<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А.Ф. Маркс, [1915]. С. 42—47>

НА КРАЙ СВѢТА.

I.

То, чт˜ такъ долго всѣхъ волновало и тревожило, наконецъ разрѣшилось: Великій Перевозъ сразу опустѣлъ наполовину.

Много бѣлыхъ и голубыхъ хатъ осиротѣло въ этотъ лѣтній вечеръ. Много народу навѣкъ покинуло родимое село – его зеленые переулки между садами, пыльный базарный выгонъ, гдѣ такъ весело въ солнечное воскресное утро, когда кругомъ стоитъ говоръ, гудитъ бранью и спорами корчма, выкрикиваютъ торговки, поютъ нищіе, пиликаетъ скрипка, меланхолично жужжитъ лира, а важные волы, прикрывая отъ солнца глаза, сонно жуютъ сѣно подъ эти нестройные звуки; покинуло разноцвѣтные огороды и густыя верболозы съ матово-блѣдной длинной листвой надъ криницею, при спускѣ къ затону рѣки, гдѣ въ тихіе вечера въ водѣ что-то стонетъ, глухо и однотонно, словно дуетъ въ пустую бочку; навсегда покинуло родину для далекихъ уссурійскихъ земель и ушло Зна край свѣтаИЙ

Когда на село, расположенное въ долинѣ, легла широкая прохладная тѣнь отъ горы, закрывающей западъ, а въ долинѣ, къ горизонту, все зарумянилось отблескомъ заката, зардѣлись рощи, вспыхнули алымъ глянцемъ изгибы рѣки, и за рѣкой какъ золото засверкали равнины песковъ, народъ, пестрѣющій яркими, праздничными нарядами, собрался на зеленую леваду, къ бѣлой старинной церковкѣ, гдѣ молились еще казаки и чумаки передъ своими далекими походами.

Тамъ, подъ открытымъ небомъ, между нагруженныхъ телѣгъ, начался молебенъ, и въ толпѣ воцарилась мертвая тишина. Голосъ священника звучалъ внятно и раздѣльно, и каждое слово молитвы проникало до глубины каждаго сердцаЙ

Много слезъ упало на этомъ мѣстѣ и въ былые дни.

// л. 42

Стояли здѣсь когда-то снаряженные въ далекій путь ЗлыцариИ. Они тоже прощались, какъ передъ кончиной, и съ дѣтьми и съ женами, и не въ одномъ сердцѣ заранѣе звучала тогда величаво-грустная ЗдумаИ о томъ, Зякъ на Черному морю, на білому камені сидитъ ясенъ сокілъ-білозірецъ, жалібненько квилить-проквиляеЙИ Многихъ изъ нихъ ожидали Зкайданы турецькіі, каторга бусурманьскаяИ, и Зсиви туманыИ въ дорогѣ, и одинокая смерть подъ степнымъ курганомъ, и стаи орловъ сизокрылыхъ, чт˜ будутъ Зна чорніи кудри наступати, зъ лоба очи козацькіі видиратиЙИ Но тогда надо всѣмъ витала гордая казацкая воля. А теперь стоитъ сѣрая толпа, которую навсегда выгоняетъ на край свѣта не прихоть казацкая, а нищета, эти желтые пески, чт˜ сверкаютъ за рѣкою. И какъ на великой панихидѣ, заказанной по самомъ себѣ, тихо стоялъ народъ на молебнѣ съ поникшими, обнаженными головами. Только ласточки звонко щебетали надъ ними, проносясь и утопая въ вечернемъ воздухѣ, въ голубомъ глубокомъ небѣЙ

А потомъ поднялись вопли. И среди гортаннаго говора, плача и криковъ двинулся обозъ по дорогѣ въ гору. Въ послѣдній разъ показался Великій Перевозъ въ родной долинѣ – и скрылсяЙ И самъ обозъ скрылся наконецъ за хлѣбами, въ поляхъ, въ блескѣ низкаго вечерняго солнцаЙ

II.

Провожавшіе возвращались домой.

Народъ толпами валилъ подъ гору, къ хатамъ. Были и такіе, чт˜ только вздохнули и пошли домой торопливо и безпечно. Но такихъ было мало.

Молча, покорно согнувшись, шли старики и старухи; хмурились суровые хозяйственные мужики; плакали дѣти, которыхъ тащили за маленькія ручки отцы и матери; громко кричали молодыя бабы и дивчата.

Вотъ двѣ спускаются подъ гору, по каменистой дорогѣ. Одна, крѣпкая, невысокая, хмуритъ брови и разсѣянно смотритъ своими черными серьезными глазами куда-то въ даль, по долинѣ. Другая, высокая, худенькая, плачетъЙ Обѣ наряжены по-праздничному, но какъ горько плачетъ одна, прижимая къ глазамъ рукава сорочки! Спотыкаются сафьяновые сапоги, на которые такъ красиво падаетъ изъ-подъ плахты бѣлоснѣжный подолъЙ

‑ Зинька, слухай же! – говоритъ ей подруга быстрымъ умоляющимъ шопотомъ: ‑ хай ему чортъ, чого ты плачешь?

