<Собрание сочинений И. А. Бунина [в 12 т.] Т. X. — [Берлин] Петрополис, 1935. C. 35 — 207>

 

ОКАЯННЫЕ ДНИ

Москва, 1918 г.

 

1 Января (стараго стиля).

Кончился этотъ проклятый годъ. Но что дальше? Можетъ, нѣчто еще болѣе ужасное. Даже навѣрное такъ.

А кругомъ нѣчто поразительное: почти всѣ почему-то необыкновенно веселы, — кого ни встрѣтишь на улицѣ, просто сiянiе отъ лица исходитъ:

— Да полно вамъ, батенька! Черезъ двѣ-три недѣли самому же совѣстно будет…

Бодро, съ веселой нѣжностью (отъ сожалѣнiя ко мнѣ, глупому) тиснетъ руку и бѣжитъ дальше.

Нынче опять такая же встрѣча, — Сперанскiй изъ «Русскихъ Вѣдомостей». А послѣ него встрѣтилъ въ Мерзляковскомъ старуху. Остановилась, оперлась на костыль дрожащими руками и заплакала:

— Батюшка, возьми ты меня на воспитанiе! Куда жъ намъ теперь дѣваться? Пропала Россiя, на тринадцать лѣтъ, говорятъ, пропала!

 

// 35

 

7 Января.

Былъ на засѣданiи «Книгоиздательства писателей», — огромная новость: «Учредительное Собранiе» разогнали!

О Брюсовѣ: все лѣвѣетъ, «почти уже форменный большевикъ». Не удивительно. Въ 1904 году превозносилъ самодержавiе, требовалъ (совсѣмъ Тютчевъ!) немедленнаго взятiя Константинополя. Въ 1905 появился съ «Кинжаломъ» въ «Борьбѣ» Горькаго. Съ начала войны съ нѣмцами сталъ ура-патрiотомъ. Теперь большевикъ.

 

5 Февраля.

Съ перваго февраля приказали быть новому стилю. Такъ что по ихнему нынче уже восемнадцатое.

Вчера былъ на собранiи «Среды». Много было «молодыхъ». Маяковскiй, державшiйся, въ общемъ, довольно пристойно, хотя все время съ какой-то хамской независимостью, щеголявшiй стоеросовой прямотой сужденiй, былъ въ мягкой рубахѣ безъ галстука и почему-то съ поднятымъ воротникомъ пиджака, какъ ходятъ плохо бритыя личности, живущiя въ скверныхъ номерахъ, по утрамъ въ нужникъ.

Читали Эренбургъ, Вѣра Инберъ. Саша Койранскiй сказалъ про нихъ:

 

Завываетъ Эренбургъ,

Жадно ловитъ Инберъ кличъ его, — 

Ни Москва, ни Петербургъ

Не замѣнятъ имъ Бердичева.

 

// 36

 

6 Февраля.

Въ газетахъ — о начавшемся наступленiи нѣмцевъ. Всѣ говорятъ: «Ахъ, если бы!»

Ходили на Лубянку. Мѣстами «митинги». Рыжiй, въ пальто съ каракулевымъ круглымъ воротникомъ, съ рыжими кудрявыми бровями, съ свѣже-выбритымъ лицомъ въ пудрѣ и съ золотыми пломбами во рту, однообразно, точно читая, говоритъ о несправедливостяхъ стараго режима. Ему злобно возражаетъ курносый господинъ съ выпуклыми глазами. Женщины горячо и невпопадъ вмѣшиваются, перебиваютъ споръ (принципiальный, по выраженiю рыжаго) частностями, торопливыми разсказами изъ своей личной жизни, долженствующими доказать, что творится чортъ знаетъ что. Нѣсколько солдатъ, видимо, ничего не понимаютъ, но, какъ всегда, въ чемъ-то (вѣрнѣе, во всемъ) сомнѣваются, подозрительно покачиваютъ головами.

Подошелъ мужикъ, старикъ съ блѣдными вздутыми щеками и сѣдой бородой клиномъ, которую онъ, подойдя, любопытно всунулъ въ толпу, воткнулъ между рукавовъ двухъ какихъ-то все время молчавшихъ, только слушавшихъ господъ: сталъ внимательно слушать и себѣ, но тоже, видимо, ничего не понимая, ничему и никому не вѣря. Подошелъ высокiй синеглазый рабочiй и еще два солдата съ подсолнухами въ кулакахъ. Солдаты оба коротконоги, жуютъ и смотрятъ недовѣрчиво и мрачно. На лицѣ рабочаго играетъ злая и веселая улыбка, пренебреженiе, сталъ возлѣ толпы бокомъ, дѣлая видъ, что онъ прiостановился только на минуту, для забавы: молъ, заранѣе знаю, что всѣ говорятъ чепуху.

 

// 37

 

Дама поспѣшно жалуется, что она теперь безъ куска хлѣба, имѣла раньше школу, а теперь всѣхъ ученицъ распустила, такъ какъ ихъ нечѣмъ кормить:

— Кому же отъ большевиковъ стало лучше? Всѣмъ стало хуже и первымъ дѣломъ намъ же, народу!

Перебивая ее, наивно вмѣшалась какая-то намазанная сучка, стала говорить, что вотъ-вотъ нѣмцы придутъ, и всѣмъ придется расплачиваться за то, что натворили.

— Раньше, чѣмъ нѣмцы придутъ, мы васъ всѣхъ перерѣжемъ, — холодно сказалъ рабочiй и пошелъ прочь.

Солдаты подтвердили: «вотъ это вѣрно!» — и тоже отошли.

О томъ же говорили и въ другой толпѣ, гдѣ спорили другой рабочiй и прапорщикъ. Прапорщикъ старался говорить какъ можно мягче, подбирая самыя безобидныя выраженiя, стараясь воздѣйствовать логикой. Онъ почти заискивалъ и все-таки рабочiй кричалъ на него:

— Молчать побольше вашему брату надо, вотъ что! Нечего пропаганду по народу распускать!

К. говоритъ, что у нихъ вчера опять былъ Р. Сидѣлъ четыре часа  и все время безсмысленно читалъ чью-то валявшуюся на столѣ книжку о магнитныхъ волнахъ, потомъ пилъ чай и съѣлъ весь хлѣбъ, который имъ выдали… Онъ по натурѣ кроткiй, тихiй и ужъ совсѣмъ не нахальный, а теперь приходитъ и сидитъ безъ всякой совѣсти, поѣдаетъ весь хлѣбъ съ полнымъ невниманiемъ къ хозяевамъ. Быстро падаетъ человѣкъ!

 

// 38

 

Блокъ открыто присоединился къ большевикамъ. Напечаталъ статью, которой восхищается Коганъ (П. С.). Я еще не читалъ, но предположительно разсказалъ ея содержанiе Эренбургу — и, оказалось, очень вѣрно. Пѣсенка-то вообще не хитрая, а Блокъ человѣкъ глупый.

Изъ Горьковской «Новой Жизни»:

«Съ сегодняшнего дня даже для самаго наивнаго простеца становится ясно, что не только о какомъ-нибудь мужествѣ и революцiонномъ достоинствѣ, но даже о самой элементарной честности примѣнительно къ политикѣ народныхъ комиссаровъ говорить не приходится. Передъ нами компанiя авантюристовъ, которые ради собственныхъ интересовъ, ради промедленiя еще на нѣсколько недѣль агонiи своего гибнущаго самодержавiя, готовы на самое постыдное предательство интересовъ родины и революцiи, интересовъ россiйскаго пролетарiата, именемъ котораго они безчинствуютъ на вакантномъ тронѣ Романовыхъ.»

Изъ «Власти Народа»:

«Въ виду неоднократно наблюдающихся и каждую ночь повторяющихся случаевъ избиенiя арестованныхъ при допросѣ въ Совѣтѣ Рабочихъ Депутатовъ, просимъ Совѣтъ Народныхъ Комиссаровъ оградить отъ подобныхъ хулиганскихъ выходокъ и дѣйствiй…» Это жалоба изъ Боровичей.

Изъ «Русскаго Слова»:

Тамбовскiе мужики, села Покровскаго, составили протоколъ:

«30-го января мы, общество, преслѣдовали двухъ хищниковъ, нашихъ гражданъ Никиту Александровича Булкина и Адрiана Александровича Кудинова.

 

// 39

 

По соглашенiю нашего общества, они были преслѣдованы и въ тотъ-же моментъ убиты».

Тутъ же выработано было этимъ «обществомъ» и своеобразное уложенiе о наказанiяхъ за преступленiя:

— Если кто кого ударитъ, то потерпѣвшiй долженъ ударить обидчика десять разъ.

— Если кто кого ударитъ съ пораненiемъ или со сломомъ кости, то обидчика лишить жизни.

— Если кто совершитъ кражу, или кто приметъ краденое, то лишить жизни.

— Если кто совершитъ поджогъ и будетъ обнаруженъ, то лишить того жизни.

Вскорѣ были захвачены съ поличнымъ два вора. Ихъ немедленно «судили» и приговорили къ смертной казни. Сначала убили одного: разбили голову безмѣномъ, пропороли вилами бокъ и мертваго, раздѣвъ догола, выбросили на проѣзжую дорогу. Потомъ принялись за другого…

Подобное читаешь теперь каждый день.

На Петровкѣ монахи колютъ ледъ. Прохожiе торжествуютъ, злорадствуютъ:

— Ага! Выгнали! Теперь, братъ, заставятъ!

Во дворѣ одного дома на Поварской солдатъ въ кожаной курткѣ рубитъ дрова. Прохожiй мужикъ долго стоялъ и смотрѣлъ, потомъ покачалъ головой и горестно сказалъ:

— Ахъ, такъ твою такъ! Ахъ, дезелтиръ, такъ твою такъ! Пропала Рассея!

 

7 Февраля.

Во «Власти Народа» передовая: «Насталъ грозный часъ — гибнетъ Россiя и Революцiя. Всѣ на защиту

 

// 40

 

революцiи, такъ еще недавно лучезарно сiявшей мiру!» — Когда она сiяла, глаза ваши безстыжiе?

Въ «Рус. Словѣ»: «Убитъ бывшiй начальникъ штаба генералъ Янушкевичъ. Онъ былъ арестованъ въ Черниговѣ и, по распоряженiю мѣстнаго революцiоннаго трибунала, препровождался въ Петроградъ въ Петропавловскую крѣпость. Въ пути генерала сопровождали два красногвардейца. Одинъ изъ нихъ ночью четырьмя выстрелами убилъ его, когда поѣздъ подходилъ къ станцiи Оребежъ.»

Еще по зимнему блестящiй снѣгъ, но небо синѣетъ ярко, по весеннему, сквозь облачные сiяющiе пары.

На Страстной наклеиваютъ афишу о бенефисѣ Яворской. Толстая розово-рыжая баба, злая и нахальная, сказала:

— Ишь, расклеиваютъ! А кто будетъ стѣны мыть? А буржуи будутъ ходить по театрамъ! Имъ запретить надо ходить по театрамъ. Мы вотъ не ходимъ. Все нѣмцами пугаютъ, — придутъ, придутъ, а вотъ чтой-то не приходятъ!

По Тверской идетъ дама въ пенснэ, въ солдатской бараньей шапкѣ, въ рыжей плюшевой жакеткѣ, въ изорванной юбкѣ и въ совершенно ужасныхъ калошахъ.

Много дамъ, курсистокъ и офицеровъ стоятъ на углахъ улицъ, продаютъ что-то.

Въ вагонъ трамвая вошелъ молодой офицеръ и, покраснѣвъ, сказалъ, что онъ «не можетъ, къ сожалѣнiю, заплатить за билетъ».

Передъ вечеромъ. На Красной площади слѣпитъ низкое солнце, зеркальный, наѣзжанный снѣгъ. Моро-

 

// 41

 

зитъ. Зашли въ Кремль. Въ небѣ мѣсяцъ и розовыя облака. Тишина, огромные сугробы снѣга. Около артиллерiйскаго склада скрипитъ валенками солдатъ въ тулупѣ, съ лицомъ точно вырубленнымъ изъ дерева. Какой ненужной кажется теперь эта стража!

Вышли изъ Кремля — бѣгутъ и съ восторгомъ, съ неестественными ударенiями кричатъ мальчишки:

— Взятiе Могилева германскими войсками!

 

8 Февраля.

Андрей (слуга брата Юлiя) все больше шалѣетъ, даже страшно.

Служитъ чуть не двадцать лѣтъ и всегда былъ неизмѣнно простъ, милъ, разуменъ, вѣжливъ, сердеченъ къ намъ. Теперь точно съ ума спятилъ. Служитъ еще аккуратно, но, видно, уже черезъ силу, не можетъ глядѣть на насъ, уклоняется отъ разговоровъ съ нами, весь внутренно дрожитъ отъ злобы, когда же не выдерживаетъ молчанья, отрывисто несетъ какую-то загадочную чепуху.

Нынче утромъ, когда мы были у Юлiя, Н. Н. говорилъ, какъ всегда, о томъ, что все пропало, что Россiя летитъ въ пропасть. У Андрея, ставившаго на столъ чайный приборъ, вдругъ запрыгали руки, лицо залилось огнемъ:

— Да, да, летитъ, летитъ! А кто виноватъ, кто? Буржуазiя! И вотъ увидите, какъ ее будутъ рѣзать, увидите! Вспомните тогда вашего генерала Алексѣева!

Юлiй спросилъ:

— Да, вы, Андрей, хоть разъ объясните толкомъ, почему вы больше всего ненавидите именно его?

 

// 42

 

Андрей, не глядя на насъ, прошепталъ:

— Мнѣ нечего объяснять… Вы сами должны понять…

— Но вѣдь недѣлю тому назадъ вы горой стояли за него. Что же случилось?

— Что случилось? А вотъ погодите, поймете…

Прiѣхалъ Д. — бѣжалъ изъ Симферополя. Тамъ, говоритъ, «неописуемый ужасъ», солдаты и рабочiе «ходятъ прямо по колѣно въ крови». Какого-то старика полковника живьемъ зажарили въ паровозной топкѣ.

 

9 Февраля.

Вчера были у Б. Собралось порядочно народу — и всѣ въ одинъ голосъ: нѣмцы, слава Богу, продвигаются, взяли Смоленскъ и Бологое.

Утромъ ѣздилъ въ городъ.

На Страстной толпа.

Подошелъ, послушалъ. Дама съ муфтой на рукѣ, баба со вздернутымъ носомъ. Дама говоритъ поспѣшно, отъ волненiя краснѣетъ, путается.

— Это для меня вовсе не камень, — поспѣшно говоритъ дама, — этотъ монастырь для меня священный храмъ, а вы стараетесь доказать…

— Мнѣ нечего стараться, — перебиваетъ баба нагло, — для тебя онъ освященъ, а для насъ камень и камень! Знаемъ! Видали во Владимiрѣ! Взялъ маляръ доску, намазалъ на ней, вотъ тебѣ и Богъ. Ну, и молись ему сама.

— Послѣ этого я съ вами и говорить не желаю.

— И не говори!

 

// 43

 

Желтозубый старикъ съ сѣдой щетиной на щекахъ споритъ съ рабочимъ:

— У васъ, конечно, ничего теперь не осталось, ни Бога, ни совѣсти, — говоритъ старикъ.

— Да, не осталось.

— Вы вонъ пятаго мирныхъ людей разстрѣливали.

— Ишь ты! А какъ вы триста лѣтъ разстрѣливали?

На Тверской блѣдный старикъ генералъ въ серебряныхъ очкахъ и въ черной папахѣ что-то продаетъ, стоитъ робко, скромно, какъ нищiй…

Какъ потрясающе быстро всѣ сдались, пали духомъ!

Слухи о какихъ-то польскихъ легiонахъ, которые тоже будто-бы идутъ спасать насъ. Кстати, — почему именно «легiонъ»? Какое обилiе новыхъ и все высопарныхъ словъ! Во всемъ игра, балаганъ, «высокiй» стиль, напыщенная ложь…

Жены всѣхъ этихъ с. с., засѣвшихъ въ Кремлѣ, разговариваютъ теперь по разнымъ прямымъ проводамъ совершенно какъ по своимъ домашнимъ телефонамъ.

 

19 Февраля.

«Миръ, миръ, а мира нѣтъ. Между народомъ Моимъ находятся нечестивые; сторожатъ, какъ птицеловы, припадаютъ къ землѣ, ставятъ ловушки и уловляютъ людей. И народъ Мой любитъ это. Слушай, земля: вотъ Я приведу на народъ сей пагубу, плодъ помысловъ ихъ.»

Это изъ Iеремiи, — все утро читалъ Библiю. Изумительно. И особенно слова: «И народъ Мой любитъ это… вотъ, Я приведу на народъ сей пагубу, плодъ помысловъ ихъ».

 

// 44

 

Потомъ читалъ корректуру своей «Деревни» для горьковскаго книгоиздательства «Парусъ». Вотъ связалъ меня чортъ съ этимъ заведенiемъ! А «Деревня» вещь все таки необыкновенная. Но доступна только знающимъ Россiю. А кто ее знаетъ?

Потомъ просматривалъ (тоже для «Паруса») свои стихи за 16 годъ.

 

Хозяинъ умеръ, домъ забитъ,

Цвѣтетъ на стеклахъ купоросъ,

Сарай крапивою заросъ,

Варокъ, давно пустой, раскрытъ

И по хлѣвамъ чадитъ навозъ…

Жара, страда… Куда летитъ

Черезъ усадьбу шалый песъ?

 

Это я писалъ лѣтомъ 16 года, сидя въ Васильевскомъ, предчувствуя то, что въ тѣ дни предчувствовалось, вѣроятно, многими, жившими въ деревнѣ, въ близости съ народомъ.

Лѣтомъ прошлаго года это осуществилось полностью:

 

Вотъ рожь горитъ, зерно течетъ,

А кто же будетъ жать, вязать?

Вотъ дымъ валитъ, набатъ гудетъ,

Да кто жъ рѣшится заливать?

Вотъ встанетъ бѣсноватыхъ рать

И какъ Мамай всю Русь пройдетъ…

 

До сихъ поръ не понимаю, какъ рѣшились мы про-

 

// 45

 

сидѣть все лѣто 17 года въ деревнѣ и какъ, почему уцѣлѣли наши головы!

«Еще не настало время разбираться въ русской революцiи безпристрастно, объективно…» Это слышишь теперь поминутно. Безпристрастно! Но настоящей безпристрастности все равно никогда не будетъ. А главное: наша «пристрастность» будетъ вѣдь очень и очень дорога для будущаго историка. Развѣ важна «страсть» только «революцiоннаго народа»? А мы-то что жъ, не люди что-ли?

Вечеромъ на «Средѣ». Читалъ Ауслендеръ — что-то крайне убогое, подъ Оскара Уальда. Весь какой-то дохлый, съ высохшими темными глазами, на которыхъ золотой отблескъ, какъ на засохшихъ лиловыхъ чернилахъ.

Нѣмцы будто-бы не идутъ, какъ обычно идутъ на войнѣ, сражаясь, завоевывая, а «просто ѣдутъ по желѣзной дорогѣ» — занимать Петербургъ. И совершится это будто бы черезъ 48 часовъ, не болѣе не менѣе.

Въ «Извѣстiяхъ» статья, гдѣ «Совѣты» сравниваются съ Кутузовымъ. Болѣе наглыхъ жуликовъ мiръ не видалъ.

 

14 Февраля.

Несетъ теплымъ снѣгомъ.

Въ трамваѣ адъ. Тучи солдатъ съ мѣшками — бѣгутъ изъ Москвы, боясь, что ихъ пошлютъ защищать Петербургъ отъ нѣмцевъ.

Всѣ увѣрены, что занятiе Россiи нѣмцами уже началось. Говоритъ объ этомъ и народъ: «Ну, вотъ, нѣмецъ придетъ, наведетъ порядокъ.»

 

// 46

 

Какъ всегда, страшное количество народа возлѣ кинематографовъ, жадно рассматриваютъ афиши. По вечерамъ кинематографы просто ломятся. И такъ всю зиму.

У Никитскихъ Воротъ извозчикъ столкнулся съ автомобилемъ, помялъ ему крыло. Извозчикъ, рыжебородый великанъ, совершенно растерялся:

— Простите, ради Бога, въ ноги поклонюсь!

Шофферъ, рябой, землистый, строгъ, но милостивъ:

— Зачѣмъ въ ноги? Ты такой-же рабочiй человѣкъ, какъ и я. Только въ другой разъ смотри не попадайся мнѣ!

Чувствуетъ себя начальствомъ, и недаромъ. Новые господа.

Газеты съ бѣлыми колоннами — цензура. Мураловъ «выбылъ» изъ Москвы.

Извозчикъ возлѣ «Праги» съ радостью и смѣхомъ:

— Что-жъ, пусть приходитъ. Онъ, нѣмецъ-то, и прежде все равно нами владалъ. Онъ ужъ тамъ, говорятъ, тридцать главныхъ евреевъ арестовалъ. А намъ что? Мы народъ темный. Скажи одному «трогай», а за нимъ и всѣ.

 

15 Февраля.

Послѣ вчерашнихъ вечернихъ извѣстiй, что Петербургъ уже взятъ нѣмцами, газеты очень разочаровали. Все тѣ-же призывы «втстать, какъ одинъ, на борьбу съ нѣмецкими бѣлогвардейцами.»

Луначарскiй призываетъ даже гимназистовъ записываться въ красную гвардiю, «бороться съ Гинденбургомъ.»

 

// 47

 

Итакъ, мы отдаемъ нѣмцамъ 35 губернiй, на миллiоны пушекъ, броневиковъ, поѣздовъ, снарядовъ…

Опять несетъ мокрымъ снѣгомъ. Гимназистки идутъ облѣпленныя имъ — красота и радость. Особенно была хороша одна — прелестные синiе глаза изъ-за поднятой къ лицу мѣховой муфты… Что ждетъ эту молодость?

Къ вечеру все по весеннему горитъ отъ солнца. На западѣ облака въ золотѣ. Лужи и еще не растаявшiй бѣлый, мягкiй снѣгъ.

 

16 Февраля.

Вчера вчеромъ у Т.  Разговоръ, конечно, все о томъ же, — о томъ, что творится. Всѣ ужасались, одинъ Шмелевъ не сдавался, все восклицалъ:

— Нѣтъ, я вѣрю въ русскiй народъ!

Нынче все утро бродилъ по городу. Разговоръ двухъ прохожихъ солдатъ, бодрый, веселый:

— Москва, братъ, теперь ни… не стоитъ.

— Теперь и провинцiя ни… не стоитъ.

— Ну, вотъ нѣмецъ придетъ, наведетъ порядокъ.

— Конечно. Мы все равно властью не пользуемся. Вездѣ одни рогатые.

— А не будь рогатыхъ, гнили бы мы теперь съ тобой въ окопахъ…

Въ магазинѣ Бѣлова молодой солдатъ съ пьяной сытой мордойпредлагалъ пятьдесятъ пудовъ сливочнаго масла и громко говорилъ:

— Намъ теперь стѣсняться нечего. Вонъ нашъ теперешнiй главнокомандующiй Мураловъ такой же солдатъ, какъ и я, а на дняхъ пропилъ двадцать тысячъ царскими.

 

// 48

 

Двадцать тысячъ! Вѣроятно, восторженное созданiе хамской фантазiй. Хотя, чортъ его знаетъ, — можетъ и правда.

Въ четыре часа въ Художественномъ Кружкѣ собранiе журналистовъ — «выработка протеста противъ большевистской цензуры». Предсѣдательствовалъ Мельгуновъ. Кускова призывала въ знакъ протеста совсѣмъ не выпускать газетъ. Подумаешь, какъ это будетъ страшно большевикамъ! Потомъ всѣ горячо увѣряли другъ друга, что большевики доживаютъ послднiе часы. Уже вывозятъ изъ Москвы сои семьи. Фриче, напримѣръ, уже вывезъ.

Говорили про Саликовскаго:

— Да, вы только подумайте! И журналистъ-то былъ паршивый, но вотъ эта смѣхотворная Рада, и Саликовскiй — кiевскiй генералъ-губернаторъ!

Возвращались съ Чириковымъ. У него самыя достовѣрныя и новѣйшiя свѣдѣнiя: генералъ Каменевъ застрѣлился; на Поварской — главный нѣмецкiй штабъ; жить на ней очень опасно, потому что здѣсь будетъ самый жаркiй бой; большевики работаютъ въ контактѣ съ монархистами и тузами изъ купцовъ; по согласiю съ Мирбахомъ, рѣшено избрать на царство Самарина… Съ кѣмъ-же въ такомъ случаѣ будетъ жаркiй бой?

 

Ночью.

Простясь съ Чириковымъ, встрѣтилъ на Поварской мальчишку солдата, оборваннаго, тощаго, паскуднаго и вдребезги пьянаго. Ткнулъ мнѣ мордой въ грудь и, отшатнувшись назадъ, плюнулъ на меня и сказалъ:

 

// 49

 

— Деспотъ, сукинъ сынъ!

Сейчасъ сижу и разбираю свои рукописи, замѣтки, — пора готовиться на югъ, — и какъ разъ нахожу кое-какiя доказательства своего «деспотизма». Вотъ замѣтка 22 февраля 15 года:

— Наша горничная Таня, видимо, очень любитъ читать. Вынося изъ подъ моего письменнаго стола корзину съ изорванными черновиками, кое-что отбираетъ, складываетъ и въ свободную минуту читаетъ, — медленно, съ тихой улыбкой на лицѣ. А попросить у меня книжку боится, стѣсняется… Какъ жестоко, отвратительно мы живемъ!

Вотъ зима 16 г. въ Васильевскомъ:

— Позднiй вечеръ, сижу и читаю въ кабинетѣ, въ старомъ спокойномъ креслѣ, въ теплѣ и уютѣ, возлѣ чудесной старой лампы. Входитъ Марья Петровна, подаетъ измятый конвертъ изъ грязно-сѣрой бумаги:

— Прибавить проситъ. Совсѣмъ безстыжiй сталъ народъ.

Какъ всегда, на конвертѣ ухарски написано лиловыми чернилами рукой измалковскаго телеграфиста: «Нарочному уплатить 70 копѣекъ». И, какъ всегда, карандашемъ и очень грубо цифра семь исправлена на восемь: исправляетъ мальчишка этого самого «нарочнаго», то есть измалковской бабы Махоточки, которая возитъ намъ телеграммы. Встаю и иду черезъ темную гостиную и темную залу въ прихожую. Въ прихожей, распространяя крѣпкiй запахъ овчиннаго полушубка, смѣшанный съ запахомъ избы и мороза, стоитъ закутанная заиндевѣвшей шалью, съ кнутомъ въ рукѣ, небольшая баба.

 

// 50

 

— Махоточка, опять приписала за доставку? И еще прибавить просишь?

— Баринъ, отвѣчаетъ Махоточка, деревяннымъ съ морозу голосомъ, ты глянь, дорога-то какая. Ухабъ на ухабѣ. Всю душу выбило. Опять-же стыдь, морозъ, колѣнки съ пару зашлись. Вѣдь двадцать верстъ туда и назадъ…

Съ укоризной качаю головой, потомъ сую Махоточкѣ рубль. Проходя назадъ по гостиной, смотрю въ окна: ледяная мѣсячная ночь такъ и сiяетъ на снѣжномъ дворѣ. И тотчасъ же представляется необозримое свѣтлое поле, блестящая ухабистая дорога, промерзлые розвальни, стукающiе по ней, мелко бѣгущая бокастая лошаденка, вся обросшая изморзью, съ крупными, сѣрыми отъ изморози рѣсницами… О чемъ думаетъ Махоточка, сжавшись отъ холоду и огненнаго вѣтра, привалившись бокомъ въ уголъ передка?

Въ кабинетѣ разрываю телеграмму: «Вмѣстѣ со всей Стрѣльной пьемъ славу и гордость русской литературы!» Вотъ изъ-за чего двадцать верстъ стукалась Махоточка по ухабамъ.

 

17 Февраля.

Вчера журналисты въ одинъ голосъ говорили, что не вѣрятъ, что миръ съ нѣмцами дѣйствительно подписанъ.

— Не представляю себѣ, — говорилъ А. А. Яблоновскiй, — не представляю подпись Гогенцоллерна рядомъ съ подписью Бронштейна!

Нынче былъ въ домѣ Зубова (на Поварской). Тамъ Коля разбираетъ какiя то книги. Совсѣмъ весна, очень

 

// 51

 

ярко отъ снѣга и солнца, — въ вѣтвяхъ березъ, сине-голубое, оно особенно хорошо.

Въ половинѣ пятаго на Арбатской площади, залитой яркимъ солнцемъ, толпы народа рвутъ изъ рукъ газетчиковъ «Вечернiя Новости»: миръ подписанъ!

Позвонилъ во «Власть Народа»: правда-ли, что подписанъ? Отвѣчаютъ, что только что звонили въ «Извѣстiя» и что оттуда твѣрдый отвѣтъ: да, подписанъ.

Вотъ тебѣ и «не представляю».

 

18 Февраля.

Утромъ собранiе въ «Книгоиздательствѣ Писателей». До начала засѣданiя я самыми послѣдними словами обкладывалъ большевиковъ. Клестовъ-Ангарскiй, — онъ уже какой-то комиссаръ, — ни слова.

На стѣнахъ домовъ кѣмъ-то расклеены афиши, уличающiя Троцкаго и Ленина въ связи съ нѣмцами, въ томъ, что они нѣмцами подкуплены. Спрашиваю Клестова:

— Ну, а сколько же именно эти мерзавцы получили?

— Не безпокойтесь, — отвѣтилъ онъ съ мутной усмѣшкой, — порядочно…

По городу общiй голосъ:

— Миръ подписанъ только со стороны Россiи, нѣмцы отказались подписать…

Дурацкое самоутѣшенiе.

Къ вечеру матовымъ розовымъ золотомъ свѣтились кресты церквей.

 

// 52

 

19 Февраля.

Коганъ разсказывалъ мнѣ о Штейнбергѣ, комиссарѣ юстицiи: старозавѣтный, набожный еврей, не ѣстъ трефного, свято чтитъ субботу… Затѣмъ о Блокѣ: онъ сейчасъ въ Москвѣ, страстный большевикъ, личный секретарь Луначарскаго. Жена Когана съ умиленiемъ:

— Но не судите его строго! Вѣдь онъ совсѣмъ, совсѣмъ ребенокъ!

Въ пять часовъ вечера узналъ, что въ Экономическое Общество Офицеровъ на Воздвиженкѣ пьяные солдаты бросили бомбу. Убито, говорятъ, не то шестьдесятъ, не то восемьдесятъ человѣкъ.

Читалъ только что привезенную изъ Севастополя «резолюцiю, вынесенную командой линейнаго корабля «Свободная Россiя». Совершенно замѣчательное произведенiе.

— Всѣмъ, всѣмъ и заграницу Севастополя безцѣльно по дурному стрѣляющимъ!

— Товарищи, вы дострѣляетесь на свою голову, скоро нечѣмъ будетъ стрѣлять и по цѣли, вы все разстрѣляете и будете сидѣть на бобахъ, а тогда васъ, голубчиковъ, и пустыми руками заберутъ.

— Товарищи, буржуазiя глотаетъ и тѣхъ, кто лежитъ сейчасъ въ гробахъ и могилахъ. Вы же, предатели, стрѣляльщики, тратя патроны, помогаете ей и остальныхъ глотать. Мы призываемъ всѣхъ товарищей присоединиться къ намъ и запретить стрѣльбу всѣмъ имѣющимъ конячую голову.

— Товарищи, давайте сдѣлаемъ такъ отъ нынѣшняго дня, чтобы всякiй выстрѣлъ говорилъ намъ: «Одного буржуя, одного соцiалиста уже нѣтъ въ жи-

 

// 53

 

выхъ!» Каждая пуля, выпущенная нами, должна летѣть въ толстое брюхо, она не должна пѣнить воду въ бухтѣ.

— Товарищи, берегите патроны пуще глаза. Съ однимъ глазомъ еще можно жить, но безъ патроновъ нельзя.

— Если стрѣльба при ближайшихъ похоронахъ возобновится по городу и бухтѣ, помните, что и мы, военные моряки линейнаго корабля «Свободная Россiя», выстрѣлимъ одинъ разочекъ, и тогда не пеняйте на насъ, если у всѣхъ полопаются барабанныя перепонки и стекла въ окнахъ.

— Итакъ, товарищи, больше въ Севастополѣ пустой, дурной стрѣльбы не будетъ, будетъ стрѣльба только дѣловая — въ контрреволюцiю и буржуазiю, а не по водѣ и воздуху, безъ которыхъ и минуты никто не можетъ жить!

 

20 Февраля.

Ѣздилъ на Николаевскiй вокзалъ.

