ сумракѣ на балконѣ кто-то медленно поднялся со стула.

‑ Здравствуйте! – сказалъ пріятный важный голосъ.

‑ Ахъ, это вы, Алексѣй Александровичъ! – воскликнула Наталья Борисовна, дружески пожимая ему руку. – Очень, очень рада васъ видѣтьЙ Чт˜ же это Гарпина не зажгла вамъ лампы?

‑ Она у Петра Алексѣича.

‑ Развѣ онъ пріѣхалъ?

‑ Да, мы уже бесѣдовали съ нимъ. Онъ пошелъ въ кабинетъ обливать голову водою.

Наталья Борисовна покраснѣла. ЗАхъ, Боже мой, какъ нарочно!И ‑ подумала она, но тотчасъ же весело сказала:

‑ Ну, господа, вы незнакомы? Знакомьтесь, знакомьтесь, пожалуйстаЙ

VIII.

По всѣмъ комнатамъ пахло сигарами. Изъ кабинета раздавались мужскіе голоса, слышны были сиплыя вскрикиванья Ильи Подгаевскаго, страннаго субъекта, безотлучно пребывавшаго при Петрѣ Алексѣевичѣ и участвовавшаго во всѣхъ его попойкахъ. Петръ Алексѣевичъ рѣдко появлялся одинъ

// л. 125

 

 

и на этотъ разъ привезъ съ собой еще какого-то военнаго доктора, котораго называлъ Васей, и своего секретаря, Бобрицкаго, молодого человѣка, очень похожаго на жирафа своей маленькой головой и большой длинной фигурой въ клѣтчатой парѣ.

Среди сидящихъ и разговаривающихъ за круглымъ столомъ въ ярко освѣщенной гостиной Каменскій рѣзко выдѣлялся своей высокой фигурой и одеждой. Присутствіе его однихъ смущало, другихъ очень интересовало. Марья Ивановна боялась взглянуть на него и, махая въ раскраснѣвшееся лицо платкомъ, быстро-быстро заговаривала то съ тѣмъ, то съ другимъ такъ, словно отвѣчала на экзаменѣ. Гришѣ очень хотѣлось уйти съ ней на качели въ садъ, но онъ зналъ, что будетъ споръ, такъ какъ замѣтилъ, съ какой порывистой привѣтливостью пожалъ руку Каменскаго Игнатій: очевидно, радъ новому человѣку, съ которымъ можно сцѣпиться. Однако разговоръ шелъ пока незначительный. Поддерживалъ его только агрономъ, человѣкъ въ золотомъ пенснэ, всегда сдержанный, вѣжливый и элегантный (агрономіей онъ занимался теоретически, въ городѣ). Въ тонъ ему держался и Бобрицкій. Немного отодвинувшись отъ стола и вытянувъ ноги, онъ держалъ стаканъ чаю въ рукахъ и, когда пилъ, далеко отставлялъ мизинецъ, украшенный перстнемъ съ большимъ кускомъ бирюзы.

‑ Вы позволите вамъ чаю? – съ легкой запинкой спросила Наталья Борисовна Каменскаго.

И всѣ тотчасъ съ любопытствомъ обратились въ его сторону: откажется или нѣтъ? И чт˜ возьметъ къ чаю?

‑ Пожалуйста, ‑ очень вѣжливо отвѣтилъ Каменскій.

То, что онъ привѣтливъ, тоже немного удивляло всѣхъ. Вѣрно, онъ зналъ, что Примо устроили сегодня вечеръ съ толстовцемъ, зналъ, что за каждымъ его движеніемъ будутъ слѣдить, будутъ оглядывать его одежду, и потому надѣлъ чистую рубашку, умылся, причесалъ бороду и густые русые волосы, подстриженные въ скобку. Теперь его открытое лицо было красиво.

Подошелъ еще гость, статистикъ Бернгардтъ, бородатый, сумрачный человѣкъ. Онъ недавно вернулся изъ Сибири, и Гришѣ казалось, что это суровые сибирскіе мужики пріучили его быть такимъ скупымъ на слова. И теперь онъ молча сѣлъ въ уголъ со стаканомъ чаю и принялся разсматривать волосы въ своей большой темной бородѣ. Каменскій тотчасъ заговорилъ съ нимъ о Сибирской желѣзной дорогѣ. Бернгардтъ отвѣчалъ отрывисто, а всѣ поглядывали на нихъ, какъ бы

// л. 126

 

 

спрашивая: какой интересъ представляетъ Каменскому желѣзная дорога? Вѣдь ЗониИ отрицаютъ цивилизацію!

Вдругъ агрономъ почтительно промолвилъ:

— Правда, что Левъ Николаевичъ не совсѣмъ здоровъ?