Она никого не провожала – ни родныхъ ни близкихъ; но

// л. 43

и она крѣпко сдвигаетъ черныя брови, чтобы не расплакаться.

‑ Та слухай! – повторяетъ она.

‑ Отчепись! – почти вскрикиваетъ Зинька злобно. Но плечи ея вздрагиваютъ, и сквозь слезы она прибавляетъ совсѣмъ по-дѣтски:

‑ Охъ, хиба жъ я чаяла!

Звонко, съ неудержимой радостью пѣла она до глубокой ночи, бѣгая на рѣку съ ведрами, когда отецъ Юхыма твердо сказалъ, что не пойдетъ на новыя мѣста! А потомъЙ

‑ Прокинулись сю нічь, ‑ говорилъ Юхымъ растерянно, ‑ прокинулись воны, Зинька, та й кажуть: ЗИдемо на переселеніе!И ‑ ЗЯкъ же такъ, тату, вы жъ казалиЙИ ‑ ЗНі, кажуть, я сонъ бачивъЙИ

А вотъ на горѣ, около мельницъ, стоитъ въ толпѣ стариковъ старый Василь Шкуть. Онъ высокъ, широкоплечъ и сутулъ. Отъ всей фигуры его еще вѣетъ степной мощью, но какое у него скорбное лицо! Ему вотъ-вотъ собираться въ могилу, а онъ уже никогда больше не услышитъ родного слова и помретъ въ чужой хатѣ, и некому будетъ ему глаза закрыть. Передъ смертью оторвали его отъ семьи, отъ дѣтей и внучатъ. Онъ бы дошелъ, онъ еще крѣпокъ, но гдѣ же взять эти семьдесятъ рублей, которыхъ не хватило для разрѣшенія итти на новыя земли?

Старики, разсѣянно переговариваясь, каждый со своей думой, стоятъ на горѣ. Они все глядятъ въ ту сторону, куда отбыли земляки.

Ужъ давно не стало видно и послѣдней телѣги. Опустѣла степь. Весело и кротко распѣваютъ, сыплютъ трели жаворонки. Мирно и спокойно догораетъ ясный день. Привольно зеленѣютъ кругомъ хлѣба и травы, далеко-далеко темнѣютъ курганы; а за курганами необъятнымъ полукругомъ простерся горизонтъ, между землей и небомъ охватываетъ степь полоса голубоватой воздушной бездны, какъ полоса далекаго моря.

‑ Що воно таке, сей Уссурійскій край? – думаютъ старики, прикрывая глаза отъ солнца, и напрягаютъ воображеніе представить себѣ эту сказочную страну на концѣ свѣта и то громадное пространство, чт˜ залегаетъ между ней и Великимъ Перевозомъ, мысленно увидать, какъ тянется длинный обозъ, нагруженный добромъ, бабами и дѣтьми, медленно скрипятъ колеса, бѣгутъ собаки и шагаютъ за обозомъ по мягкой пыльной дорогѣ, пригрѣтой догорающимъ солнцемъ, ЗдядькѝИ въ широкихъ шароварахъ.

// л. 44

Небось, и они все глядятъ въ эту загадочную голубоватую даль:

‑ Що воно таке, сей Уссурійскій край?

А старый Шкуть, опершись на палку, надвинувъ на лобъ шапку, представляетъ себѣ возъ сына и съ покорной улыбкой бормочетъ:

‑ Я ему, бачите, і пилу і фуганокъ давъЙ і якъ хату строить вінъ теперь знаеЙ Не пропаде!

‑ Богато людей загинуло! – говорятъ, не слушая его, другіе. – Богато, богато!

III.

Темнѣетъ – и странная тишина царитъ въ селѣ.

Теплыя южныя сумерки неясной дымкой смягчаютъ вечернюю синеву глубокой долины, затушевываютъ эту огромную картину широкой низменности съ темными кущами прибрежныхъ рощъ, съ тускло блестящими изгибами рѣчки, съ одинокими тополями, чт˜ чернѣютъ надъ долиной. Старинный Великій Перевозъ сѣрѣетъ своими скученными хатами въ котловинѣ у подошвы каменистой горы. Смутно, какъ полосы спѣлыхъ ржей, желтѣютъ за рѣкой пески. За песками опять, уже совсѣмъ неясно, темнѣютъ лѣса. И даль становится дымчато-лиловой и сливается съ сумеречными небесами.

Все какъ всегда бывало въ этой мирной долинѣ въ лѣтнія сумеркиЙ Но нѣтъ, не все! Много стоитъ хатъ темныхъ, забитыхъ и нѣмыхъЙ

Уже почти всѣ разбрелись по домамъ. Пустѣетъ дорога. Медленно бредетъ по ней нѣсколько человѣкъ, провожавшихъ переселенцевъ до ближняго перекрестка.

