<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А.Ф. Маркс, [1915]. С. 188—195>

НОВАЯ ДОРОГА.

I.

‑ Напрасно уѣзжаете! — говорятъ мнѣ знакомые, позднимъ вечеромъ прощаясь со мной на вокзалѣ. — Добрые люди только съѣзжаются въ Петербургъ. Чего вы тамь не видали? Лѣсовъ, сугробовъ? А потомъ еще эта новая дорога, на которой дня не проходитъ безъ крушенiй!

‑ Богъ милостивъ! — отвѣчаю я.

Провожающiе пожимаютъ плечами. Наступаютъ тѣ непрiятныя минуты разлуки, когда сказать уже нечего, улыбки дѣлаются фальшивыми, а время начинаетъ итти страшно медленно.

Наконецъ раздается второй звонокъ. Махая шляпами, провожающiе уходятъ и, оборачиваясь, кланяются уже съ искренней привѣтливостью.

— Готово! — кричитъ кто-то около паровоза, и паровозъ тяжко стукается буферами въ вагоны. Слышно, какъ онъ сдержанно сипитъ горячимъ паромъ, изрѣдка кидая клубы дыма, и платформа пустѣетъ. Остаются только высокiй красивый офицеръ, съ продолговатымъ, нагло-серьезнымъ лицомъ въ полубачкахъ, и дама въ траурѣ. Дама кутается въ ротонду и тоскливо смотритъ на офицера заплаканными черными глазами. Потомъ съ неловкой поспѣшностью очень сытаго человѣка проходитъ большой рыжеусый помѣщикъ съ ружьемъ въ чехлѣ и въ оленьей дохѣ поверхъ сѣраго охотничьяго костюма, а за нимъ приземистый, но очень широкiй въ плечахъ генералъ. Потомъ изъ конторы быстро выходитъ начальникъ станцiи. Онъ только-что велъ съ кѣмъ-то непрiязненный споръ и поэтому, рѣзко скомандовавъ: ЗтретiйИ, такъ далеко швыряетъ папиросу, что она долго пры-

// л. 188

гаетъ по платформѣ, разсыпая по вѣтру красныя искры. И тотчасъ же на всю платформу звонитъ гулкiй вокзальный колоколъ, раздаются гремучie свистки оберъ-кондуктора, мощныя взревыванiя паровоза — и мы плавно трогаемся.

Офицеръ идетъ по платформѣ, раскланиваясь, ускоряя шаги и все болѣе отставая отъ вагоновъ; паровозъ отрывистѣе и рѣзче кидаетъ изъ-подъ цилиндровъ горячимъ паромъ... Но вотъ мелькнулъ послѣднiй фонарь платформы, офицера точно сдернуло — и поѣздъ очутился въ темнотѣ. Она сразу развернулась, усѣянная тысячами золотыхъ огней въ предмѣстьяхъ, а поѣздъ увѣренно несется въ нее мимо товарныхъ складовъ и вагоновъ, грозно предупреждая кого-то дрожащимъ ревомъ. Свѣтлыя отраженiя оконъ все быстрѣе бѣгутъ по рельсамъ и шпаламъ, ускользающимъ въ разныя стороны, потомъ по снѣгу. Скоро въ вагонѣ станетъ тепло и уютно, и, безпорядочно громоздя вещи по диванамъ, пассажиры начнутъ располагаться на ночь. Сѣдой, строгiй, но очень вѣжливый старичокъ-кондукторъ въ пенснэ на кончикѣ носа не спѣша проходитъ среди этой тѣсноты и пунктуально переписываетъ билеты, наклоняясь къ фонарику своего помощника.