— Да, да, ‑ поспѣшилъ отвѣтить Бобрицкій: ‑ я читалъ недавно самъ.

— Нѣтъ, неправда, ‑ отвѣтилъ Каменскій. – Я недавно имѣлъ о немъ извѣстія.

Бобрицкій поднялъ брови.

— Но я же самъ, своими глазами читалъ въ ЗНовомъ ВремениИ! – сказалъ онъ.

— Вы не вѣрьте. Газеты для того же и существуютъ, чтобы выдумывать неправду, ‑ возразилъ Каменскій съ снисходительной улыбкой.

Игнатій задвигался на стулѣ.

— Ну, знаете, это слишкомъ сильно сказано! – проговорилъ онъ съ непріятной улыбкой.

— А гдѣ онъ теперь? Въ Ясной Полянѣ? – перебила Марья Ивановна.

— Чт˜ вы?

Каменскій спросилъ очень ласково, но Марья Ивановна смѣшалась. Она встряхнула локонами и съ трудомъ выговорила:

— Правда, что онъ только лѣто живетъ въ деревнѣ?

— Да, вотъ это правда.

Всѣ переглянулись и помолчали. Каменскій налилъ въ блюдце чаю и уже началъ говорить съ агрономомъ о рамочныхъ ульяхъ, какъ вдругъ Софья Марковна выговорила громко и насмѣшливо:

— А правда, что онъ уже смѣнилъ пресловутую блузу на костюмъ велосипедиста?

— Вотъ это опять неправда, ‑ уже совсѣмъ важнымъ тономъ возразилъ Каменскій.

Снова переглянулись, а Игнатій издалъ какой-то носовой звукъ.

— Я, собственно, не понимаюЙ ‑ началъ онъ, собирая хлѣбныя крошки.

Но въ это время раздался насмѣшливо-отчетливый голосъ Петра Алексѣевича:

— А правда, что мы съ Илюшей еще пьяны?

Всѣ живо обернулись.

Улыбаясь, Петръ Алексѣевичъ медленно шелъ съ коробкой сигаръ въ одной и съ дымящейся папиросой въ другой рукѣ, немного приподнявъ плечи и не поворачивая головы, какъ

// л. 127

 

 

уходятъ богатые люди изъ ресторановъ среди кланяющихся лакеевъ. Послѣ холодной воды онъ посвѣжѣлъ и ободрился; слегка прищуренные глаза блестѣли, смуглое припухшее лицо было весело. И какъ всегда, онъ былъ очень представителенъ; небольшое брюшко, туго обтянутое жилетомъ, не портило его высокой, плотной фигуры; ноги сравнительно съ ней были тонки, но стройны.

Зато маленькій, тщедушный человѣкъ, который шелъ за нимъ въ длинномъ черномъ сюртукѣ, производилъ странное впечатлѣніе: старческое лицо его, лицо скопца и алкоголика, было желто и испито; длинные, монашескіе волосы жидкими темными космами падали на плечи; маленькіе агатовые глаза неестественно блестѣли.

— Отставной профессоръ консерваторіи, потомъ монахъ, пьяница и мой другъ, Илья Подгаевскій, ‑ отрекомендовалъ его Петръ Алексѣевичъ, здороваясь съ гостями и усаживаясь къ столу.

— Полно, Петръ! – съ паөосомъ воскликнулъ Подгаевскій, кивнулъ всѣмъ головой и задумчиво зашагалъ изъ угла въ уголъ, бросая себѣ въ ротъ мятныя лепешечки.

Наступило минутное молчаніе. Каменскій пристально, безъ стѣсненія разсматривалъ то Подгаевскаго, то хозяина. Послѣдній, очевидно, замѣтилъ это, потому что отчетливо повторилъ, обращаясь уже къ одному Каменскому:

— Такъ к€къ вы насъ находите? Пьяны мы, или уже можемъ вести душеспасительныя бесѣды?

— Мы этого еще не знаемъ, ‑ отвѣтилъ Каменскій серьезно.

Петръ Алексѣевичъ сдѣлалъ видъ, что уже не слушаетъ, и обратился къ Натальѣ Борисовнѣ:

— Мамаша, ‑ сказалъ онъ: налейте и мнѣ стаканчикъ чаю, только, пожалуйста, безъ коньяку!

— Вотъ какъ! – засмѣялась Наталья Борисовна.

— Я слышу разговоръ о Толстомъ, ‑ продолжалъ Петръ Алексѣевичъ, оглядывая всѣхъ и подчеркивая слова: ‑ и вотъ мнѣ перестало хотѣться того, чего прежде хотѣлось, и стало хотѣться того, чего прежде не хотѣлось. И когда я понялъ то, чт˜ понялъ, я пересталъ дѣлать то, чего не надо дѣлать, и сталъ дѣлать то, чего не дѣлалъ и чт˜ нужно дѣлать.