Очень, даже слишкомъ солнечно и легкiй морозъ. Съ горы за Мясницкими воротами — сизая даль, груды домовъ, золотыя маковки церквей. Ахъ, Москва! На площади передъ вокзаломъ таетъ, вся площадь блещетъ золотомъ, зеркалами. Тяжкiй и сильный видъ ломовыхъ подводъ съ ящиками. Неужели всей этой силѣ, избытку конецъ? Множество мужиковъ, солдатъ въ разныхъ, въ какихъ попало шинеляхъ и съ разнымъ оружiемъ — кто съ саблей на боку, кто съ винтовкой, кто съ огромнымъ револьверомъ у пояса… Теперь хозяева всего этого, наслѣдники этого колоссальнаго наслѣдства — они…

 

// 54

 

Въ трамваѣ, конечно, давка.

Двѣ старухи яростно бранятъ «правительство»:

— Даютъ, глаза ихъ накройся, по осьмушкѣ сухарей: небось, годъ валялись, пожуешь — вонъ, душа горитъ!

Рядомъ съ ними мужикъ, тупо слушаетъ, тупо глядитъ, странно, мертво, идiотски улыбается. На коричневое лицо нависли грязныя лохмотья бѣлой манджурки. Глаза бѣлые.

А среди всѣхъ прочихъ, сидящихъ и стоящихъ, возвышаясь надо всѣми на цѣлую голову, стоитъ великанъ военный въ великолѣпной сѣрой шинели, туго перетянутой хорошимъ ремнемъ, въ сѣрой круглой военной шапкѣ, какъ носилъ Александръ Третiй. Весь крупенъ. Породистъ, блестящая коричневая борода лопатой, въ рукѣ въ перчаткѣ держитъ Евангелiе. Совершенно чужой всѣмъ, послѣднiй могиканъ.

На обратномъ пути слѣпитъ идущая прямо на солнце улица. Вдругъ всѣ приподнимаются и смотрятъ: сцена древней Москвы, картина Сурикова: толпа мужиковъ и бабъ въ полушубкахъ, окружившая мужика въ армякѣ цвѣта ржаного хлѣба и въ красной телячьей шапкѣ, который поспѣшно распрягаетъ лежащую и бьющуюся на мостовой лошадь; громадныя набитыя соломой розвальни, оглобли которыхъ она безобразно вывернула, падая, влѣзли на тротуаръ. Мужикъ оретъ всѣмъ нутромъ: «Ребятъ, подцоби!» Но никто не трогается.

Въ шесть вышли. Встрѣтили М. Говоритъ, что только что слышалъ будто Кремль минируютъ, хотятъ взорвать при приходѣ нѣмцевъ. Я какъ разъ смотрѣлъ въ это время на удивительное зеленое небо надъ Крем-

 

// 55

 

лемъ, на старое золото его древнихъ куполовъ… Великiе князья, теремá. Спасъ-на-Бору, Архангельскiй соборъ — до чего все родное, кровное и только теперь какъ слѣдуетъ почувствованное, понятое! Взорвать? Все можетъ быть. Теперь все возможно.

Слухи: черезъ двѣ недѣли будетъ монархiя и правительство изъ Адрiанова, Сандецкаго и Мищенко: всѣ лучшiя гостиницы готовятся для мѣмцевъ.

Эсэры будто бы готовятъ возстанiе. Солдаты будто бы на ихъ сторонѣ.

 

21 Февраля.

Была Каменская. Ихъ выселяютъ, какъ и сотни прочихъ. Сроку дано всего 48 часовъ, а ихъ квартиру и въ недѣлю не соберешь.

Встрѣтилъ Сперанскаго. Говоритъ, что, по свѣдѣнiямъ «Русскихъ Вѣдомостей», въ Петербургъ ѣдетъ нѣмецкая комиссiя — для подсчета убытковъ, которые причинены нѣмецкимъ подданнымъ, и что въ Петербургѣ будетъ нѣмецкая полицiя; въ Москвѣ тоже будетъ нѣмецкая полицiя и уже есть нѣмецкiй штабъ; Ленинъ въ Москвѣ, сидитъ въ Кремлѣ, поэтому-то и объявленъ Кремль на осадномъ положенiи.

 

22 Февраля.

Утромъ горестная работа: отбираемъ книги — что оставить, что продать (собираю деньги на отъѣздъ).

Юлiю изъ «Власти Народа» передавали «самыя вѣрныя свѣдѣнiя»: Петербургъ объявленъ вольнымъ городомъ; градоначальникомъ назначается Луначарскiй. (Градоначальникъ Луначарскiй!). Затѣмъ: завтра московскiе банки передаются нѣмцамъ; немѣцкое

 

// 56

 

наступленiе продолжается… Вообще, чортъ ногу сломитъ!

Вечеромъ въ Большомъ театрѣ. Улицы, какъ всегда теперь, во тьмѣ, но на площади передъ театромъ нѣсколько фонарей, отъ которыхъ еще гуще мракъ неба. Фасадъ театра теменъ, погребально-печаленъ, каретъ, автомобилей, какъ прежде, передъ нимъ уже нѣтъ. Внутри пусто, заняты только нѣкоторыя ложи. Еврей съ коричневой лысиной, съ сѣдой подстриженной на щекахъ бородой и въ золотыхъ очкахъ, все трепалъ по заду свою дочку, все садившуюся на барьеръ дѣвочку въ синемъ платьѣ, похожую на чернаго барана. Сказали, что это какой-то «эмиссаръ».

Когда вышли изъ театра, между колоннъ черно-синее небо, два-три туманно-голубыхъ пятнá звѣздъ и рѣзко дуетъ холодомъ. Ѣхать жутко. Никитская безъ огней, могильно-темна, чноные дома высятся въ темно-зеленомъ небѣ, кажутся очень велики, выдѣляются какъ-то по новому. Прохожихъ почти нѣтъ, а кто идетъ, такъ почти бѣгомъ.

Что среднiе вѣка! Тогда по крайней мѣрѣ всѣ вооружены были, дома были почти неприступны…

На углу Поварской и Мерзляковскаго два солдата съ ружьями. Стража или грабители? И то и другое.

 

23 Февраля.

Опять стали выходить «буржуазныя газеты» — съ большими пустыми мѣстами.

Встрѣтилъ К. «Нѣмцы будутъ въ Москвѣ черезъ нѣсколько дней. Но страшно: говорятъ, будутъ отправлять русскихъ на фронтъ противъ союзниковъ.» Да,

 

// 57

 

все то же. И все то же тревожное, нудное, не разрѣшающееся ожиданiе.

Все говоримъ о томъ, куда ѣхать. Былъ вечеромъ у Юлiя и попалъ, возвращаясь домой, подъ обстрѣлъ. Бѣшено садили изъ винтовокъ откуда то сверху Поварской.

У П. были полотеры. Одинъ с черными сальными волосами, гнутый, въ бордовой рубахѣ, другой рябой, буйнокурчавый. Заплясали, затрясли волосами, лица лоснятся, лбы потные. Спрашиваемъ:

— Ну, что-жъ скажете, господа, хорошенькаго?

— Да что скажешь. Все плохо.

— А что-жъ, по вашему, дальше будетъ?

— А Богъ знаетъ, — сказалъ курчавый. — Мы народъ темный. Что мы знаемъ? Я хучь читать умѣю, а онъ совсѣмъ слѣпой. Что будетъ? То и будетъ: напустили изъ тюремъ преступниковъ, вотъ они нами и управляютъ, а ихъ надо не выпускать, а давно надо было изъ поганаго ружья разстрѣлять. Царя ссадили, а при немъ подобнаго не было. А теперь этихъ большевиковъ не сопрешь. Народъ ослабъ. Я вотъ курицы не могу зарѣзать, а на нихъ-бы очень просто налягнулъ. Ослабъ народъ. Ихъ и всего-то сто тысячъ наберется, а насъ сколько миллiоновъ и ничего не можемъ. Теперь бы казенку открыть, дали-бы намъ свободу, мы бы ихъ съ квартиръ всѣхъ по клокамъ растащили.

— Тамъ жиды все, — сказалъ черный.

— И поляки вдобавокъ. Онъ и Ленинъ-то, говорятъ, не настоящiй — энтого давно убили, настоящаго-то.

 

// 58

 

— А про миръ съ нѣмцами что вы думаете?

— Этого мира не будетъ. Это скоро прекратятъ. А поляки опять наши будутъ. Главное, хлѣба нѣту. Онъ вчера купилъ себѣ пышечку за три рубля, а я такъ пустой супъ и хлебалъ…

 

24 Февраля.

На дняхъ купилъ фунтъ табаку и, чтобы онъ не сохъ, повѣсилъ на веревочкѣ между рамами, между фортками. Окно во дворъ. Нынче въ шесть утра что то бахъ въ стекло. Вскочилъ и вижу: на полу у меня камень, стекла пробиты, табаку нѣтъ, а отъ окна кто-то убѣгаетъ. — Вездѣ грабежъ.

Перистыя облака, порою солнце, синiе клоки лужъ…

Въ домѣ напротивъ насъ молебствiе, принесли икону «Нечаянной Радости», поютъ священники. Очень странно кажется это теперь. И очень трогательно. Многiе плакали.

Опять долбятъ, что среди большевиковъ много монархистовъ и что вообще весь этотъ большевизмъ устроенъ для возстановленiя морахiи. Опять чепуха, сочиненная, конечно, самими-же большевиками.

Савинъ и Алексѣевъ будто-бы сейчасъ въ Псковѣ, «формируютъ правительство.»

Звонитъ на станцiю «Власть Народа»: дайте 60-42. Соединяютъ. Но телефонъ, оказывается, занятъ — и «Власть Народа» неожиданно подслушиваетъ чей-то разговоръ съ Кремлемъ:

— У меня пятнадцать офицеровъ и адъютантъ Каледина. Что дѣлать?

— Немедленно разстрѣлять.

 

// 59

 

Про анархстовъ: необыкновенно будто бы веселые и любезные люди; большевицкiй «Совѣтъ» ихъ весьма боится; глава — Бармашъ, вполнѣ сумасшедшiй кавказецъ.

Въ Севастополѣ «атаманъ» матросовъ — нѣкто Ривкинъ, аршинъ ростомъ, клоками борода; участвовалъ во многихъ ограбленiяхъ и убiйствахъ; «нѣжнѣйшей души человѣкъ».

Очень многiе всегда дѣлаютъ теперь видъ, что будто имѣютъ такiя свѣдѣнiя, которыхъ ни у кого нѣтъ.

Въ кофейнѣ Филиппова видѣли будто-бы Адрiанова, бывшаго московскаго градоначальника. Онъ будто бы одинъ изъ главнѣйшихъ тайныхъ совѣтниковъ въ «Совѣтѣ рабочихъ депутатовъ».

 

25 Февраля.

Юрка Саблинъ — комнадующiй войсками! Двадцатилѣтнiй мальчишка, спецiалистъ по кэкъ-уоку, конфектно-хорошенькiй…

Слухъ: союзники — теперь ужъ союзники! — вошли въ соглашенiе съ нѣмцами, поручили имъ навести порядокъ въ Россiи.

Опять какая-то манифестацiя, знамена, плакаты, музыка — и кто въ лѣсъ, кто по дрова, въ сотни глотокъ:

— Вставай, подымайся рабочай народъ!

Голоса утробные, первобытные. Лица у женщинъ чувашскiя, мордовскiя, у мужчинъ, всѣ какъ на подборъ, преступныя, иныя прямо сахалинскiя.

Римляне ставили на лица своихъ каторжниковъ клейма: «Cave furem». На эти лица ничего не надо ставить, — безъ всякаго клейма все видно.

 

// 60

 

И при чемъ тутъ Марсельеза, гимнъ тѣхъ самыхъ французовъ, которымъ только что измѣнили самымъ подлымъ образомъ!

 

26 Февраля.

Не то мужикъ, не то рабочiй вслухъ разбираетъ на углу Поварской объявленiе о газетѣ «Вечернiй Часъ», читаетъ имена сотрудниковъ. Прочиталъ и сказалъ:

— Все одна сволочь. Прославились!

Изъ редакцiи «Русскихъ Вѣдомостей»: Троцкiй — нѣмецкiй шпiонъ, былъ сыщикомъ при нижегородскомъ охранномъ отдѣленiи. Это опубликовалъ въ «Правдѣ» Стучка, по злобѣ на Троцкаго.

 

27 Февраля.

Опять праздникъ, — годовщина революцiи. Но народу нигдѣ нѣтъ, и вовсе не потому, что опять нынче зима и мятель. Просто уже надоѣдаетъ.

Какая-то дикая и жутка ерунда: у насъ весь день самъ собой звонитъ, не умолкая, телефонъ и изъ него сыплется огонь.

«Разбѣгаются! Караханъ назначенъ посломъ въ Константинополь, Каменевъ — въ Берлинъ…»

Читали статейку Ленина. Ничтожная и жульническая — то интернацiоналъ, то «русскiй нацiональный подъемъ».

 

28 Февраля.

Опять зима. Много снѣгу, солнечно, стекла домовъ блестятъ.

Вѣсти со Срѣтенки — нѣмецкiе солдаты заняли Спасскiя казармы.

 

// 61

 

Въ Петербургъ будто бы вошелъ нѣмецкiй корпусъ. Завтра декретъ о денацiонализацiи банковъ. Думаю, что опять таки это все сами большевики насъ дурачатъ.

А телефонъ и нынче звонитъ — трещитъ — звенитъ и сыплетъ красныя огненныя искры!

 

1 Марта.

Вечеръ у Ш.

Идя къ нему, видѣли адвоката Т. Подъѣхалъ къ своему дому на красной лошади. Прiостановились, поздоровались. Бодръ, говоритъ, что большевики заняты сейчасъ однимъ: «награбить, какъ можно больше денегъ, такъ какъ сами отлично знаютъ, что царствiю ихъ конецъ».

У Ш., кромѣ насъ, Д. и Грузинскiй.

Грузинскому разсказывал въ трамваѣ солдатъ: «Хожу безъ работы, пошелъ въ совѣтъ депутатовъ просить мѣста — мѣстъ, говорятъ, нѣту, а вотъ тебѣ два ордера на право обыска, можешь отлично поживиться. Я ихъ послалъ куда подалѣ, я честный человѣкъ…»

Д. получилъ свѣденiя изъ Ростова: корниловское движенiе слабо. Г. возражалъ: напротивъ, оно крѣпнетъ и растетъ. Д. прибавилъ: «Большевики творятъ въ Ростовѣ ужасающiя звѣрства. Могилу Каледина разрыли, разстрѣляли 600 сестеръ милосердiя…» Ну, если не шестьсотъ, то все таки, вѣроятно, порядочно. Не первый разъ нашему христолюбивому мужичку, о которомъ сами же эти сестры распустили столько легендъ, избивать ихъ, насиловать.

 

// 62

 

Говорятъ, что Москва будетъ во власти нѣмцевъ семнадцатаго марта. Градоначальникомъ будетъ Будбергъ.

Поваръ отъ Яра говорилъ мнѣ, что у него отняли все, что онъ нажилъ за тридцать лѣтъ тяжкаго труда, стоя у плиты, среди девяностоградусной жары. «А Орлов-Давыдовъ, прибавилъ онъ, прислалъ своимъ мужикамъ телеграмму, — я самъ ее читалъ: жгите, говоритъ, домъ, рѣжьте скотъ, рубите лѣса, оставьте только одну березку, — на розги, — и елку, чтобы было на чемъ васъ вѣшать.»

Слухъ, что въ Москвѣ нѣмцы организовали сыскное отдѣленiе; слѣдятъ будто за малѣйшимъ шагомъ большевиковъ, все отмѣчаютъ, все записываютъ.

Вѣсти изъ нашей деревни: мужики возвращаютъ помѣщикамъ награбленное.

Въ послѣднемъ, вѣрно, есть правда. Слышу на улицахъ:

— Нѣтъ, теперь солдаты стали въ портки пускать. То все бахвалились, безпечничали, — пускай молъ придетъ нѣмецъ, чортъ съ нимъ, — а теперь, какъ стало до серьезнаго доходить, здόрово побаиваются. Большое, говорятъ, наказанiе намъ будетъ, да и по дѣломъ, по правдѣ сказать: ужъ очень мы освинѣли!

Да, если бы въ самомъ дѣлѣ повѣяло чѣмъ-нибудь «серьезнымъ», живо бы эта «стихiйность великой русской революцiи» присмирѣла. Какъ распоясалась деревня въ прошломъ году лѣтомъ, какъ жутко было жить въ Васильевскомъ! И вдругъ слухъ: Корниловъ ввелъ смертную казнь — почти весь iюль Васильевское было тише воды, ниже травы. А въ маѣ, въ iюнѣ по улицѣ было страшно пройти, каждую ночь то тамъ,

 

// 63

 

то здѣсь красное зарево пожара на черномъ горизонтѣ. У насъ зажгли однажды на разсвѣтѣ гумно и, сбѣжавшись всей деревней, орали, что это мы сами зажгли, что бы сжечь деревню. А въ полдень въ тотъ же день запылалъ скотный дворъ сосѣда, и опять сбѣжались со всего села, и хотѣли меня бросить въ огонь, крича, что это я поджегъ, и меня спасло только бѣшенство, съ которымъ я кинулся на орущую толпу.

 

2 Марта.

«Развратникъ, пьяница Распутинъ, злой генiй Россiи». Конечно, хорошъ былъ мужичекъ. Ну, а вы-то, не вылѣзавшiе изъ «Медвѣдей» и «Бродячихъ Собакъ»?

Новая литературная низость, ниже которой падать, кажется, уже некуда: открылась въ гнуснѣйшемъ кабакѣ какая-то «Музыкальная табакерка» — сидятъ спекулянты, шулерá, публичныя дѣвки и лопаютъ пирожки по сто цѣлковыхъ штука, пьютъ ханжу изъ чайниковъ, а поэты и беллетристы (Алешка Толстой, Брюсовъ и такъ далѣе) читаютъ имъ свои и чужiя произведенiя, выбирая наиболѣе похабныя. Брюсовъ, говорятъ, читалъ «Гаврилiаду», произнося все, что замѣнено многоточiями, полностью. Алешка осмѣлился предложить читать и мнѣ, — большой гонораръ, говоритъ, дадимъ.

«Вонъ изъ Москвы!» А жалко. Днем она теперь удивительно мерзка. Погода мокрая, все мокро, грязно, на троттуарахъ и на мостовой ямы, ухабистый ледъ, про толпу-же и говорить нечего. А вечеромъ, ночью пусто, небо отъ рѣдкихъ фонарей чернѣетъ тускло, угрюмо. Но вотъ тихiй переулокъ совсѣмъ тем-

 

// 64

 

ный, идешь — и вдругъ видишь открытыя ворота, за ними, въ глубинѣ двора, прекрасный силуэтъ стариннаго дома, мягко темнѣющiй на ночномъ небѣ, которое тутъ совсѣмъ другое, чѣмъ надъ улицей, а передъ домомъ столѣтнее дерево, черный узоръ его громаднаго раскидистаго шатра…

Читалъ новый разсказъ Тренева («Батраки»). Отвратительно. Что-то, какъ всегда теперь, насквозь лживое, претенцiозное, разсказывающее о самыхъ страшныхъ вещахъ, но ничуть не страшное, ибо авторъ не серьезенъ, изнураяетъ «наблюдательностью» и такой чрезмѣрной «народностью» языка и всей вообще манеры разсказывать, что хочется плюнуть. И никто этого не видитъ, не чуетъ, не понимаетъ, — напротивъ, всѣ восхищаются. «Какъ сочно, красочно!»

«Съѣздъ Совѣтовъ». Рѣчь Ленина. О, какое это животное!

Читалъ о стоящихъ на днѣ моря трупахъ, — убитые, утопленные офицеры. А тутъ «Музыкальная табакерка».

 

3 Марта.

Нѣмцы взяли Николаевъ и Одессу. Москва, говорятъ, будетъ взята семнадцатаго, но не вѣрю и все собираюсь на югъ.

Маяковскаго звали въ гимназiи Идiотомъ Полифемовичемъ.

 

5 Марта.

Сѣро, рѣдкiй снѣжокъ. На Ильинкѣ возлѣ банковъ туча народу — умные люди выбираютъ деньги. Вообще, многiе тайкомъ готовятся уѣзжать.

 

// 65

 

Въ вечерней газетѣ — о взятiи нѣмцами Харькова. Газеткчикъ, продававшiй мнѣ газету, сказалъ:

— Слава Тебѣ Господи. Лучше черти, чѣмъ Ленинъ.

 

7 Марта.

Въ городѣ говорятъ:

— Они рѣшили перерѣзать всѣхъ поголовно, всѣхъ до семилѣтняго возраста, чтобы потомъ ни одна душа не помнила нашего времени.

Спрашиваю дворника:

— Какъ думаешь, правда?

Вздыхаетъ:

— Все можетъ быть, все можетъ быть.

— И ужели народъ допуститъ?

— Допуститъ, дорогой баринъ, еще какъ допуститъ-то! Да и что-жъ съ ними сдѣлаешь! Тататры, говорятъ, двѣсти лѣтъ нами владали, а вѣдь тогда развѣ такой жидкiй народъ былъ?

Шли ночью по Тверскому бульвару: горестно и низко клонитъ голову Пушкинъ подъ облачнымъ съ просвѣтами небомъ, точно опять говоритъ: «Боже, какъ грустна моя Россiя!»

И ни души кругомъ, только изрѣдка солдаты и б—и.

 

8 Марта.

К. П. про Спиридонову:

— Меня никогда не влекло къ ней. Революцiонная ханжа, истеричка. Дурное изданiе Фигнеръ, которую она прежде сознательно копировала…

Да, а вѣдь какой героиней была одно время эта Спиридонова.

 

// 66

 

Великолѣпные дома возлѣ насъ (на Поварской) реквизируются одинъ за однимъ. Изъ нихъ все вывозятъ и вывозятъ куда-то мебель, ковры, картины, цвѣты, растенiя — нынче весь день стояла на возу возлѣ подъѣзда большая пальма, вся мокрая отъ дождя и снѣга, глубоко несчастная. И все привозятъ, внѣдряютъ въ эти дома, долженствующiе быть какими-то «правительственными» учрежденiями, мебель новую, конторскую…

Неужели такъ увѣрены въ своемъ долгомъ и прочномъ существованiи?

«Поношенiе сокрушило сердце мое…»

 

9 Марта.

Нынче В. В. В. — онъ въ длинныхъ сапогахъ, въ поддевкѣ на мѣху, — все еще играетъ въ «земгусара», — понесъ опять то, что уже совершенно осточертѣло читать и слушать:

— Россiю погубила косная, своекорыстная власть, не считавшаяся с народными желанiями, надеждами, чаянiями… Революцiя въ силу этого была неизбѣжна…

Я отвѣтилъ:

— Не народъ началъ революцiю, а вы. Народу было совершенно наплевать на все, чего мы хотѣли, чѣмъ мы были недовольны. Я не о революцiи съ вами говорю, — пусть она неизбѣжна, прекрасна, все, что угодно. Но не врите на народъ — ему ваши отвѣтственныя министерства, замѣны Щегловитыхъ Малянтовичами и отмѣны всяческихъ цензуръ были нужны, какъ лѣтошный снѣгъ, и онъ это доказалъ твердо и жестоко, сбросивши къ чорту и временное правительство, и уч-

 

// 67

 

редительное собранiе, и «все, за что гибли поколѣнiя лучшихъ русскихъ людей», какъ вы выражаетесь, и ваше «до побѣднаго конца».

 

10 Марта.

Люди спасаются только слабостью своихъ способностей, — слабостью воображенiя, вниманiя, мысли, иначе нельзя было бы жить.

Толстой сказалъ про себя однажды:

— Вся бѣда въ томъ, что у меня воображенiе немного живѣе, чѣмъ у другихъ…

Есть и у меня эта бѣда.

Грязная темная погода, иногда летаетъ снѣгъ.

Отбирали книги на продажу, собираю деньги, уѣзжать необходимо, не могу переносить этой жизни, — физически.

Вечеромъ у Б. Разсказывалъ про Фриче, котораго видѣлъ на дняхъ. «Да, да, давно ли это была самая жалкая и смиренная личность въ обшарпанномъ сюртучишкѣ, а теперь — персона, комиссаръ иностранныхъ дѣлъ, сюртукъ съ атласными отворотами!» Игралъ на фисгармонiи Баха, венгерскiя народныя пѣсни. Очаровательно. Потомъ смотрѣли старинныя книги, — какiя виньетки, заглавныя буквы! И все это уже навѣки погибшiй золотой вѣкъ. Уже давно во всемъ идетъ неуклонное паденiе.

Какъ злобно, неохотно отворялъ намъ дверь швейцаръ! Поголовно у всѣхъ лютое отвращенiе ко всякому труду.

 

11 Марта.

Жена архитектора Малиновскаго, тупая, лобастая,

 

// 68

 

за всю свою жизнь не имѣвшая ни малѣйшаго отношенiя къ театру, теперь комиссаръ театровъ: только потому, что они съ мужемъ друзья Горькаго по Нижнему. Утромъ были въ «Книгоиздательствѣ писателей», и Гонтаревъ разсказывалъ, какъ Ш. битый часъ ждалъ Малиновскую гдѣ-то у подъѣзда, когда-же подкатилъ наконецъ автомобиль съ Малиновской, кинулся высаживать ее съ истинно холопскимъ подобострастiемъ.

Грузинскiй сказалъ:

— Я теперь всѣми силами избѣгаю выходить безъ особой нужды на улицу. И совсѣмъ не изъ страха, что кто-нибудь дастъ по шеѣ, а изъ страха видѣть теперешнiя уличныя лица.

Понимаю его какъ нельзя болѣе, испытываю то-же самое, только, думаю, еще острѣе.

Вѣтеръ разноситъ рѣдкiя, совсѣмъ весеннiя облака по блѣдно голубѣющему небу, около троттуаровъ блеститъ, бѣжитъ весенняя вода.

 

12 Марта.

Встрѣтилъ адвоката Малянтовича. И этотъ былъ минимстромъ. И такимъ до сихъ поръ праздникъ: съ нихъ все какъ съ гуся вода. Розовый, оживленный:

— Нѣтъ, вы не волнуйтесь. Россiя погибнуть не можетъ ужъ хотя бы по одному тому, что Европа этого не допуститъ: не забывайте, что необходимо европейское равновѣсiе.

Былъ (по дѣлу изданiя моихъ сочиненiй «Парусомъ») у Тихонова, вѣчнаго прихлебателя Горькаго. Да, очень странное издательство! Зачѣмъ понадобилось Горькому завести этотъ «Парусъ» и за весь годъ

 

// 69

 

издать только книжечку Маяковскаго? Зачѣмъ Горькiй купилъ меня, заплатилъ семнадцать тысячъ впередъ и до сихъ поръ не выпустилъ ни одного тома? Что скрывается подъ вывѣской «Паруса»? И, особенно, въ какихъ-же отношенiяхъ съ большевиками вся эта компанiя — Горькiй, Тихоновъ, Гиммеръ-Сухановъ? «Борются» яко бы съ ними, а вотъ Тихоновъ и Гиммеръ прiѣхали и остановились въ реквизированной большевиками «Нацiональной Гостиницѣ», куда я вошелъ черезъ цѣлую цѣпь солдатъ, сидящихъ на площадкахъ лѣстницъ съ винтовками, послѣ того, какъ получилъ пропускъ отъ большевицкаго «коменданта» гостиницы. Тихоновъ и Гиммеръ въ ней какъ дома. На стѣнахъ портреты Ленина и Троцкаго. На счетъ дѣла Тихоновъ вертѣлся: «Вотъ-вотъ начнемъ печатать, не безпокойтесь.»

Разсказывалъ, какъ большевики до сихъ поръ изумлены, что имъ удалось захватить власть и что они все еще держатся:

— Луначарскiй послѣ переворота недѣли двѣ бѣгалъ съ вытаращенными глазами: да нѣтъ, вы только подумайте, вѣдь мы только демонстрацiю хотѣли произвести и вдругъ такой неожиданный успѣхъ!

 

13 Марта.

Какой позоръ! Патрiархъ и всѣ князья церкви идутъ на поклонъ въ Кремль!

Видѣлъ В. В. Горячо поносилъ союзниковъ: входятъ въ переговоры съ большевиками вмѣсто того, чтобы итти оккупировать Россiю!

Обѣдалъ и вечеръ провелъ у первой жены Горькаго, Е. П. Былъ Бахъ (извѣстный революцiонеръ, старый

 

// 70

 

эмигрантъ), Тихоновъ и Миролюбовъ. Этотъ все превозносилъ русскiй народъ, то есть мужиковъ: «Милосердный народъ, прекрасный народъ!» Бахъ говорилъ (въ сущности не имѣя ни малѣйшаго понятiя о Россiи, потому что всю жизнь прожилъ за границей):

— Да о чемъ вы спорите, господа? А во французской революцiи не было жестокостей? Русскiй народъ — народъ, какъ всѣ народы. Есть, конечно, и отрицательныя черты, но масса и хорошаго…

Возвращались съ Тихоновымъ. Онъ дорогой много много разсказывалъ о большевицкихъ главаряхъ, какъ человѣкъ, очень близкiй имъ: Ленинъ и Троцкiй рѣшили держать Россiю въ накаленiи и не прекращать террора и гражданской войны до момента выступленiя на сцену европейскаго пролетарiата. Ихъ приналежность къ нѣмецкому штабу? Нѣтъ, это вздоръ, они фанатики, вѣрятъ въ мiровой пожаръ. И всего боятся, какъ огня, вездѣ имъ снятся заговоры. До сихъ поръ трепещутъ и за свою власть и за свою жизнь. Они, повторяю, никакъ не ожидали своей побѣды въ октябрѣ. Послѣ того, какъ пала Москва, страшно растерялись, прибѣжали къ намъ въ «Новую Жизнь», умоляли быть министрами, предлагали портфели…

 

15 Марта.

Все та же морозная погода. И нигдѣ не топятъ, холодъ на квартирахъ ужасный.

Закрыты «Русскiя Вѣдомости» — изъ-за статьи Савинкова.

Многимъ все кажется, что Савинковъ убьетъ Ленина.

 

// 71

 

«Комиссаръ по дѣламъ печати» Подбѣльскiй закрылъ и привлекъ къ суду «Фонарь» — «за помѣщенiе статей, вносящихъ въ населенiе тревогу и панику». Какая забота о населенiи, поминутно ограбляемомъ, убиваемомъ!

 

22 Марта.

Вчера вечеромъ, когда за мокрыми деревьями уже заблестѣли огни, въ первый разъ увидалъ грачей.

Нынче сыро, пасмурно, хотя въ облакахъ много свѣту.

Все читаю, все читаю, чуть не плача отъ какого-то злораднаго наслажденiя, газеты. Вообще этотъ послѣднiй годъ будетъ стоить мнѣ, вѣрно, не меньше десяти лѣтъ жизни!

Ночью въ черно-синемъ небѣ пухлыя бѣлыя облака, среди нихъ рѣдкiя яркiя звѣзды. Улицы темны. Очень велики въ небѣ темные, сливающiеся въ одинъ дома; ихъ освѣщенныя окна мягки, розовы.

 

23 Марта.

Вся Лубянская площадь блеститъ на солнцѣ. Жидкая грязь брыжжетъ изъ подъ колесъ. И Азiя, Азiя — солдаты, мальчишки, торгъ пряниками, халвой, маковыми плитками, папиросами. Восточный крикъ, говоръ — и какiя все мерзкiя даже по цвѣту лица, желтые и мышиные волосы! У солдатъ и рабочихъ, то и дѣло грохочущихъ на грузовикахъ, морды торжествующiя.

Старикъ букинистъ Волнухинъ, въ полушубкѣ, въ очкахъ. Милый, умница; грустный, внимательный взглядъ.

 

// 72

 

Именины Н. Говорили, что всѣ слова на «ны» требуютъ выпивки. Крѣпокъ еще «старый режимъ».

«Кабакъ» Премiрова. Несомнѣнно талантъ. Да что съ того? Литературѣ конецъ. А въ Художественномъ Театрѣ опять «На Днѣ». Во-время! И опять этотъ осточертѣвшiй Лука!

К. П. до сихъ поръ твердо убѣждена, что Россiю можетъ спасти только Миноръ.

Меньшевисткая газета «Впередъ». Все одно и то же, все одно и то же!

Жены всѣхъ комиссаровъ тоже всѣ сдѣланы комиссарами.

Рота красногравдейцевъ. Идутъ вразнобой, спотыкаясь, кто по мостовой, кто по тротуару. «Инструкторъ» кричитъ: «Смирно, товарищи!»

