<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А.Ф. Маркс, [1915]. С. 232—237>

НОВЫЙ ГОДЪ.

— Послушай, — сказала жена: — мнѣ жутко.

Была лунная зимняя полночь, мы ночевали на хуторѣ въ Тамбовской губернiи, по пути въ Петербургъ съ юга, и спали въ дѣтской, единственной теплой комнатѣ во всемъ домѣ. Открывъ глаза, я увидалъ легкiй сумракъ, наполненный голубоватымъ свѣтомъ, полъ, покрытый попонами, и бѣлую лежанку. Надъ квадратнымъ окномъ, въ которое виднѣлся свѣтлый снѣжный дворъ, торчала щетина соломенной крыши, серебрившаяся инеемъ. Было такъ тихо, какъ можетъ быть только въ полѣ въ зимнiя ночи.

— Ты спишь, — сказала жена недовольно: — а я задремала давеча въ возкѣ и теперь не могу...

Она полулежала на большой старинной кровати у противоположной стѣны. Когда я подошелъ къ ней, она заговорила веселымъ шопотомъ:

— Слушай, ты не сердишься, что я разбудила тебя? Мнѣ, правда, стало жутко немного и какъ-то очень хорошо. Я почувствовала, что мы съ тобой совсѣмъ, совсѣмъ одни тутъ, и на меня напалъ чисто-дѣтскiй страхъ...

Она подняла голову и прислушалась.

— Слышишь, какъ тихо? — спросила она чуть слышно.

Мысленно я далеко оглянулъ снѣжныя поля вокругъ насъ, — всюду было мертвое молчанiе русской зимней ночи, среди которой таинственно приближался Новый годъ... Такъ давно не ночевалъ я въ деревнѣ, и такъ давно не говорили мы съ женой мирно! Я нѣсколько разъ поцѣловалъ ее въ глаза и волосы съ той спокойной любовью, которая бываетъ только въ рѣдкiя минуты, и она внезапно отвѣтила мнѣ порывистыми поцѣлуями влюбленной дѣвушки. Потомъ долго прижимала мою руку къ своей загорѣвшейся щекѣ.

// л. 232

— Какъ хорошо! — проговорила она со вздохомъ и yбѣжденно. И, помолчавъ, прибавила: — Да, все-таки ты единственный близкiй мнѣ человѣкъ! Ты чувствуешь, что я люблю тебя?

Я пожалъ ея руку.

— Какъ это случилось? — спросила она, открывая глаза. — Выходила я не любя, живемъ мы съ тобой дурно, ты говоришь, что изъ-за меня ты ведешь пошлое и тяжелое существованiе... И однако все чаще мы чувствуемъ, что мы нужны другъ другу. Откуда это приходитъ и почему только въ нѣкоторыя минуты? Съ Новымъ годомъ, Костя! — сказала она, стараясь улыбнуться, и нѣсколько теплыхъ слезъ упало на мою руку.

Положивъ голову на подушку, она заплакала, и, вѣрно, слезы были прiятны ей, потому что изрѣдка она поднимала лицо, улыбалась сквозь слезы и цѣловала мою руку, стараясь продлить ихъ нѣжностью. Я гладилъ ея волосы, давая понять, что я цѣню и понимаю эти слезы. Я вспомнилъ прошлый Новый годъ, который мы, по обыкновенiю, встрѣчали въ Петербургѣ въ кружкѣ моихъ сослуживцевъ, хотѣлъ вспомнить позапрошлый — и не могъ, и опять подумалъ то, чт˜ часто приходитъ мнѣ въ голову: годы сливаются въ одинъ, безпорядочный и однообразный, полный сѣрыхъ служебныхъ дней, умственныя и душевныя способности слабѣютъ, и все болѣе неосуществимыми кажутся надежды имѣть свой уголъ, поселиться гдѣ-нибудь въ деревнѣ или на югѣ, копаться съ женой и дѣтьми въ виноградникахъ, ловить въ морѣ лѣтомъ рыбу... Я вспомнилъ, какъ ровно годъ тому назадъ жена съ притворной любезностью заботилась и хлопотала о каждомъ кто, считаясь нашимъ другомъ, встрѣчалъ съ нами новогоднюю ночь, какъ она улыбалась нѣкоторымъ изъ молодыхъ гостей и предлагала загадочно-меланхолическiе тосты, и какъ чужда и непрiятна была мнѣ она въ тѣсной петербургской квартиркѣ...