Всѣ засмѣялись.

— Очень, очень удачно скопированъ Толстой! – подхватилъ Бобрицкій.

— Какой догадливый! – пробормоталъ Петръ Алексѣевичъ, раздувая ноздри.

— Нѣтъ, почему вы такъ противъ велосипедистовъ? – улы-

// л. 128

 

 

баясь, но уже нервно прикрывая глаза и волнуясь, заговорилъ Игнатiй.

— Развѣ я это сказалъ? – спросилъ Каменскiй и поднялъ брови.

— То-есть не сказали, но въ сущности это понятноЙ И это странноЙ Я думаю, что всякiй трудъ, исполняемый съ наименьшимъ напряженiемъ мускуловъЙ

Всѣ прислушались. Каменскiй же немного наклонилъ голову, и по лицу его было видно, что онъ хочетъ вникнуть въ каждое слово. Но Игнатiй запнулся, щелкнулъ пальцами и прибавилъ торопливо:

— Я хочу сказать, что такой трудъ, во всякомъ случаѣ, болѣе нуженъ, чѣмъ какой-либо другойЙ

— Я васъ не понимаю, ‑ спокойно возразилъ Каменскiй.

— Не понимаете? – переспросилъ Игнатiй.

— Извините, не понимаю.

Игнатiй вздернулъ плечами.

— Чт˜ же тутъ непонятнаго? Развѣ я темно выражаюсь?

— Нѣтъ, но вы, очевидно, не подумали, чт˜ сказали.

Игнатiй прикрылъ глаза, соображая, подумалъ онъ или нѣтъ, и наконецъ выговорилъ:

— Нѣтъ, знаете, я темно выразился, но вполнѣ понятно, чт˜ я хотѣлъ сказать. Я хотѣлъ сказать, что всякiй трудъЙ

— Нужно всегда различать, ‑ тихо, но властно перебилъ Каменскiй, кладя ладони на столъ: ‑ нужно всегда различать, чт˜ нужно и чт˜ не нужно въ жизни; именно, какъ сказалъ Петръ Алексѣевичъ, надо знать, чт˜ нужно дѣлать и чего не нужно дѣлать.

Онъ мелькомъ взглянулъ на Петра Алексѣевича и продолжалъ:

— Да, именно такъ. Поэтому слово ЗвсякiйИ очень часто не имѣетъ ни значенiя ни смысла. Всякiй трудъ! Да вотъ вѣдь и обезьяна трудилась и ей стало жарко и скучно наконецъ.

— То-есть, я не понимаю, про какую обезьяну вы говорите?

— А вотъ про ту, чт˜ катала чурбанъ. Помните басню? О трудѣ надо думать серьезно и избирать надо тотъ трудъ, который не ограничивается однимъ наименьшимъ напряженiемъ мускуловъ. Трудъ жизниЙ

Игнатiй заволновался еще больше.

— Вы думаете, кажется, что я не имѣю понятiя о трудѣ?

— О чьемъ трудѣ?

— Вообще о трудѣЙ Я не меньше вашего работалъ и работаюЙ

// л. 129

 

 

— Я о васъ пока не говорилъ.

— Но вѣдь это понятно!

— Я о васъ не говорилъ. О васъ я еще буду говорить.

Игнатiй вспыхнулъ.

— Но вѣдь это, конечно, и отъ меня будетъ зависѣть, ‑ рѣзко возразилъ онъ. – Личности тутъ ни при чемъ.

— Нѣтъ, именно при чемъ. И отчего намъ не говорить другъ о другѣ? Мы не должны учить другихъ, когда еще не очистились сами, но мы должны быть братьями и помогать другъ другу.

— Однакоже вы говорите тономъ именно поученiя!

Каменскiй немного смутился, но тотчасъ же оправился.

— Я не поучаю, ‑ сказалъ онъ серьезно: ‑ я говорю только то, чт˜ мнѣ кажется истиной, которую я уразумѣлъ сердцемъ. Я не насилую васъ – это главное. И вы напрасно сердитесь на меня.

‑ Я нисколько не сержусь, я сказалъ только, что знаю, чт˜ такое трудъ, не хуже другогоЙ

— По вашимъ рукамъ этого не видно.

— Если вы, ‑ перебила Каменскаго Софья Марковна, и всѣ оглянулись на нее: ‑ если вы подразумѣваете подъ трудомъ трудъ только физическiй, то я думаю, что ограничивать настолько трудъ, по меньшей мѣрѣ, странно. Умственная жизнь человѣка нуждается въ полномъ развитiи и усовершенствованiи.

— Илья? – спросилъ Петръ Алексѣевичъ. – Справедливая это мысль? Правда, мы съ тобой труженики и умственно развиваемся?