Воздухъ въ поляхъ, послѣ города, кажется необыкновеннымъ, — и, какъ всегда, я до поздней ночи стою въ сѣняхъ вагона, отворивъ боковую дверь, и напряженно гляжу противъ вѣтра въ темныя снѣжныя поля. Вагонъ дрожитъ и дребезжитъ отъ быстраго бѣга, вѣтеръ сыплетъ въ лицо снѣжной пылью, свѣтъ фонаря въ сѣняхъ прыгаетъ, мѣшаясь съ тѣнями. И, качаясь, я хожу отъ двери къ двери по холоднымъ сѣнямъ, уже побѣлѣвшимъ отъ снѣга... Прежде въ пути всегда хотѣлось пѣть, кричать подъ гpoxoчущiй маршъ поѣзда. Теперь не то. Плывутъ, бѣгутъ смутные силуэты холмовъ и кустарниковъ, съ мгновеннымъ глухимъ ропотомъ проносятся подъ колесами чугунные мостики, въ далекихъ, чуть бѣлѣющихъ поляхъ мелькаютъ огоньки глухихъ деревушекъ. И, щурясь отъ вѣтра, я съ грустью гляжу въ эту темную даль, гдѣ забытая жизнь родины мерцаетъ такими блѣдными тихими огоньками...

Возвратясь въ вагонъ, вижу въ полусумракѣ фигуры лежащихъ; тѣсно отъ шубъ и поднятыхъ спинокъ дивановъ, пахнетъ табакомъ и апельсинами... Согрѣваясь послѣ холоднаго вѣтра, долго смотрю полузакрытыми глазами, какъ покачивается мѣховое пальто, повѣшенное у двери, и думаю о чемъ-то неясномъ, чт˜ сливается съ дрожащимъ сумракомъ вагона и незамѣтно убаюкиваетъ. Славная вещь — этотъ сонъ

// л. 189

въ пути! Сквозь дремоту чувствуешь иногда, что поѣздъ затихаетъ. Тогда слышатся громкiе голоса подъ окнами, шарканье ногъ по каменной платформѣ, а въ вагонѣ — ровное дыханiе и храпъ спящихъ. Что-то безпокоитъ глаза... Это тусклый и лучистый, желтоватый блескъ замерзшаго окна, за которымъ вокзальный фонарь. Онъ мутно и непрiятно озаряетъ сумракъ вагона.

— Не знаете, какая станцiя? — спрашиваетъ кто-то страннымъ испуганнымъ голосомъ...

Потомъ звонокъ бьетъ гдѣ-то далеко-далеко, усыпительно, хлопаютъ двери вагоновъ и доносится жалобный гулъ паровоза, напоминающiй о безконечной дали и ночи. Что-то начинаетъ вздрагивать и поталкивать подъ бокъ; металлически-лучистый блескъ фонарей проходитъ по стекламъ и гаснетъ; пружины дивана покачиваются все ровнѣе и ровнѣе, и наконецъ непрерывно возрастающiй бѣгъ поѣзда снова погружаетъ въ дремоту...

Внезапное прикосновенiе чьей-то руки извѣщаетъ передъ утромъ о пересадкѣ. Испуганно вскакиваю, торопливо забираю вещи и черезъ большую, но сонную и тускло освѣщенную станцiю иду на какую-то длинную платформу, занесенную свѣжимъ глубокимъ снѣгомъ, къ маленькому поѣзду, составленному изъ самыхъ разнокалиберныхъ вагоновъ... Новая дорога! Тишина, маленькiе вагоны, душистый дымъ березовыхъ дровъ, запахъ хвои... Славно!

Въ полудремотѣ попадаю въ вагонъ-микстъ, тѣсный, съ квадратными окнами, и тотчасъ же снова крѣпко засыпаю. И къ утру оказываюсь уже далеко отъ Петербурга. И начинается настоящiй русскiй зимнiй путь, одинъ изъ тѣхъ, о которыхъ совсѣмъ забыли въ Петербургѣ....

II.

Будитъ меня чей-то мучительный кашель. Открываю глаза: вижу станового, стараго служаку въ рыжей енотовой шубѣ поверхъ сѣрой полицейской шинели. Отъ натуги глаза у него вытаращены и полны слезъ, обвѣтренное лицо красно, сѣдые усы взъерошены. Онъ необыкновенно жарко раскурилъ огромнѣйшую папиросу изъ дешеваго крѣпкаго табаку, а въ старомъ вагончикѣ и безъ того сумрачно, потому что окна полузанесены снѣгомъ. Поѣздъ трясетъ и гремитъ, какъ телѣга.