Газетчикъ, бывшiй солдатъ:

— Ахъ, сволочь паскудная! На войну идутъ и дѣвокъ съ собой берутъ! Ей-Богу, баринъ, гляньте — вотъ одинъ подъ ручку съ своей шкурой!

Очень черная весенняя ночь. Просвѣты въ облакахъ надъ церковью, углубляющiе черноту, звѣзды, играющiя бѣлымъ блескомъ.

Особнякъ Цетлиныхъ на Поварской занятъ анархистами. Надъ подъѣздомъ черная вывѣска съ бѣлыми буквами. Внутри всюду освѣщено — великолѣпныя матовыя люстры за гардинами.

 

24 Марта.

Теперь, несчастные, говоримъ о выступленiи уже Японiи на помощь Россiи, о дессантѣ на Дальнемъ Востокѣ; еще о томъ, что рубль вотъ-вотъ совсѣмъ ничего не будетъ стоить, что мука дойдетъ до 1000 р.

 

// 73

 

за пудъ, что надо дѣлать запасы… Говоримъ — и ничего не дѣлаемъ: купимъ два фунта муки и успокоимся.

У Н. В. Давыдова въ Большомъ Левшинскомъ. Желтоватый домикъ (бывшiй писателя Загоскина) съ черной крышей во дворѣ, за желѣзной оградой съ желѣзными черными чашами на воротахъ. Бирюзовое небо въ сѣти деревьевъ, Старая Москва, которой вотъ-вотъ конецъ навѣки.

Въ кухнѣ у П. солдатъ, толстомордый, разноцвѣтные, какъ у кота, глаза. Говоритъ, что, конечно, соцiализмъ сейчасъ невозможенъ, но что буржуевъ все-таки надо перерѣзать. «Троцкiй молодецъ, онъ ихъ крѣпко по шеѣ бьетъ.»

Серьезная сухая дама и дѣвочка въ очкахъ. Торгуютъ на улицѣ папиросами.

Купилъ книгу о большевикахъ, изданную «Задругой». Страшная галерея каторжниковъ! У молодого Луначарскаго шея полъ-аршина длины.

 

// 74

 

ОКАЯННЫЕ ДНИ

 

Одесса, 1919 г.

 

12 Апрѣля (стараго стиля).

Уже почти три недѣли со дня нашей погибели.

Очень жалѣю, что ничего не записывалъ, нужно было записывать чуть не каждый моментъ. Но былъ совершенно не въ силахъ. Чего стоитъ одна умопомрачительная неожиданность того, что свалилось на насъ 21 марта! Въ полдень 21-го Анюта (наша горничная) зоветъ меня къ телефону. «А откуда звонятъ?» — «Кажется изъ редакцiи» — то есть изъ редакцiи «Нашего Слова», которое мы, прежнiе сотрудники «Русскаго Слова», собравшiеся въ Одессѣ, начали выпускать 19 марта въ полной увѣренности на болѣе или менѣе мирное существованiе «до возврата въ Москву». Беру трубку: «Кто говоритъ?» — «Валентинъ Катаевъ. Спѣшу сообщить невѣроятную новость: французы уходятъ.» — «Какъ, что такое, когда?» — «Сiю минуту.» — «Вы съ ума сошли?» — «Клянусь вамъ, что нѣтъ. Паническое бѣгство!» — Выскочилъ изъ дому, поймалъ извозчика и глазамъ своимъ не вѣрю: бѣгутъ нагруженные ослы, французскiе и греческiе солдаты въ походномъ снаряженiи, скачутъ одноколки со всякимъ воинскимъ имуществомъ…

 

// 75

 

А въ редкцiи — телеграмма: «Министерство Клемансо пало, въ Парижѣ баррикады, революцiя…»

Двѣнадцать лѣтъ тому назадъ мы съ В. П рiѣхали въ этотъ день въ Одессу по пути въ Палестину. Какiя сказочныя перемѣны съ тѣхъ поръ! Мертвый, пустой портъ, мертвый, загаженный городъ… Наши дѣти, внуки не будутъ въ состоянiи даже представить себѣ ту Россiю, въ которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не цѣнили, не понимали, — всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…

 

_________

 

Передъ тѣмъ какъ проснуться нынче утромъ, видѣлъ, что кто-то умираетъ, умеръ. Очень часто вижу теперь во снѣ смерти — умираетъ кто-нибудь изъ друзей, близкихъ, родныхъ, особенно часто братъ Юлiй, о которомъ страшно даже и подумать: какъ и чѣмъ живетъ, да и живъ-ли? Послѣднее извѣстiе о немъ было отъ 6 декабря прошлаго года. А письмо изъ Москвы къ В. отъ 10 августа пришло только сегодня. Впрочемъ, почта русская кончилась уже давно, еще лѣтомъ 17 года: съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ у насъ впервые, на европейскiй ладъ, появился «министръ почтъ и телеграфовъ.» Тогда-же появился впервые и «министръ труда» — и тогда-же вся Россiя бросил работать. Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самаго дикаго самоуправства дохнулъ на Россiю именно въ тѣ дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило изступленiе, острое умопомѣшательство. Всѣ орали другъ

 

// 76

 

на друга за малѣйшее противорѣчiе: «Я тебя арестую, сукинъ сынъ!» Меня въ концѣ марта 17 года чуть не убилъ солдатъ на Арбатской площади — за то, что я позволилъ себѣ нѣкоторую «свободу слова», пославъ къ чорту газету «Соцiалъ-Демократъ», которую навязывалъ мнѣ газетчикъ. Мерзавецъ солдатъ прекрасно понялъ, что онъ можетъ сдѣлать со мной все, что угодно, совршенно безнаказанно, — толпа, окружавшая насъ, и газетчикъ сразу-же оказались на его сторонѣ: «Въ самомъ дѣлѣ, товарищъ, вы что-же это брезгуете народной газетой въ интересахъ трудящихъ массъ? Вы, значитъ, контръ-революцiонеръ?» — Какъ онѣ одинаковы, всѣ эти революцiи! Во время французской революцiи тоже сразу была создана цѣлая бездна новыхъ административныхъ учрежденiй, хлынулъ цѣлый потопъ декретовъ, циркуляровъ, число комиссаровъ, — непремѣнно почему-то комиссаровъ, — и вообще всяческихъ властей стало несмѣтно, комитеты, союзы, партiи росли, какъ грибы, и всѣ «пожирали другъ друга», образовался совсѣмъ новый, особый языкъ, «сплошь состоящiй изъ высокопарнѣйшихъ восклицанiй въ перемѣшку съ самой площадной бранью по адресу грязныхъ остатковъ издыхающей тиранiи…» Все это повторяется потому прежде всего, что одна изъ самыхъ отличительныхъ чертъ революцiи — бѣшенная жажда игры, лицедѣйства, позы, балагана. Въ человѣкѣ просыпается обезьяна.

 

__________

 

// 77

 

Ахъ, эти сны про смерть! Какое вообще громадное мѣсто занимаетъ смерть въ нашемъ и безъ того крохотномъ существованiи! А про эти годы и говорить нечего: день и ночь живемъ въ оргiи смерти. И все во имя «свѣтлаго будущаго», которое будто бы должно родиться именно изъ этого дьявольскаго мрака. И образовался на землѣ уже цѣлый легiонъ спецiалистовъ, подрядчиковъ по устроенiю человѣческаго благополучiя. «А въ какомъ же году наступитъ оно. Это будущее?» — спрашиваетъ звонарь у Ибсена. Всегда говорятъ, что вотъ-вотъ: «Это будетъ послѣднiй и рѣшительный бой!» — Вѣчная сказка про краснаго бычка.

 

_________

 

Ночью лилъ дождь. День сѣрый, прохладный. Деревцо, зазеленѣвшее у насъ во дворѣ, поблѣднѣло. И весна-то какая-то окаянная! Главное — совсѣмъ нѣтъ чувства весны. Да и на что весна теперь?

Все слухи  и слухи. Жизнь въ непрестанномъ ожиданiи (какъ и вся прошлая зима здѣсь, въ Одессѣ, и позапрошлая въ Москвѣ, когда всѣ такъ ждали нѣмцевъ, спасенiя отъ нихъ). И это ожиданiе чего-то, что вотъ-вотъ придетъ и все разрѣшитъ, сплошное и неизмѣнно-напрасное, конечно, не пройдетъ намъ даромъ, изувѣчитъ наши души, если даже мы и выживемъ. А за всѣмъ тѣмъ, что было-бы, если бы не было даже ожиданiя, то есть надежды?

«Боже мой, въ какой вѣкъ повелѣлъ Ты родиться мнѣ!»

 

// 78

 

13 Апрѣля.

Вчера долго сидѣлъ у насъ поэтъ Волошинъ. Нарвался онъ съ предложенiемъ своихъ услугъ («по украшенiю города къ первому мая») ужасно. Я его предупреждалъ: не бѣгайте къ нимъ, это не только низко, но и глупо, они вѣдь отлично знаютъ, кто вы были еще вчера. Несъ въ отвѣтъ чепуху: «искусство внѣ времени, внѣ политики, я буду участвовать въ украшенiи только какъ поэтъ и какъ художникъ.» Въ украшенiи чего? Висѣлицы, да еще и собственной? Все-таки побѣжалъ. А на другой день въ «Извѣстiяхъ»: «Къ намъ лѣзъ Волошинъ, всякая сволочь спѣшитъ теперь примазаться къ намъ…» Теперь Волошинъ хочетъ писать «письмо въ редакцiю», полное благороднаго негодованiя. Еще глупѣй.

Слухи и слухи. Петербургъ взятъ финнами, Колчакъ взялъ Сызрань, Царицынъ… Гинденбургъ идетъ не то на Одессу, не то на Москву… Все-то мы ждемъ помощи отъ кого-нибудь, отъ чего-нибудь, отъ чуда, отъ природы! Вотъ теперь ходимъ ежедневно на Николаевскiй бульваръ: не ушелъ-ли, избавь Богъ, французскiй броненосецъ, который зачѣмъ-то маячитъ на рейдѣ и при которомъ все-таки какъ будто легче.

 

15 Апрѣля.

Десять мѣсяцевъ тому назадъ ко мнѣ приходилъ какой-то Шпанъ, на рѣдкость паршивый и оборванный человѣчекъ, нѣчто вродѣ самаго плохенькаго коммивояжера, и предлагалъ мнѣ быть моимъ ипрессарiо, ѣхать съ нимъ въ Николаевъ, въ Харьковъ, въ Херсонъ, гдѣ я буду публично читать свои произведенiя «кажный вечеръ за тысячу думскими». Нынче я

 

// 79

 

его встрѣтилъ на улицѣ: онъ теперь одинъ изъ сотоварищей этого сумасшедшаго мерзавца профессора Щепкина, комиссаръ по театральному дѣлу, онъ выбритъ, сытъ, — по всему видно, что сытъ, — и одѣтъ въ чудесное англiйское пальто, толстое и нѣжное, съ широкимъ хлястикомъ сзади.

Противъ нашихъ оконъ стоитъ босякъ съ винтовкой на веревкѣ черезъ плечо, — «красный милицiонеръ». И вся улица трепещетъ его такъ, какъ не трепетала-бы прежде при видѣ тысячи самыхъ свирѣпыхъ городовыхъ. Вообще, что-же это такое случилось? Пришло человѣкъ шестьсотъ какихъ-то «григорьевцевъ», кривоногихъ мальчишекъ во главѣ съ кучкой каторжниковъ и жуликовъ, кои и взяли въ полонъ миллiоный, богатѣйшiй городъ! Всѣ помертвѣли отъ страха, прижукнулись. Гдѣ, напримѣръ, всѣ тѣ, которые такъ громили мѣсяцъ тому назадъ добровольцевъ?

 

16 Апрѣля.

Вчера передъ вечеромъ гуляли. Тяжесть на душѣ несказанная. Толпа, наполняющая теперь улицы, невыносима физически, я усталъ отъ этой скотской толпы до изнеможенiя. Если бы отдохнуть, скрыться куда-нибудь, уѣхать, напримѣръ, въ Австралiю! Но уже давно всѣ пути, всѣ дороги заказаны. Теперь даже на Большой Фонтанъ проѣхать, и то безумная мечта: и нельзя безъ разрѣшенiя, и убить могутъ, какъ собаку.

Встрѣтили Л. И. Гальберштата (бывшiй сотрудникъ «Русскихъ Вѣдомостей», «Русской Мысли»). И этотъ «перекрасился». Онъ, вчерашнiй ярый бѣлогврадеецъ, плакавшiй (буквльно) при бѣгствѣ фран-

 

// 80

 

цузовъ, уже пристроился при газетѣ «Голосъ Красноармейца». Воровски шепталъ намъ, что онъ «совершенно раздавленъ» новостями изъ Европы: тамъ будто бы твердо рѣшено— никакого вмѣшательства во внутреннiя русскiя дѣла… Да, да это называется «внутренними дѣлами», когда въ сосѣднемъ домѣ, среди бѣла дня, грабятъ и рѣжутъ разбойники!

Вечеромъ у насъ опять сидѣлъ Волошинъ. Чудовищно! Говоритъ, что провелъ весь день съ начальникомъ чрезвычайки Сѣвернымъ (Юзефовичемъ), у котораго «кристальная душа». Такъ и сказалъ: кристальная.

 

________

 

Проф. Евгенiй Щепкинъ, «комиссаръ народнаго просвѣщенiя», передалъ управленiе университетомъ «семи представителямъ революцiоннаго студенчества», такимъ, говорятъ, негодяямъ, какихъ даже и теперь днемъ съ огнемъ поискать.

Въ «Голосѣ Красноармейца» извѣстiе «о глубокомъ вторженiи румынъ въ Совѣтскую Венгрiю». Мы всѣ безконечно рады. Вотъ тебѣ и невмѣшательство во «внутреннiя» дѣла! Впрочемъ, вѣдь это не Россiя.

 

__________

 

«Блокъ слышитъ Россiю и революцiю, какъ вѣтеръ…» О, словоблуды! Рѣки крови, море слезъ, а имъ все ни по чемъ.

 

__________

 

// 81

 

Часто вспоминаю то негодованiе, съ которымъ встрѣчали мои будто-бы сплошь черныя изображенiя русскаго народа. Да еще и до сихъ поръ негодуютъ, и кто же? Тѣ самые, что вскормлены, вспоены той самой литературой, которая сто лѣтъ позорила буквально всѣ классы, то есть «попа», «обывателя», мѣщанина, чиновника, полицейскаго, помѣщика, зажиточнаго крестьянина, — словомъ вся и всѣхъ, за исключенiемъ какого-то «народа», — безлошаднаго, конечно, — «молодежи» и босяковъ.

 

17 Апрѣля.

«Старый, насквозь сгнившiй режимъ рухнулъ безъ возврата… Народъ, пламеннымъ, стихiйнымъ порывомъ опрокинулъ — и навсегда — сгнившiй тронъ Романовыхъ…»

Но почему-же въ такомъ случаѣ съ первыхъ же мартовскихъ дней всѣ сошли съ ума на ужасѣ передъ реакцiей, реставрацiей?

 

__________

 

«Честь безумцу, который навѣетъ человѣчеству сонъ золотой…» Какъ любилъ рычать это Горькiй! А и сонъ то весь только въ томъ, чтобы проломить голову фабриканту, вывернуть его карманы и стать стервой еще худшей, чѣмъ этотъ фабрикантъ.

 

// 82

 

«Революцiи не дѣлаются въ бѣлыхъ перчаткахъ…» Что-жъ возмущаться, что контръ-революцiи дѣлаются въ ежовыхъ рукавицахъ?

 

__________

 

«Утѣшься ради скорби всего Iерусалима!»

До самаго завтрака пролежалъ въ постели съ закрытыми глазами.

Читаю книгу о Савиной — ни съ того ни съ сего, просто потому, что надо-же дѣлать что-нибудь, а что именно, теперь совершенно все равно, ибо главное ощущенiе теперь, что это не жизнь. А потомъ, повторяю, это изнуряющее ожиданiе: да не можетъ же продолжаться такъ, да спасетъ-же насъ кто-нибудь или что-нибудь — завтра, послѣзавтра, можетъ, даже нынче ночью!

 

__________

 

Съ утра было сѣро, послѣ полудня дождь, вечеромъ ливень.

Два раза выходилъ смотрѣть на ихъ первомайское празднество. Заставилъ себя, ибо отъ подобныхъ зрѣлищъ мнѣ буквально все душу перевертываетъ. «Я какъ то физически чувствю людей», записалъ однажды про себя Толстой. Вотъ и я тоже. Этого не понимали въ Толстомъ, не понимаютъ и во мнѣ, оттого и удивляются порой моей страстности, «пристрастности». Для большинства даже и до сихъ поръ «народъ», «пролетарiатъ» только слова, а для меня это всегда — 

 

// 83

 

глаза, рты, звуки голосовъ, для меня рѣчь на митингѣ — все естество произносящаго ее.

Когда выходилъ въ полдень: накрапываетъ, возлѣ Соборной площади порядочно народу, но стоятъ безсмыслено, смотрятъ на всю эту балаганщину необыкновенно тупо. Были, конечно, процессiи съ красными и черными знаменами, были какiя-то рамалеванныя «колесницы» въ бумажныхъ цвѣтахъ, лентахъ и флагахъ, среди которыхъ стояли и пѣли, утѣшали «пролетарiатъ» актеры и актрисы въ оперно-народныхъ костюмахъ, были «живыя картины», изображавшiя «мощь и красоту рабочаго мiра», «братски» обнявшихся коммунистовъ, «грозныхъ» рабочихъ въ кожанныхъ передникахъ и «мирныхъ пейзанъ», — словомъ, все, что полагается, что инсценировано по приказу изъ Москвы, отъ этой гадины Луначарскаго. Гдѣ у нѣкотрыхъ большевиковъ кончается самое подлое издѣвательство надъ чернью, самая гнусная купля ея душъ и утробъ и гдѣ начинается извѣстная доля искренности, нервической восторженности? Какъ, напримѣръ, изломанъ и восторженъ Горькiй! Бывало на Рождествѣ на Капри (утрированно окая на нижегородскiй ладъ): «Нонче, ребята, айдате на пьяццу: тамъ, дьяволъ ихъ забери, публика будетъ необыкновеннѣйшiя штуки выкидывать, — вся, понимаете, пьяцца танцуетъ, мальчишки орутъ, какъ черти, расшибаютъ подъ самымъ носомъ достопочтеннѣйшихъ лавочниковъ хлопушки, ходятъ колесомъ, дудятъ въ тысячу дудокъ… Будетъ, понимаете, нѣсколько интереснѣйшихъ цеховыхъ процессiй, будутъ пѣть чудеснѣйшiя уличныя пѣсни…» И на зеленыхъ глазкахъ — слезы.

Передъ вечеромъ былъ на Екатерининской площа-

 

// 84

 

ди. Мрачно, мокро, памятникъ Екатерины съ головы до ногъ закутанъ, забинтованъ грязными, мокрыми тряпаками, увитъ веревками и залѣпленъ красными деревянными звѣздами. А противъ памятника чрезвычайка, въ мокромъ асфальтѣ жидкой кровью текутъ отраженiя отъ красныхъ флаговъ, обвисшихъ отъ дождя и особенно паскудныхъ.

Вечеромъ почти весь городъ въ темнотѣ: новое издѣвательство, новый декретъ — не смѣть зажигать электричества, хотя оно и есть. А керосину, свѣчей не достанешь нигдѣ, и вотъ только кое гдѣ видны сквозь ставни убогiе, сумрачные огоньки: коптятъ самодѣльные каганцы. Чье это издѣвательство? Разумѣется, въ концѣ концовъ, народное, ибо творится въ угоду народу. Помимо старика рабочаго у воротъ дома, гдѣ прежде были «Одесскiя Новости», въ первый день водворенiя большевиковъ. Вдругъ выскочила изъ-подъ воротъ орава мальчишекъ съ кипами только что отпечатанныхъ «извѣстiй» и съ криками: «На одесскихъ буржуевъ наложена контрибуцiя въ 500 миллiоновъ!»

Рабочiй захрипѣлъ, захлебнулся отъ ярости и злорадства: «Мало! Мало!» — Конечно, большевики настоящая «рабоче-крестьянская власть». Она «осуществляетъ завѣтнѣйшiя чаянiя народа». А ужъ извѣстно, каковы «чаянiя» у этого «народа», призываемаго теперь управлять мiромъ, ходомъ всей культуры, права, чести, совѣсти, религiи, искусства.

«Безъ всякихъ аннексiй и контрибуцiй съ Германiи!» — «Правильно, вѣрно!» — «Пятьсотъ миллiардовъ контрибуцiй съ Россiи!» — «Мало, мало!»

 

__________

 

// 85

 

«Лѣвые» всѣ «эксцессы» революцiи валятъ на старый режимъ, черносотенцы — на евреевъ. А народъ не виноватъ! Да и самъ народъ будетъ впослѣдствiи валить все на другого — на сосѣда и на еврея: «Что-жъ я? Что Илья, то и я. Это насъ жиды на все это дѣло подбили…»

 

19 Апрѣля.

Пошелъ, чтобы хоть чѣмъ нибудь себя разсѣять, дѣлать съѣстные запасы. Говорятъ, что все закроется, ничего не будетъ. И точно, въ лавкахъ, еще не закрывшихся, почти ничего нѣтъ, точно провалилось все куда-то. Случайно наткнулся въ лавочкѣ на Софiйской на кругъ качкавала. Цѣна дикая — 28 рублей фунтъ.

Былъ А. М. Федоровъ. Былъ очень прiятенъ, жаловался на свое бѣдственное положенiе. Въ самомъ дѣлѣ, исчезъ послѣднiй рессурсъ — кто же теперь сниметъ его дачку? Да и нельзя сдавать, она теперь «народное достоянiе». Всю жизнь работалъ, кое-какъ удалось купить клочекъ земли на истинно кровные гроши, построить (залѣзши въ долги) домикъ — и вотъ оказывается, что домикъ «народный», что тамъ будутъ жить вмѣстѣ съ твоей семьей, со всей твоей жизнью какiе-то «трудящiеся». Повѣситься можно отъ ярости!

Весь день упорный слухъ о взятiи румынами Тирасполя, о томъ, что Макензенъ уже въ Черновицахъ, и даже «о паденiи Петрограда». О, какъ люто всѣ хотятъ этого! И все, конечно, враки.

Вечеромъ съ Н. въ синагогѣ. Такъ все жутко и гадко вокругъ, что тянетъ въ церкви, въ эти послѣднiя убѣжища, еще не залитыя потопомъ грязи, звѣрства. Только слишкомъ много было оперы, хорошо только

 

// 86

 

порою: дико-страстные вопли, рыданiя, за которыми цѣлые вѣка скорби, безпрiютности, востокъ, древность, скитанiя — и Единый, передъ Коимъ можно излить душу то въ отчаянной, дѣтски-горестной жалобѣ, за душу хватающей своимъ крикомъ, то въ мрачномъ, свирѣпо-грозномъ, все понижающемся ревѣ.

Сейчасъ всѣ дома темны, въ темнотѣ весь городъ, кромѣ тѣхъ мѣстъ, гдѣ эти разбойничьи притоны, — тамъ пылаютъ люстры, слышны балалайки, видны стѣны, увѣшанныя черными знаменами, на которыхъ бѣлые черепа съ написями: «Смерть, смерть буржуямъ!»

Пишу при вонючей кухонной лампочкѣ, дожигаю остатки керосину. Какъ больно, какъ оскорбительно. Капрiйскiе мои прiятели, Луначарскiе и Горькiе, блюстители русской культуры и искусства, приходившiе въ священный гнѣвъ при каждомъ предостереженiи какой-нибудь «Новой Жизни» со стороны «царскихъ опричниковъ», что бы вы сдѣлали со мной теперь, захвативъ меня за этимъ преступнымъ писанiемъ при вонючемъ каганцѣ, или на томъ, какъ я буду воровски засовывать это писанiе въ щели карниза?

 

__________

 

Правъ былъ дворникъ (Москва, осень 17 года):

— Нѣтъ, простите! Нашъ долгъ былъ и есть — довести страну до учредительнаго собранiя!

Дворникъ, сидѣвшiй у воротъ и слышавшiй эти горячiя слова, — мимо него быстро шли и спорили, — горестно покачалъ головой:

 

// 87

 

— До чего въ самомъ дѣлѣ довели, сукины дѣти!

 

__________

 

— Сперва меньшевики, потомъ грузовики, потомъ большевики и броневики.

Грузовикъ — какимъ страшнымъ символомъ остался онъ для насъ, сколько этого грузовика въ нашихъ самыхъ тяжкихъ и ужасныхъ воспоминанiяхъ! Съ самаго перваго дня своего связалась революцiя съ этимъ ревущимъ и смердящимъ животнымъ, переполненнымъ сперва истеричками и похабной солдатней изъ дезертировъ, а потомъ отборными каторжанами.

Вся грубость современной культуры и ея «соцiальнаго пафоса» воплощена въ грузовикѣ.

 

__________

 

Говоритъ, кричитъ, заикаясь, со слюной во рту, глаза сквозь криво висящее пенснэ кажутся особенно яростными. Галстучекъ высоко вылѣзъ сзади на грязный бумажный воротничекъ, жилетъ до нельзя запакощенный, на плечахъ кургузаго пиджачка — перхоть, сальные жидкiе волосы всклокочены… И меня увѣряютъ, что эта гадюка одержима будто бы «пламенной, беззавѣтной любовью къ человѣку», «жаждой красоты, добра и справедливости»!

А его слушатели?

Весь день праздно стоящiй съ подсолнухами въ кулакѣ, весь день механически жрущiй эти подсолнухи

 

// 88

 

дезертиръ. Шинель въ накидку, картузъ на затылокъ. Широкiй, коротконогiй. Спокойно-нахаленъ, жретъ и отъ времени до времени задаетъ вопросы, — не говоритъ, а все только спрашиваетъ, и ни единому отвѣту не вѣритъ, во всемъ подозрѣваетъ брехню. И физически больно отъ отвращенiя къ нему, къ его толстымъ ляжкамъ въ толстомъ зимнемъ хаки, къ телячьимъ рѣсницамъ, къ молоку отъ нажеванныхъ подсолнуховъ на молодыхъ, животно-первобытныхъ губахъ.

 

__________

 

«Россiйская исторiя» Татищева:

«Братъ на брата, сыневе противъ отцевъ, рабы на господъ, другъ другу ищутъ умертвить единаго ради корыстолюбiя, похоти и власти, ища братъ брата достоянiя лишить, не вѣдуще, яко премудрый глаголетъ: ища чужого, о своемъ въ оный день возрыдаетъ…»

А сколько дурачковъ убѣждено, что въ россiйской исторiи произошелъ великiй «сдвигъ» къ чему то будто бы совершенно новому, доселѣ небывалому!

Вся бѣда (и страшная), что никто даже малѣйшаго подлиннаго понятiя о «россiской исторiи» не имѣлъ.

 

20 Апрѣля.

Кинулся къ газетамъ — ничего особеннаго. «Въ ровенскомъ направленiи попытка противника…» Кто-же, наконецъ, этотъ противникъ?

Тонъ газетъ все тотъ же, —высокопарно-площадной жаргонъ, — все тѣ же угрозы, остервенѣлое хвастовство, и все такъ плоско, лживо такъ явно, что не

 

// 89

 

вѣришь ни единому слову и живешь въ полной отрѣзанности отъ мiра, какъ на какомъ-то Чортовомъ островѣ.

Анюта говоритъ, что уже два дня не выдаютъ даже и этого ужаснаго гороховаго хлѣба, отъ котораго всѣ на дворѣ у насъ кричали отъ коликъ, и кому же не выдаютъ? — тому самому пролетарiату, котораго такъ забавляли позавчера. А на стѣнахъ воззванiя: «Граждане! Всѣ къ спорту!» Совершенно невѣроятно, а истинная правда. Почему къ спорту? Откуда залетѣлъ въ эти анафемскiе черепа еще спортъ?

Былъ Волошинъ. Помочь ему удрать въ Крымъ хотятъ черезъ «морского комиссара и командующаго черноморскимъ флотомъ», Немица, который, кстати сказать, поэтъ, «особенно хорошо пишущiй рондо и трiолеты». Выдумываютъ какую-то тайную «миссiю» въ Севастополь. Бѣда только въ томъ, что ее не на чемъ послать; весь флотъ Немица состоитъ изъ одного паруснаго дубка, а его не во всякую погоду пошлешь.

 

__________

 

Бѣшенство слуховъ: Петроградъ взятъ генераломъ Гурко, Колчакъ подъ Москвой, нѣмцы вотъ-вотъ будутъ въ Одессѣ…

Какая у всѣхъ свирѣпая жажда ихъ погибели! Нѣтъ той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы имъ. Если бъ въ городъ ворвался хоть самъ дьяволъ и буквально по горло ходилъ въ ихъ крови, половина Одессы рыдала бы отъ восторга.

 

// 90

 

Лжи столько, что задохнуться можно. Всѣ друзья, всѣ знакомые, о которыхъ прежде и подумать бы не смѣлъ, какъ о лгунахъ, лгутъ теперь на каждомъ шагу. Ни единая душа не можетъ не солгать, не можетъ не прибавить и своей лжи, своего искаженiя къ завѣдомо лживому слуху. И все это отъ нестерпимой жажды, чтобы было такъ, какъ нестерпимо хочется. Человѣкъ бредитъ, какъ горячечный, и, слушая этотъ бредъ, весь день все таки жадно вѣришь ему и заражаешься имъ. Иначе, кажется, не выжилъ бы и недѣли. И каждый день это самоодурманiванiе достигаетъ особой силы къ вечеру, — такой силы, что ложишься спать точно эфиромъ опоенный, почти съ полной вѣрой, что ночью непремѣнно что-нибудь случится, и такъ неистово, такъ крѣпко крестишься, молишься такъ напряженно, до боли во всемъ тѣлѣ, что кажется, не можетъ не помочь Богъ, чудо, силы небесныя. Засыпаешь, изнуренный отъ того невѣроятнаго напряженiя, съ которымъ просишь объ ихъ погибели и за тысячу верстъ, въ ночь, въ темноту, въ неизвѣстность шлешь всю свою душу къ роднымъ и близкимъ, свой страхъ за нихъ, свою любовь къ нимъ, свою муку, да сохранитъ и спасетъ ихъ Господь, — и вдругъ вскакиваешь среди ночи съ бѣшено заколотившимся сердцемъ: гдѣ-то трахъ-трахъ-трахъ, иногда гдѣ-то совсѣмъ близко, точно каменный градъ по крышамъ, — вотъ оно, что-то таки случилось, кто-то, можетъ быть, напалъ на городъ — и конецъ, крахъ этой проклятой жизни! А на утро опять отрезвленiе, тяжкое похмелье, кинулся къ газетамъ, — нѣтъ, ничего не случилось, все тотъ-же наглый и твердый крикъ, все новыя «победы». Свѣтитъ солнце, идутъ люди, стоятъ

 

// 91

 

у лавокъ очереди… и опять тупость, безнадежность, опять впереди пустой, долгiй день, да нѣтъ, не день, а дни, пустые, долгiе, ни на что ненужные! Зачѣмъ жить, для чего? Зачѣмъ дѣлать что-нибудь? Въ этомъ мiрѣ, въ ихъ мiрѣ, въ мiрѣ поголовнаго хама и звѣря, мнѣ ничего не нужно….

«У насъ совсѣмъ особая психика, о которой будутъ потомъ сто лѣтъ писать». Да мнѣ-то какое утѣшенiе отъ этого? Что мнѣ до того времени, когда отъ насъ даже праху не останется? «Этимъ записямъ цѣны не будетъ». А не все ли равно? Будетъ жить и черезъ сто лѣтъ все такая же человѣческая тварь, — теперь то я ужъ знаю ей цену!

 

__________

 

Ночь. Пишу слегка хмельной. Вечеромъ, съ видомъ заговорщика, пришелъ А. В. Васьковскiй, притворилъ дверь и шепотомъ наговорилъ такихъ вещей, такъ настаивалъ, что все, о чемъ говорили днемъ, есть сущая правда, что Петръ разволновался до красноты ушей, потомъ слазилъ подъ лѣстницу и вытащилъ двѣ бутылки вина. Я такъ слабъ отъ нервности, что захмелѣлъ отъ двухъ бокаловъ. Понимаю всю чушь этихъ слуховъ, — и все таки вѣрю и пишу дрожащими, холодными руками…

«Ахъ, мщенiя, мщенiя!», — какъ писалъ Батюшковъ послѣ пожара Москвы въ 1812 году.

 

__________

 

// 92

 

Савина писала лѣтомъ 15 года мужу съ Кавказа: «Ужели Господь попуститъ и наши солдатики, наши чудо-богатыри должны будутъ перенести этотъ стыдъ и горе — наше пораженiе!»