И съ заигравшею въ глазахъ злою улыбкой оглядѣлъ всю компанiю, долилъ чай коньякомъ и выпилъ, какъ воду.

— Илюша! Чт˜ же ты? – добавилъ онъ, обращаясь къ Подгаевскому.

Подгаевскiй, который шагалъ вокругъ стола, оживился.

— Изволь! – сказалъ онъ, наливая и себѣ коньяку: ‑ но ты обратился ко мнѣ съ вопросомъ. Такъ я тебѣ скажу, мой милый, что мысль Софьи Марковны совершенно справедливая. И твоя обычная иронiя тутъ ни при чемъ. ЗОставь ее отжившимъ и нежившимъ!И

— Будто бы мы съ тобой еще не отжили? – спросилъ Петръ Алексѣевичъ.

— Мы тѣни, мой милый! Но сущность наша и красота вѣ-чны! – сипло вскрикнулъ Подгаевскiй.

Петръ Алексѣевичъ дослушалъ его и спокойно выговорилъ:

— Вотъ и врешь! И мы съ тобой, къ сожалѣнiю, не тѣни,

// л. 130

 

 

и красота не вѣчна. Напримѣръ, вотъ мамаша была очень красива, а теперь только старая корга.

Поднялся общiй смѣхъ и говоръ.

— Виноватъ!.. – говорилъ Каменскiй съ блестящими глазами.

IX.

— Виноватъ, я не договорилъ, ‑ повторилъ онъ. – Я васъ перебью на минуту, ‑ продолжалъ онъ только для того, чтобы вдуматься въ то, чт˜ хотѣлъ сказать, такъ какъ намѣревался говорить долго. – Я хотѣлъ отвѣтить вамъ, Софья МарковнаЙ Оставимъ на минуту трудъ въ сторонѣ, нужно сперва говорить о жизниЙ И вотъ я думаю такъ: жизнь человѣка должна быть направлена прежде всего къ раскрытiю и познанiюЙ

— Къ раскрытiю чего?

— Къ раскрытiю того, чт˜ нужно и важно для человѣка, къ развитiю его добрыхъ чувствъ, чтобы онъ могъ любовно и радостно исполнять свое назначенiе на землѣ и волю Пославшаго егоЙ

— Пославшаго его, ‑ повторилъ Игнатiй. – Кто же этотъ Пославшiй?

— А это называйте, какъ хотите – Роману, Вишну, ФтаЙ Духъ Жизни, однимъ словомъ.

— Духъ Жизни! Чт˜ такое Духъ Жизни?

— А вамъ чт˜ – хочется рѣшить его, какъ уравненiе?

— Нисколько, это уравненiе, состоящее изъ всѣхъ неизвѣстныхъ, слѣдовательно я и пытаться не буду рѣшать такое уравненiеЙ Да это и не уравненiе будетъ.

Петръ Алексѣевичъ насмѣшливо кивнулъ на Игнатiя:

— Игнатiй-то! – сказалъ онъ: ‑ какъ уравненiю-то обрадовался!

— Дай мнѣ, пожалуйста, говорить! – воскликнулъ Игнатiй съ злобой. – Такъ я говорю: это для меня только звукъ, и я не знаю, чт˜ онъ значитъЙ

— Дѣло не въ звукѣЙ

— Такъ позвольте: чт˜ же такое Духъ Жизни?

— Духъ Жизни?.. ЗСвѣтъ, и нѣтъ въ немъ никакой тьмыИ ‑ вотъ вамъ одно опредѣленiе. Добро, любовь – вотъ вамъ другое.

— А почему я долженъ поклоняться добру? – вмѣшался Подгаевскiй, внезапно останавливаясь противъ Каменскаго.

— Въ самомъ дѣлѣ, ‑ подхватилъ Игнатiй: ‑ почему?

— Да зачѣмъ вы ставите эти вопросы? Вы слѣдуете велѣньямъ своего сердца, въ которомъ заключены добро и любовь.

// л. 131

 

 

— А если у меня не заключено ничего подобнаго?

— Это неправда. Еще Тертуллiанъ сказалъ, что душа христiанка.

Игнатiй заморгалъ, развелъ руками, поднялъ плечи:

— Да чт˜ же это за доказательство! – воскликнулъ онъ насмѣшливо и басомъ. – Добро, ЛюбовьЙ А если я не вѣрю Тертуллiану вашему, и моя башка, мои мозгиЙ

Каменскiй нахмурился и повторил уже на зло:

— Да, еще Тертуллiанъ сказалъ. А царь Давидъ вотъ чт˜: Зи рече безумецъ въ сердцѣ своемъ – нѣсть Бога!И

— Не слѣдуетъ, я думаю, забывать того, что Давидъ совмѣщалъ въ себѣ массу достоинствъ, но еще болѣе недостатковъ, ‑ перебила Софья Марковна.