— Ну, полно, Оля! — сказалъ я.

— Дай мнѣ платокъ, — тихо отвѣтила она и по-дѣтски, прерывисто вздохнула. — Я уже не пл€чу больше.

Лунный свѣтъ воздушно-серебристой полосою падалъ на лежанку и озарялъ ее странною, яркою блѣдностью. Все остальное было въ сумракѣ, и въ немъ медленно плавалъ дымъ моей папиросы. И оть попонъ на полу, отъ теплой, озаренной лежанки, — ото всего вѣяло глухой деревенской жизнью, уютностью родного дома...

— Ты рада, что мы заѣхали сюда? — спросилъ я.

// л. 233

— Ужасно, Костя, рада, ужасно! — отвѣтила жена съ порывистой искренностью. — Я думала объ этомъ, когда ты уснулъ. По-моему, — сказала она уже съ улыбкой, — вѣнчаться надо бы два раза. Серьезно, какое это счастье — стать подъ вѣнецъ сознательно, поживши, пострадавши съ человѣкомъ! И непремѣнно жить дома, въ своемъ углу, гдѣ-нибудь подальше ото всѣхъ... ЗРодиться, жить и умереть въ родномъ домѣИ — какъ говоритъ Мопассанъ!

Она задумалась и опять положила голову на подушку.

— Это сказалъ Сенъ-Бевъ, — поправилъ я.

— Все равно, Костя. Я, можетъ-быть, и глупая, какъ ты постоянно говоришь, но все-таки одна люблю тебя... Хочешь, пойдемъ гулять?

— Гулять? Куда?

— По двору. Я надѣну валенки, твой полушубочекъ... Развѣ ты уснешь сейчасъ?

Черезъ полчаса мы одѣлись и, улыбаясь, остановились у двери.

— Ты не сердишься? — спросила жена, взявъ мою руку.

Она ласково заглядывала мнѣ въ глаза, и лицо ея было необыкновенно мило въ эту минуту, и вся она казалась такой женственной въ сѣрой шали, которой она по-деревенски закутала голову, и въ мягкихъ валенкахъ, дѣлавшихъ ее ниже ростомъ.

Изъ дѣтской мы вышли въ коридоръ, гдѣ было темно и холодно, какъ въ погребѣ, и въ темнотѣ добрались до прихожей. Потомъ заглянули въ залу и гостиную... Скрипъ двери, ведущей въ залу, раздался по всему дому, а изъ сумрака большой, пустой комнаты, какъ два огромные глаза, глянули на насъ два высокихъ окна въ садъ. Третье было прикрыто полуразломанными ставнями.

— Ау! — крикнула жена на порогѣ.

— Не надо, — сказалъ я: — лучше посмотри, какъ тамъ хорошо.

Она притихла, и мы несмѣло вошли въ комнату. Очень рѣдкiй и низенькiй садъ, вѣрнѣе, кустарникъ, раскиданный по широкой снѣжной полянѣ, былъ виденъ изъ оконъ, и одна половина его была въ тѣни, далеко лежавшей отъ дома, а другая, освѣщенная, четко и нѣжно бѣлѣла подъ звѣзднымъ небомъ тихой зимней ночи. Кошка, неизвѣстно какъ попавшая сюда, вдругъ спрыгнула съ мягкимъ стукомъ съ подоконника и мелькнула у насъ подъ ногами, блеснувъ золотисто-оранжевыми глазами. Я вздрогнулъ, и жена тревожнымъ шопотомъ спросила меня:

// л. 234

— Ты боялся бы здѣсь одинъ?