Что это было? Глупость, невѣжество, происходившее не только отъ незнанiя народа, но и отъ нежеланiя знать его? Все было. Да была и привычная корысть лжи, за которую такъ или иначе награждали. «Я вѣрю в русскiй народъ!» За это рукоплескали.

Извѣстная часть общества страдала такой лживостью особенно. Такъ извратились въ своей профессiи быть «друзьями народа, молодежи и всего свѣтлаго», что самимъ казалось, что они вполнѣ искренни. Я чуть не съ отрочества жилъ съ ними, былъ какъ будто вполнѣ съ ними, — и постоянно, поминутно возмущался, чувствуя ихъ лживость, и на меня часто кричали:

— Это онъ-то лживъ, этотъ кристальный человѣкъ, всю свою жизнь отдавшiй народу!?

Въ самомъ дѣлѣ: то, что называется «честный», красивый старикъ, очки, бѣлая большая борода, мягкая шляпа… Но вѣдь это лживость особая, самимъ человѣкомъ почти несознаваемая, привычная жизнь выдуманными чувствами, уже давно, разумѣется, ставшими второй натурой, а все-таки выдуманными.

Какое огромное количество такихъ «лгуновъ» въ моей памяти!

Необыкновенный сюжетъ для романа, и страшнаго романа.

 

__________

 

// 93

 

Какъ мы врали другъ другу, что наши «чудо-богатыри» — лучшiе въ мiрѣ патрiоты, храбрѣйшiе въ бою, нѣжнѣйшiе съ побѣжденнымъ врагомъ!

— Значитъ, ничего этого не было?

Нѣтъ, было. Но у кого? Есть два типа въ народѣ. Въ одномъ преобладаетъ Русь, въ другомъ —Чудь, Меря. Но и въ томъ и въ другомъ есть страшная перемѣнчивость настроенiй, обликовъ, «шаткость», какъ говорили въ старину. Народъ самъ сказалъ про себя: «изъ насъ, какъ изъ древа, — и дубина, и икона», — въ зависимости отъ обстоятельствъ, отъ того, кто это древо обрабатываетъ: Сергiй Радонежскiй или Емелька Пугачевъ. Если бы я эту «икону», эту Русь  не любилъ, не видалъ, изъ за чего же бы я такъ сходилъ съ ума всѣ эти годы, изъ за чего страдалъ такъ безпрерывно, такъ люто? А вѣдь говорили, что я только ненавижу. И кто же? Тѣ, которымъ, въ сущности, было совершенно наплевать на народъ, — если только онъ не былъ поводомъ для проявленiя ихъ прекрасныхъ чувствъ, — и котораго они не только не знали и не желали знать, но даже просто не замѣчали лицъ извозчиковъ, на которыхъ ѣздили въ какое-нибудь Вольно-Экономическое общество. Мнѣ Скабичевскiй признался однажды:

— Я никогда въ жизни не видалъ, какъ растетъ рожь. То есть, можетъ, и видѣлъ, да не обратилъ вниманiя.

А мужика, какъ отдѣльнаго человѣка, онъ видѣлъ? Онъ зналъ только «народъ», «человѣчество». Даже, знаменитая «помощь голодающимъ» происходила у насъ какъ-то литературно, только изъ жажды лишнiй разъ лягнуть правительство, подвести подъ него лиш-

 

// 94

 

нiй подкопъ. Страшно сказать, но правда: не будь народныхъ бѣдствiй, тысячи интеллигентовъ были бы прямо несчастнѣйшiе люди. Какъ же тогда засѣдать, протестовать, о чемъ кричать и писать? А безъ этого и жизнь не въ жизнь была.

Тоже и во время войны. Было въ сущности все то же жесточайшее равнодушiе къ народу. «Солдатики» были объектомъ забавы. И какъ сюсюкали надъ ними въ лазаретахъ, какъ ублажали ихъ конфетами, булками и даже балетными танцами! И сами солдатики тоже комедничали, прикидывались страшно благодарными, кроткими, страдающими покорно: — «что-жъ, сестрица, все Божья воля!» — и во всемъ поддакивали и сестрицамъ, и барынямъ съ конфетами, и репортерамъ, врали, что они въ восторгѣ отъ танцевъ Гельцеръ (насмотрѣвшись на которую однажды одинъ солдатикъ на мой вопросъ, что это такое по его мнѣнiю, отвѣтилъ: «Да чортъ… Чортомъ представляется, козлекаетъ…»)

Страшно равнодушны были къ народу во время войны, преступно врали объ его патрiотическомъ подъемѣ, даже тогда, когда уже и младенецъ не могъ не видѣть, что народу война осточертѣла. Откуда это равнодушiе? Между прочимъ, и отъ ужасно присущей намъ безпечности, легкомысленности, непривычки и нежеланiя быть серьезными въ самые серьезные моменты. Подумать только, до чего безпечно, спустя рукава, даже празднично отнеслась вся Россiя къ началу революцiи, къ величайшему во всей ея исторiи событiю, случившемуся во время величайшей въ мiрѣ войны!

Да, ужъ черезчуръ привольно, съ деревенской вольготностью, жили мы всѣ (въ томъ числѣ и мужики),

 

// 95

 

жили какъ бы въ богатѣйшей усадьбѣ, гдѣ даже и тотъ, кто былъ обдѣленъ, у кого были лапти разбиты, лежалъ, задеря эти лапти, съ полной безпечностью, благо потребности были дикарски ограничены.

«Мы всѣ учились понемногу, чему-нибудь и какъ-нибудь». Да и дѣлали мы тоже только кое-что, что придется, иногда очень горячо и очень талантливо, а все таки по большей части какъ Богъ на душу положитъ — одинъ Петербургъ подтягивалъ. Длительнымъ будничнымъ трудомъ мы брезговали, бѣлоручки были, въ сущности, страшные. А отсюда, между прочимъ, и идеализмъ нашъ, въ сущности, очень  барскiй, наша вѣчная оппозицiонность, критика всего и всѣхъ: критиковать-то вѣдь гораздо легче, чѣмъ работать. И вотъ:

— Ахъ, я задыхаюсь среди этой Николаевщины, не могу быть чиновникомъ, сидѣть рядомъ съ Акакiемъ Акакiевичемъ, — карету мнѣ, карету!

Отсюда Герцены, Чацкiе. Но отсюда же и Николка Сѣрый изъ моей «Деревни», — сидитъ на лавкѣ въ темной, холодной избѣ и ждетъ, когда подпадетъ какая-то «настоящая» работа,— сидитъ, ждетъ и томится. Какая это старая русская болѣзнь, это томленiе, эта скука, эта разбалованность — вѣчная надежда, что придетъ какая-то лягушка съ волшебнымъ кольцомъ и все за тебя сдѣлаетъ: стоитъ только выйти на крылечко и перекинуть съ руки на руку колечко!

Это родъ нервной болѣзни, а вовсе не знаменитые «запросы», будто бы происходящiе отъ нашихъ «глубинъ».

«Я ничего не сдѣлалъ, ибо всегда хотѣлъ сдѣлать больше обыкновеннаго».

 

// 96

 

Это признанiе Герцена.

Вспоминаются и другiя замѣчательныя его строки:

«Нами человѣчество протрезвляется, мы его похмелье… Мы канонизировали человѣчество… канонизировали революцiи… Нашимъ разочарованiемъ, нашимъ страданiемъ мы избавляемъ отъ скорбей слѣдующiя поколѣнiя…»

Нѣтъ, отрезвленiе еще далеко.

 

__________

 

Закрою глаза и все вижу какъ живого: ленты сзади матросской безкозырки, штаны съ огромными раструбами, на ногахъ бальныя туфельки отъ Вейса, зубы крѣпко сжаты, играетъ желваками челюстей… Во вѣкъ теперь не забуду, въ могилѣ буду переворачиваться!

 

21 Апрѣля.

«Ультиматумъ Раковскаго и Чичерина Румынiи, — въ 48 часовъ очистить Буковину и Бессарабiю!» Такъ неправдоподобно-глупо (даже если это все то же издѣвательство надъ чернью), что приходитъ въ голову: «Да ужъ не дѣлается ли все это по чьему-то приказу, нѣмецкому, что-ли, — съ цѣлью изо дня въ день позорить коммунистовъ, революцiонеровъ, вообще революцiю?» Затѣмъ: — «Отъ победы къ победе — новыя успехи доблестной красной армии. Растрел 26 черносотенцев в Одессе…»

Въ «Известияхъ», — охъ, какое проклятое правописанiе! — послѣ передовой объ ультиматумѣ, напечатанъ

 

// 97

 

поименный списокъ этихъ давдцати шести, разстрѣлянныхъ вчера, затѣмъ статейка о томъ, что «работа» въ одесской Чрезвычайкѣ «налаживается», что «работы вообще много», и наконецъ гордое заявленiе: «Вчера удалось добыть угля для отправки поезда въ Киевъ.» — Счастливый день! И послѣ ультиматума-то!

Ну, а если румыны не послушаются Раковскаго, что тогда? И какъ дьявольски однообразны всѣ эти клоунскiя выходки! Впрочемъ, можетъ быть, грубо инсценируется что нибудь, дается кому-то придирка? Кому-же именно?

Да, а «буржуи» ужъ совсѣмъ было повѣрили въ Петроградъ. Вѣдь говорили, что вотъ тотъ-то своими глазами видѣлъ телеграмму о занятiи Петрограда (послѣ того, какъ англичане будто бы подвезли хлѣба для него)…

Слухъ, что у насъ будетъ этотъ дикiй грабежъ, какой идетъ уже въ Кiевѣ, — «сборъ» одежды и обуви.

 

__________

 

Давеча прочиталъ про этотъ разстрѣлъ двадцати шести какъ-то тупо.

Сейчасъ въ какомъ-то столбнякѣ. Да, двадцать шесть, и вѣдь не когда нибудь, а вчера, у насъ, возлѣ меня. Какъ забыть, какъ это простить русскому народу? А все простится, все забудется. Впрочемъ и я — только стараюсь ужасаться, а по настоящему не могу, настоящей воспрiимчивости все таки не хватает. Въ этомъ и весь адскiй секретъ большевиковъ — убить

 

// 98

 

восприимчивость. Люди живутъ мѣрой, отмѣрена имъ и воприимчивость, воображенiе, — перешагни же мѣру. Это — какъ цѣны на хлѣбъ, на говядину. «Что? Три целковыхъ фунтъ!?» А назначь тысячу — и конецъ изумленiю, крику, столбнякъ, безчувственность. «Какъ? Семь повѣшенныхъ?!» — «Нѣтъ, милый, не семь, а семьсотъ!» — И ужъ тутъ непремѣнно столбнякъ — семерыхъ-то висящихъ еще можно представить себѣ, а попробуй-ка семьсотъ, даже семьдесятъ!

 

__________

 

Въ три часа — все время шелъ дождь, — выходили. Встрѣтили Полевицкую съ мужемъ. — «Ужасно ищу роль для себя въ мистерiи — такъ хотѣлось бы сыграть Богоматерь!» — О, Боже мой, Боже мой! Да, все это въ тѣснѣйшей связи съ большевизмомъ. Въ литературѣ, въ театрѣ онъ уже давнымъ давно…

Купилъ спичекъ, 6 рублей коробка, а мѣсяцъ тому назадъ стоили полтинникъ.

Когда выходишь, идешь какъ при началѣ тяжелой болѣзни.

 

__________

 

Сейчас (8 часовъ вечера, а по «совѣтскому» уже половина одиннадцатаго) закрывалъ, возвратясь съ прогулки, ставни: ломоть мѣсяца, совсѣмъ золотой, чисто блеститъ сквозь молодую зелень дерева подъ окномъ на очистившемся западномъ небѣ, тонкомъ и еще свѣтломъ.

 

// 99

 

Вышелъ въ семь, поминутно дождь, похоже на осеннiй вечеръ. Прошелъ по Херсонской, потомъ завернулъ къ Соборной площади. Еще свѣтло, а уже все закрыто, всѣ магазины, — тягостная, тревожащая душу пустота. Пока дошелъ до площади, дождь пересталъ, шелъ къ собору подъ молодой зеленью уже зацвѣтавшихъ каштановъ, по блестящему мокрому асфальту. Вспомнилъ мрачный вечеръ «перваго мая». А въ соборѣ вѣнчали, пѣлъ женскiй хоръ. Вошелъ и, какъ всегда за послѣднее время, эта церковная красота, этот островъ «стараго» мiра въ морѣ грязи, подлости и низости «новаго» тронули необыкновенно. Какое вечернее небо въ окнахъ! Въ алтарѣ, въ глубинѣ, окна уже лилово синѣли — любимое мое. Милыя, дѣвичьи личики у пѣвшихъ въ хорѣ, на головахъ бѣлыя покрывала съ золотымъ крестикомъ на лбу, въ рукахъ ноты и золотые огоньки маленькихъ восковыхъ свѣчей — все было такъ прелестно, что, слушая и глядя, очень плакалъ. Шелъ домой, — чувство легкости, молодости. И на ряду съ этимъ — какая тоска, какая боль!

 

__________

 

Когда вернулся, у насъ во дворѣ, въ квартирѣ милицiонера, играли на фортепьяно и танцевали. Встрѣтилъ Марусю, — въ сумеркахъ, наряженная, съ блестящими глазами, показалась очень хороша, — и на мгновенiе сердцемъ вспомнилъ то далекое, навозвратимое очарованiе, что испытывалъ когда-то въ ранней молодости, вотъ въ такой же апрѣльскiй вечеръ, въ деревенскомъ саду.

 

// 100

 

Маруся прошлымъ лѣтомъ жила у насъ на дачѣ кухаркой и цѣлый мѣсяцъ скрывала въ кухнѣ и кормила моимъ хлѣбомъ большевика, своего любовника, и я зналъ это, зналъ. Вотъ какова моя кровожадность, и въ этомъ все дѣло: быть такимъ же, какъ они, мы не можемъ. А разъ не можемъ, конецъ намъ!

Пишу при свѣтильничкѣ, — масло и поплавокъ въ банкѣ. Темь, копоть, порчу зрѣнiе.

Въ сущности, всѣмъ намъ давно пора повѣситься, — такъ мы забиты, замордованы, лишены всѣхъ правъ и законовъ, живемъ въ такомъ подломъ рабствѣ, среди непрестанныхъ заушенiй, издѣвательствъ.

 

Какое самообладанiе

У лошадей простого званiя,

Не обращающихъ вниманiя

На трудности существованiя!

 

Милый мальчикъ, царство небесное ему! (Это шутливые стихи одного молодого поэта, студента, поступившаго прошлой зимой въ полицейскiе, — идейно, — и убитаго большевиками). — Да, мы теперь лошади очень простого званiя.

 

__________

 

22 Апрѣля.

Вспомнился мерзкiй день съ дождемъ, снѣгомъ, грязью, — Москва, прошлый годъ, конецъ марта. Черезъ Кудринскую площадь тянутся бѣдныя похороны — и вдругъ, бѣшено стрѣляя мотоциклетомъ, вы-

 

// 101

 

летаетъ съ Никитской животное въ кожаномъ картузѣ и кожаной курткѣ, на лету грозитъ, машетъ огромнымъ револьверомъ и обдаетъ грязью несущихъ гробъ:

— Долой съ дороги!

Несущiе шарахаются въ сторону и, спотыкаясь, тряся гробъ, бѣгутъ со всѣхъ ногъ. А на углу стоитъ старуха и, согнувшись, плачетъ такъ горько, что я невольно прiостанавливаюсь и начинаю утѣшать, успокаивать. Я бормочу: — «ну будетъ, будетъ, Богъ съ тобой!» — спрашиваю: — «родня, вѣрно, покойникъ-то?» А старуха хочетъ передохнуть, одолѣть слезы и наконецъ съ трудомъ выговариваетъ:

— Нѣтъ… Чужой… Завидую…

И еще вспомнилось. Москва, конецъ марта позапрошлаго года. Большой, толстый князь Трубецкой кричитъ, театрально сжимая свои маленькiе кулачки:

— Помните, господа: пгусскiй сапогъ безжалостно газдавитъ нѣжные гостки гусской свободы! Всѣ на защиту ея!

Устами князя говорили тогда сотни тысячъ устъ. Нечего сказать, нашли для кого защищать «русскую свободу!»

Зимой 18 года тѣ же сотни тысячъ возложили всѣ свои упованiя на сапсенiе (только уже не русской свободы) именно черезъ нѣмцевъ. Вся Москва бредила ихъ приходомъ.

 

__________

 

Понедѣльникъ, газетъ нѣтъ, отдыхъ въ моемъ помѣшательствѣ (длящемся съ самаго начала войны)

 

// 102

 

на чтенiи ихъ. Зачѣмъ я надъ собой звѣрствую, рву себѣ сердце этимъ чтенiемъ?

На рѣдкость твердо увѣрены всѣ эти Пѣшехоновы, что только имъ принадлежитъ рѣшенiе россiйской судьбы. И когда же? Когда они должны были бы въ тартарары провалиться хотя бы отъ одного стыда за все то, что они явили на диво всему мiру за свое шестимѣсячное царствованiе въ 17 году.

 

__________

 

Совершенно нестерпимъ большевистскiй жаргонъ. А каковъ былъ вообще языкъ нашихъ лѣвыхъ? Съ цинизмомъ, доходящимъ до грацiи… Нынче брюнетъ, завтра блондинъ… Чтенiе въ сердцахъ… Учинить допросъ съ пристрастiемъ… Или — или: третьяго не дано… Сдѣлать надлежащiе выводы… Кому сiе вѣдать надлежитъ… Вариться въ собственномъ соку… Ловкость рукъ… Нововременскiе молодцы… А это употребленiе съ какой-то яко-бы ядовитѣйшей иронiей (неизвѣстно надъ чѣмъ и надъ кѣмъ) высокаго стиля? Вѣдь даже у Короленко (особенно въ письмахъ) это на каждомъ шагу. Непремѣнно не лошадь, а Россинантъ, вмѣсто «я сѣлъ писать» — «я осѣдлалъ своего Пегаса», жандармы — «мундиры небеснаго цвѣта». Кстати о Короленко. Лѣтомъ 17 года какую громовую статью напечаталъ онъ въ «Русскихъ[1] Вѣдомостяхъ» въ защиту Раковскаго!

 

___________

 

// 103

 

По вечерамъ жутко мистически. Еще свѣтло, а часы показываютъ что-то нелѣпое, ночное. Фонарей не зажигаютъ. Но на всякихъ «правительственныхъ» учрежденiяхъ, на чрезвычайкахъ, на театрахъ и клубахъ «имени Троцкаго», «имени Свердлова», «имени Ленина» прозрачно говорятъ, какъ какiя-то медузы, стеклянныя розовыя звѣзды. И по странно пустымъ, еще свѣтлымъ улицамъ, на автомобиляхъ, на лихачахъ, — очень часто съ разряженными дѣвками, — мчится въ эти клубы и театры (глядѣть на своихъ крѣпостныхъ актеровъ) всякая красная аристократiя: матросы съ огромными браунингами на поясѣ, карманные воры, уголовные злодѣи и какiе-то бритые щеголи во френчахъ, въ развратнѣйшихъ галифе, въ франтовскихъ сапогахъ непремѣнно при шпорахъ, всѣ съ золотыми зубами и большими, темными, кокаинистическими глазами… Но жутко и днемъ. Весь огромный городъ не живетъ, сидитъ по домамъ, выходитъ на улицу мало. Городъ чувстует себя завоеваннымъ и завоеваннымъ какъ будто какимъ-то особымъ народомъ, который кажется гораздо болѣе страшнымъ, чѣмъ, я думаю, казались нашимъ предкамъ печенѣги. А завоеватель шатается, торгуетъ съ лотковъ, плюетъ сѣмечками, «кроет матомъ». По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая для развлеченiя гробъ какого-нибудь жулика, выдаваемаго непремѣнно за «павшаго борца» (лежитъ въ красномъ гробу, а впереди оркестры и сотни красныхъ и черныхъ знаменъ), или чернѣютъ кучки играющихъ на гармоньяхъ, пляшущихъ и вскрикивающихъ:

Эй, яблочко,

Куда котишься!

 

// 104

 

Вообще, какъ только городъ становится «краснымъ», тотчасъ рѣзко мѣняется толпа, наполняющая улицы. Совершается нѣкiй подборъ лицъ, улица преображается.

Какъ потрясалъ меня этотъ подборъ въ Москвѣ! Изъ-за этого больше всего и уѣхалъ оттуда.

Теперь то же самое въ Одессѣ — съ сасмаго того праздничнаго дня, когда въ городъ вступила «революцiонно-народная армiя» и когда даже на извозчичьихъ лошадяхъ какъ жаръ горѣли красные банты и ленты.

На этихъ лицахъ прежде всего нѣтъ обыденности, простоты. Всѣ они почти сплошь рѣзко отталкивающiя, пугающiя злой тупостью, какимъ-то угрюмо-халуйскимъ вызовомъ всему и всѣмъ.

И вотъ ужъ третiй годъ идетъ нѣчто чудовищное. Третiй годъ только низость, только грязь, только звѣрство. Ну, хоть бы на смѣхъ, на потѣху что-нибудь ужъ не то что хорошее, а просто обыкновенное, что-нибудь просто другое!

 

__________

 

«Нельзя огуломъ хаять народъ!»

А «бѣлыхъ», конечно, можно.

Народу, революцiи все прощается, — «все это только эксцессы».

А у бѣлыхъ, у которыхъ все отнято, поругано, изнасиловано, убито, — родина, родныя колыбели и могилы, матери, отцы, сестры, — «эксцессовъ», конечно, быть не должно.

 

__________

 

// 105

«Революцiя — стихiя…»

Землятрясенiе, чума, холера тоже стихiи. Однако никто не прославляетъ ихъ, никто не канонизируетъ, съ ними борются. А революцiи всегда «углубляютъ».

«Народъ, давшiй Пушкина, Толстого».

А бѣлые не народъ.

«Салтычиха, крѣпостники, зубры…» Какая вѣковая низость — шулерничать этой Салтычихой, самой обыкновенной сумасшедшей. А декабристы, а знаменитый московскiй университетъ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, завоеватели и колонизаторы Кавказа, всѣ эти западники и славянофилы, дѣятели «эпохи великихъ реформъ», «кающiйся дворянинъ», первые народовольцы, Государственная Дума? А редакторы знаменитыхъ журналовъ? А весь цвѣтъ русской литературы? А ея герои? Ни одна страна въ мiрѣ не дала такого дворянства.

«Разложенiе бѣлыхъ…»

Какая чудовищная дерзость говорить это послѣ того небывалаго въ мiрѣ «разложенiя», которое явилъ «красный» народъ.

 

___________

 

Впрочемъ, многое и отъ глупости. Толстой говорилъ, что девять десятыхъ дурныхъ человѣческихъ поступковъ объясняется исключительно глупостью.

— Въ моей молодости, разсказывалъ онъ, былъ у насъ прiятель, бѣдный человѣкъ, вдругъ купившiй однажды на послѣднiе гроши заводную металлическую канарейку. Мы голову сломали, ища объясненiя этому

 

// 106

 

нелѣпому поступку, пока не вспомнили, что прiятель нашъ просто ужасно глупъ.

 

23 Апрѣля.

Каждое утро дѣлаю усилiя одѣваться спокойно, преодолѣвать нетерпѣнiе къ газетамъ — и все напрасно. Напрасно старался и нынче. Холодъ, дождь, и все таки побѣжалъ за этой мерзостью и опять истратилъ на нихъ цѣлыхъ пять цѣлковыхъ. Что Петербургъ? Что ультиматумъ румынамъ? Ни о томъ, ни о другомъ, конечно, ни слова. Крупно: «Колчаку Волги не видать!» Затѣмъ: образовалось «Временное Рабоче-Крестьянское Правительство» Бессарабiи. Нансенъ проситъ «Совѣтъ Четырехъ» о хлѣбѣ для Россiи, гдѣ «ежемѣсячно умираютъ отъ голода и болѣзней сотни тысячъ», Абрашка-Гармонистъ (Регининъ изъ «Виржевки») продолжаетъ забавлять красноармейцевъ: «Тутъ вскочилъ какъ ошарашенный Колчакъ и присѣлъ отъ перепуга на столчакъ», «въ Парижѣ баррикады, старый палачъ Клемансо въ паникѣ», болгарскiй коммунистъ Клемансо въ паникѣ», болгарскiй коммунистъ Касановъ «объявилъ войну Францiи», — такъ буквально и сказано! — въ одесскiй портъ вчера пришло посыльное французское судно, а «блокада продолжается, французы останавливаютъ даже парусники…» Всѣ въ городѣ диву даются, стараясь понять поведенiе французовъ, и всѣ бѣгаютъ на Николаевскiй бульваръ смотрѣть на французскiй миноносецъ, сѣрѣющiй вдали на совершенно пустомъ морѣ, и дрожатъ: какъ-бы не ушелъ, избавь Богъ! Все кажется, что есть хоть какая-то защита, что, въ случаѣ какихъ-нибудь ужъ слишкомъ чрезмѣрныхъ звѣрствъ надъ нами, миноносецъ можетъ начать стрѣ-

 

// 107

 

лять… что если онъ уйдетъ, ужъ всему конецъ, полный ужасъ, полная пустота мiра…

Весь вечеръ сидѣлъ Волошинъ. Очень хвалилъ этого морского комиссара Нѣмица, — «онъ видитъ и вѣритъ, что идетъ объединенiе и строительство Россiи». Читалъ свои переводы изъ Верхарна. Опять думаю: Верхарнъ большой талантъ, но, прочитавъ десятокъ его стиховъ, начинаешь задыхаться отъ этого дьявольскаго  однообразiя прiемовъ, дикихъ преувеличенiй, сумасшедшаго, «большевисткаго» нажима на воображенiе читателя.

 

__________

 

Русская литература развращена за послѣднiя десятилѣтiя необыкновенно. Улица, толпа начала играть очень большую роль. Все — и литература особенно — выходитъ на улицу, связывается съ нею и подпадаетъ подъ ея влiянiе. И улица развращаетъ, нервируетъ уже хотя бы по одному тому, что она страшно неумѣренна въ своихъ хвалахъ, если ей угождаютъ. Въ русской литературѣ теперь только «генiи». Изумительный урожай! Генiй Брюсовъ, генiй Горькiй, генiй Игорь Сѣверянинъ, Блокъ, Бѣлый… Какъ тутъ быть спокойнымъ, когда такъ легко и быстро можно выскочить въ генiи? И всякiй норовитъ плечомъ пробиться впередъ, ошеломить, обратить на себя вниманiе.

Вотъ и Волошинъ. Позавчера онъ звалъ на Россiю «Ангела Мщенiя», который долженъ былъ «въ сердце дѣвушки вложить востргъ убiйства и въ душу дѣтскую кровавыя мечты». А вчера онъ былъ бѣлогвардейцемъ, а нынче готовъ пѣть большевиковъ. Мнѣ

 

// 108

 

онъ пытался за послѣднiе дни вдолбить слѣдующее: чѣмъъ хуже, тѣмъ лучше, ибо есть девять серафимовъ, которые сходятъ на землю и входятъ въ насъ, дабы принять съ нами распятiе и горѣнiе, изъ коего возникаютъ новые, прокаленные, просвѣтленные лики. Я ему посовѣтовалъ выбрать для этихъ бесѣдъ кого-нибудь поглупѣе.

А. К. Толстой когда-то писалъ: «Когда  я вспомню о красотѣ нашей исторiи до проклятыхъ монголовъ, мнѣ хочется броситься на землю и кататься отъ отчаянiя.» Въ русской литературѣ еще вчера были Пушкины, Толстые, а теперь почти одни «проклятые монголы».

 

Ночь на 24 Апрѣля.

Послѣднiй разъ я былъ въ Петербургѣ въ началѣ апрѣля 17 года. Въ мiрѣ тогда уже произошло нѣчто невообразимое: брошена была на полный произволъ судьбы — и не когда-нибудь, а во время величайшей мiровой войны — величайшая на землѣ страна. Еще на три тысячи верстъ тянулись на западѣ окопы, но они уже стали простсыми ямами: дѣло было кончено, и конечно такой чепухой, которой еще не бывало, ибо власть надъ этими тремя тысячами верстъ, надъ вооруженной ордой, въ которую превращалась многомиллiонная армiя, уже переходила въ руки «комиссаровъ» изъ жрналистовъ въ родѣ Соболя, Iорданскаго. Но не менѣе страшно было и на всемъ прочемъ пространствѣ Россiи, гдѣ вдругъ оборвалась громадная, вѣками налаженная жизнь и воцарилось какое-то недоумѣнное существованiе, безпричинная праздность и

 

// 109

 

противоестественная свобода отъ всего, чѣмъ живо человѣческое общество.

Я прiѣхалъ въ Петербургъ, вышелъ изъ вагона, пошелъ по вокзалу: здѣсь, въ Петербургѣ было какъ будто еще страшнѣе, чѣмъ въ Москвѣ, какъ будто еще больше народа, совершенно не знающаго, что ему дѣлать, и совершенно безсмысленно шатавшагося по всѣмъ вокзальнымъ помѣщенiямъ. Я вышелъ на крыльцо, чтобы взять извозчика: извозчикъ тоже не зналъ, что ему дѣлать, — везти или не везти, — и не зналъ, какую назначить цѣну.

— Въ Европейскую, — сказалъ я.

Онъ подумалъ и отвѣтилъ наугадъ:

— Двадцать цѣлковыхъ.

Цѣна была по тѣмъ временамъ еще совершенно нелѣпая. Но я согласился, сѣлъ и поѣхалъ — и не узналъ Петербурга.

Въ Москвѣ жизни уже не было, хотя и шла со стороны новыхъ властителей сумасшедшая по своей безтолковости и горячкѣ имитацiя какого-то будто-бы новаго строя, новаго чина и даже парада жизни. То же но еще въ превосходной степени было и въ Петербургѣ. Непрерывно шли совѣщанiя, засѣданiя, митинги, одинъ за другимъ издавались воззванiя, декреты, неистово работалъ знаменитый «прямой проводъ» — и кто только ни кричалъ, ни командировалъ тогда по этому проводу! — по Невскому то и дѣло проносились правительственныя машины съ красными флажками, грохотали переполненные грузовики, не въ мѣру бойко и четко отбивали шагъ какiе-то отряды съ красными знаменами и музыкой… Невскiй былъ затопленъ сѣрой толпой, солдатней въ шинеляхъ въ накид-

 

// 110

 

ку, неработающими рабочими, гулящей прислугой и всякими ярыгами, торговавшими съ лотковъ и папиросами, и красными бантами, и похабными карточками, и сластями, и всѣмъ, чего просишь. А на троттуарахъ былъ соръ, шелуха подсолнуховъ, а на мостовой лежалъ навозный ледъ, были горбы и ухабы. И на полпути извозчикъ неожиданно сказалъ мнѣ то, что тогда говорили уже многiе мужики съ бородами:

— Теперь народъ, какъ скотина безъ пастуха, все перегадитъ и самаго себя погубитъ.

Я спросилъ:

— Такъ что же дѣлать?

— Дѣлать? — сказалъ онъ. — Дѣлать теперь нечего. Теперь шабашъ. Теперь правительства нѣту.

Я взглянулъ вокругъ, на этотъ Петербургъ… «Правильно, шабашъ.» Но въ глубинѣ-то души я еще на что-то надѣялся и въ полное отсутствiе правительства все таки еще не совсѣмъ вѣрилъ.

Не вѣрить однако нельзя было.

Я въ Петербургѣ почувствовалъ это особенно живо: въ тысячелѣтнемъ и огромномъ домѣ нашемъ случилась великая смерть, и домъ былъ теперь растворенъ, рскрытъ настежъ и полонъ несмѣтной праздной толпой, для которой уже не стало ничего святого и запретнаго ни въ какомъ изъ его покоевъ. И среди этой толпы носились наслѣдники покойника, шальные отъ заботъ, распоряженiй, которыхъ однако никто не слушалъ. Толпа шаталась изъ покоя въ покой, изъ комнаты въ комнату, ни на минуту не переставая грызть и жевать подсолнухи, пока еще только поглядывая, до поры до времени помалкивая. А наслѣдники носились и безъ умолку говорили, всячески къ ней подлаживались,

 

// 111

 

увѣряли ее и самихъ себя, что это именно она, державная толпа, навсегда разбила «оковы» въ своемъ «священномъ гнѣвѣ», и все старались внушить и себѣ и ей, что на самомъ-то дѣлѣ они ничуть не наслѣдники, а такъ только — временные распорядители, будто-бы ею-же самой на то уполномоченные.