— Вотъ такъ кашель! — говоритъ становой, отдуваясь, такъ просто и добродушно, точно мы росли вмѣстѣ. — Только и полегчаетъ, когда немножко покуришь!

// л. 190

— Ну, значитъ, Петербургъ далеко! — думаю я и заглядываю въ окна. О, какой бѣлый, чистый снѣгъ! Бѣлое безжизненное небо и бѣлое безконечное поле съ кустарниками и перелѣсками. Проволоки телеграфныхъ столбовъ лѣниво плывутъ за окнами, точно имъ скучно подыматься, опускаться и вытягиваться вслѣдъ за поѣздомъ, а столбамъ надоѣло бѣжать за ними. Поѣздъ на подъемахъ скрипитъ и качается, а подъ уклоны бѣжитъ, какъ старикъ, пустившiйся догонять кого-нибудь. Однообразно бѣлѣютъ поля, машетъ вдали крыльями птица, чернѣютъ кустарники и деревушки — и все это кругами уходитъ назадъ. Вѣтеръ лѣниво развѣваетъ дымъ паровоза, и кустарники, по которымъ разстилается этотъ дымъ, будто курятся и плаваютъ по снѣжному полю...

Пассажировъ, кромѣ меня и станового, который, впрочемъ, скоро слѣзетъ на разъѣздѣ, всего-на-всего одинъ: бородатый коренастый старикъ — желѣзнодорожный артельщикъ съ сумкой черезъ плечо, похожiй на уѣзднаго лавочника. Онъ усердно занимается насыпкой папиросъ и чаепитiемъ, все утро слышно, какъ онъ съ наслажденiемъ схлебываетъ съ блюдечка горячую жидкость.

— Не угодно ли-съ? — говоритъ онъ, указывая глазами на жестяной чайникъ. — А то чт˜ жъ на вокзалахъ-то платить по гривеннику за стаканчикъ!

Около двери, гдѣ я помѣщаюсь, по ногамъ несетъ холодомъ; сижу, закутавши колѣни, и смотрю то на свѣжiя выемки около линiи, то на новенькiе тесовые станцiи и разъѣзды, то на бѣлое поле съ перелѣсками, и кажется, что стволы деревьевъ трепещутъ и сливаются, а весь перелѣсокъ идетъ кругомъ: ближнiя деревья, трепеща, бѣгутъ назадъ, а дальнiя постепенно заходятъ впередъ... Потомъ мы съ артельщикомъ пьемъ чай, потомъ я отправляюсь бродить по вагонамъ и площадкамъ... Необыкновенно прiятно смотрѣть на мелькающiй въ воздухѣ снѣгъ: настоящей Русью пахнетъ!

Станцiи и разъѣзды часты, но они теряются среди окружающаго ихъ пустыннаго и огромнаго пейзажа зимнихъ полей. Еще не завладѣла новая дорога краемъ и не вызвала къ ceбѣ его обитателей. Постоитъ поѣздъ на пустой станцiи и опять бѣжитъ среди перелѣсковъ... Ѣдемъ все же съ опозданiемъ: стояли въ полѣ, и никто не зналъ почему, и всѣ сидѣли въ томительномъ ожиданiи, слушая, какъ уныло шумитъ вѣтеръ за стѣнами неподвижныхъ вагоновъ, и какъ жалобно кричитъ бочкообразный паровозъ, имѣющiй манеру трогать съ мѣста такъ, что пассажиры падаютъ съ дивановъ. Качаясь на неровномъ бѣгу поѣзда, я хожу изъ вагона въ