— Господа, позвольте! – закричалъ Игнатiй: ‑ мы уклонились, такъ нельзяЙ

— Вы же не дали мнѣ договорить, ‑ сказалъ Каменскiй. Лицо у него раскраснѣлось, руки нервно гладили скатерть.

— Ну, продолжайте, продолжайте, пожалуйста!

Каменскiй подумалъ и опять заговорилъ размѣренно:

— Я говорилъ: человѣкъ долженъ уяснить себѣ, для чего онъ живетъЙ

— Виноватъ, ‑ снова не выдержалъ Игнатiй: ‑ одно словоЙ Какъ это уяснить, для чего я живу? Я могу сказать, для чего я сегодня въ городъ ѣздилъЙ

— Да, вотъ именно такъ, ‑ подтвердилъ Каменскiй: ‑ именно, надо уяснить себѣ цѣль жизни такъ же, какъ цѣль поѣздки въ городъ. И вотъ: есть жизнь тѣлесная и плотская и есть жизнь духовная и душевная. Жизнь тѣлеснаяЙ

— Ну, это уже начинается метафизика какая-то! – воскликнула Софья Марковна.

— Позвольте, ‑ началъ Игнатiй.

— Виноватъ, ‑ заговорилъ и агрономъ, хотѣвшiй примирить и успокоить всѣхъ.

А Петръ Алексѣевичъ выговорилъ громче всѣхъ:

— Мы вотъ съ Илюшей живемъ плотской жизнью!

— Метафизика – родня поэзiи! Я стою за метафизику! – почти закричалъ Подгаевскiй. – Вы говорите: трудъ; но про-гре-ссъ движется не трудомъ, а тво-рче-ствомъ!

— Это, положимъ, вздоръ! – добавила Софья Марковна. – Возьмите ЛиппертаЙ

Каменскiй почувствовалъ, что здѣсь нельзя говорить. Но то, чт˜ ему хотѣлось сказать этимъ людямъ, которые кричатъ только отъ скуки, волновало его, и онъ поднялся со стула. Всталъ и Игнатiй.

// л. 132

 

 

‑ Чт˜ же вы сотворили? – почти строго спрашивалъ Каменскiй. – Чт˜? Я скажу вамъ, чт˜ вы сотворили: рабовладѣльчество, проституцiюЙ

‑ А чт˜ вы такъ противъ проституцiи? – вмѣшался Петръ Алексѣевичъ уже съ явной насмѣшкой. – Вотъ Илья иначе думаетъ.

Каменскiй пристально посмотрѣлъ на Петра Алексѣевича, но тотъ сдѣлалъ мутные глаза и отвернулся.

‑ При со-вре-менныхъ условiяхъ это не-обхо-димо-е учрежденiе! – уже кричалъ Подгаевскiй.

‑ ПозвольтеЙ Чт˜ же, современныя условiя хороши?

‑ Нѣтъ, вы позвольте!

Лицо Подгаевскаго исказилось, глаза бѣгали; то, что у него не было двухъ верхнихъ зубовъ, еще болѣе дѣлало его некрасивымъ.

‑ Нѣтъ, дайте же мнѣ договорить! – пробовалъ какъ можно спокойнѣе возражать Каменскiй. – Вы сказали именно то, чт˜ нужно; вы сказали, какъ человѣкъ, который на вопросъ: почему онъ ѣдетъ такъ плохо и тихо, отвѣтилъ, что у него сломана ось. Остановись же, ‑ сказали ему: ‑ почини ее.

‑ Позвольте-съ, ‑ заговорилъ Бернгардтъ сумрачно, приближаясь къ Каменскому: ‑ современныя условiя зависятъ не отъ одного человѣка. Это не телѣга, въ которой ѣдетъ благодушный мечтатель и единственный обладатель ея, это – наполненный народомъ дилижансъ. И починка зависитъ не отъ единичной волиЙ Конечно, можно и пренебречь сломаннымъ экипажемъ, встать, махнуть рукой и отправиться пѣшечкомъ; только это и нечестно и наврядъ хорошо для отправившагося пѣшечкомъЙ

‑ Да, ‑ горячо подхватилъ Каменскiй: ‑ если дилижансъ плохъ, нужно его оставить и не тащиться въ немъ или не сваливать все на другихъ, на ЗобстоятельстваИЙ И во всякомъ случаѣ починка дѣлается не злобой, а единенiемъ и любовью!

‑ А можетъ-быть, непротивленiемъ злу? – перебилъ Бернгардтъ и рѣзко захохоталъ.

Вдругъ Петръ Алексѣевичъ поднялся.