Я видѣлъ Марсово Поле, на которомъ только что совершили, какъ нѣкое традицiонное жертвоприношенiе революцiи, комедiю похоронъ будто бы павшихъ за свободу героевъ. Что нужды, что это было, собственно, издѣвательство надъ мертвыми, что они были лишены честнаго христiанскаго погребенiя, заколочены въ гроба почему-то красные и противоестественно закопаны въ самомъ центрѣ города живыхъ! Комедiю продѣлали съ полнымъ легкомыслiемъ и, оскорбивъ скромный прахъ никому невѣдомыхъ покойниковъ высокопарнымъ краснорѣчiемъ, изъ края въ край изрыли и истоптали великолѣпную площадь, обезобразили ее буграми, натыкали на ней высокихъ голыхъ шестовъ въ длиннѣйшихъ и узкихъ черныхъ тряпкахъ и зачѣмъ-то огородили ее досчастыми заборами, на скорую руку сколоченными и мерзкими не менѣе шестовъ своей дикарской простотой.

Я видѣлъ очень большое собранѣе на открытiи выставки финскихъ картинъ. До картинъ ли было намъ тогда! Но вотъ оказалось, что до картинъ. Старались, чтобы народу на открытiи было какъ можно больше, и собрался «весь Петербургъ» во главѣ съ нѣкоторыми новыми министрами, знаменитыми думскими депутатами, и всѣ просто умоляли финновъ послать къ чорту Россiю и жить на собственной волѣ: не умѣю иначе опредѣлить тотъ восторгъ, съ которымъ гово-

 

// 112

 

рились рѣчи финнамъ по поводу «зари свободы, засiявшей надъ Финляндiей». И изъ оконъ того богатаго особняка, въ которомъ происходило все это и который стоялъ какъ разъ возлѣ Марсова Поля, я опять глядѣлъ на это страшное могильное позорище, въ которое превратили его.

А затѣмъ я былъ еще на одномъ торжествѣ въ честь той же Финляндiи, — на банкетѣ въ честь финновъ послѣ открытiя выставки. И, Богъ мой, до чего ладно и многозначительно связалось все то, что я видѣлъ въ Петербургѣ, съ тѣмъ гомерическимъ безобразiемъ, въ которое вылился банкетъ! Собрались на него все тѣ же — весь «цвѣтъ русской интеллигенцiи», то есть знаменитые художники, артисты, писатели, общественные дѣятели, новые министры и одинъ высокiй иностранный представитель, именно посолъ Францiи. Но надо всѣми возобладалъ — поэтъ Маяковскiй. Я сидѣлъ съ Горькимъ и финскимъ художникомъ Галленомъ. И началъ Маяковскiй съ того, что безъ всякаго приглашенiя подошелъ къ намъ, вдвинулъ стулъ между нами и сталъ ѣсть съ нашихъ тарелокъ и пить изъ нашихъ бокаловъ. Галленъ глядѣлъ на него во всѣ глаза — такъ, какъ глядѣлъ бы онъ, вѣроятно, на лошадь, если бы ее, напримѣръ, ввели въ эту банкетную залу. Горькiй хохоталъ. Я отодвинулся. Маяковскiй это замѣтилъ.

— Вы меня очень ненавидите? — весело спросилъ онъ меня.

Я безъ всякаго стѣсненiя отвѣтилъ, что нѣтъ: слишкомъ было бы много чести ему. Онъ уже было раскрылъ свой корытообразный ротъ, чтобы еще что-то спросилъ меня, но тутъ поднялся для оффицiальнаго

 

// 113

 

тоста министръ иностранныхъ дѣлъ, и Маяковскiй кинулся къ нему, къ серединѣ стола. А тамъ онъ вскочилъ на стулъ и такъ похабно заоралъ что-то, что министръ оцѣпенѣлъ. Черезъ секунду, оправившись, онъ снова провозгласилъ: «Господа!» Но Маяковскiй заоралъ пуще прежняго. И министръ, сдѣлавъ еще одну и столь же безплодную попытку, развелъ руками и сѣлъ. Но только онъ сѣлъ, какъ всталъ французскiй посолъ. Очевидно, онъ былъ вполнѣ увѣренъ, что уже передъ нимъ-то русскiй хулиганъ не можетъ не стушеваться. Не тутъ-то было! Маяковскiй мгновенно заглушилъ его еще болѣе зычнымъ ревомъ. Но мало того: къ безмѣрному изумленiю посла, вдругъ пришла въ дикое и безсмысленное неистовство и вся зала: зараженные Маяковскимъ, всѣ ни съ того, ни съ сего заорали и себѣ, стали бить сапогами въ полъ, кулаками по столу, стали хохотать, выть, визжать, хрюкать и — тушить электричество. И вдругъ все покрылъ истинно трагическiй вопль какого-то финскаго художника, похожаго на бритаго моржа. Уже хмельной и смертельно блѣдный, онъ, очевидно, потрясенный до глубины души этимъ излишествомъ свинства, и желая выразить свой протестъ противъ него, сталъ что есть силы и буквально со слезами кричать одно изъ немногихъ русскихъ словъ, ему извѣстныхъ:

— Много! Многоо! Многоо! Многоо!

И еще одно торжество случилось тогда въ Петербургѣ — прiѣздъ Ленина. «Добро пожаловать!» — сказалъ ему Горькiй въ своей газетѣ. И онъ пожаловалъ — въ качествѣ еще одного притязателя на наслѣдство. Притязанiя его были весьма серьезны и откровенны. Однако его встрѣтили на вокзалѣ почет-

 

// 114

 

нымъ карауломъ и музыкой и позволили затесаться въ одинъ изъ лучшихъ петербургскихъ домовъ, ничуть, конечно, ему не принадлежащiй.

«Много»? Да какъ сказать? Вѣдь шелъ тогда у насъ пиръ на весь мiръ, и трезвы-то на пиру были только Ленины и Маяковскiе.

Одноглазый Полифемъ, къ которому попалъ Одиссей въ своихъ странствiяхъ, намѣревался сожрать Одиссея, Ленинъ и Маяковскiй (котораго еще въ гимназiи пророчески прозвали Идiотомъ Полифемовичемъ) были оба тоже довольно прожорливы и весьма сильны своимъ одноглазiемъ. И тотъ и другой нѣкоторое время казались всѣмъ только площадными шутами. Но недаромъ Маяковскiй назвался футуристомъ, то есть человѣкомъ будущаго: полифемское будущее Россiи принадлежало несомнѣнно имъ, Маяковскимъ, Ленинымъ. Маяковскiй утробой почуялъ, во что вообще превратится вскорѣ русскiй пиръ тѣхъ дней и какъ великолѣпно заткнетъ ротъ всѣмъ прочимъ трибунамъ Ленинъ съ балкона Кшесинской: еще великолѣпнѣе, чѣмъ сдѣлалъ это онъ самъ, на пиру въ честь готовой послать насъ къ чорту Финляндiи!

Въ мирѣ была тогда Пасха, весна, и удивительная весна: даже въ Петербургѣ стояли такiе прекрасные дни, какихъ не запомнишь. А надо всѣми моими тогдашними чувствами преобладала безмѣрная печаль. Передъ отъѣздомъ былъ я въ Петропавловскомъ соборѣ. Все было настежъ — и крѣпостныя ворота, и соборныя двери. И всюду бродилъ праздный народъ, посматривая и поплевывая сѣмечками. Походилъ и я по собору, посмотрѣлъ на царскiя гробницы, земнымъ поклономъ простился съ ними, а выйдя на паперть,

 

// 115

 

долго стоялъ въ оцѣпенѣнiи: вся безграничная весенняя Россiя развернулась передъ моимъ умственнымъ взглядомъ. Весна, пасхальные колокола звали къ чувствамъ радостнымъ, воскреснымъ. Но зiяла въ мiрѣ необъятная могила. Смерть была въ этой веснѣ, послѣднее цѣлованiе…

 

__________

 

«Разочарованiя, говоритъ Герценъ, мiръ не зналъ до великой французской революцiи, скепсисъ пришелъ вмѣстѣ съ республикой 1792 года.»

Что до насъ, то мы должны унести съ собой въ могилу разочарованiе величайшее въ мiрѣ.

 

___________

 

Перечиталъ написанное. Нѣтъ, вѣроятно, еще можно было спастись. Развратъ тогда охватилъ еще только главным образомъ города. Въ деревнѣ былъ еще нѣкоторый разумъ, стыдъ. Вспомнилъ свои прежнiя записи, вынулъ и развернулъ: вотъ, напримѣръ[2], 5 мая 1917 года:

Былъ на мельницѣ. Много мужиковъ, нѣсколько бабъ. Громкiй разговоръ подъ шумъ мельницы. Возлѣ притолки, прислонясь къ ней и внимательно слушая Колю, наклонивъ ухо и глядя въ землю, стоитъ высокiй мужикъ съ опущенными плечами, съ черной курчавой бородой и нѣжнымъ румянцемъ, уходящимъ въ волосы. Шапка надвинута на бѣлый хрящъ носа. Коля разсказываетъ, что солдаты никого не призна-

 

// 116

 

ютъ и уходятъ съ фронта. Мужикъ вдругъ встрепенулся и, уставившись въ него черными блестящими глазами, яростно заговорилъ:

— Вотъ, вотъ! Вотъ они, сукины дѣти! Кто ихъ распустилъ? Кому они тутъ нужны? Ихъ, сукиныхъ дѣтей, арестовать надо!

Въ это время, верхомъ на сѣрой лошади, подъѣхалъ молодой солдатъ въ хаки и стеганыхъ штанахъ, напѣвая и насвистывая. Мужикъ кинулся на него:

— Вотъ онъ! Видишь, катается! Кто его пустилъ? Зачѣмъ его собирали, зачѣмъ его обряжали?

Солдатъ слѣзъ, привязалъ лошадь и на раскоряченныхъ ногахъ, съ притворно беззаботнымъ видомъ, вошелъ въ мельницу.

— Что-жъ мало навоевалъ? — закричалъ за нимъ мужикъ. — Ты что-жъ, казенную шапку, казенные портки надѣлъ дома сидѣть? (Солдатъ съ неловкой улыбкой обернулся). Ты бы ужъ лучше совсѣмъ туда не ѣздилъ, сволочь ты этакая! Возьму вотъ, сдеру съ тебя портки и сапоги да головой όбъ-стѣну! Радъ, что начальства теперь у васъ нѣту, подлецъ! Зачѣмъ тебя отецъ съ матерью кормили?

Мужики подхватили, поднялся общiй негодующiй крикъ. Солдатъ съ неловкой усмѣшкой, стараясь быть презрительнымъ, пожималъ плечами.

 

24 Апрѣля.

Вчера ночью выдумалъ прятать эти замѣтки такъ хорошо, что кажется самъ чортъ не найдетъ. Впрочемъ, чортъ теперь мальчишка и щенокъ. Все таки могутъ найти, и тогда не сдобровать мнѣ. Въ «Извѣстiяхъ» обо мнѣ уже писали: «Давно пора обратить

 

// 117

 

вниманiе на этого академика съ лицомъ гоголевскаго сочельника, вспомнить, какъ онъ воспѣвалъ приходъ въ Одессу французовъ!»

 

__________

 

Посмотрѣлъ газеты. Все тотъ же балаганъ. «Бессарабское рабоче-крестьянское правительство опубликовало вчера манифестъ, объявляющiй войну Румынiи. Но это не хищническая война имперiалистовъ…» и т. д.

Статья Троцкаго «о необходимости добить Колчака». Конечно, это первая необходимость и не только для Троцкаго, но и для всѣхъ, которые ради погибели «проклятаго прошлаго» готовы на погибель хоть половины русскаго народа.

 

__________

 

Въ Одессѣ народъ очень ждалъ большевиковъ — «наши идутъ». Ждали и многiе обыватели — надоѣла смѣна властей, ужъ хоть что нибудь одно, да, вѣроятно, и жизнь дешевле будетъ. И охъ какъ нарвались всѣ! Ну, да ничего, привыкнутъ. Какъ тотъ старикъ мужикъ, что купилъ себѣ на ярмаркѣ очки такой силы, что у него отъ нихъ слезы градомъ брызнули.

— Макаръ, да ты съ ума сошелъ! Вѣдь ты ослѣпнешь, вѣдь они тебѣ совсѣмъ не по глазамъ!

— Кто, баринъ? Очки-то? Ничего, они оглядятся…

 

// 118

 

Волошинъ разсказывалъ, что предсѣдатель одесской чрезвычайки Сѣверный (сынъ одесскаго доктора Юзефовича) говорилъ ему:

— Простить себѣ не могу, что упустилъ Колчака, который былъ у меня однажды въ рукахъ!

Болѣе оскорбительнаго я за всю мою жизнь не слыхалъ.

 

___________

 

Дыбенко… Чеховъ однажды сказалъ мнѣ:

— Вотъ чудесная фамилiя для матроса: Кошкодавленко.

Дыбенко стоитъ Кошкодавленки.

О Колонтай (разсказывалъ вчера Н. Н.):

— Я ее знаю очень хорошо. Была когда-то похожа на ангела. Съ утра надѣвала самое простенькое платьице и скакала въ рабочiя трущебы — «на работу». А воротясь домой, брала ванну, надѣвала голубенькую рубашечку — и шмыгъ съ коробкой конфетъ въ кровать къ подругѣ: «Ну давай, дружокъ, поболтаемъ теперь всласть!»

Судебная и психiатрическая медицина давно знаетъ и этотъ (ангелоподобный) типъ среди прирожденныхъ преступницъ и проститутокъ.

 

__________

 

Изъ «Извѣстiй»:

— Крестьяне говорятъ: дайте намъ коммуну, лишь бы избавьте насъ отъ кадетовъ…

 

// 119

 

У дверей «Политуправленiя» стоитъ огромный плакатъ. Краснокожая баба, съ бѣшенымъ дикарскимъ рыломъ, съ яростно оскаленными зубами, съ разбѣгу всадила вилы въ задъ убѣгающаго генерала. Изъ зада хлещетъ кровь. Подпись:

— Не зарись, Деникинъ, на чужую замлю!

«Не зарись» должно обозначать «не зарься».

 

__________

 

По приказу самого Архангела Михаила никогда не приму большевицкаго правописанiя. Ужъ хотя бы по одному тому, что никогда человѣческая рука не писала ничего подобнаго тому, что пишется теперь по этому правописанiю.

 

___________

 

Подумать только: надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду я служить въ какой-нибудь Пролеткультъ! Надо еще доказывать, что нельзя сидѣть рядомъ съ чрезвычайкой, гдѣ чуть не каждый часъ кому нибудь проламываютъ голову, и просвѣщать насчетъ «послѣднихъ достиженiй въ инструментовкѣ стиха» какую-нибудь хряпу съ мокрыми отъ пота руками! Да порази ее проказа до семьдесятъ седьмого колѣна, если она даже и «антерисуется» стихами!

Вообще, теперь самое страшное, самое ужасное и позорное даже не сами ужасы и позоры, а то, что надо

 

// 120

 

разъяснять ихъ, спорить о томъ, хороши они или дурны. Это-ли не крайнiй ужасъ, что я долженъ доказывать, напримѣръ, то, что лучше тысячу разъ околѣть съ голоду, чѣмъ обучать эту хряпу ямбамъ и хореямъ, дабы она могла воспѣвать, какъ ея сотоварищи грабятъ, бьютъ, насилуютъ, пакостятъ въ церквахъ, вырѣзываютъ ремни изъ офицерскихъ спинъ, вѣнчаютъ съ кобылами священниковъ!

Кстати объ одесской чрезвычайкѣ. Тамъ теперь новая манера пристрѣливать — надъ клозетной чашкой.

А у «предсѣдателя» этой чрезвычайки, у Сѣвернаго, «кристальная душа», по словамъ Волошина. А познакомился съ нимъ Волошинъ, — всего нѣсколько дней тому назадъ, — «въ гостиной одной хорошенькой женщины».

 

__________

 

Анюта говоритъ:

— Пригнали красноармейцевъ изъ Россiи.

Знаю, уже нѣкоторыхъ видѣлъ. Нынче встрѣтилъ опять одного — толстомордаго, коротконогаго, у котораго при разговорѣ поднимается лѣвый уголъ губы. Страшный типъ. Я былъ надъ спускомъ въ портъ въ концѣ Торговой, онъ лежалъ съ другимъ солдатомъ на оградѣ, съ обезьяньей быстротой щелкалъ подсолнухами, исподлобья поглядывая на меня. Зачѣмъ я, несчастный, хожу туда? Смотрѣть на пустой рейдъ, на море, все тая надежду на спасенiе съ той стороны!

 

___________

 

// 121

 

Кончилъ воспоминанiя Булгакова. Толстой говорилъ ему:

— Курсистки, читающiя Горькаго и Андреева, искренно вѣрятъ, что не могутъ постигнуть ихъ глубины… Прочелъ прологъ къ «Анатэмѣ» — полная безсмыслица… Что у нихъ у всѣхъ въ головахъ, у всѣхъ этихъ Брюсовыхъ, Бѣлыхъ?

Чеховъ тоже не понималъ, что. На людяхъ говорилъ, что «чудесно», а дома хохоталъ: «Ахъ, такiе сякiе! Ихъ бы въ арестантскiя роты отдать!» И про Андреева: «Прочитаю двѣ страницы, — надо два часа гулять на свѣжемъ воздухѣ!»

Толстой говорилъ:

— Теперь успѣхъ въ литературѣ достигается только глупостью и наглостью.

Онъ забылъ помощь критиковъ.

Кто они, эти критики?

На врачебный консилiумъ зовутъ врачей, на юридическую консультацiю — юристовъ, желѣзнодорожный мостъ оцѣниваютъ инженеры, домъ — архитекторы, а вотъ художество всякiй, кто хочетъ, люди, часто совершенно противоположные по натурѣ всякому художеству. И слушаютъ только ихъ. А отзывъ Толстыхъ въ грошъ не ставится, — отзывъ какъ разъ тѣхъ, которые прежде всего обладаютъ огромнымъ критическимъ чутьемъ, ибо написанiе каждаго слова въ «Войнѣ и мирѣ[3]» есть въ то же самое время и строжайшее взвѣшиванiе, тончайшая оцѣнка каждаго слова.

 

___________

 

// 122

 

Когда совсѣмъ падаешь духомъ отъ полной безнадежности, ловишь себя на сокровенной мечтѣ, что все таки настанетъ же когда нибудь день отмщенiя и общаго, всечеловѣческаго проклятiя теперешнимъ днямъ. Нельзя быть безъ этой надежды. Да, но во что можно вѣрить теперь, когда раскрылась такая несказанно страшная правда о человѣкѣ?

Все будетъ забыто и даже прославлено! И прежде всего литература поможетъ, которая что угодно исказитъ, какъ это сдѣлало, напримѣръ, съ французской революцiей то вреднѣйшее на землѣ племя, что называется поэтами, въ которомъ на одного истиннаго святого всегда приходится десять тысячъ пустосвятовъ, выродковъ и шарлатановъ.

 

Блаженъ, кто посѣтилъ сей мiръ

Въ его минуты роковыя!

 

Да, мы надо всѣмъ, даже и надъ тѣмъ несказаннымъ, что творится сейчасъ, мудримъ, философствуемъ. Все-то у насъ не веревка, а «вервiе», какъ у того крыловскаго мудреца, что полетѣлъ въ яму, но и въ ямѣ продолжалъ свою элоквенцiю. Вѣдь вотъ и до сихъ поръ споримъ, напримѣръ, о Блокѣ: впрямь его ярыги, убившiе уличную дѣвку, суть апостолы или все-таки не совсѣмъ? Михрютка, дробящiй дубиной венецiанское зеркало, у насъ непремѣнно гуннъ, скифъ, и мы вполнѣ утѣшаемся, налѣпивъ на него этотъ ярлыкъ.

Вообще, литературный подходъ къ жизни просто отравилъ насъ. Что, напримѣръ, сдѣлали мы съ той громадной и разнообразнѣйшей жизнью, которой жила Россiя послѣднее столѣтiе? Разбили, раздѣлили ее на

 

// 123

 

десятилѣтiя — двадцатые, тридцатые, сороковые, шестидесятые годы — и каждое десятилѣтiе опредѣлили его литературнымъ героемъ: Чацкiй, Онѣгинъ, Печоринъ, Базаровъ… Это-ли не курамъ на смѣхъ, особенно ежели вспомнить, что героямъ этимъ было одному «осьмнадцать» лѣтъ, другому девятнадцать, третьему, самому старшему, двадцать!

 

__________

 

Газеты зовутъ въ походъ на Европу. Вспомнилось: осень 14 года, собранiе московскихъ интеллигентовъ въ Юридическомъ Обществѣ. Горькiй, зеленѣя отъ волненiя, говоритъ рѣчь:

— Я боюсь русской побѣды, того, что дикая Россiя навалится стомиллiоннымъ брюхомъ на Европу!

Теперь это брюхо большевицкое, и онъ уже не боится.

Рядомъ съ этимъ есть въ газетахъ и «предупрежденiе»: «Въ связи съ полнымъ истощенiемъ топлива, электричества скоро не будетъ.» Итакъ, въ одинъ мѣсяцъ все обработали: ни фабрикъ, ни желѣзныхъ дорогъ, ни трамваевъ, ни воды, ни хлѣба, ни одежды — ничего!

Да, да — «вотъ выйдутъ семь коровъ тощихъ и пожрутъ семь тучныхъ, но сами отъ того не станутъ тучнѣе».

Сейчасъ (одиннадцатый часъ, ночь) открылъ окно, выглянулъ на улицу: луна низко, за домами, нигдѣ ни души и такъ тихо, что слышно, какъ гдѣ-то на мосто-

 

// 124

 

вой грызетъ кость собака, — и откуда только могла она взять эту кость? Вотъ дожили, — даже кости дивишься!

Перечитываю «Обрывъ». Длинно, но какъ умно, крѣпко. Все таки дѣлаю усилiя, чтобы читать — такъ противны теперь эти Марки Волоховы. Сколько хамовъ пошло отъ этого Марка! «Что же это вы залѣзли въ чужой садъ и ѣдите чужiя яблоки?» — «А что это значитъ: чужой, чужiя? И почему мнѣ не ѣсть, если хочется?» Маркъ истинно генiальное созданiе, и вотъ оно, изумительное дѣло художниковъ: такъ чудесно схватываетъ, концентрируетъ и воплощаетъ человѣкъ типическое, разсѣянное въ воздухѣ, что во сто кратъ усиливаетъ его существованiе и влiянiе — и часто совершенно наперекоръ своей задачѣ. Хотѣлъ высмѣять пережитокъ рыцарства — и сдѣлалъ Донъ-Кихота, и уже не отъ жизни, а отъ этого несуществующаго Донъ-Кихота начинаютъ рождаться сотни живыхъ Донъ-Кихотовъ. Хотѣлъ казнить марковщину — и наплодилъ тысячи Марковъ, которые плодились уже не отъ жизни, а отъ книги. — Вообще, какъ отдѣлить реальное отъ того, что даетъ книга, театръ, кинемотографъ? Очень многiе живые участвовали въ моей жизни и воздѣйствовали на меня, вѣроятно, гораздо менѣе, чѣмъ герои Шекспира, Толстого. А въ жизнь другихъ входитъ Шерлокъ, въ жизнь горничной — та, которую она видѣла въ автомобилѣ на экранѣ.

 

25 Апрѣля.

Вчера поздно вечеромъ, вмѣстѣ съ «комиссаромъ» нашего дома, явились измѣрять въ длину, ширину и

 

// 125

 

высоту всѣ наши комнаты «на предметъ уплотненiя пролетарiатомъ». Всѣ комнаты всего города измѣряютъ, проклятыя обезьяны, остервенѣло катающiя чурбанъ! Я не проронилъ ни слова, молча лежалъ на диванѣ, пока мѣрили у меня, но такъ взволновался отъ этого новаго издѣвательства, что сердце стукало съ перерывами и больно пульсировала жила на лбу. Да, это даромъ для сердца не пройдетъ. А какое оно было здоровое, и насколько бы еще меня хватило, сколько бы я могъ еще сдѣлать!

«Комиссаръ» нашего дома сдѣлался «комиссаромъ» только потому, что моложе всѣхъ квартирантовъ и совсѣмъ простого званiя. Принялъ комиссарскiй санъ изъ страху; человѣкъ скромный, робкiй и теперь дрожитъ при одномъ словѣ «революцiонный трибуналъ», бѣгаетъ по всему дому, умоляя исполнять декреты, — умѣютъ нагонять страхъ, ужасъ эти негодяи, сами всячески подчеркиваютъ, афишируютъ свое звѣрство! А у меня совершенно ощутимая боль возлѣ лѣваго соска даже отъ одинхъ такихъ словъ, какъ «революцiонный трибуналъ». Почему комиссаръ, почему трибуналъ, а не просто судъ? Все потому, что только подъ защитой такихъ священно-революцiонныыхъ словъ можно такъ смѣло шагать по колѣно въ крови, что, благодаря имъ, даже наиболѣе разумные и пристойные революцiонеры, приходящiе въ негодованiе отъ обычнаго грабежа, воровства, убiйства, отлично понимающiе, что надо вязать, тащить въ полицiю босяка, который схватилъ за горло прохожаго въ обычное время, отъ восторга захлебываются передъ этимъ босякомъ, если онъ дѣлаетъ то же самое во время, называемое революцiоннымъ, хотя вѣдь всегда имѣетъ босякъ полнѣйшее право ска-

 

// 126

 

зать, что онъ осуществляетъ «гнѣвъ низовъ, жертвъ соцiальной несправедливости».

 

__________

 

Когда дописывалъ предыдущiя слова — стукъ въ парадную дверь, черезъ секунду превратившiйся въ бѣшеный. Отворилъ — опять комиссаръ и толпа товарищей и красноармейцевъ. Съ поспѣшной грубостью требуютъ выдать лишнiе матрацы. Сказалъ, что лишнихъ нѣтъ, — вошли, посмотрѣли и ушли. И опять омертвѣнiе головы, опять сердцебiенiе, дрожь въ отвалившихся отъ бѣшенства, отъ обиды рукахъ и ногахъ.

Внезапная музыка во дворѣ — бродячая нѣмецкая гармонiя, еврей въ шляпѣ и женщина. Играютъ польку, — и какъ все странно, некстати теперь!

День солнечный, почти такой же холодный, какъ вчера. Облака, но небо синее, дерево во дворѣ уже густое, темно-зеленое, яркое.

Во дворѣ, когда отбирали матрацы, кухарки кричали (про насъ): «Ничего, ничего, хорошо, пускай поспятъ на дранкахъ, на доскахъ!»

Былъ В. Катаевъ (молодой писатель). Цинизмъ нынешнихъ молодыхъ людей прямо невѣроятенъ. Говорилъ: «За 100 тысячъ убью кого угодно. Я хочу хорошо ѣсть, хочу имѣть хорошую шляпу, отличные ботинки…»

Вышелъ съ Катаевымъ, чтобы пройтись, и вдругъ на минуту всѣмъ существомъ почувствовалъ очарованiе весны, чего въ нынѣшнемъ году (въ первый разъ въ жизни), не чувствовалъ совсѣмъ. Почувствовалъ

 

// 127

 

кромѣ того, какое-то внезапное расширенiе зрѣнiя: — и тѣлеснаго, и духовнаго, — необыкновенную силу и ясность его. Необыкновенно коротка показалась Дерибасовская, необыкновенно близки самыя дальнiя зданiя, замыкающiя ее, а потомъ Екатерининская, закутанный тряпками памятникъ, домъ Левашова, гдѣ теперь чрезвычайка, и море — маленькое, плоское, все какъ на ладони. И съ какой-то живостью, ясностью, съ какой-то отрѣшенностью, въ которой уже не было ни скорби, ни ужаса, а было только какое-то веселое отчаянiе, вдругъ осозналъ ужъ какъ будто совсѣмъ до конца все, что творится и въ Одессѣ и во всей Россiи.

Когда выходилъ изъ дома, слышалъ, какъ дворникъ говорилъ кому-то:

— А эти коммунисты, какiе постели ограбляютъ, одна послѣдняя сволочь. Его самогономъ надуютъ, дадутъ папиросъ, — онъ отца родного угробитъ!

Все такъ, но есть несомнѣнно и помѣшательство. И все, что видѣлъ по пути, удивительно подтверждало это. И особенно то, на что (какъ нарочно) наткнулся на Пушкинской: отъ вокзала, навстрѣчу мнѣ, промчался бѣшаный автомобиль и въ немъ, среди кучи товарищей, совершенно бѣшеный студентъ съ винтовкой въ рукахъ: весь полетъ, расширенные глаза дико воззрились впередъ, худъ смертельно, черты лица до неправдоподобности тонки, остры, за плечами треплются концы краснаго башлыка… Вообще, студентовъ видишь не рѣдко: спѣшитъ куда-то, весь растерзанъ, въ грязной ночной рубахѣ подъ старой распахнувшейся шинелью, на лохматой головѣ слинявшiй картузъ, на ногахъ сбитые башмаки, на плечѣ виситъ внизъ ду-

 

// 128

 

ломъ винтовка на веревкѣ… Впрочемъ, чортъ его знаетъ — студентъ ли онъ на самомъ дѣлѣ.

Да хорошо и все прочее. Случается, что, напримѣръ, выходитъ изъ воротъ бывшей Крымской гостиницы (противъ чрезвычайки) отрядъ солдатъ, а по мосту идутъ женщины: тогда весь отрядъ вдругъ останавливается — и съ хохотомъ мочится, оборотясь къ нимъ. А этотъ громадный плакатъ на чрезвычайкѣ? Нарисованы ступени, на верхней — тронъ, отъ трона текутъ потоки крови. Подпись:

 

Мы кровью народной залитые троны

Кровью нашихъ враговъ обагримъ!

 

А на площади, возлѣ Думы, еще и до сихъ поръ бьютъ въ глаза проклятымъ краснымъ цвѣтомъ первомайскiя трибуны. А дальше высится нѣчто непостижимое по своей гнусности, загадочности и сложности, — нѣчто сбитое изъ досокъ, очевидно, по какому-то футуристическому рисунку, и всячески размалеванное, цѣлый домъ какой-то, суживающiйся кверху, съ какими-то сквозными воротами. А по Дерибасовской опять плакаты: два рабочихъ крутятъ прессъ, а подъ прессомъ лежитъ раздавленный буржуй, изо рта котораго и изъ зада лентами лѣзутъ золотыя монеты. А толпа? Какая, прежде всего, грязь! Сколько старыхъ, до нельзя запакощенныхъ солдатскихъ шинелей, сколько порыжѣвшихъ обмотокъ на ногахъ и сальныхъ картузовъ, которыми точно улицу подметали, на вшивыхъ головахъ! И какой ужасъ беретъ, какъ подумаешь, сколько теперь народу ходитъ въ одеждѣ, содранной съ убитыхъ, съ труповъ!

 

// 129

 

А въ красноармейцахъ главное — распущенность. Въ зубахъ папироска, глаза мутные, наглые, картузъ на затылокъ, на лобъ падаетъ «шевелюръ». Одѣты въ какую-то сборную рвань. Иногда мундиръ 70-хъ годовъ, иногда, ни съ того ни съ сего, красныя рейтузы и при этомъ пѣхотная шинель и громадная старозавѣтная сабля.

Часовые сидятъ у входовъ реквизированныхъ домовъ въ креслахъ въ самыхъ изломанныхъ позахъ. Иногда сидитъ просто босякъ, на поясѣ браунингъ, съ одного боку виситъ нѣмецкiй тесакъ, съ другого кинжалъ.

Чтобы топить водопроводъ, эти «строители новой жизни» распорядились ломать знаменитую одесскую эстокаду, тотъ многоверстный деревянный каналъ въ порту, по которому шла ссыпка хлѣба. И сами-же жалуются въ «Извѣстiяхъ»: «эстокаду растаскиваетъ кто попало!» Рубятъ, обрубаютъ на топку и деревья — уже на многихъ улицахъ торчатъ въ два ряда голые стволы. Красноармейцы, чтобы ставить самовары, отламываютъ отъ винтовокъ и колютъ на щепки приклады.

Возвратясь домой, пересмотрѣлъ давно валяющуюся у меня лубочную книжечку: «Библiотека трудового народа. Пѣсни народнаго гнѣва. Одесса, 1917 г.» Да, это и тутъ есть:

 

Кровью народной залитые троны

Мы кровью нашихъ враговъ обагримъ,

Месть безпощадная всѣмъ супостатамъ,

Смерть паразитамъ трудящихся массъ!