Прижимаясь другъ къ другу, мы прошли по залѣ въ гостиную, къ двойнымъ стекляннымъ дверямъ на балконъ. Тутъ еще до сихъ поръ стояла огромная кушетка, на которой я спалъ, прiѣзжая въ деревню студентомъ. Казалось, что еще вчера были эти лѣтнie дни, когда мы всей семьей обѣдали на балконѣ... Теперь въ гостиной пахло плѣсенью и зимней сыростью, тяжелые, промерзлые обои кусками висѣли со стѣнъ... Было больно и не хотѣлось думать о прошломъ, особенно передъ лицомъ этой прекрасной зимней ночи. Изъ гостиной виденъ былъ весь садъ и бѣлоснѣжная равнина подъ звѣзднымъ небомъ, — каждый сугробъ чистаго, дѣвственнаго снѣга, каждая елочка среди его бѣлизны.

— Тамъ утонешь безъ лыжъ, — сказалъ я въ отвѣтъ на просьбу жены пройти черезъ садъ на гумно. — А бывало, я по цѣлымъ ночамъ сидѣлъ зимой на гумнахъ, въ овсяныхъ ометахъ... Теперь зайцы, небось, приходятъ къ самому балкону.

Оторвавъ большой, неуклюжiй кусокъ обоевъ, висѣвшiй у двери, я бросилъ его въ уголъ, и мы вернулись въ прихожую и черезъ большiя бревенчатыя сѣни вышли на морозный воздухъ. Тамъ я сѣлъ на ступени крыльца, закуривая папиросу, а жена, хрустя валенками по снѣгу, сбѣжала на сугробы и подняла лицо къ блѣдному мѣсяцу, уже низко стоявшему надъ черной длинной избой, въ которой спали сторожъ усадьбы и нашъ ямщикъ со станцiи.

— Мѣсяцъ, мѣсяцъ, тебѣ золотые рога, а мнѣ золотая казна! — заговорила она, кружась, какъ дѣвочка, по широкому бѣлому двору.

Голосъ ея звонко раздался въ воздухѣ и былъ такъ страненъ въ тишинѣ этой мертвой усадьбы. Кружась, она прошла до ямщицкой кибитки, чернѣвшей въ тѣни передъ избой, и было слышно, какъ она бормотала на ходу:

Татьяна на широкiй дворъ

Въ открытомъ платьицѣ выходитъ,

На мѣсяцъ зеркало наводитъ,

Но въ темномъ зеркалѣ одна

Дрожитъ печальная луна...

— Никогда я ужъ не буду гадать о суженомъ! — сказала онa, возвращаясь къ крыльцу, запыхавшись и весело дыша морозной свѣжестью, и сѣла на ступени возлѣ меня. — Ты не уснулъ, Костя? Можно съ тобой сѣсть рядомъ, миленькiй, золотой мой?

// л. 235

Большая рыжая собака медленно подошла къ намъ изъ-за крыльца, съ ласковой снисходительностью виляя пушистымъ хвостомъ, и она обняла ее за широкую шею въ густомъ мѣху, а собака глядѣла черезъ ея голову умными вопросительными глазами и все такъ же равнодушно-ласково, вѣроятно, сама того не замѣчая, махала хвостомъ. Я тоже гладилъ этотъ густой, холодный и глянцевитый мѣхъ, глядѣлъ на блѣдное человѣческое лицо мѣсяца, на длинную черную избу, на сiяющiй снѣгомъ дворъ, и думалъ, подбадривая себя:

— Въ самомъ дѣлѣ, неужели уже все потеряно? Кто знаетъ, чт˜ принесетъ мнѣ этотъ Новый годъ?