‑ Мамаша! – воскликнулъ онъ. – Это наконецъ подло съ вашей стороны! Вы меня, все равно, не прiучите къ духовной жизни, я не обѣдалъ сегодня!

‑ Господа, перейдемте въ столовую, ‑ обратилась Наталья Борисовна къ окружающимъ.

Гриша поднялся и скрылся въ своей комнатѣ.

Понемногу стали подыматься и остальные. Разговоръ обо-

// л. 133

 

 

рвался, и по разсѣяннымъ взглядамъ было видно, что продолженiе его и нежелательно.

Агрономъ сѣлъ за рояль и, однимъ пальцемъ аккомпанируя, вполголоса запѣлъ прологъ изъ ЗПаяцовъИ. Около него стояли Бобрицкiй, Софья Марковна и Подгаевскiй; Подгаевскiй покачивалъ головою и намѣревался подтягивать. Петръ Алексѣевичъ въ лѣнивой позѣ сидѣлъ на диванѣ; Бернгардтъ ходилъ изъ угла въ уголъ: онъ не хотѣлъ даже серьезно говорить съ Каменскимъ, унижать себя. А Игнатiй съ Каменскимъ незамѣтно вышли на балконъ. Игнатiя мало интересовала закуска, и онъ думалъ, что, пожалуй, вышло неловко это всеобщее нападенiе на Каменскаго. Спорить больше ему не хотѣлось, хотя онъ и былъ немного обиженъ, такъ какъ любилъ оставаться въ горячихъ разговорахъ побѣдителемъ. Онъ стоялъ противъ Каменскаго и машинально повторялъ:

‑ Да-а-съ, батенька!

Лицо Каменскаго было строго и разсѣянно. Облокотившись на перила балкона, онъ старался собрать мысли, такъ какъ твердо рѣшилъ опять завести разговоръ.

А Марья Ивановна, полуосвѣщенная свѣтомъ, падавшимъ изъ гостиной на балконъ, глядѣла въ садъ и говорила тихо и восторженно:

‑ Какъ хорошо!

Въ саду было очень темно и тепло. Ночныя неопредѣленныя облака неподвижно дремали въ темнотѣ надъ садомъ. Дремотно гдѣ-то щелкалъ соловей, невнятно доносился ароматъ резеды съ цвѣтника у балконаЙ

X.

Гриша сидѣлъ за ужиномъ, мрачно покусывая ногти.

Когда собрались въ столовую, произошла маленькая неловкость.

‑ How did you get acquainted[2] with him? – вдругъ спросила профессорша Наталью Борисовну, указывая глазами на Каменскаго.

‑ Энгельса зашелъ попросить, ‑ пробормоталъ Петръ Алексѣевичъ.

А Каменскiй мягко, но серьезно замѣтилъ:

‑ Я знаю англiйскiй языкъ, такъ что вы говорите лучше на какомъ-нибудь другомъ.

И когда Софья Марковна смѣшалась и покраснѣла, онъ добавилъ снисходительно:

‑ Да вы не конфузьтесь. Языки надо знать, это ведетъ людей къ сближенiю. Вѣдь вся бѣда людей съ древнѣйшихъ

// л. 134

 

 

временъ и до этого вечера состоитъ въ неумѣньи и безсознательномъ нежеланiи общаться съ людьми.

Онъ вызывалъ на бесѣду, и лицо его становилось все сосредоточеннѣе. Но кругомъ шелъ оживленный разговоръ о знакомыхъ, объ оперѣ; занималъ всѣхъ и ужинъ – молодыя картошки съ зеленью, бифштексъ, винаЙ Къ ужину вышелъ и военный докторъ, похожiй на цыгана. Заспанный, добродушный, онъ все старался казаться трезвымъ и поэтому расшаркивался, подымалъ плечи и хриплымъ голосомъ говорилъ любезности дамамъ.

Тогда Каменскiй, обращаясь какъ будто къ одному Игнатiю, произнесъ цѣлую рѣчь. Голосъ его сталъ торжественнымъ, глаза строгими и выразительными.

Онъ опять началъ съ того, чт˜ нужно въ жизни. Современный человѣкъ, ‑ говорилъ онъ, ‑ отличается тѣмъ, что умѣетъ становиться на всевозможныя точки зрѣнiя и ни одной не признавать безусловно справедливой, ни одной не увлекаться сердечно. Жизнь стала слишкомъ сложна, и сложная общественная организацiя парализуетъ нашу волю и растягиваетъ насъ въ разныя стороны. Мы одурманили себя ненужными дѣлами, мы загипнотизированы книгами и разучились говорить языкомъ сердца. Мы слишкомъ заняты, по словамъ Лаодзи и Амiеля, слишкомъ много читаемъ пустого и безплоднаго, когда надо стараться упрощать жизнь, стараться быть искреннимъ, вникающимъ въ свою душу, когда нужно отдаться Богу, служить только Ему, остальное же все приложится. Мы устали отъ вѣроученiй, отъ научныхъ гипотезъ о мiрѣ, устали отъ распрей за счастье личности, слишкомъ много пролили крови, вырывая это счастье другъ у друга, когда жизнь наша должна состоять въ подавленiи личныхъ желанiй и исполненiи закона любви. Злоба – смерть, любовь – жизнь, говорилъ онъ. Жизнь только въ жизни духа, а не въ жизни тѣла. Плодъ же духа – любовь, радость, миръ, милосердiе, вѣра, кротость, воздержанiеЙ Это повторяли людямъ всѣ великiе учители человѣчества, начиная съ БуддыЙ