 

Есть «Рабочая Марсельеза», «Варшавянка», «Ин-

 

// 130

 

тернацiоналъ», «Народовольческiй гимнъ», «Красное знамя»… И все злобно, кроваво до нельзя, лживо до тошноты, плоско, убого до невѣроятiя:

 

— Мы пошлемъ всѣмъ злодѣямъ проклятье,

На борьбу всѣхъ борцовъ позовемъ…

— Вихри враждебные вѣютъ надъ нами…

Но мы поднимемъ гордо и смѣло

Знамя борьбы за рабочее дѣло…

— Мы въ плуги мечъ перекуемъ

И новой жизнью заживемъ…

 

Боже мой, что это вообще было! Какое страшное противоестественное дѣло дѣлалось надъ цѣлыми поколѣнiями мальчиковъ и дѣвочекъ, долбившихъ Иванюкова и Маркса, возившихся съ тайными типографiями, со сборами на «красный крестъ» и съ «литературой», безстыдно притворявшихся, что они умираютъ отъ любви къ Пахомамъ и къ Сидорамъ, и поминутно разжигавшихъ въ себѣ ненависть къ помѣщику, къ фабриканту, къ обывателю, ко всѣмъ этимъ «кровопiйцамъ, паукамъ, угнетателямъ, деспотамъ, сатрапамъ, мѣщанамъ, обскурантамъ, рыцарямъ тьмы и насилiя»!

 

________

 

Да, повальное сумасшествiе. Что въ головѣ у народа? На дняхъ шелъ по Елизаветинской. Сидятъ часовые возлѣ подъѣзда реквизированнаго дома, играютъ затворами винтовокъ и одинъ говоритъ другому:

 

// 131

— А Петербургъ весь подъ стекляннымъ потолкомъ будетъ… Такъ что ни снѣгъ ни дождь, ни что…

 

_________

 

Недавно встрѣтилъ на улицѣ проф. Щепкина, «комиссара народнаго просвѣщенiя». Движется медленно, съ идiотической тупостью глядя впередъ. На плечахъ насквозь пропыленная тальма съ громаднымъ сальнымъ пятномъ на спинѣ. Шляпа тоже такая, что смотрѣть тошно. Грязнѣйшiй бумажный воротничекъ, подпирающiй сзади цѣлый вулканъ, гнойный фурункулъ, и толстый старый галстухъ, выкрашенный красной масляной краской.

Разсказываютъ, что Фельдманъ говорилъ рѣчь каким-то крестьянскимъ «депутатамъ»:

— Товарищи, скоро во всемъ свѣтѣ будетъ власть совѣтовъ!

И вдругъ голосъ изъ толпы этихъ депутатовъ:

— Сего не буде!

Фельдманъ яростно:

— Это почему?

— Жидивъ не хвате!

Ничего, не безпокойтесь: хватитъ Щепкиныхъ.

 

26 Апрѣля.

Проснулся въ шесть, отъ сердцебiенiя.

Идя за газетами, слышалъ проклятiя какой-то бабы: въ корзинѣ у нея небольшая рыба — 80 рублей!

Въ газетахъ изъ Москвы: погрузка дровъ на всѣхъ ж.-д. упала на 50 процентовъ... Наркомпросъ рѣшилъ

 

// 132

 

реставрировать памятники искусства… Индiя охвачена большевизмомъ…

«Извѣстiя» завели почтовый ящикъ:

— Гражданину Губерману. Такъ война съ колчаковской и деникинской сволочью, по вашему, братоубiйственная?

— Товарищу А. Хвалы Россiи, хотя бы и совѣтской, не имѣютъ ничего общаго съ марксистскимъ подходомъ къ вопросу.

— Гражданкѣ Гликманъ. Вы все еще не уяснили себѣ, что тотъ строй, при которомъ за деньги можно имѣть все, но безъ денегъ погибать съ голоду, навсегда отжилъ свой вѣкъ?

Ходили на Николаевскiй бульваръ. Весеннiя бѣлыя облака, огромная и ясная картина — пустой рейдъ, прелестныя краски дальнихъ береговъ, крѣпкая синяя зыбь моря… Встрѣтили Осиповича и Юшкевича. Опять все то же: дѣлаютъ безразличное лицо и быстро, вполголоса: «Тирасполь взятъ нѣмцами и румынами, — теперь это уже фактъ. Взятъ и Петербургъ…»

Въ три часа вошла съ испуганнымъ лицомъ Анюта:

— Правда, что нѣмцы входятъ въ Одессу? Весь народъ говоритъ, будто всю Одессу окружили. Они сами завели большевиковъ, теперь имъ приказали ихъ уничтожить и за это на 15 лѣтъ отдаютъ имъ насъ. Вотъ бы хорошо!

Что такое? Вѣроятно, дикiй вздоръ, но все таки взволновался до дрожи и холода рукъ. Чтобы успокоиться, сталъ читать рукопись Овсянико-Куликовскаго, его воспоминанiя о Драгомановѣ, Зиберѣ, П. Лавровѣ. Все дивные люди, какъ всегда у Куликовскаго.

 

// 133

 

Пишетъ: «Творецъ изъ лучшаго эфира создалъ живыя души ихъ…» О Господи! И это на старости лѣтъ!

Потомъ читалъ Ренана. «L'homme fut des milliers d'années un fou, après avoir été des milliers d’années un animal.»

 

27 Апрѣля.

«Извѣстiя»: «Контръ-революцiонеры сидятъ и думаютъ великую думу, какъ бы запутать пролетарiевъ коммунистовъ… узкiе лбы ихъ покрылись морщинами, рты раскрылись, изъ-подъ толстыхъ отвислыхъ губъ этихъ Ѳедулъ Ѳедулычей желтѣютъ зубы… Комики, ей Богу, или просто жулье кабацкое, шантажное…»

Въ «Голосѣ Красноармейца» жирно:

«Тов. Подвойскiй отдалъ приказъ о наступленiи на Румынiю… Румынскiе разбойники съ своимъ кровавымъ королемъ схватили за горло молодую совѣтскую республику Венгрiи, чтобы потушить революцiю, охватившую всю Европу.»

Резолюцiя изъ Вознесенска:

«Мы, красноармейцы-вознесенцы, борясь за освобожденiе всего мiра, протестуемъ противъ наглаго антисемитизма!»

Въ Кiевѣ «приступлено къ уничтоженiю памятника Александра Второго.» Знакомое занятiе. Вѣдь еще съ марта 17 года начали сдирать орлы, гербы…

Опять слухъ, что Петербургъ взятъ, Будапештъ тоже. Для слуховъ выработались уже трафаретные прiемы: «Прiѣхалъ одинъ знакомый моего знакомаго…»

 

________

 

// 134

 

Огромная новость. Пришли взволнованные Радецкiй и Кайранскiй.

— На Одессу идетъ Григорьевъ!

— Какой Григорьевъ?

— Тотъ самый, что прогналъ союзниковъ изъ Одессы. Теперь соединился съ Махно и бьетъ большевиковъ. А на Кiевъ идетъ Зеленый. «Бей жидовъ и коммунистовъ, за вѣру и отечество!» Я самъ, такъ сказать, жидъ, но пусть хоть самъ дьяволъ придетъ. Мнѣ вчера С. говоритъ, что онъ демократъ, что онъ противъ всякихъ интервенцiй, вмѣшательствъ. А я ему: а что бы вы сказали противъ нихъ, если бы шелъ всероссiйскiй еврейскiй погромъ?

 

28 Апрѣля.

Такъ и есть!

«Во избежанiе циркулирующихъ въ городѣ слуховъ, штабъ третьей украинской совѣтской армiи объявляетъ, что атаманъ Григорьевъ, собравъ кучку приверженцевъ, провозгласилъ себя гетманомъ и объявилъ войну совѣтскому правительству…»

Затѣмъ приказъ Авсѣенко-Антонова:

«Бѣлогвардейская сволочь стремится разстроить красную силу, натравить ее на мирное населенiе… Подлый предатель родины, подлый слуга враговъ нашихъ Каинъ долженъ быть уничтоженъ, какъ бѣшенная собака… раздавленъ и вбитъ, какъ черви, въ землю, которую онъ опоганилъ…»

Затѣмъ воззванiе членовъ военно-революцiоннаго совѣта:

«Всѣмъ, всѣмъ, всѣмъ! Дѣти трудового народа соцiалистической Украины! Авантюристъ, пьяница, при-

 

// 135

 

служникъ своры стараго режима, поповъ и помѣщиковъ, маменькиныхъ сынковъ, Григорьевъ, открылъ свою настоящую личину, окружилъ себя стаей черныхъ вороновъ съ засаленными рожами… Проповѣдуетъ о томъ, якобы большевики желаютъ запречь въ коммуну… межъ тѣмъ какъ коммунисты никого не заставляютъ вступать, а только разъясняютъ, какъ всякiй тоже знаетъ, что не дѣло большевиковъ распинать Христа, который училъ тому же и, будучи Спаситель, возсталъ противъ богачей… Такая нелѣпая провокацiя, сочиненная въ пьяномъ видѣ, конечно, не могла подѣйствовать… Ура, долой авантюриста, который вздумалъ выкупаться въ крови проголодавшихся рабочихъ… Мы должны изловить сутенеровъ и предателей и предать ихъ въ руки рабочихъ и крестьянъ…» Подписано такъ: «Товарищи Дятко, Голубенко, Щаденко». — Это въ родѣ того, какъ если бы я подписался: господинъ Бунинъ.

Вообще утро большого волненiя. Былъ Юшкевичъ. Очень боится еврейскаго погрома. Юдофобство въ городѣ лютое.

Да, еще, — «изъ мѣстной жизни»: «Вчера по постановленiю военно-революцiоннаго трибунала разстрѣляно 18 контръ-революцiонеровъ».

Паника и отчаянныя звѣрства. «Вся буржуазiя берется на учетъ». Какъ это понимать?

 

_________

 

Выходилъ на закатѣ, встрѣтилъ Розенталя, говоритъ, на Соборной площади кто-то бросилъ бомбу.

 

// 136

 

Прошелъ съ нимъ, зашелъ къ Л. Тамъ изъ оконъ весеннiй розовый западъ среди блѣдно-синихъ тучъ. Потомъ, уже въ сумеркахъ, на Дерибасовской. На одной сторонѣ очень много народа, на другой пусто, злые крики солдатъ: «Товарищи, на другую сторону!» Бѣшено промчалось нѣсколько автомобилей, тревожный рожокъ кареты скорой помощи, пронеслись два верховыхъ, за ними съ лаемъ собака… Дальше совсѣмъ не пускаютъ.

Ѳома сообщилъ, что послѣзавтра будетъ «чистое свѣтопредставленiе»: «День мирнаго возстанiя», грабежъ всѣхъ буржуевъ поголовно.

 

30 Апрѣля.

Ужасное утро! Пошелъ къ Д., онъ въ двухъ штанахъ, въ двухъ рубашкахъ, говоритъ, что «день мирнаго возстанiя» уже начался, грабежъ уже идетъ: боится, что отнимутъ вторую пару штановъ.

Вышли вмѣстѣ. По Дерибасовской несется отрядъ всадниковъ, среди нихъ автомобиль, съ воемъ, переходящимъ въ самую высокую ноту[4]. Встрѣтили Овсянико-Куликовскаго. Говоритъ: «Душу раздирающiе слухи, всю ночь шли разстрѣлы, сейчасъ грабятъ».

 

________

 

Три часа. Опять ходилъ въ городъ: «день мирнаго возстанiя» внезапно отмѣненъ. Будто бы рабочiе возстали. Начали было грабить и ихъ, а у нихъ у самихъ куча награбленнаго. Встрѣчали выстрѣлами, кипяткомъ, каменьями.

 

// 137

 

Ужасная гроза, градъ, ливень, отстаивался подъ воротами. Съ ревомъ неслись грузовики, полные товарищей съ винтовками. Подъ ворота вошли два солдата. Одинъ большой, гнутый, картузъ на затылокъ, лопаетъ колбасу, отрывая куски прямо зубами, а лѣвой рукой похлопываетъ себя ниже живота:

— Вотъ она, моя коммуна-то! Я такъ прямо и сказалъ ему: не кричите, ваше iерусалимское благородiе, она у меня подъ пузомъ виситъ…

 

1 Мая.

Очень встревожены, и не только въ Одессѣ, но и въ Кiевѣ и въ самой Москвѣ. Дошло дѣло даже до воззванiя «Чрезвычайнаго, уполномоченнаго совѣта обороны Л. Каменева: Всѣмъ, всѣмъ, всѣмъ! Еще одно усилiе и рабоче-крестьянская власть завоюетъ мiръ. Въ этотъ моментъ предатель Григорьевъ хочетъ всадить рабочее-крестьянской власти ножъ въ спину…»

Приходилъ «комиссаръ» дома провѣрять, сколько мнѣ лѣтъ, всѣхъ буржуевъ хотятъ гнать въ «тыловое ополченiе».

Весь день холодный дождь. Вечеромъ зашелъ къ С. Юшкевичу: устраивается при какомъ-то «военномъ отдѣлѣ» театръ для товарищей, и онъ, боясь входить единолично въ совѣтъ этого театра, втягиваетъ въ него и меня. Сумасшедшiй! Возвращался[5] подъ дождемъ, по темному и мрачному городу. Кое-гдѣ дѣвки, мальчишки красноармейцы, хохотъ, щелканье орѣховъ.

 

2 Мая.

Еврейскiй погромъ на Большомъ Фонтанѣ, учиненный одесскими красноармейцами.

 

// 138

 

Были Овсянико-Куликовскiй и писатель Киппенъ. Разсказывали подробности. На Б. Фонтанѣ убито 14 комиссаровъ и человѣкъ 30 простыхъ евреевъ. Разгромлено много лавочекъ. Врывались ночью, стаскивали съ кроватей и убивали кого попало. Люди бѣжали въ степь, бросались въ море, а за ними, гонялись и стрѣляли, ‑ шла настоящая охота. Киппенъ спасся случайно, — ночевалъ, по счастью, не дома, а въ санаторiи «Бѣлый цвѣтокъ». На разсвѣтѣ туда нагрянулъ отрядъ красноармейцевъ. — «Есть тутъ жиды?» — спрашиваютъ у сторожа. — «Нѣтъ, нѣту». — «Побожись!» — Сторожъ побожился и красноармейцы поѣхали дальше.

Убитъ Моисей Гутманъ, биндюжникъ, прошлой осенью перевозившiй насъ съ дачи, очень милый человѣкъ.

 

__________

 

Былъ возлѣ Думы. Очень холодно, сѣро, пустое море, мертвый портъ, далеко на рейдѣ французскiй миноносецъ, очень маленькiй на видъ, какой-то жалкiй въ своемъ одиночествѣ, въ своей нелѣпости, ‑ чортъ знаетъ, зачѣмъ французы шатаются сюда, чего выжидаютъ, что затѣваютъ? Возлѣ пушки кучка народа, одни возмущались «днемъ мирнаго возстанiя», другiе горячо нагло поучали и распекали ихъ.

Шелъ и думалъ, вѣрнѣе, чувствовалъ: если бы теперь и удалось вырваться куда-нибудь, въ Италiю, напримѣръ, во Францiю, вездѣ было бы противно, — опротивѣлъ человѣкъ! Жизнь заставила такъ остро почувствовать, такъ остро и внимательно разглядѣть его,

 

// 139

 

его душу, его мерзкое тѣло. Что наши прежнiе глаза, — какъ мало они видѣли, даже мои!

Сейчасъ на дворѣ ночь, темь, льетъ дождь, нигдѣ ни души. Вся Херсонщина въ осадномъ положенiи, выходить, какъ стемнѣетъ, не смѣемъ. Пишу, сидя какъ будто въ каком-то сказочномъ подземельи: вся комната дрожитъ сумракомъ и вонючей копотью ночника. А на столѣ новое воззванiе: «Товарищи, образумтесь! Мы несемъ вамъ истинный свѣтъ соцiализма! Покиньте пьяныя банды, окончательно побѣдите паразитовъ! Бросьте душителя народныхъ массъ, бывшаго акцизнаго чиновника Григорьева! Онъ страдаетъ запоемъ и имѣетъ домъ въ Елизаветградѣ!»

 

3 Мая.

Борешься съ этимъ, стараешься выйти изъ этого напряженiя, нетерпѣливаго ожиданiя хоть какой-нибудь развязки — и никакъ не можешь. Особенно ужасна жажда, чтобы какъ можно скорѣе летѣли дни.

Резолюцiя полка имени какого-то Старостина:

«Заявляемъ, что всѣ какъ одинъ пойдемъ въ бой противъ новаго некоронованнаго палача Григорьева, который снова желаетъ подобно пауку, сосать для пьянства и разгула всѣ наши силы!»

Арестованъ одесскiй комитетъ «Русскаго народно-государственнаго союза» (16 человѣкъ, среди нихъ какой-то профессоръ) и вчера ночью весь разстрѣлянъ, «въ виду явной активной дѣятельности, угрожающей мирному спокойствiю населенiя».

О спокойствiи населенiя, видите ли, заботятся!

Были у Варшавскихъ. Возвращались по темному городу; въ улицахъ, полныхъ сумракомъ, не такъ, какъ

 

// 140

 

днемъ или при свѣтѣ, а гораздо явственнѣе сыплется стукъ шаговъ.

 

4 Мая.

Погода улучшается. Дворъ подъ синимъ небомъ, съ праздничной весенней зеленью деревьевъ, съ ярко бѣлѣющей за ней стѣной дома, испещренной пятнами тѣни. Въѣхалъ во дворъ красноармеецъ, привязалъ къ дереву своего жеребца, чернаго, съ волнистымъ хвостомъ до земли, съ полосами блеска на крупѣ, на плечахъ — стало еще лучше. Евгенiй играетъ въ столовой на пiанино. Боже мой, какъ больно!

Были у В. А. Розенберга. Служитъ въ кооперативѣ, живетъ въ одной комнатѣ вмѣстѣ съ женой; пили жидкiй чай съ мелкимъ сорнымъ изюмомъ, при жалкой лампочкѣ… Вотъ тебѣ и редакторъ, хозяинъ «Русскихъ Вѣдомостей»! Со страстью говорилъ «объ ужасахъ царской цензуры».

 

5 Мая.

Видѣлъ себя во снѣ въ морѣ, блѣдно-молочной, голубой ночью, видѣлъ блѣдно-розовые огни какого-то парохода и говорилъ себѣ, что надо запомнить, что они блѣдно-розовые. Къ чему теперь все это?

Аншлагъ «Голоса Красноармейца»:

«Смерть погромщикамъ! Враги народа хотятъ потопить революцiю въ еврейской крови, хотятъ, чтобы господа жили въ писанныхъ хоромахъ, а мужики въ хлѣву, на гнойникахъ съ коровами, гнули свои спинушки для дармоѣдовъ-лежебоковъ…»

Во дворѣ у насъ женится милицiонеръ. Вѣнчаться поѣхалъ въ каретѣ. Для пира привезли 40 бутылокъ

 

// 141

 

вина, а вино еще мѣсяца два тому назадъ стоило за бутылку рублей 25. Сколько же оно стоитъ теперь, когда оно запрещено и его можно доставать только тайкомъ?

Статья Подвойскаго въ кiевскихъ «Извѣстiяхъ»: «Если чернымъ шакаламъ, слетѣвшимся въ Румынiи, удастся выполнить свои замыслы, то рѣшится судьба мiровой революцiи… Черная банда негодяевъ… Хищные когти румынскаго короля и помѣщиковъ…» Затѣмъ призывъ Раковскаго, гдѣ между прочимъ есть такое мѣсто: «Къ сожалѣнiю, украинская деревня осталась такой-же, какой ее описывалъ Гоголь — невѣжественной, антисемитской, безграмотной… Среди комиссаровъ взяточничество, поборы, пьянство, нарушенiе на каждомъ шагу всѣхъ основъ права… Совѣтскiе работники выигрываютъ и проигрываютъ въ карты тысячи, пьянствомъ поддерживаютъ винокуренiе…»

А вотъ новое произведенiе Горькаго, его рѣчь, сказанная имъ на дняхъ въ Москвѣ на съѣздѣ Третьяго Интернацiонала. Заглавiе: «День великой лжи». Содержанiе:

— Вчера былъ день великой лжи. Послѣднiй день ея власти.

— Издревле, точно пауки, люди заботливо плели крѣпкую паутину осторожной мѣщанской жизни, все болѣе пропитывая ее ложью и жадностью. Незыблемой истиной считалась циничная ложь: человѣкъ долженъ питаться плотью и кровью ближняго.

— И вотъ вчера дошли по этому пути до безумiя общеевропейской войны, кошмарное зарево ея сразу освѣтило всю безобразную наготу древней лжи.

— Силою взрыва терпѣнiя народовъ изгнившая

 

// 142

 

жизнь разрушена и ее уже нельзя возстановить въ старыхъ формахъ.

— Слишкомъ свѣтелъ день сегодня и оттого такъ густы тѣни!

— Сегодня началась великая работа освобожденiя людей изъ крѣпкой, желѣзной паутины прошлаго, работа страшная и трудная, какъ родовыя муки…

— Случилось такъ, что впереди народовъ идутъ на рѣшительный бой русскiе люди. Еще вчера весь мiръ считалъ ихъ полудикарями, а сегодня они идутъ къ побѣдѣ или на смерть пламенно и мужественно, какъ старые, привычные бойцы.

— То, что творится сейчасъ на Руси, должно быть понято, какъ гигантская попытка претворить въ жизнь, въ дѣло великiя идеи и слова, сказанныя учителями человѣчества, мудрецами Европы.

— И если честные русскiе революцiонеры, окруженные врагами, измученные голодомъ будутъ побѣждены, то послѣдствiя этого страшнаго несчастiя тяжко лягутъ на плечи всѣхъ революцiонеровъ Европы, всего ея рабочаго класса.

— Но честное сердце не колеблется, честная мысль чужда соблазну уступокъ, честная рука не устанетъ работать — русскiй рабочiй вѣритъ, что его братья въ Европѣ не дадутъ задушить Россiю, не позволятъ воскреснуть всему, что издыхаетъ, исчезаетъ — и исчезнетъ!

А вотъ вырѣзка изъ горьковской «Новой Жизни» отъ 6 февраля прошлаго года:

«Передъ нами компанiя авантюристовъ, которые, ради собственныхъ интересовъ, ради промедленiя еще нѣсколькихъ недѣль агонiи своего гибнущаго самодер-

 

// 143

 

жавiя, готовы на самое постыдное предательство интересовъ соцiализма, интересовъ россiйскаго пролетарiата, именемъ котораго они безчинствуютъ на вакантномъ тронѣ Романовыхъ!»

 

________

 

Только тѣмъ и живемъ, что тайкомъ собираемъ и передаемъ другъ другу вѣсти. Для насъ главный притонъ этой контрразвѣдки на Херсонской улицѣ, у Щ. Туда приносятъ сообщенiя, получаемыя Бупомъ (бюро украинской печати). Вчера въ Бупѣ будто-бы была шифрованная телеграмма: Петербургъ взятъ англичанами. Григорьевъ окружаетъ Одессу, издалъ Универсалъ, которымъ признаетъ совѣты, но такие, чтобы «тѣ, что распяли Христа, давали не болѣе четырехъ процентовъ». Сообщенiе съ Кiевомъ будто-бы совершенно прервано, такъ какъ мужики, тысячами идущiе за лозунгами Григорьева, на десятки верстъ разрушаютъ желѣзную дорогу.

Плохо вѣрю въ ихъ «идейность». Вѣроятно, впослѣдствiи это будетъ разсматриваться какъ «борьба народа съ большевиками» и ставиться на одинъ уровень съ добровольчествомъ. Ужасно. Конечно, коммунизмъ, соцiализмъ для мужиковъ, какъ для коровы сѣдло, приводитъ ихъ въ бѣшенство. А все-таки дѣло заключается больше всего въ «воровскомъ шатанiи», столь излюбленномъ Русью съ незапамятныхъ временъ, въ охотѣ къ разбойничьей, вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысячъ отбившихся, отвыкшихъ отъ дому, отъ работы и всячески развращенныхъ лю-

 

// 144

 

дей. Чуть не десять лѣтъ тому назадъ поставилъ я эпиграфомъ къ своимъ разсказамъ о народѣ, о его душѣ слова Ив. Аксакова: «Не прошла еще древняя Русь!» Правильно поставилъ. Ключевскiй отмѣчаетъ чрезвычайную «повторяемость» русской исторiи. Къ великому несчастiю, на эту «повторяемость» никто и ухомъ не велъ. «Освободительное движенiе» творилось съ легкомыслiемъ изумительнымъ, съ непремѣннымъ, обязательнымъ оптимизмомъ, коему оттѣнки полагались разные: для «борцовъ» и реалистической народнической литературы одинъ, для прочихъ — другой, съ нѣкоей мистикой. И всѣ «надѣвали лавровые вѣнки на вшивыя головы», по выраженiю Достоевскаго. И тысячу разъ правъ былъ Герценъ:

— «Мы глубоко распались съ существующимъ… Мы блажимъ, не хотимъ дѣйствительности, мы постоянно раздражаемъ себя мечтами… Мы терпимъ наказанiе людей, выходящихъ изъ современности страны… Бѣда наша въ расторженiи жизни теоретической и практической…»

Впрочемъ, многимъ было (и есть) просто невыгодно не распадаться съ существующимъ. И «молодежь» и «вшивыя головы» нужны были, какъ пушечное мясо. Кадили молодежи, благо она горяча, кадили мужику, благо онъ теменъ и «шатокъ». Развѣ многiе не знали, что революцiя есть только кровавая игра въ перемѣну мѣстами, всегда кончающаяся только тѣмъ, что народъ, даже если ему и удалось нѣкоторое время посидѣть, попировать и побушевать на господскомъ мѣстѣ, всегда въ концѣ концовъ попадаетъ изъ огня давъ полымя? Главарями наиболѣе умными и хитрыми вполнѣ сознательно приготовлена была издѣвательская

 

// 145

 

вывѣска: «Свобода, братство, равенство, соцiализмъ, коммунизмъ!» И вывѣска эта еще долго будетъ висѣть — пока совсѣмъ крѣпко не усядутся они на шею народа. Конечно, тысячи мальчиковъ и дѣвочекъ кричали довольно простодушно:

 

За народъ, народъ, народъ,

За святой девизъ впередъ!

 

Конечно, большинство выводило басами довольно безсмысленно:

 

И утесъ великанъ

Все, что думалъ Степанъ,

Все тому смѣльчаку перескажетъ…

 

«Вѣдь что жъ было? — говоритъ Достоевскiй. — Была самая невинная, милая либеральная болтовня… Насъ плѣнялъ не соцiализмъ, а чувствительная сторона соцiализма…» Но вѣдь было и подполье, а въ этомъ подпольи кое-кто отлично зналъ, къ чему именно онъ направляетъ свои стопы, и нѣкоторыя, весьма для него удобныя, свойства русскаго народа. И Степану цѣну зналъ.

— «Среди духовной тьмы молодого, неуравновѣшеннаго народа, какъ всюду не довольнаго, особенно легко возникали смуты, колебанiе, шаткость… И вотъ они опять возникли въ огромномъ размѣрѣ… Духъ матерiальности, неосмысленной воли, грубаго своекорыстiя повѣялъ гибелью на Русь… У добрыхъ отнялись руки, у злыхъ развязались на всякое зло… Толпы отверженниковъ, подонковъ общества потянулись

 

// 146

 

на опустошенiе своего же дома подъ знаменами разноплеменныхъ вожаков, самозванцевъ, лжецарей, атамановъ изъ вырожденцевъ, преступниковъ, честолюбцевъ…»

Это — изъ Соловьева, о Смутномъ времени. А вотъ изъ Костомарова, о Стенькѣ Разинѣ:

— «Народъ пошелъ за Стенькой обманываемый, разжигаемый, многаго не понимая толкомъ… Были посулы, привады, а ужъ возлѣ нихъ всегда капканъ… Поднялись всѣ азiатцы, все язычество, зыряне, мордва, чуваши, черемисы, башкиры, которые бунтовались и рѣзались, сами не зная за что… Шли «прелестныя письма» Стеньки — «иду на бояръ, приказныхъ и всякую власть, учиню равенство…» Дозволенъ былъ полный грабежъ… Стенька, его присные, его воинство были пьяны отъ вина и крови… возненавидѣли законы, общество, религiю, все, что стѣсняло личныя побужденiя… дышали местью и завистью… составились изъ бѣглыхъ воровъ, лѣнтяевъ… Всей этой сволочи и черни Стенька обѣщалъ во всемъ полную волю, а на дѣлѣ забралъ въ кабалу, въ полное рабство, малѣйшее ослушанiе наказывалъ смертью истязательной всѣхъ величалъ братьями, а всѣ падали ницъ передъ нимъ…»

Не вѣрится, чтобы Ленины не знали и не учитывали всего этого!

 

__________

 

«Красноармѣйская звѣзда»: «Величайшiй изъ мошенниковъ и блюдолизовъ буржуазiи, Вильсонъ требуетъ наступленiя на сѣверъ Россiи. Нашъ отвѣтъ:

 

// 147

 

Лапы прочь! Какъ одинъ человѣкъ, всѣ мы пойдемъ доказать изумленному мiру… Только лакеи душой останутся за бортомъ нашего якоря спасенiя…»

Радостные слухи — Николаевъ взятъ, Григорьевъ близко…

 

8 Мая.

Въ «Одесскомъ Коммунизмѣ» цѣлая поэма о Григорьевѣ:

 

Ночь. Уставъ, панъ Гетманъ спитъ,

Спитъ и — видитъ «скверный» сонъ:

Передъ нимъ съ ружьемъ стоитъ

Пролетарiй. Грозенъ он!

Жутко… Взглядъ его горитъ,

И, немного погодя,

Пролетарiй говоритъ,

Въ ужасъ «пана» приводя:

— Знай, измѣнникъ и подлецъ,

Руки вздумавшiй нагрѣть,

Желтый гетманскiй вѣнецъ

Я не дамъ тебѣ надѣть!

 

Ходилъ бриться, стоялъ отъ дождя подъ навѣсомъ на Екатерининской. Рядомъ со мной стоялъ и ѣлъ рѣдьку одинъ изъ тѣхъ, что «крѣпко держитъ въ мозолистыхъ рукахъ красное знамя всемiрной коммунистической революцiи», мужикъ изъ подъ Одессы, и жаловался, что хлѣбá хороши, да сѣяли мало, боялись большевиковъ: придутъ, сволочь, и заберутъ! Это «придутъ, сволочь, и заберутъ» онъ повторилъ разъ двадцать. Въ концѣ Елизаветинской — человѣкъ сто сол-

 

// 148

 

датъ, выстроенныхъ на панели, съ ружьями, съ пулеметами. Повернулъ на Херсонскую — тамъ, на углу Преображенской, то же самое… Въ городѣ слухи: «Произошелъ переворотъ!» Просто тошнитъ отъ этой безконечной брехни.

Послѣ обѣда гуляли. Одесса надоѣла невыразимо, тоска просто пожираетъ меня. И никакими силами и никуда не выскочишь отсюда! По горизонтамъ стояли мрачныя синiя тучи. Изъ оконъ прекраснаго дома возлѣ чрезвычайки, противъ Екатерины, неслась какая-то дикая музыка, пляска, раздавался отчаянный крикъ пляшущаго, котораго точно рѣзали: а-а! — крикъ пьянаго дикаря. И всѣ дома вокругъ горятъ электричествомъ, всѣ заняты.

Вечеръ. И свѣту не смѣй зажигать и выходить не смѣй! Ахъ, какъ ужасны эти вечера!

Изъ «Одесскаго Коммуниста»:

Очаковскiй гарнизонъ, принявъ во вниманiе, что контръ-революцiя не спитъ, въ связи съ выступленiемъ зазнавшагося пьяницы Григорьева, подняла свою голову до полнаго обнаглѣнiя пускаетъ ядъ въ сердце крестьянина и рабочаго, натравливаетъ нацiю на нацiю, а именно: пьяница Григорьевъ провозгласилъ лозунгъ: «Бей жидовъ, спасай Украину», что несетъ страшный вредъ Красной Армiи и гибель соцiальной Революцiи! А посему мы постановили: послать проклятiе пьяницѣ Григорьеву и его друзьямъ нацiоналистамъ!»

И далѣе: «Обсудивъ вопросъ о заключенныхъ бѣлогвардейцахъ, требуемъ немедленнаго разстрѣла таковыхъ, ибо они продолжаютъ продѣлывать свои темныя дѣлишки, проливаютъ напрасно кровь, которой и такъ

 

// 149

 

много пролито, благодаря капиталистамъ и ихъ прихвостнямъ!»

Рядомъ съ этимъ стихи:

 

Коммунистъ рабочiй

Знаетъ сила въ чемъ:

Въ немъ любовь къ работѣ

Бьетъ живымъ ключемъ…

Онъ не знаетъ нацiй,

Хлещетъ черныхъ сукъ.

Для организацiй

Отдаетъ досугъ!

 

6 Мая.