// л. 191

вагонъ и вездѣ вижу обычную жизнь русскаго захолустнаго поѣзда. Въ первомъ и второмъ классѣ пусто, а въ третьемъ — мѣшки, полушубки, сундуки, на полу соръ и подсолнухи, почти всѣ спятъ, лежа въ самыхъ тяжелыхъ и безобразныхъ позахъ. Неспящiе сидятъ и до одуренiя накуриваются; жаркiй воздухъ синѣетъ отъ ѣдкаго и сладковатаго дыма махорки. Одинъ лотерейщикъ, молодой воръ, съ бѣгающими глазами, не дремлетъ. Онъ собираетъ въ кучку мужиковъ и полупьяныхъ рабочихъ, и они, пробуя свое счастье, изрѣдка, точно на смѣхъ, выигрываютъ то карандашъ въ двѣ копейки, то какой-нибудь бокалъ изъ дутаго стекла. Слышится споръ и говоръ, неистово кричитъ ребенокъ, поѣздъ стучитъ и громыхаетъ, а солдатъ, въ новой ситцевой рубахѣ и въ черномъ галстукѣ, сидитъ надъ спящими на своемъ сундучкѣ и, поставивъ ногу на противоположную лавочку, съ безсмысленными глазами и вытянутой верхней губой, рычитъ на тульской гармоникѣ: ЗЧудный мѣсяцъ плыветъ надъ рѣкоюИ...

— Станцiя Бѣлый Боръ, остановки восемь минутъ... — кричитъ кондукторъ, рослый мужикъ въ тяжелой длинной шинели, и, проходя по нашему вагону, съ такой силой хлопаетъ дверями, точно хочетъ заколотить ихъ навѣкъ.

Это значитъ, что начинаются лѣса. Послѣ Бѣлаго Бора черезъ двѣ станцiи — уѣздный городъ, по имени котораго и называются эти лѣса, смѣшанное чернолѣсье и краснолѣсье. Проходитъ еще часъ, полтора — и вдали, изъ-за лѣса, показываются главы и кресты монастыря, которымъ далеко извѣстенъ этотъ городъ. Боръ вокругъ него вырубаютъ нещадно, новая дорога идетъ какъ завоеватель, рѣшившiй во что бы то ни стало расчистить лѣсныя чащи, скрывающiя жизнь въ своей вѣковой тишинѣ. И долгiй свистокъ, который даетъ поѣздъ, проходя передъ городомъ по мосту надъ лѣсной рѣчкой, какъ бы извѣщаетъ обитателей этихъ мѣстъ объ этомъ шествiи.

На нѣсколько минутъ вокругъ насъ закипаетъ суматоха. За деревяннымъ, кирпичнаго цвѣта вокзаломъ видны тройки, громыхаютъ бубенчики, кричатъ наперебой извозчики; зимнiй день сѣръ и тепелъ, и похоже на масленицу. По платформѣ гуляютъ барышни и молодые люди, среди которыхъ даетъ тонъ высокiй телеграфистъ, мѣстный красавецъ, франтъ въ дымчатомъ пенснэ и кавказской папахѣ. Двери въ вагонѣ поминутно растворяются, со двора несетъ холодомъ, пахнетъ снѣгомъ и хвойнымъ лѣсомъ. Статный лакей въ одномъ фракѣ и безъ шапки носитъ жареные пирожки, и странно видѣть среди лѣса его крахмальную рубашку и бѣлый галстукъ. Въ

// л. 192

нашъ вагонъ набирается много барышень, которыя кого-то провожаютъ и шепчутся, играя глазами; купецъ съ подушкой ломится къ своему мѣсту, давя на пути все встрѣчное, а худой и очень высокiй священникъ, запыхавшись и сдвинувъ съ потнаго лба на затылокъ бобровую шапку, вбѣгаетъ въ вагонъ и убѣгаетъ, униженно прося носильщика о помощи. Онъ укладываетъ безчисленное количество узловъ и кулечковъ на диваны и подъ диваны, извиняется предъ всѣми за безпокойство и притворно-весело бормочетъ:

— Ну, теперь такъ! Вотъ это сюда... А вотъ это, я думаю, и подъ лавочку можно... Я не потревожу васъ? Ну, и чудесно, покорнѣйше благодарю!