Они чувствуютъ ту внезапную пустоту въ сердцѣ и непонятную тишину вокругъ себя, которая всегда охватываетъ человѣка послѣ тревоги проводовъ, при возвращеніи въ опустѣвшій домъ. Спускаясь подъ гору, они глядятъ на село другими глазами, чѣмъ прежде, ‑ точно послѣ долгой отлучкиЙ

Вотъ растилается пахучій дымокъ надъ чьей-то хатойЙ покойно и будничноЙ

Вотъ красной звѣздочкой, среди темныхъ садовъ, среди скученныхъ дворовъ, загорѣлся огонекъЙ

Глядя на огоньки и въ долину, медленно расходятся старики, и на горѣ, близъ дороги, остаются одни темные вѣтряки съ неподвижно распростертыми крыльями.

Молча идетъ подъ гору, улыбаясь своей странной улыбкой старческаго горя, Василь Шкуть. Медленно отложилъ онъ калитку, медленно прошелъ черезъ дворикъ и скрылся въ хатѣ.

// л. 45

Хата родная. Но Шкуть въ ней больше не хозяинъ. Ее купили чужіе люди и позволили ему только ЗдожитьИ въ ней. Это надо сдѣлать поскорѣеЙ

Въ тепломъ и душномъ мракѣ хаты выжидательно трюкаетъ сверчокъ изъ-за печкиЙ словно прислушиваетсяЙ Сонныя мухи гудятъ по потолкуЙ Старикъ, согнувшись, сидитъ въ темнотѣ и безмолвіи.

Что-то онъ думаетъ? Можетъ-быть, про то, какъ гдѣ-то тамъ, по смутно бѣлѣющей дорогѣ, тихо поскрипываетъ обозъ? – Э, да чт˜ про то и думать!

На блѣдно-свинцовомъ фонѣ маленькаго окошечка, выходящаго въ садъ, чернѣютъ силуэты покосившихся намогильныхъ крестовъ. Въ саду, возлѣ хаты, давнымъ-давно почиваютъ вѣчнымъ сномъ почти всѣ его родныеЙ Онъ остался съ ними. Надо поскорѣе къ нимъ, въ ихъ ЗдомовинуИ, въ дубовую ЗтрунуИ. Пора на покой, на отдыхъЙ

Звонкій дѣвическій голосъ замираетъ за рѣкою:

Ой, зійди, зійди,

Ясенъ місяцю!

Глубокое молчаніе. Южное ночное небо въ крупныхъ жемчужныхъ звѣздахъ. Темный силуэтъ неподвижнаго тополя рисуется на фонѣ ночного неба. Подъ нимъ чернѣетъ крыша, бѣлѣютъ стѣны хаты. Звѣзды сіяютъ сквозь листья и вѣтвиЙ

IV.

А они еще недалеко.

Они ночуютъ въ степи, подъ роднымъ небомъ, но имъ уже кажется, что они за тысячу верстъ ото всего привычнаго, родного.

Какъ цыганскій таборъ, расположились они у дороги. Распрягли лошадей, сварили ужинъ; то вели безпокойные разговоры, то угрюмо молчали и сторонились другъ другаЙ

Наконецъ все стихло.

Въ звѣздномъ свѣтѣ темнѣли безпорядочно скученные возы, виднѣлись фигуры лежащихъ людей и наклоненныхъ къ травѣ лошадей. Сторожевые, съ кнутами въ рукахъ, сонно ёжились возлѣ телѣгъ, зѣвали и съ тоской глядѣли въ темную степьЙ

Но съ какой радостью встрепенулись они, когда услыхали скрипъ проѣзжей телѣги! Землякъ! Они окружили его, улыбались и жали ему руку, словно не видались много-много лѣтъ.

Разбуженные говоромъ, подымались съ земли и другіе и, застѣнчиво скрывая свою радость, тоже толпились у телѣги

// л. 46

проѣзжаго, закуривали трубки и были готовы говорить хоть до самаго свѣтаЙ

Потомъ опять все затихло.

Взволнованные встрѣчей, засыпали они, закрывая головы свитками, и все думали объ одномъ, ‑ о далекой неизвѣстной странѣ на краю свѣта, о дорогахъ и большихъ рѣкахъ въ пути, о родномъ покинутомъ селѣЙ

Холоднѣло. Все спало крѣпкимъ сномъ – и люди, и дороги, и межи, и росистые хлѣба.

Съ отдаленнаго хутора чуть слышно донесся крикъ пѣтуха. Серпъ мѣсяца, мутно-красный и поникшій на сторону, показался на краю неба. Онъ почти не свѣтилъ. Только небо около него приняло зеленоватый оттѣнокъ, почернѣла степь отъ горизонта, да на горизонтѣ выступило что-то темное. Это были курганы. И только звѣзды и курганы слушали мертвую тишину на степи и дыханіе людей, позабывшихъ во снѣ свое горе и далекія дороги.

Но чт˜ имъ, этимъ вѣковымъ молчаливымъ курганамъ, до горя или радости какихъ-то существъ, которыя проживутъ мгновеніе и уступятъ мѣсто другимъ такимъ же – снова волноваться и радоваться и также безслѣдно исчезнуть съ лица земли? Много ночевавшихъ въ степи обозовъ и становъ, много людей, много горя и радости видѣли эти курганы.

Однѣ звѣзды, можетъ-быть, знаютъ, какъ свято человѣческое горе!

1894 г.

‑‑‑

// л. 47