Іоаннъ, тамбовскiй мужикъ Иванъ, затворникъ и святой, жившiй такъ недавно, — въ прошломъ столѣтiи, — молясь на икону святителя Дмитрiя Ростовскаго, славнаго и великаго епископа, говорилъ ему:

— Митюшка, милый!

Былъ же Іоаннъ ростомъ высокъ и сутуловатъ, лицомъ смуглъ, со сквозной бородой, съ длинными и рѣдкими черными волосами. Сочинялъ простодушно-нѣжные стихи:

 

Гдѣ пришелъ еси, молитву сотворяй,

Безъ нея дверей не отворяй,

Аще не видишь въ дверяхъ ключа,

Воротись, другъ мой, скорѣй, не стуча…

 

Куда дѣвалось все это, что со всѣмъ этимъ сталось?

«Святѣйшее изъ званiй», званiе «человѣкъ», опозорено какъ никогда. Опозоренъ и русскiй человѣкъ, — и

 

// 150

 

что бы это было бы, куда бы мы глаза дѣвали, если бы не оказалось «ледяныхъ походовъ»! Ужъ на что страшна старая русская лѣтопись: безпрерывная крамола, ненасытное честолюбiе, лютая «хотя» власти, обманныя цѣлованiя креста, бѣгство въ Литву, въ Крымъ «для подъема поганныхъ на свой же собственный отчiй домъ», рабскiя посланiя другъ къ другу («бью тебѣ челомъ до земли вѣрный холопъ твой») съ единственной цѣлью одурачить, провести, злые и безстыдные укоры отъ брата къ брату… и все таки иныя, совсѣмъ не нынѣшнiя слова:

— «Срамъ и позоръ тебѣ: хочешь оставить благословенiе отца своего, гробы родительскiе, святое отечество, правую вѣру въ Господа нашего Иисуса Христа!»

 

9 Мая.

Ночью тревожные сны съ какими-то поѣздами и морями и очень красивыми пейзажами, оставляющими, однако, впечатлѣнiе болѣзненное и печальное, — и напряженное ожиданiе чего-то. Потомъ огромная говорящая лошадь. она говорила что-то похожее на мои стихи о святогорѣ и Ильѣ на какомъ-то древнемъ яыкѣ, и все это стало такъ страшно, что я проснулся и долго медленно твердилъ эти стихи:

 

На гривастыхъ коняхъ на косматыхъ,

На златыхъ стременахъ, на разлатыхъ,

Ѣдутъ братья, меньшой и старшой,

Ѣдутъ сутки, и двое и трое,

Видятъ въ полѣ корыто простое,

Наѣзжаютъ — анъ гробъ да большой:

 

// 151

 

Гробъ глубокiй, изъ дуба долбленый,

Съ черной крышей, тяжелой, томленой,

Вотъ и сдвинулъ ее святогоръ,

Легъ, накрылся и шутитъ: «А впору!

Помоги-ка, Илья, Святогору

Снова выйти на Божiй просторъ!»

Обнялъ крышу Илья, усмѣхнулся,

Во всю грузную печень надулся,

Двинулъ срыву… Да нѣтъ, погоди!

«Ты мечомъ!» — слышенъ голосъ изъ гроба, —

Онъ за мечъ, — загорается злоба,

Занимается сердце въ груди, —

Нѣтъ, и мечъ не беретъ! Съ виду рубитъ,

Да не дѣлаетъ дѣла, а губитъ:

Гдѣ ударитъ — тамъ обручъ готовъ,

Наростаетъ желѣзная скрѣпа:

Не подняться изъ гробнаго склепа

Святогору во вѣки вѣковъ!

 

Это писано мной въ 16 году.

Лѣзли мы въ наше гробное корыто весело, пошучивая…

 

__________

 

Въ газетахъ опять: «Смерть пьяницѣ Григорьеву!» — и дальше гораздо серьезнѣе: «Не время словамъ! Рѣчь теперь идетъ уже не о диктатурѣ пролетарiата, не о строительствѣ соцiализма, но ужъ о самыхъ элементарныхъ завоеванiяхъ Октября… Крестьяне заявляютъ, что до послѣдней капли будутъ биться за мiровую революцiю, но съ другой стороны стало извѣст-

 

// 152

 

но объ ихъ нападенiяхъ на совѣтскiе поѣзда и объ убiйствахъ топорами и вилами лучшихъ нашихъ товарищей…»

Напечатанъ новый списокъ разстрѣлянныхъ — «въ порядкѣ проведенiя въ жизнь краснаго террора» — и затѣмъ статейка:

«Весело и радостно въ клубѣ имени товарища Троцкаго Большой залъ бывшаго Гарнизоннаго Собранiя, гдѣ раньше ютилась свора генераловъ, сейчасъ переполненъ красноармейцами. Особенно удаченъ былъ послѣднiй концертъ. Сначала исполненъ былъ «Интернацiоналъ», затѣмъ товарищъ Кронкарди, вызывая интересъ и удовольствiе слушателей, подражалъ лаю собаки, визгу цыпленка, пѣнiю соловья и другихъ животныхъ, вплоть до пресловутой свиньи…»

«Визгъ» цыпленка и «пѣнiе соловья и прочихъ животныхъ» — которыя, оказывается, тоже всѣ «вплоть» до свиньи поютъ, — этого, думаю, самъ дьяволъ не сочинилъ бы. Почему только свинья «пресловутая» и передъ подражанiемъ ей исполняютъ «Интернацiоналъ»?

Конечно, вполнѣ «заборная литература». Но вѣдь этимъ «заборомъ», такимъ свинскимъ и интернацiональнымъ, дѣлается чуть не вся Россiя, чуть не вся русская жизнь, чуть не все русское слово, и возможно-ли будетъ когда-нибудь изъ подъ этого забора выбраться? А потомъ — вѣдь эта заборная литература есть кровная родня чуть не всей «новой» русской литературѣ. Вѣдь уже давно стали печататься — и не гдѣ-нибудь, а въ «толстыхъ» журналахъ — такiя, напримѣръ, вещи:

 

// 153

 

Ужъ всѣ цвѣты въ саду поспѣли…

Тотъ ленъ, изъ какого веревку сплели…

Иду и колосья пшена разбираю…

Вы объ этой женщинѣ не тужьте…

А въ этотъ часъ не хорошо вездѣ-ль?

Царевну не надо въ покои пустить…

Я бъ описалъ, но хватитъ словъ ли?

 

Распадъ, разрушенiе слова, его скровеннаго смысла, звука и вѣса идетъ въ литературѣ уже давно.

— Вы домой? — говорю какъ-то писателю Осиповичу прощаясь съ нимъ на улицѣ.

Онъ отвѣчаетъ:

— Отнюдь!

Какъ я ему растолкую, что такъ по русски не говорятъ? Не понимаетъ, не чуетъ:

— А какъ-же надо сказать? По вашему, отнюдь нѣтъ? Но какая разница?

Разницы онъ не понимаетъ. Ему, конечно, простительно, онъ одесситъ. Простительно еще и потому, что въ концѣ концовъ онъ скромно сознается въ этомъ и обѣщаетъ запомнить, что надо говорить «отнюдь нѣтъ». А какое невѣроятное количество теперь въ литературѣ самоувѣренныхъ наглецовъ, мнящихъ себя страшными знатоками слова! Сколько поклонниковъ стариннаго («ядренаго и сочнаго») народнаго языка, словечка въ простотѣ не говорящихъ, изнуряющихъ своей архирусскостью!

Послѣднее (послѣ всѣхъ интернацiональныхъ «исканiй», то есть какихъ-то младо-турецкихъ подражанiй всѣмъ западнымъ образцамъ) начинаетъ входить въ большую моду. Сколько стихотворцевъ и прозаиковъ

 

// 154

 

дѣлаютъ тошнотворнымъ русскiй языкъ, беря драгоцѣнныя народныя сказанiя, сказки, «словеса золотыя» и безстыдно выдавая ихъ за свои, оскверняя ихъ пересказомъ на свой ладъ и своими прибавками, роясь въ областныхъ словаряхъ и составляя по нимъ какую-то похабнѣйшую въ своемъ архируссизмѣ смѣсь, на которой никто и никогда на Руси не говорилъ и которую даже читать невозможно! Какъ носились въ московскихъ и петербургскихъ салонахъ съ разными Клюевыми и Есениными, даже и одѣвавшимися подъ странниковъ и добрыхъ молодцевъ, распѣвавшихъ въ носъ о «свѣчечкахъ» и «рѣчечкахъ» или прикидывавшихся «разудалыми головушками»!

Языкъ ломается, болѣетъ и въ народѣ. Спрашиваю однажды мужика, чѣмъ онъ кормитъ свою собаку. Отвѣчаетъ:

— Какъ чѣмъ? Да ничѣмъ ѣстъ, что попало: она у меня собака съѣдобная.

Все это всегда бывало и народный организмъ все это преодолѣлъ бы въ другое время. А вотъ преодолѣетъ-ли теперь?

 

10 Мая.

«Колчакъ потерялъ Белебей и засѣкаетъ крестьянъ на смерть… Съ Колчакомъ ѣдетъ Михаилъ Романовъ… ѣдетъ на старой тройкѣ: самодержавiе, православiе, народность… несетъ еврейскiе погромы, водку… Колчакъ поступилъ на службу къ международнымъ хищникамъ… чтобы подъ хладнокровной, раскормленной рукой Ллойдъ-Джоржа билась въ судорогахъ истощенная страна… Колчакъ ждетъ, когда сумѣетъ пить кровь рабочихъ…»

 

// 155

 

Рядомъ брань и угрозы по адресу лѣвыхъ эсеровъ: «Эти писаки зарываются и порой пускаются въ пляску… мажутъ свою физiономiю, но на физiономiи, какъ они не чистятся, все-же есть кулацкiя веснушки…»

Помимо крестьянъ, «засѣкаемыхъ» Колчакомъ, страшно безпокоятся и о нѣмцахъ: «Гнусная комедiя въ Версалѣ закончена, но даже шейдемановцы заявляютъ, что условiя союзныхъ живодеровъ, буржуазныхъ акулъ, совершенно непрiемлемы…»

Ходили на Гимназическую. Почти всю дорогу дождь, весеннiй, прелестный, съ чудеснымъ весеннимъ небомъ среди тучекъ. А я два раза былъ близокъ къ обмороку. Надо бросить эти записи. Записывая, еще больше растравляю себѣ сердце.

И опять слухи — теперь уже о десяти транспортахъ съ «цвѣточными» (то есть, говоря по русски, цвѣтными) войсками, будто-бы идущими выручать насъ.

О Подвойскомъ, отъ человѣка, близко знающаго его: «Тупой бурсакъ, свиные глазки, длинный носъ, маньякъ дисциплины…»

 

11 Мая.

Призывы въ чисто русскомъ духѣ:

— Впередъ, родные, не считайте трупы!

Изъ вѣстей о «разгромѣ» Григорьева можно убѣдиться только въ одномъ — что григорьевщиной охвачена почти вся Малороссiя.

Вчера говорили, что въ Одессу прiѣхалъ «самъ» Троцкiй. Но, оказывается, онъ въ Кiевѣ. «Прибытiе вождя окрылило всѣхъ рабочихъ и крестьянъ Украины… Вождь произнесъ длинную рѣчь отъ имени народныхъ миллiоновъ въ дни, когда разбитъ позвоноч-

 

// 156

 

никъ буржуазной увѣренности, когда мы слышимъ въ ея голосѣ трещину… Говорилъ къ народу съ балкона…»

Какъ разъ читаю Ленотра. Сенъ-Жюстъ, Робеспьеръ, Кутонъ… Ленинъ, Троцкiй, Дзержинскiй… Кто подлѣе, кровожаднѣе, гаже? Конечно, все таки московскiе. Но и парижскiе были не плохи.

Кутонъ, говоритъ Ленотръ, Кутонъ диктаторъ, ближайшiй сподвижникъ Робеспьера, лiонскiй Атилла, законодатель и садистъ, палачъ, отправлявшiй на эшафотъ тысячи ни въ чемъ неповинныхъ душъ, «страстный другъ Народа и добродѣтели», былъ какъ извѣстно калѣка, колченогiй. Но какъ, при какихъ обстоятельствахъ потерялъ онъ ноги? Оказывается, довольно постыдно. Онъ проводилъ ночь у своей любовницы, мужъ которой отсутствовалъ. Все шло прекрасно, какъ вдругъ стукъ, шаги возвращающагося мужа. Кутонъ вскочилъ съ постели, прыгнулъ въ окно во дворъ — и угодилъ въ выгребную яму. Просидѣвъ тамъ до разсвѣта, онъ навсегда лишился ног, — отнялись на всю жизнь.

 

_________

 

Говорятъ, въ Николаевѣ идетъ еврейскiй погромъ. Очевидно, далеко не всѣхъ крестьянъ Украины «окрылило прибытiе вождя».

Однако, тонъ газетъ сталъ крѣпче, наглѣе. Давно-ли писали, что «не дѣло большевиковъ распинать Христа, который, будучи Спаситель, возсталъ на богачей»? Теперь уже иныя пѣсни. Вотъ нѣсколько строкъ изъ «Одесскаго Коммуниста»:

 

// 157

 

«Слюни такого знаменитаго волшебника, какъ Iсусъ Христосъ, должны имѣть и соотвѣственную волшебную силу. Многiе, однако, не признавая чудесъ Христа, тѣмъ не менѣе продолжаютъ миндальничать по поводу нравственнаго смысла его ученiя, доказывая, что «истины» Христа ни съ чѣмъ не сравнимы по ихъ нравственной цѣнности. Но, въ сущности говоря, и это совершенно невѣрно и объясняется только незнанiемъ исторiи и недостаточной глубиной развитiя.»

 

12 Мая.

Опять флаги, шествiя, опять праздникъ, — «день солидарности пролетарiата съ красной армiей». Много пьяныхъ солдатъ, матросовъ, босяковъ…

 

_________

 

Мимо насъ несутъ покойника (не большевика). «Блаженни, иже избралъ и прiялъ еси, Господи…» Истинно такъ. Блаженны мертвые.

 

_________

 

Говорятъ, Троцкiй таки прiѣхалъ. «Встрѣчали, какъ царя».

 

14 Мая.

«Колчакъ съ Михаиломъ Романовымъ несетъ водку и погромы…» А вотъ въ Николаевѣ Колчака нѣтъ, въ Елизаветградѣ тоже, а межъ тѣмъ:

 

// 158

 

«Въ Николаевѣ звѣрскiй еврейскiй погромъ… Елизаветградъ отъ темныхъ массъ пострадалъ страшно. Убытки исчисляются миллiонами. Магазины, частныя квартиры, лавченки и даже буфетчики снесены до основанiя. Разгромлены совѣтскiе склады. Много долгихъ лѣтъ понадобися Елизаветграду, чтобы оправиться!»

И дальше:

«Предводитель солдатъ, возставшихъ въ Одессѣ и ушедшихъ изъ нея, громитъ Ананьевъ, — убитыхъ свыше ста, магазины разграблены…»

«Въ Жмеринкѣ идетъ еврейскiй погромъ, какъ и былъ погромъ въ Знаменкѣ…»

Это называется, по Блокамъ, «народъ объятъ музыкой революцiи — слушайте, слушайте музыку революцiи!»

 

Ночь на 15 Мая.

Пересматривалъ свой «портфель», изорвалъ порядочно стиховъ, нѣсколько начатыхъ разсказовъ и теперь жалѣю. Все отъ горя, безнадежности (хотя и раньше случалось со мной это не разъ). Пряталъ разныя замѣтки о 17 и 18 годахъ.

Ахъ, эти ночныя воровскiя прятанiя и перепрятыванiя бумагъ, денегъ! Миллiоны русскихъ людей прошли черезъ это разстлѣнiе, униженiе за эти годы. И сколько потомъ будутъ находить кладовъ! И все наше время станетъ сказкою, легендой…

 

_________

 

// 159

 

Лѣто 17 года. Сумерки, на улицѣ возлѣ избы кучка мужиковъ. Рѣчь идетъ о «бабушкѣ русской революцiи». Хозяинъ избы размѣренно разсказываетъ: «Я про эту бабку давно слышу. Прозорливица, это правильно. За пятьдѣсятъ лѣтъ, говорятъ, всѣ эти дѣла предсказала. Ну, только избавь Богъ, до чего страшна: толстая, сердитая, глазки маленькiе, пронзительные, — я ея портретъ въ фельетонѣ видѣлъ. Сорокъ два года въ острогѣ на чѣпи держали, а уморить не могли, ни днемъ ни ночью не отходили, а не устерегли: въ острогѣ, и то ухитрилась миллiонъ нажить! Теперь народъ подъ свою власть скупаетъ, землю сулитъ, на войну, обѣшшаетъ не брать. А мнѣ какая корысть подъ нее идти? Земля эта мнѣ безъ надобности, я ее лучше въ аренду сниму, потому что навозить мнѣ ее все равно нечѣмъ, а въ солдаты меня и такъ не возьмутъ, года вышли…»

Кто-то, бѣлѣющiй въ сумракѣ рубашкой, «краса и гордость русской революцiи», какъ оказывается потомъ дерзко вмѣшивается:

— У насъ такого провокатора въ пять минутъ арестовали бы и разстрѣляли!

Мужикъ возражаетъ спокойно и твердо:

— А ты, хоть и матросъ, а дуракъ. Я тебѣ въ отцы гожусь, ты возлѣ моей избы безъ портокъ бѣгалъ. Какой же ты комиссаръ, когда отъ тебя дѣвкамъ проходу нѣту, среди бѣлаго дня подъ подолъ лѣзешь? Погоди, погоди, братъ, — вотъ протрешь казенныя портки, пропьешь наворованныя деньжонки, опять въ пастухи запросишься! Опять братъ, будешь мою свинью арестовывать. Это тебѣ не надъ господами измываться. Я-то тебя съ твоимъ Жучковымъ не боюсь!

 

// 160

 

(Жучковъ — это Гучковъ).

Сергѣй Климовъ ни къ селу, ни къ городу, прибавляетъ:

— Да его, Петроградъ-то, и такъ давно надо отдать. Тамъ только одно разнообразiе…

Дѣвки визжатъ на выгонѣ:

 

Люби бѣлыхъ, кудреватыхъ,

При серебряныхъ часахъ…

 

Изъ подъ горы идетъ толпа ребятъ съ гармонiями и балалайкой:

 

Мы ребята, ежики,

Въ голенищахъ ножики,

Любимъ выпить, закусить,

Въ пьяномъ видѣ пофорсить…

 

Думаю: «Нѣтъ, большевики-то поумнѣе будутъ господъ Временнаго Правительства! Они не даромъ все наглѣютъ и наглѣютъ. Они знаютъ свою публику.»

 

_________

 

На деревнѣ возлѣ избы сидитъ солдатъ дезертиръ, куритъ и напѣваетъ:

— Ночь темна, какъ двѣ минуты…

Что за чушь? Что это значитъ — какъ двѣ минуты?

— А какъ же? Я вѣрно пою: какъ двѣ минуты. Здѣсь дѣлается ударенiе.

 

// 161

 

Сосѣдъ говоритъ:

— Охъ, братъ, вотъ придетъ нѣмецъ, сдѣлаетъ онъ намъ ударенiе!

— А мнѣ одинъ чòртъ — подъ нѣмца, такъ подъ нѣмца!

 

_________

 

Въ саду возлѣ шалаша цѣлое собранiе. Караульщикъ, мужикъ бывалый и изысканно краснорѣчивый, передаетъ слухъ, будто гдѣ-то возлѣ Волги упала изъ облаковъ кобыла въ двадцать верстъ длиною. Обращаясь ко мнѣ:

— Вирiятно, эрунда, баринъ?

Его прiятель съ упоенiемъ разсказываетъ свое «революцiонное» прошлое. Онъ въ 1906 году сидѣлъ въ острогѣ за кражу со взломомъ — и это его лучшее воспоминанiе, онъ объ этомъ разсказываетъ постоянно, потому что въ острогѣ было:

— Веселѣй всякой свадьбы и харчи отличные!

Онъ разсказываетъ:

— Въ тюрьмѣ обнаковенно на верхнемъ этажу сидятъ политики, а во второмъ — помощники этимъ политикамъ. Они никого не боятся, эти политики, обкладываютъ матюкомъ самого губернатора, а вечеромъ пѣсни поютъ, мы жертвою пали…

— Одного изъ политиковъ царь приказалъ повѣсить и выписалъ изъ Синода самого грознаго палача, но потомъ ему пришло помилованiе и къ политикамъ прiѣхалъ главный губернаторъ, третья лицо при царскомъ дворцѣ[6], только что сдавшiй экзаменъ на губернато-

 

// 162

 

ра. Прiѣхалъ — и давай гулять съ политиками: налопался, послалъ урядника за граммофономъ — и пошелъ у нихъ ходъ: губернаторъ такъ напился, нажрался — нога за ногу не вяжетъ, такъ и снесли стражники въ возокъ… Обѣшшалъ прислать всѣмъ по 20 коп. денегъ, по полфунта табаку турецкаго, по два фунта ситнаго хлѣба, да, конечно, сбрехалъ…

 

15 Мая.

Хожу, прислушиваюсь на улицахъ, въ подворотняхъ, на базарѣ. Всѣ дышутъ тяжкой злобой къ «коммунiи» и къ евреямъ. А самые злые юдофобы среди рабочихъ въ Ропитѣ. Но какiе подлецы! Имъ поминутно затыкаютъ глотку какой нибудь подачкой, поблажкой. И три четверти народа такъ: за подачки, за разрѣшенiе на разбой, грабежъ отдаетъ совѣсть, душу, Бога…

Шелъ черезъ базаръ — вонь, грязь, нищета, хохлы и хохлушки чуть не десятаго столѣтiя, худые волы, допотопныя телѣги — и среди всего этого афиши, призывы на бой за третiй интернацiоналъ. Конечно, чепухи всего этого не можетъ не понимать самый паршивый, самый тупой изъ большевиковъ. Сами порой, небось, покатываются отъ хохота.

Изъ «Одесскаго Коммуниста»:

 

Зарѣжемъ штыками мы алчную гидру,

Тогда заживемъ веселѣй!

Если не такъ, то всплывутъ они скоро,

Оживутъ во мгновенiе ока,

Какъ паразитъ, начнетъ эта свора

Жить на счетъ нашего сока…

 

// 163

 

Грабятъ аптеки: всѣ закрыты, «нацiонализированы и учитываются». Не дай Богъ захворать!

И среди всего этого, какъ въ сумасшедшемъ домѣ, лежу и перечитываю «Пиръ Платона», поглядывая иногда вокругъ себя недоумѣвающими и, конечно, тоже сумасшедшими глазами…

Вспомнилъ почему-то князя Крапоткина (знаменитаго анархиста). Былъ у него въ Москвѣ. Совершенно очаровательный старичекъ высшаго свѣта — и вполнѣ младенецъ, даже жутко.

Костюшко называли «защитникомъ всѣхъ свободъ». Это замѣчательно. Спецiалистъ, профессiоналъ. Страшный типъ.

 

16 Мая.

Большевистскiя дѣла на Дону и за Волгой, сколько можно понять, плохи. Помоги намъ, Господи!

Прочиталъ бiографiю поэта Полежаева и очень взволновался — и больно, и грустно, и сладко (не по поводу Полежаева, конечно). Да, я послѣднiй, чувствующiй это прошлое, время нашихъ отцовъ и дѣдовъ…

Прошелъ дождикъ. Высоко въ небѣ облако, проглядываетъ солнце, птицы сладко щебечутъ во дворѣ на яркихъ желто-зеленыхъ акацiяхъ. Обрывки мыслей, воспоминанiй о томъ, что, вѣрно, уже во вѣки не вернется… Вспомнилъ лѣсокъ Поганое, — глушь, березнякъ, трава и цвѣты по поясъ, — и какъ бѣжалъ однажды надъ нимъ вотъ такой-же дождикъ, и я дышалъ этой березовой и полевой, хлѣбной сладостью и всей, всей прелестью Россiи…

 

// 164

 

Николая Филипповича выгнали изъ его имѣнiя (подъ Одессой). Недавно стали его гнать и съ его одесской квартиры. Пошелъ въ церковь, горячо молился, — былъ день его Ангела, — потомъ къ большевикамъ, на счетъ квартиры — и тамъ внезапно умеръ. Разрѣшили похоронить въ имѣнiи. Все таки легъ на вѣчный покой въ своемъ родномъ саду, среди всѣхъ своихъ близкихъ. Пройдетъ сто лѣтъ — и почувствуетъ ли хоть кто-нибудь тогда возлѣ этой могилы его время? Нѣт никто и никогда. И мое тоже. Да мнѣ-то и не лежать со своими…

«Поповъ искалъ въ университетскомъ архивѣ дѣло о Полежаевѣ…» Какое было дѣло какому-то Попову до Полежаева? Все изъ жажды очернить Николая I.

Усмиренiе мюридовъ, Кази-Муллы. Дѣдъ Кази былъ бѣглый русскiй солдатъ. Самъ Кази былъ средняго роста, по лицу рябинки, бородка рѣдкая, глаза свѣтлые, пронзительные. Умертвилъ своего отца, вливъ ему въ горло кипящаго масла. Торговалъ водкой, потомъ объявилъ себя пророкомъ, поднялъ священную войну… Сколько бунтарей, вождей вотъ именно изъ такихъ!

 

17 Мая.

Бѣлыми, будто бы, взятъ Псковъ, Полоцкъ, Двинскъ, Витебскъ… Деникинъ будто бы взялъ Изюмъ, гонитъ большевиковъ нещадно… Что если правда?

Дезертирство у большевиковъ ужасное. Въ Москвѣ пришлось даже завести «центрокомдезертиръ».

 

// 165

 

21 Мая.

Въ Одессу прибылъ Iоффе, — «чтобы заявить Антантѣ, что мы будемъ аппелировать къ пролетарiату всѣхъ странъ… чтобы пригвоздить Антанту къ позорному столбу…»

Насчетъ чего аппелировать?

Слышалъ объ Iоффе:

— Это большой баринъ, большой любитель комфорта, винъ, сигаръ, женщинъ. Богатый человѣкъ, — паровая мельница въ Симферополѣ и автомобили Iоффе-Рабиновичъ. Очень честолюбивый, — черезъ каждыя пять минутъ: «когда я былъ посломъ въ Берлинѣ…» Красавецъ, типичный знаменитый женскiй врачъ…

Разсказчикъ втайнѣ восхищался.

 

23 Мая.

Въ «Одесскомъ Набатѣ» просьба къ знающимъ — сообщить объ участи пропавшихъ товарищей: Вали Злого, Миши Мрачнаго, Фурманчика и Муравчика… Потомъ некрологъ какого-то Яшеньки:

— «И ты погибъ, умеръ, прекрасный Яшенька… какъ пышный цвѣтокъ, только что пустившiй свои лепестки… какъ зимнiй лучъ солнца… возмущавшiйся малѣйшей несправедливостью, возставшiй противъ угнетенiя, насилiя, сталъ жертвой дикой орды, разрушающей все, что есть цѣннаго въ человѣчествѣ… Спи спокойно, Яшенька, мы отомстимъ за тебя!»

Какой орды? За что и кому мстить? Тамъ же сказано, что Яшенька — жертва «всемiрнаго бича, венеризма».

 

_________

 

// 166

 

На Дерибасовской новыя картинки на стѣнахъ: матросъ и красноармеецъ, казакъ и мужикъ крутятъ веревками отвратительную зеленую жабу съ выпученными буркалами — буржуя; подпись: «ты давилъ насъ толстой пузой»; огромный мужикъ взмахнулъ дубиной, а надъ нимъ взвила окровавленныя, зубастыя головы гидра; головы всѣ въ коронахъ; больше всѣхъ страшная, мертвая, скорбная, покорная, съ синеватымъ лицомъ, въ сбитой на бокъ коронѣ голова Николая II; изъ подъ короны течетъ полосами по щекамъ кровь… А коллегiя при «Агитпросвѣтѣ», — тамъ служитъ уже много знакомыхъ, говорящихъ, что она призвана облагородить искусства, — засѣдаетъ, конструируется, кооптируетъ новыхъ членовъ, — Осиповича, профессора Варнеке, — беретъ пайки хлѣбомъ съ плѣсенью, тухлыми селедками, гнилыми картошками…

 

24 Мая.

Выходилъ, дождя нѣтъ, тепло, но безъ солнца, мягкая и пышная зелень деревьевъ, радостная, праздничная. На столбахъ огромныя афиши:

«Въ залѣ Пролеткульта грандiозный абитуръ-балъ. Послѣ спектакля призы: за маленькую ножку, за самые красивые глаза. Кiоски въ стилѣ модернъ въ пользу безработныхъ спекулянтовъ, губки и ножки цѣловать въ закрытомъ кiоскѣ, красный кабачекъ, шалости электричества, котильонъ, серпантинъ, два оркестра военной музыки, усиленная охрана, свѣтъ обезпеченъ, разъѣздъ въ шесть часовъ утра по старому времени. Хозяйка вечера — супруга командующаго третьей совѣтской армiей, Клавдiя Яковлевна Худякова».

 

// 167

 

Списалъ слово въ слово. Воображаю эти «маленькiя ножки» и что будутъ продѣлывать «товарищи», когда будетъ «шалить», то есть гаснуть электричество.

 

_________

 

Разбираю и частью рву бумаги, вырѣзки изъ старыхъ газетъ. Очень милые стишки по моему адресу въ «Южномъ Рабочемъ» (меньшевистская газета, издававшаяся до прихода большевиковъ):

 

Испуганъ ты и съ похвалой сумбурной

Согнулся вдругъ холопски предъ варягомъ…

 

Это по поводу моихъ стиховъ, напечатанныхъ въ «Одесскомъ Листкѣ» въ декабрѣ прошлаго года, въ день высадки въ Одессѣ французовъ.

Какими нацiоналистами, патрiотами становятся эти интернацiоналисты, когда это имъ надобно! И съ какимъ высокомѣрiемъ глумятся они надъ «испуганными интеллигентами», — точно рѣшительно нѣтъ никакихъ причинъ пугаться, — или надъ «испуганными обывателями», точно у нихъ есть какiя-то великiя преимущества передъ «обывателями». Да и кто собственно эти обыватели, «благополучные мѣщане»? И о комъ и о чемъ заботятся, вообще революцiонеры, если они такъ презираютъ средняго человѣка и его благополучiе?

 

________

 

// 168

 

Нападите врасплохъ на любой старый домъ, гдѣ десятки лѣтъ жила многочисленная семья, перебейте или возьмите въ полонъ хозяевъ, домоправителей, слугъ, захватите семейные архивы, начните ихъ разборъ и вообще розыски о жизни этой семьи, этого дома, сколько откроется темнаго, грѣховнаго, неправеднаго, какую ужасную картину можно нарисовать и особенно при извѣстномъ пристрастiи, при желанiи опозорить во что бы то ни стало, всякое лыко поставить въ строку!

Такъ врасплохъ, совершенно врасплохъ былъ захваченъ и россiйскiй старый домъ. И что же открылось? Истинно диву надо даваться, какiя пустяки открылись! А вѣдь захватили этотъ домъ какъ разъ при томъ строѣ, изъ котораго сдѣлали истинно мiровой жупель. Что открыли? Изумительно: ровно ничего!

 

25 Мая.

«Прибытiе въ Одессу товарища Балабановой, секретаря III интернацiонала».

Чьи-то похороны съ музыкой и со знаменами: «За смерть одного революцiонера тысяча смертей буржуевъ!»

 

26 Мая.

«Союзъ пекарей извѣщаетъ о трагической смерти стойкаго борца за царство соцiализма пекаря Матьяша…»

Некрологи, статьи:

«Ушелъ еще одинъ… Не стало Матьяша… Стойкiй, сильный, свѣтлый… У гроба — знамена всѣхъ

 

// 169

 

секцiй пекарей… Гробъ утопаетъ въ цвѣтахъ… День и ночь у гроба почетный караулъ…»

Достоевскiй говоритъ:

«Дай всѣмъ этимъ учителямъ полную возможность разрушить старое общество и построить заново, то выйдетъ такой мракъ, такой хаосъ, нѣчто до того грубое, слѣпое, безчеловѣчное, что все зданiе рухнетъ подъ проклятiями всего человѣчества прежде чѣмъ будетъ завершено…»

Теперь эти строки кажутся уже слабыми.

 

27 Мая.

Духовъ день. Тяжелое путешествiе въ Сергiевское училище, почти всю дорогу подъ дождевой мглой, въ разбитыхъ промокающихъ ботинкахъ. Слабы и отъ недоѣданiя, — шли медленно, почти два часа. И, конечно, какъ я и ожидалъ, того, кого намъ было надо видѣть, — прiѣхавшаго изъ Москвы, — не застали дома. И такой же тяжкiй путь и назадъ. Мертвый вокзалъ съ перебитыми стеклами, рельсы уже рыжiя отъ ржавчины, огромный грязный пустырь возлѣ вокзала, гдѣ народъ, визгъ, гоготъ, качели и карусели… И все время страхъ, что кто-нибудь остановитъ, дастъ по физiономiи или облапитъ В. Шелъ, стиснувъ зубы, съ твердымъ намѣренiемъ, если это случится, схватить камень поувѣсистѣй и ахнуть по товарищескому черепу. Тащи потомъ куда хочешь!