‑ Ну, знаете, батенька, Будда былъ довольно-таки ограниченный субъектъ! – перебилъ Игнатiй.

Каменскiй, не слушая, продолжалъ говорить. Онъ настаивалъ на томъ, что мы сами создаемъ себѣ миллiоны терзанiй только потому, что не хотимъ прислушаться къ тому, чт˜ говоритъ намъ сердце голосомъ любви, всепрощенiя и благоволенiя ко всему живущему; настаивалъ на томъ, что мы гибнемъ, развивая въ себѣ звѣрскiя похоти, тысячи ненужныхъ потребностей и желанiй. ЗЖелаете и не имѣете; убиваете и зави-

// л. 135

 

 

дуете и не можете достигнутьИ, напомнилъ онъ слова апостола Iакова.

 Это все очень не ново! — послышались голоса, — это все давно слышанное. Къ сожалѣнiю, не такъ просто все развязывается. И любить по закону нельзя. Странный рецептъ: возьми да полюби!

Гриша терялся — съ обѣихъ сторонъ говорили правду!

Размахивая полами сюртука, Подгаевскiй ходилъ по комнатѣ и кричалъ надъ ухомъ Каменскаго:

‑ Я ска-жу вамъ словами такого же апостола, Павла: ЗОсвободившись отъ грѣха, вы стали рабами праве-дности!И

‑ Лучше быть рабомъ праведности, чѣмъ похоти, — пробовалъ возражать Каменскiй.

Но Подгаевскiй былъ уже пьянъ. Пьянъ былъ и ЗВасяИ, который все наклонялся и что-то бормоталъ на ухо Петру Алексѣевичу, воображая, что говоритъ шопотомъ. А Петръ Алексѣевичъ сидѣлъ съ раскраснѣвшимся лицомъ и мутнымъ взглядомъ.

Ахъ, чт˜ кому до насъ,

Когда праздничекъ у насъ! —

запѣлъ онъ вдругъ фальшиво и рѣзко.

Дамы встали и начали прощаться. Поднялся и Каменскiй.

— Чт˜ же вы? — спросилъ Петръ Алексѣевичъ.—Уже уходите? Напрасно! Давайте споемъ.

Каменскiй пожалъ плечами.

‑ Какой вы веселый! — сказалъ онъ, нахмуриваясь.

‑ Веселый! — повторилъ Петръ Алексѣевичъ и вдругъ прибавилъ съ непрiятной улыбкой. — Кстати о трудѣ! Шкапъ-то скоро будетъ готовъ?

‑ Въ четвергъ принесу.

‑ Послѣ дождичка?

‑ А развѣ въ четвергъ будетъ дождь?

‑ Да вотъ Брюсъ пишетъ — будетъ.

 Я въ Брюса, къ сожалѣнiю, не вѣрю. До свиданiя!

‑ Жаль! А закусить развѣ не хотите? Вѣдь хочется, небось?

Каменскiй посмотрѣлъ на него долгимъ взглядомъ, пожалъ окружающимъ руки и пошелъ изъ дома черезъ балконъ.

Петръ Алексѣевичъ поднялся.

— Николка! — крикнулъ онъ на весь домъ.

И когда вбѣжалъ лакей, прибавилъ:

‑ Лошадей намъ! Вася, Илюша —въ ЗДобро пожаловать!И ѣдемъ!

 Петръ Алексѣевичъ, — сказала Наталья Борисовна: ‑ я тебя прошу, не ѣзди!

// л. 136

 

 

— Мамаша! Оставьте! Стыдно при чужихъ людяхъ...

Ахъ, чт˜ кому до насъ —

запѣлъ онъ снова, обнялъ доктора и Подгаевскаго и пошелъ въ кабинетъ...

‑‑‑

Домъ опустѣлъ. Было слышно, какъ въ столовой убирали посуду. Гриша сидѣлъ въ своей комнатѣ у открытаго окна, стиснувъ зубы.

‑ Въ наше время такихъ бы не слушали, — со злобой говорилъ на балконѣ Бернгардтъ.