— А чт˜ теперь въ Петербургѣ? — сказала жена, поднимая голову и слегка отпихивая собаку. — О чемъ ты думаешь, Костя? — спросила она, приближая ко мнѣ помолодѣвшее на морозѣ лицо. — Я думаю о томъ, что вотъ мужики никогда не встрѣчаютъ Новаго года, и во всей Россiи теперь всѣ давнымъ-давно спять...

Но говорить не хотѣлось. Было уже холодно, въ одежду пробирался морозъ. Вправо отъ насъ видно было въ ворота блестящее, какъ золотая слюда, поле, и голая лозинка съ тонкими обледянѣвшими вѣтвями, стоявшая далеко въ полѣ, казалась сказочнымъ стекляннымъ деревомъ. Днемъ я видѣлъ тамъ остовъ дохлой коровы, и теперь собака вдругъ насторожилась и остро приподняла уши: далеко по блестящей слюдѣ побѣжало отъ лозинки что-то маленькое и темное, — можетъ-быть, лисица, — и въ чуткой тишинѣ долго замирало чуть уловимое, таинственное потрескиванiе наста.

Прислушиваясь, жена спросила:

— А если бы мы остались здѣсь?

Я подумалъ и отвѣтилъ:

— А ты бы не соскучилась?

И какъ только я сказалъ, мы оба почувствовали, что не могли бы выжить здѣсь и года. Уйти отъ людей, никогда не видать ничего, кромѣ этого снѣжнаго поля! Положимъ, можно заняться хозяйствомъ... Но какое хозяйство можно завести въ этихъ жалкихъ остаткахъ усадьбы, на сотнѣ десятинъ земли? И теперь всюду такiя усадьбы, — на сто верстъ въ окружности нѣтъ ни одного дома, гдѣ бы чувствовалось что-нибудь живое! А въ деревняхъ — голодъ...

Заснули мы крѣпко, а утромъ, прямо съ постели, нужно было собираться въ дорогу. Когда за стѣною заскрипѣли полозья и около самаго окна прошли по высокимъ сугробамъ лошади, запряженныя гусемъ, жена, полусонная, грустно улыбнулась, и чувствовалось, что ей жаль покидать теплую деревенскую комнату...

// л. 236

— Вотъ и Новый годъ! — думалъ я, поглядывая изъ скрипучей, опушенной инеемь кибитки въ сѣрое поле. — Какъ-то мы проживемъ эти новые триста шестьдесятъ пять дней?

Но мелкiй лепетъ бубенчиковъ спутывалъ мысли, думать о будущемъ было непрiятно. Выглядывая изъ кибитки, я уже едва различалъ мутный, сѣро-сизый пейзажъ усадьбы, все болѣе уменьшающiйся въ ровной снѣжной степи и постепенно сливающiйся сь туманной далью морознаго туманнаго дня. Покрикивая на заиндивѣвшихъ лошадей, ямщикь стоялъ и, видимо, былъ совершенно равнодушенъ и къ Новому году, и къ пустому полю, и къ своей и къ нашей участи. Съ трудомъ добравшись подъ тяжелымъ армякомъ и полушубкомъ до кармана, онъ вытащилъ трубку, и скоро въ зимнемъ воздухѣ запахло сѣрой и душистой махоркой. Запахъ былъ родной, прiятный, и меня трогали и воспоминанiе о хуторѣ, и наше временное примиренiе съ женою, которая дремала, прижавшись въ уголъ возка и закрывъ большiя, сѣрыя отъ инея рѣсницы. Но, повинуясь внутреннему желанiю поскорѣe забыться въ мелкой суетѣ и привычной обстановкѣ, я дѣланно-весело покрикивалъ:

— Погоняй, Степанъ, потрогивай! Опоздаемъ!

А далеко впереди уже бѣжали туманные силуэты телеграфныхъ столбовъ, и мелкiй лепетъ бубенчиковъ такъ шелъ къ моимъ думамъ о безсвязной и безсмысленной жизни, которая ждала меня впереди...

1901 г.

___

// л. 237