Въ толпѣ ковыляетъ хромой разносчикъ съ корзиной лимоновъ, монашенки съ убитыми лицами жалобно просятъ на обитель... Вагонъ везутъ назадъ и опять останавливаютъ. Долго слышится, какъ кондуктора переругиваются и гремятъ по окнамъ сигнальной веревкой, протягивая ее отъ паровоза по поѣзду... Наконецъ поѣздъ трогается.

И опять передъ окнами мелькаютъ березы и сосны въ снѣгу, поля и деревушки, а надъ ними — сѣрое небоЙ

III.

Эти березы и сосны становятся все непривѣтливѣй; онѣ хмурятся, собираясь толпами все плотнѣе и плотнѣе. Идетъ молодой легкiй снѣжокъ, но отъ сплошныхъ чащей въ вагонахъ темнѣетъ, и кажется, что хмурится и погода. Омрачается и радость возвращенiя къ тихому лѣсному дню... Новая дорога все дальше уводитъ въ новый, еще неизвѣстный мнѣ край Россiи, и отъ этого я еще живѣе чувствую то, чт˜ такъ полно чувствовалось въ юности: всю красоту и всю глубокую печаль русскаго пейзажа, такъ нераздѣльно связаннаго съ русской жизнью. Новую дорогу мрачно обступили лѣса и какъ бы говорятъ ей:

— Иди, иди, мы разступаемся передъ тобою. Но неужели ты снова только и сдѣлаешь, что къ нищетѣ людей прибавишь нищету природы?

Зимнiй день въ лѣсахъ очень коротокъ, и вотъ уже синѣютъ за окнами сумерки, и мало-по-малу заползаетъ въ сердце безпричинная, смутная, настоящая русская тоска. Петербургъ представляется далекимъ оазисомъ на окраинѣ огромной снѣжной пустыни, которая обступила меня со всѣхъ сторонъ на тысячи верстъ. Вагонъ опять пустѣетъ. Опять со мною только артельщикъ и двое спящихъ, — кавалеристъ

// л. 193

и помощникъ начальника станцiи. Кавалеристъ, молодой человѣкъ въ крѣпко-натянутыхъ рейтузахъ, спитъ, какъ убитый, богатырски растянувшись на спинѣ; помощникъ лежитъ внизъ лицомъ, слабо покачиваясь, точно приноравливаясь къ толчкамъ бѣгущаго поѣзда. И тяжело смотрѣть на его старое пальто и старыя калоши, свѣсившiяся съ дивана.

Все сгущается сумракъ въ холодномъ, дребезжащемъ, неуклюжемъ вагонѣ. Мелькаютъ стволы высокихъ сосенъ въ сугробахъ, толпами тѣснятся на пригоркахъ монахини-елочки въ своихъ черныхъ бархатныхъ одеждахъ... Порою чаща разступается, и далеко развертывается унылая болотная низменность, угрюмо синѣетъ амфитеатръ лѣсовъ за нею, и полосою дыма виситъ молочно-свинцовый туманъ надъ лѣсами. А потомъ снова около самыхъ оконъ зачастятъ сосны и ели въ снѣгу, глухими чащами надвинется чернолѣсье, потемнѣетъ въ вагонѣ... Стекла въ окнахъ дребезжатъ и перезваниваютъ, плавно ходитъ на петляхъ непритворенная въ другое отдѣленiе дверь, а колеса, перебивая другъ друга, словно подъ землею, ведутъ свой торопливый и невнятный разговоръ.

— Болтайте, болтайте! — важно и задумчиво говорятъ имъ угрюмыя и высокiя чащи сосенъ. — Мы разступаемся, но что-то несете вы въ нашъ тихiй край?