‑ Вы и теперь не слушаете, — отвѣчалъ злобно и Каменскiй.

‑ Мы жизнью жертвовали!

‑ Однако вы живы.

‑ Не каламбурьте! Вы увлекаете общество отъ полезной и честной работы въ свою келью подъ елью.

‑ Это чт˜ же вы называете работой? Неужели эта дача похожа на рабочiй домъ?

‑ Я не про эту дачу говорю. Вы не ехидничайте. Любовь!.. А вѣдь у васъ злоба кипитъ, вы сами просите борьбы... Вы, напримѣръ, меня ненавидите сейчасъ.

‑ Повѣрьте мнѣ, какъ брату, — горячо возразилъ Каменскiй: — у меня никакой нѣтъ злобы противъ васъ. Запомните слова Паскаля: ЗЕсть три рода людей: одни тѣ, которые, найдя Бога, служатъ Ему, другiе, которые заняты исканiемъ Его, и третьи, которые, не найдя Его, все-таки не ищутъ ЕгоИ...

‑ Опять тексты!

‑ Да, тексты! — повторилъ Каменскiй снова съ сердцемъ...

 Покойной ночи! — послышался немного погодя голосъ Игнатiя.

‑ Прощайте! — отвѣтилъ грустно и важно Каменскiй.

XI.

На зарѣ Гришу разбудили удары грома. Онъ открылъ глаза.

День быль сѣрый и дождливый. Отъ надвигающихся тучъ въ комнатѣ темнѣло; въ сумракѣ мелькалъ красноватый отблескъ молнiи, послѣ чего начинался гдѣ-то вверху смутный рокотъ. Онъ приближался тяжкими раскатами, такъ что дрожали стекла, и вдругъ разражался трескомъ и рѣзкими ударами надъ самой крышей дома... И начиналъ сыпать дождь, сначала осторожно, потомъ все шире и шире, и затихшiй садъ, густыя чащи сочной зелени у раскрытыхъ оконъ стояли не шелохнувшись, насыщаясь влагою. Тяжелый запахъ цвѣтущихъ тополей наполнялъ сырой воздухъ.

// л. 137

 

 

Гриша хотѣлъ уже вставать, какъ въ столовой послышались тяжелые шаги Петра Алексѣича. Онъ что-то невнятно приказывалъ лакею, который звенѣлъ ключами, отворяя шкапъ.

— Гриша! — раздался вдругъ его голосъ въ гостиной.

Гриша не отвѣтилъ.

Петръ Алексѣевичъ подошелъ къ порогу и раздвинулъ портьеры. Онъ былъ въ шляпѣ и крылаткѣ, которая сползла у него съ плечъ.

‑ Ты спишь? — спросилъ онъ.

‑ Нѣтъ, — отвѣтилъ Гриша и нахмурился. — А чт˜?

‑ Да такъ... Я, знаешь, хотѣлъ спросить кое-что...

‑ Именно?

‑ Именно... Гм!.. Ну, да все равно... Я хотѣлъ тебѣ сказать вотъ чт˜: не замѣчалъ ли ты, что свинья одно изъ самыхъ ироническихъ животныхъ?.. Это во-первыхъ...

Языкъ Петра Алексѣевича заплетался.

— Во-вторыхъ, я зашелъ къ тебѣ на минуткуЙ ‑ продолжалъ онъ медленно. — Я хотѣлъ тебѣ передать, что встрѣтилъ сейчасъ Каменскаго... Въ городъ, братъ, уже претъ!.. И знаешь, чт˜ онъ мнѣ сказалъ? Онъ сказалъ, что я — новая интеллигенцiя, такъ называемая, ЗчестнаяИ, но со всѣми признаками самаго обыкновеннаго буржуя, т.-е. настоящей свиньи... И что будто это порожденiе послѣднихъ дней... Это недурно! А главное, изреченiе!

И тономъ Каменскаго Петръ Алексѣевичъ прибавилъ:

— ЗИбо ради васъ имя Божiе хулится у язычниковъ!..И Какъ тебѣ это нравится?

Гриша молчалъ.

— Молчишь? — опять заговорилъ Петръ Алексѣевичъ. — Молчи, братъ! Только знаешь чт˜? Ты о себѣ подумай... подумай и лучше застрѣлись, если ничего не выдумаешь... Непремѣнно застрѣлись, если не станешь ничѣмъ инымъ, какъ иронизирующей свиньей!

Дождь лилъ, ровно и однообразно шумя по травѣ и деревьямъ. Мягкими переливами звучалъ подъ дождемъ голосъ иволги.

Гриша лежалъ на кровати и зло, загадочно улыбался...

1895 г.

‑‑‑

// л. 138



[1] В тексте ошибочно: озобленіемъ

[2] В тексте ошибочно: aequainted