Огоньки робко, но весело свѣтятъ въ маленькихъ новыхъ домикахъ лѣсныхъ станцiй. Новая жизнь чувствуется въ каждомъ изъ нихъ. Но въ двухъ шагахъ отъ этого казеннаго домика начинается совсѣмъ другой мiръ. Тамъ чернѣютъ затерянные среди лѣсовъ рѣдкiе поселки темнаго и унылаго лѣсного народа. На платформахъ стоятъ люди изъ этихъ деревушекъ, — нѣсколько нищихъ въ рваныхъ полушубкахъ, лохматыхъ, съ простуженными горлами, но такихъ смиренныхъ и съ такими чистыми, почти дѣтскими глазами. Опустивъ кнуты, они выглядываютъ пассажира почти безнадежно, потому что на нѣсколько человѣкъ изъ нихъ рѣдко приходится даже одинъ пассажиръ. И, тупо глядя на поѣздъ, они тоже какъ бы говорятъ ему своими взглядами:

— Дѣлайте, какъ знаете, — намъ податься некуда. А чт˜ изъ этого выйдетъ, мы не знаемъ.

Гляжу и я на этотъ молодой, замученный народъ... На великую пустыню Россiи медленно сходитъ долгая и молчаливая ночь...

Ночь эта будетъ теплая, съ мягко падающимъ, ласковымъ снѣжкомъ. На минуту поѣздъ останавливается передъ длиннымъ и низкимъ строенiемъ на разъѣздѣ. Освѣщенныя окошечки его, какъ живые глаза, выглядываютъ изъ вѣкового

// л. 194

сосноваго лѣса, занесеннаго снѣгами. Паровозъ, лязгая колесами по рельсамъ, плавно прокатываетъ мимо поѣзда, приводитъ къ нему десятокъ товарныхъ вагоновъ и двумя жалобными криками объявляетъ, что онъ готовъ. Крики гремучими переливами далеко бѣгутъ по лѣсной округѣ, перекликаясь другъ съ другомъ...

— Сейчасъ нехорошее мѣсто будетъ! — со вздохомъ говоритъ стоящiй за мной на площадкѣ вагона мѣщанинъ. — Тутъ сейчасъ подъемъ версты въ три, а потомъ насыпь. Смотрѣть жутко! Тутъ дня не проходитъ безъ бѣды...

Я смотрю, какъ уходятъ отъ насъ и скрываются въ лѣсу огоньки станцiи. Какой странѣ принадлежу я, одиноко скитающiйся? — думается мнѣ. Чт˜ общаго осталось у насъ съ этой лѣсной глушью? Она безконечно велика, и мнѣ ли разобраться въ ея печаляхъ, мнѣ ли помочь имъ? Какъ прекрасна, какъ дѣвственно богата эта страна! Какiя величавыя и мощныя чащи стоятъ вокругъ, тихо задремывая въ эту теплую январскую ночь, полную нѣжнаго и чистаго запаха молодого снѣга и зеленой хвои! И какая жуткая даль!

Я гляжу впередъ, на этотъ новый путь, который съ каждымъ часомъ все непривѣтливѣе встрѣчаютъ угрюмые лѣса. Стиснутая черными чащами и освѣщенная впереди паровозомъ, дорога похожа на безконечный туннель. Столѣтнiя сосны замыкаютъ ее и, кажется, не хотятъ пускать впередъ поѣздъ. Но поѣздъ борется: равномѣрно отбивая тактъ тяжелымъ, отрывистымъ дыханiемъ, онъ, какъ гигантскiй драконъ, вползаетъ по уклону, и голова его изрыгаетъ вдали красное пламя, которое ярко дрожитъ подъ колесами паровоза на рельсахъ и, дрожа, злобно озаряетъ угрюмую аллею неподвижныхъ и безмолвныхъ сосенъ. Аллея замыкается мракомъ, но поѣздъ упорно подвигается впередъ. И дымъ, какъ хвостъ кометы, плыветъ надъ нимъ длинною бѣлесою грядою, полной огненныхъ искръ и окрашенной изъ-подъ низу кровавымъ отраженiемъ пламени.

1901 г.

____

// л. 195