Вернулись домой въ три. Новости: «Уходятъ! Англiйскiй ультиматумъ — очистить городъ!»

Былъ Н. П. Кондаковъ. Говорилъ о той злобѣ, которой полонъ къ намъ народъ и которую «сами-же мы внѣдряли въ него сто лѣтъ». Потомъ Овсянико-Кули-

 

// 170

 

ковскiй. Потомъ А. Б. Азартъ слуховъ: «Реквизируютъ сундуки, чемоданы и корзины, — бѣгутъ… Сообщенiе съ Кiевомъ совсѣмъ прервано… Взятъ Проскуровъ, Жмеринка, Славянскъ…» Но кѣмъ взятъ? Этого никто не знаетъ.

Выкурилъ чуть не сто папиросъ, голова горитъ, руки ледяныя.

 

Ночью.

Да, образовано уже давнымъ давно нѣкое всемiрное бюро по устроенiю человѣческаго счастiя, «новой, прекрасной жизни». Оно работаетъ во всю, принимаетъ заказы на всѣ, буквально на всѣ самыя подлыя и самыя безчеловѣчныя низости. Вамъ нужны шпiоны, предатели, растлители враждебной вамъ армiи? Пожалуйте, — мы уже недурно доказали наши способности въ этомъ дѣлѣ. Вамъ угодно «провоцировать» что-нибудь? Сдѣлайте милость, — болѣе опытныхъ мерзавцевъ по провокацiи вы нигдѣ не найдете… И такъ далѣе, и такъ далѣе.

Какая чепуха! Былъ народъ въ 160 миллiоновъ численностью, владѣвшiй шестой частью земного шара, и какой частью? — поистинѣ сказочно-богатой и со сказочной быстротой процвѣтавшей! — и вотъ этому народу сто лѣтъ долбили, что единственное его спасенiе — это отнять у тысячи помѣщиковъ тѣ десятины, которыя и такъ не по днямъ, а по часамъ таяли въ ихъ рукахъ!

 

28 Мая.

Часто не досыпаю, рано проснулся и нынче. Съ самаго утра стали мучить слухи. Ихъ было столько, что

 

// 171

 

все въ головѣ спуталось. У многихъ создалось такое впечатленiе, что вотъ-вотъ освобожденiе. Передъ вечеромъ выпускъ «Извѣстiй»: «Мы отдали Проскуровъ, Каменецъ, Славянскъ. Финны перешли границу, стрѣляютъ безъ причины по Кронштадту… Чичеринъ протестуетъ…» Домбровсiй арестованъ, ночью разоружали его части, и была стрѣльба.

Домбровскiй — комендантъ Одессы. Бывшiй актеръ, содержалъ въ Москвѣ «Театръ Минiатюръ». У него были именины, пиръ шелъ горой. Было много гостей изъ чрезвычайки. Спьяну затѣяли скандалъ, шла стрѣльба, драка.

 

29 Мая.

Комендантомъ Одессы, вмѣсто арестованнаго Домбровскаго, назначенъ студентъ Мизикевичъ. Затѣмъ: «Въ Румынiи возстанiе… вся Турцiя охвачена революцiей… Революцiя въ Индiи ширится…»

Въ полдень ходилъ стричься. Два мрачныхъ товарища «приглашали» хозяйку взять билеты (по 75 р. за билетъ) на какой-то концертъ съ такой скотской грубостью, такъ зычно и повелительно, что даже я, ужъ, кажется, ко всему привыкшiй, былъ пораженъ. Встрѣтилъ Луи Ивановича (знакомаго моряка): «Завтра въ 12 истекаетъ срокъ ультиматума. Одесса будетъ взята французами.» Глупо, но шелъ домой какъ пьяный.

 

31 Мая.

«Доблестными совѣтскими войсками взята Уфа, нѣсколько тысячъ плѣнныхъ и двѣнадцать пулеметовъ… Энергично преслѣдуется панически бѣгущiй непрiя-

 

// 172

 

тель… Мы оставили Бердянскъ, чертково, бьемся южнѣе Царицына.» Въ Берлинѣ нынче хоронятъ Розу. Поэтому въ Одессѣ — день траура, запрещены всѣ зрѣлища, рабочiе работаютъ только утромъ, въ «Одес. Ком.» статья: «Шапки долой!»

Десятокъ яицъ стоитъ уже 35 р., масло 40, ибо мужиковъ, везущихъ продукты въ городъ, грабятъ «бандиты». Взяты на учетъ кладбища. «Хорониться граждане отнынѣ могутъ безплатно.» Часы переведены еще на часъ впередъ — сейчасъ по моимъ десять утра, а «по совѣтски» половина второго дня.

Iоффе живетъ въ вагонѣ на вокзалѣ. Онъ здѣсь въ качествѣ государственнаго ревизора. Многимъ одесскимъ удивленъ, возмущенъ, — «Одесса переусердствовала», — пожимаетъ плечами, разводитъ руками, кое-что «смягчаетъ»…

Статейка «Терновый вѣнецъ»: «Поплылъ по рабочимъ липкiй и жестокiй слухъ: «Матьяша убили!» Гнѣвно сжимались мозолистыя руки и уже хрипло доносились крики: Око за око! Мстить!»

Оказалось, однако, что Матьяшъ застрѣлился: «Не вынесъ кошмара обступившей его дѣйствительности… со всѣхъ сторонъ обступили его бандиты, воры, грабители, грязь, насилiе… Слѣдственная комиссiя установила, что онъ созналъ трудность работы среди бандитовъ, воровъ и мошенниковъ…» Оказалось кромѣ того — «легкое опьянѣнiе».

 

2 Iюня.

Сводка — заячьи слѣды. Одно проступаетъ — успѣхи Деникина продолжаются.

 

// 173

 

Послѣ завтрака вышли. Дождь. Зашли подъ ворота дома, сошлись со Шмидтомъ, Полевицкой, Варшавскимъ. Полевицкая опять о томъ, чтобы я написалъ мистерiю гдѣ бы ей была «роль Богоматери, «или вообще святой, что-нибудь вообще зовущее къ христiанству.» Спрашиваю: «Зовущее кого? Этихъ звѣрей?»

— «Да, а что-же? Вотъ недавно сидитъ матросъ въ первомъ ряду, пудовъ двѣнадцать — и плачетъ…» И крокодилы, говорю, плачутъ…

Послѣ обѣда опять выходили. Какъ всегда, камень на душѣ страшный. Опять эти стекловидно-розовыя, точно со дна морскаго, звѣзды въ вечернемъ воздухѣ — въ Красномъ переулкѣ, противъ театра «имени Свердлова» и надъ входомъ въ театръ. И опять этотъ страшный плакатъ — голова Государя, мертвая, синяя, скорбная, въ коронѣ, сбитой на бокъ мужицкой дубиной.

 

3 Iюня.

Годъ тому назадъ прiѣхали въ Одессу. Странно подумать — годъ! И сколько перемѣнъ и все къ худшему. Вспоминаю теперь даже переѣздъ изъ Москвы сюда какъ прекрасное время.

 

4 Iюня.

Колчакъ признанъ Антантой Верховнымъ Правителемъ Россiи. Въ «Извѣстiяхъ» похабная статья: «Ты скажи намъ, гадина, сколько тебѣ дадено?»

Чортъ съ ними. Перекрестился съ радостными слезами.

 

// 174

 

7 Iюня.

Былъ въ книжномъ магазинѣ Ивасенки. Библiотека его «нацiонализирована», книги продаются только тѣмъ, у кого есть «мандаты». И вотъ являются биндюжники, красноармейцы и забираютъ, что попало: Шекспира, книгу о бетонныхъ трубахъ, русское государственное право… Берутъ по установленной дешевой цѣнѣ и надѣются сбывать по дорогой.

На фронтъ никто не желаетъ идти. Происходятъ облавы «уклоняющихся».

Цѣлые дни подводы, нагруженныя награбленнымъ въ магазинахъ и буржуазныхъ домахъ, идутъ куда-то по улицамъ.

Говорятъ, что въ Одессу присланы петербургскiе матросы, безпощаднѣйшiе звѣри. И правда, матросовъ стало въ городѣ больше и вида они новаго, раструбы ихъ штановъ чудовищные. Вообще очень страшно по улицамъ ходить. Часовые все играютъ винтовками, — того гляди застрѣлитъ. Поминутно видишь — два хулигана стоятъ на панели и разбираютъ браунингъ.

Послѣ обѣда были у пушки на бульварѣ. Кучки, бесѣды, агитацiя — все на тему о звѣрствахъ бѣлогвардейцевъ, а какой-нибудь солдатъ повѣствуетъ о своей прежней службѣ; все одно: какъ начальники «все себѣ въ карманъ клали» — дальше кармана у этихъ скотовъ фантазiя не идетъ.

— А Перемышль генералы за десять тысячъ продали, — говоритъ одинъ: — я это дѣло хорошо знаю, самъ тамъ былъ.

 

_________

 

// 175

 

Сумасшедшiй слухи о Деникинѣ, объ его успѣхахъ. Рѣшается судьба Россiи.

 

9 Іюня.

Въ газетахъ все то-же — «Деникинъ хочетъ взять въ свои лапы очагъ» — и все та же страшная тревога за нѣмцевъ, за то, что имъ придется подписать «позорный» миръ. Естественно было бы крикнуть: «Негодяи, а какъ-же похабный миръ въ Брестѣ, подписанный за Россiю Караханомъ?» Но въ томъ-то и сатанинская сила ихъ, что они сумѣли перешагнуть всѣ предѣлы, всѣ границы дозволеннаго, сдѣлать всякое изумленiе, всякiй возмущенный крикъ наивнымъ, дурацкимъ.

И все то же бѣшенство дѣятельности, все та же неугасимая энергiя, ни на минуту не ослабѣвающая вотъ уже скоро два года. Да, конечно, это что-то нечеловѣческое. Люди совсѣмъ недаромъ тысячи лѣтъ вѣрятъ въ дьявола. Дьяволъ, нѣчто дьявольское несомнѣнно есть.

Въ Харьковѣ «приняты чрезвычайныя мѣры» — противъ чего? — и всѣ эти мѣры сводятся къ одному — къ разстрѣлу «на мѣстѣ». Въ Одессѣ разстрѣляно еще 15 человѣкъ (опубликованъ списокъ). Изъ Одессы отправлено «два поѣзда съ подарками защитникамъ Петербурга», то есть съ продовольствiемъ (а Одесса сама дохнетъ съ голоду). Нынче ночью арестовано много поляковъ, — какъ заложниковъ, изъ боязни, что «послѣ заключенiя мира въ Версалѣ на Одессу двинутся поляки и нѣмцы.»

Газеты дѣлаютъ выдержки изъ декларацiи Деникина (обѣщанiя прощенiя красноармейцамъ) и глумят-

 

// 176

 

ся надъ ней: «Въ этомъ документѣ сочеталось все: наглость царскаго выскочки, юморъ висѣльника и садизмъ палача.»

Въ первый разъ въ жизни увидѣлъ не на сценѣ, а на улицѣ, среди бѣла дня, человѣка съ наклеенными усами и бородой.

Такъ ударило по глазамъ, что остановился какъ пораженный молнiей.

 

_________

 

Одно изъ древнѣйшихъ дикарскихъ вѣрованiй:

— Блескъ звѣзды, в которую переходитъ наша душа послѣ смерти, состоитъ изъ блеска глазъ съѣденныхъ нами людей…

Теперь это звучитъ не такъ ужъ архаично.

«Мечомъ своимъ будешь жить ты, Исавъ!»

Такъ живемъ и до сихъ поръ. Разница только въ томъ, что современный Исавъ совершенный подлецъ передъ прежнимъ:

И еще одна библейская строка:

— Честь унизится, а низость возрастетъ… Въ домъ разврата превратятся общественныя сборища… И лицо поколѣнiя будетъ собачье…

И еще одна, всѣмъ извѣстная:

— Вкусите — и станете какъ боги…

Не разъ вкушали — и все напрасно.

«Попытка французовъ возстановить священныя права людей и завоевать свободу обнаружила полное человѣческое безсилiе… Что мы увидѣли? Грубые анархическiе инстинкты, которые, освобождаясь, ломаютъ всѣ соцiальныя связи къ животному самоудовлеворе-

 

// 177

 

нiю… Но явится какой-нибудь могучiй человѣкъ, который укротитъ анархiю и твердо зажметъ въ своемъ кулакѣ бразды правленiя!»

 

Удивительнѣй всего то, что эти слова, — столь оправдавшiяся на Наполеонѣ, ‑ принадлежатъ пѣвцу «Колокола».

А самъ Наполеонъ сказалъ:

— Что сдѣлало революцiю? Честолюбiе. Что положило ей конецъ? Тоже честолюбiе. И какимъ прекраснымъ предлогомъ дурачить толпу была для насъ всѣхъ свобода!

 

_________

 

Ленотръ о Кутонѣ:

— Какимъ способомъ попадалъ Кутонъ въ Конвентъ? Кутонъ, какъ извѣстно, былъ калѣка, а межъ тѣмъ былъ однимъ изъ самыхъ дѣятельныхъ и неутомимыхъ членовъ Конвента и, если не лѣчился на водахъ, не пропускалъ ни одного засѣданiя. Какъ-же, на чемъ являлся онъ въ Конвентъ?

Сперва онъ жилъ на улицѣ Сентъ-Онорэ. «Эта квартира, писалъ онъ въ октябрѣ 1791 года, мнѣ очень удобна, такъ какъ она находится въ двухъ шагахъ отъ Святилища (то есть Конвента), и я могу ходить туда на своихъ костыляхъ пѣшкомъ.» Но вскорѣ ноги совсѣмъ отказались служить ему, да перемѣнилось, кромѣ того, и его мѣстожительство: онъ жилъ то въ Пасси, то возлѣ Понъ-Нефъ. Въ 1794 году онъ наконецъ основался опять на улицѣ Сентъ-Онорэ, въ домѣ 336 (нынѣ 398), въ которомъ жилъ и Робеспьеръ. И дол-

 

// 178

 

го предполагали, что изъ всѣхъ этихъ мѣстъ Кутонъ заставлялъ себя носить въ Конвентъ. Но какъ, на чемъ? Въ плетушкѣ? На спинѣ солдата? Вопросы эти оставались безъ отвѣта цѣлыхъ сто лѣтъ говоритъ Ленотръ — и дѣлаетъ отступленiе, чтобы нарисовать эту свирѣпую гадину въ домашнемъ быту, пользуясь однимъ письменнымъ разсказомъ, найденнымъ среди революцiонныхъ документовъ спустя двадцать лѣтъ послѣ смерти Кутона. Это разсказъ одного провинцiала, прiѣхавшаго въ Парижъ съ цѣлью оправдать передъ Конвентомъ своихъ земляковъ, революцiонныхъ судей, заподозрѣнныхъ, по доносу, «въ снисходительности». Провинцiалу посовѣтовали обратиться къ самому Кутону, и одна дама, знакомая г-жи Кутонъ, устроила ему это свиданiе, «при одномъ воспоминанiи о которомъ онъ вздрагивалъ потомъ всю жизнь».

— Когда мы явились къ Кутону, разсказываетъ провинцiалъ, я, къ своему удивленiю, увидалъ господина съ добрымъ лицомъ и довольно вѣжливаго въ обращенiи. Онъ занималъ прекрасную квартиру, обстановка которой отличалась большой изысканностью. Онъ, въ бѣломъ халатѣ, сидѣлъ въ креслѣ и кормилъ люцерномъ кролика, примостившагося на его рукѣ, а его трехлѣтнiй мальчикъ, хорошенькiй, какъ амуръ, нѣжно гладилъ этого кролика. — «Чѣмъ могу быть полезенъ? — спросилъ меня Кутонъ. — Человѣкъ, котораго рекомендуетъ моя супруга, имѣетъ право на мое вниманiе». И вотъ я, подкупленный этой идиллiей, пустился описывать тяжкое положенiе моихъ земляковъ, а затѣмъ, все болѣ ободряемый его ласковымъ вниманiемъ, сказалъ уже съ полнымъ простодушiемъ: «Господинъ Кутонъ, вы, человѣкъ всемогущiй въ Комите-

 

// 179

 

тѣ Общественнаго Спасенiя, ужели вы не знаете, что революцiонный трибуналъ ежедневно выноситъ смертные приговоры людямъ, совершенно ни въ чемъ неповиннымъ? Вотъ, напримѣръ, нынче будутъ казнены шестьдесятъ три человѣка: за что?» И, Боже мой, что произошло тотчасъ-же послѣ моихъ словъ! Лицо Кутона звѣрски исказилось, кроликъ полетѣлъ съ его руки кувыркомъ, ребенокъ съ ревомъ кинулся къ матери, а самъ кутонъ — къ шнурку звонка, висѣвшаго надъ его кресломъ. Еще минута — и я былъ бы схваченъ тѣми шестью «агентами охраны», которые постоянно находились при квартирѣ Кутона, но, по счастью, особа, приведшая меня, успѣла удержать руку Кутона, а меня вытолкать за дверь, и я въ тотъ же день бѣжалъ изъ Парижа…

Вотъ каковъ, говоритъ Ленотръ, былъ Кутонъ въ свои добрыя минуты. А въ Конвентъ онъ ѣздилъ, какъ открылось это только недавно, на самокатѣ. Въ iюлѣ 1889 года въ Карнавалэ явилась молодая женщина. Она заявила хранителю музея, что она правнучка Кутона и жертвуетъ музею то самое кресло, на которомъ Кутонъ собственноручно каталъ себя въ Конвентъ. И черезъ недѣлю послѣ этого кресло было доставлено въ Карнавалэ, было распаковано — «и снова увидало парижское солнце, то же самое термидорское солнце, которое не грѣло его стараго дерева сто пять лѣтъ». Оно обито бархатомъ лимоннаго цвѣта и движется при посредствѣ рукоятокъ и цѣпи, соединенной съ колесами.

Кутонъ былъ полутрупъ. «Онъ былъ ослабленъ ваннами, питался однимъ телячьимъ бульономъ, истощенъ былъ костоѣдомъ, изнуренъ постоянной тошнотой и

 

// 180

 

икотой». Но его упорство, его энергiя были неистощимы. Революцiонная драма шла въ бѣшенномъ темпѣ. «Всѣ ея актеры были столь непосѣдливы, что всегда представляешь ихъ себѣ только въ движенiи, вскакивающими на трибуны, мечущими молнiи гнѣва, носящимися изъ конца въ конецъ Францiи — все въ жаждѣ раздуть бурю, долженствующую истребить старый мiръ.» И Кутонъ не отставалъ отъ нихъ. Каждый день приказывалъ онъ поднимать себя, сажать въ кресло, «чудовищной силой воли заставлялъ свои скрюченныя руки ложиться на двигатель, напоминающiй ручку кофейной мельницы, и летѣлъ, среди тѣсноты и многолюдства Сентъ-Онорэ, въ Конвентъ, чтобы отправлять людей на эшафотъ. Должно быть, жуткое это было зрѣлище, видъ этого человѣческаго обломка, который несся среди толпы на своей машинѣ-трещоткѣ, наклонивъ впередъ туловище съ завернутыми въ одѣяло мертвыми ногами, обливаясь потомъ и все время крича: «сторонись!» — а толпа шарахалась въ разныя стороны въ страхѣ и изумленiи отъ противоположности между жалкимъ видомъ этого калѣки и тѣмъ ужасомъ, которое вызывало одно его имя!»

 

_________

 

«Стихiйность» революцiи:

Въ меньшевисткой газетѣ «Южный Рабочiй», издававшейся въ Одессѣ прошлой зимой, извѣстный меньшевикъ Богдановъ разсказывалъ о томъ, какъ образовался знаменитый совѣтъ рабочихъ и солдатскихъ депутатовъ:

 

// 181

 

— Пришли Сухановъ-Гиммеръ и Стекловъ, никѣмъ не выбранные, никѣмъ не уполномоченные, и объявили во главѣ этого еще несуществующаго совѣта!

 

_________

 

Гржебинъ во время войны затѣялъ патрiотическiй журнальчикъ «Отечество». Призвалъ насъ на собесѣдованiе. Былъ между прочимъ Ѳ. Ѳ. Кокошкинъ. Послѣ собесѣдованiя мы ѣхали съ нимъ на одномъ извозчикѣ. Заговорили о народѣ. Я не сказалъ ничего ужаснаго, сказалъ только, что народу уже надоѣла война, и что всѣ газетные крики о томъ, что онъ рвется въ бой, преступныя враки. И вдругъ онъ оборвалъ меня со своей обычной коректностью, но на этотъ разъ съ необычайной для него рѣзкостью:

— Оставимъ этотъ разговоръ. Мнѣ ваши взгляды на народъ всегда казались — ну, извините, слишкомъ исключительными что-ли…

Я посмотрѣлъ на него съ удивленiемъ и почти ужасомъ. Нѣтъ, подумалъ я, даромъ наше благородство намъ не пройдет!

Благородство это полагалось по штату, и его наигрывали себѣ, за него срывали рукоплесканiя, имъ торговали. И вотъ рота мальчишекъ изъ всякой науськанной и не желавшей идти на фронтъ сволочи явилась къ Думѣ — и мы, «довѣряемъ и державной волей народа облеченные», закричали на весь мiръ, что совершилась великая россiйская революцiя, что народъ теперь голову сложитъ за насъ и за всяческiя свободы, а главное ужъ теперь-то пойдетъ какъ слѣдуетъ сокрушать нѣм-

 

// 182

 

цевъ до побѣднаго конца. И вдобавокъ ко всему къ этому въ нѣсколько дней разогнали по всей Россiи всю и всяческую власть…

 

_________

 

Весна семнадцатаго года. Ресторанъ «Прага», музыка, людно, носятся половые. Вино запрещено, но почти всѣ пьяны. Музыка сладко рѣжетъ внутри. Знаменитый либеральный адвокатъ въ военной формѣ. Огромный, толстый въ груди и въ плечахъ, стриженъ ежикомъ. Такъ пьянъ, что кричитъ на весь ресторанъ, требуетъ чтобы играли «Ойру».

Его собутыльникъ, земгусаръ, еще пьянѣе, обнимаетъ и жадно цѣлуетъ его, бѣшенно впивается ему въ губы.

Музыка играетъ заунывно, развратно-томно, потомъ лихо:

 

— Эхъ, распошелъ,

Ты, мой сѣрый конь, пошелъ!

 

И адвокатъ, поднявъ толстыя плечи и локти, прыгаетъ, подскакиваетъ въ тактъ на диванѣ.

 

10 Iюня.

Журналисты изъ «Русс. Слова» бѣгутъ на парусникѣ въ Крымъ. Тамъ будто бы хлѣбъ восемь гривенъ фунтъ, власть меньшиковъ и прочiя блага.

Встрѣтилъ на улицѣ С. И. Варшавскаго. Говоритъ,

 

// 183

 

что въ «Бупѣ» вывѣшена ликующая телеграмма: «Нѣмцы позорнаго мира не подпишутъ!»

Поляковъ въ Одессѣ арестовано больше тысячи. При арестахъ ихъ, говорятъ, нещадно били. Ничего, теперь все сойдетъ.

Въ Кiевѣ «проведенiе въ жизнь краснаго террора» продолжается: убито между прочимъ еще нѣсколько профессоровъ, среди нихъ знаменитый дiагностъ Яновскiй.

Вчера было «экстренное» — всегда «экстренное!» — засѣданiе Исполкома. Фельдманъ понесъ обычное: «Мiровая революцiя грядетъ, товарищи!» Кто-то въ отвѣтъ ему крикнулъ: «Довольно, надоѣло! Хлѣба!» — «Ахъ, вотъ какъ! — завопилъ Фельдманъ. — Кто это крикнулъ?» Крикнувшiй смѣло вскочилъ: — «Я крикнулъ!» — и былъ тотчасъ же арестованъ. Затѣмъ Фельдманъ предложилъ «употреблять буржуевъ вмѣсто лошадей, для перевозки тяжестей». Это встрѣтили бурными апплодисментами.

Говорятъ, что нами взятъ Бѣлгородъ.

 

_________

 

Какая гнусность! Весь городъ хлопаетъ деревянными сандалiями, всѣ улицы залиты водой, — «граждане» съ утра до вечера таскаютъ воду изъ порта, потому что уже давно бездѣйствуетъ водопроводъ. И у всѣхъ съ утра до вечера только и разговору, какъ бы промыслить на счетъ ѣды. Наука, искусство, техника, всякая мало-мальски человѣческая трудовая, что-либо творящая жизнь — все погибло. Сожрали тощiя ко-

 

// 184

 

ровы фараоновыхъ тучныхъ и не только не потучнѣли, а сами околѣваютъ!

Теперь въ деревнѣ матери такъ пугаютъ дѣтей:

— Цыцъ! А то витдамъ въ Одессу въ коммунiю!

 

_________

 

Передаютъ нагло-скромныя слова, гдѣ-то на дняхъ сказанныя Троцкимъ:

— Я былъ бы опечаленъ, если бы мнѣ сказали, что я плохой журналистъ. Но когда мнѣ говорятъ, что я плохой полководецъ, я отвѣчаю: я учусь и буду хорошимъ.

Журналистъ онъ былъ ловкiй: А. А. Яблоновскiй разсказывалъ, что однажды онъ унесъ, укралъ изъ редакцiи «Кiевской Мысли» чью-то шубу. А воевать и побѣждать онъ «учится» боками тѣхъ царскихъ генераловъ, которые попались ему въ пленъ. И что-жъ прослыветъ полководцемъ.

 

_________

 

Красное офицерство: мальчишка лѣтъ двадцати, лицо все голое, бритое, щеки впалыя, зрачки темные и расширенные; не губы, а какой-то мерзкiй сфинкторъ; почти сплошь золотые зубы; на цыплячьемъ тѣлѣ — гимнастерка съ офицерскими походными ремнями черезъ плечи, на тонкихъ, какъ у скелета, ногахъ — развратнѣйшiе пузыри-галифе и щегольскiе, тысячные сапоги, на кострецѣ — смѣхотворно громадный браунингъ.

 

_________

 

// 185

 

Въ университетѣ все въ рукахъ семи мальчишекъ перваго и втораго курсовъ. Главный комиссаръ — студентъ кiевскаго ветеринарнаго института Маличъ. Разговаривая съ профессорами, стучитъ на нихъ кулакомъ по столу, кладетъ ноги на столъ. Комиссаръ высшихъ женскихъ курсовъ — первокурсникъ Кинъ, который не переноситъ возраженiй, тотчасъ оретъ: «Не каркайте!» Комиссаръ политехническаго института постоянно съ заряженнымъ револьверомъ въ рукѣ.

 

_________

 

Передъ вечеромъ встрѣтилъ на улицѣ знакомаго еврея (Зелера, петербургскаго адвоката). Быстро:

— Здравствуйте. Дайте сюда ваше ухо.

Я далъ.

— Двадцатаго! Я вамъ раньше предупреждаю!

Пожалъ руку и быстро ушелъ.

Сказалъ такъ твердо, что на минуту сбилъ меня съ толку.

Да и какъ не сбиться? Въ одинъ голосъ говорятъ, что вчера состоялось тайное засѣданiе, на которомъ было рѣшено, что положенiе отчаянное, что надо уходить въ подполье и оттуда всячески губить деникинцевъ, когда они придутъ — втираясь въ ихъ среду, разлагая ихъ, подкупая, спаивая, натравливая на всяческое безобразiе, надѣвая на себя добровольческую форму и крича то «Боже царя храни», то «бей жидовъ».

Впрочемъ, весьма возможно, что опять, опять всѣ эти слухи объ отчаянномъ положенiи пускаютъ сами-

 

// 186

 

же они. Они отлично знаютъ, сколь привержены мы оптимизму.

Да, да, оптимизмъ-то и погубилъ насъ. Это надо твердо помнить.

 

________

 

Впрочемъ, может быть, и правда готовятся бѣжать. Грабежъ идетъ страшный. Наиболѣе вѣрнымъ «коммунистамъ» раздаютъ безъ счета что попало: чай, кофе, табакъ, вино. Винъ однако осталось, по слухамъ, мало, почти все выпили матросы (которымъ особенно нравится, какъ говорятъ, коньякъ Мартель). А вѣдь и до сихъ поръ приходится доказывать, что эти каторжныя гориллы умираютъ вовсе не за революцiю, а за Мартель.

 

_________

 

Сентябрь семнадцатаго года, мрачный вечеръ, темныя съ желтоватыми щелями тучи на западѣ. Остатки листьевъ на деревьяхъ у церковной ограды какъ-то странно рдѣютъ, хотя подъ ногами уже сумракъ. Вхожу въ церковную караулку. Въ ней совсѣмъ почти темно. Караульщикъ, онъ-же и сапожникъ, небольшой, курносый, съ окладистой рыжей бородой, человѣкъ медоточивый, сидитъ на лавкѣ, въ рубахѣ на выпускъ и въ жилеткѣ, изъ карманчика которой торчитъ пузырекъ съ нюхательнымъ табакомъ. Увидавъ меня, встаетъ и низко кланяется, встряхиваетъ волосами, которые упали на лобъ, потомъ протягиваетъ мнѣ руку.

— Какъ поживаешь, Алексѣй?

 

// 187

 

Вздыхаетъ:

— Скушно.

— Что такое?

— Да такъ. Нехорошо. Ахъ, милый баринъ, нехорошо! Скушно!

— Да почему-же?

— Да такъ. Былъ вчера я въ городѣ. Прежде, бывало, ѣдешь, на свободѣ, а теперь хлѣбъ съ собой берешь, въ городѣ голодъ пошелъ. Голодъ, голодъ! Товару не дали. Товару нѣту. Ни почемъ нѣту. Приказчикъ говоритъ, — «хлѣба дадите, тогда и товару дадимъ». А я ему такъ: «нѣтъ, ужъ вы ѣшьте кожу, а мы свой хлѣбъ будемъ ѣсть.» Только сказать — до чего дошло! Подметки 14 рублей! Нѣтъ, покуда буржуазiю не перерѣжутъ, будетъ весь людъ голодный, холодный. Ахъ, милый баринъ, по истинной совѣсти вамъ скажу, будутъ буржуазiю рѣзать, ахъ, будутъ!

Когда я выхожу изъ караулки, караульщикъ тоже выходитъ и зажигаетъ фонарь возлѣ церковныхъ воротъ. Изъ подъ горы идетъ мужикъ, порывисто падая впередъ, — очень пьяный, — и на всю деревню кричитъ, ругаетъ самыми отборными ругательствами дiакона. Увидавъ меня, съ размаху откидывается назадъ и останавливается:

— А вы его не можете ругать! Вамъ за это, за духовное лицо, языкъ на пяло надо вытянуть!

— Но позволь: я, во первыхъ, молчу, а во вторыхъ, почему тебѣ можно, а мнѣ нельзя?

— А кто-жъ васъ хоронить будетъ, когда вы помрете? Не дiаконъ развѣ?

— А тебя?

Уронивъ голову и подумавъ, мрачно:

 

// 188

 

— Онъ мнѣ, собака, керосину въ лавкѣ коперативной не далъ. Ты, говоритъ, свою долю ужъ взялъ. А если я еще хочу? «Нѣтъ, говоритъ, такого закону.» Хорошъ ай нѣтъ? Его за это арестовать, собаку, надо! Теперь никакого закону нѣту. — Погоди, погоди, — обращается онъ къ караульщику, — и тебѣ попадетъ! Я тебѣ припомню эти подметки. Какъ пѣтуха зарѣжу — дай срокъ!

Октябрь того же года. Пошли плакаты, митинги, призывы:

— Граждане! Товарищи! Осуществляте свой великiй долгъ передъ Учредительнымъ Собранiемъ, завѣтной мечтой вашей, державнымъ хозяиномъ земли русской! Всѣ голосуйте за списокъ номеръ третiй!

Мужики слушавшiе эти призывы въ городѣ, говорятъ дома:

— Ну, и песъ! Долги, кричитъ, за вами есть великiе! Голосить, говоритъ, всѣ будете, все, значитъ, ваше имущество опишу передъ Учредительнымъ Собранiемъ. А кому мы должны? Ему, что-ли, глаза его накройся? Нѣтъ, это новое начальство совсѣмъ никуда. Въ товарищи заманиваетъ, горы золотыя обѣщаетъ, а самъ оретъ, грозитъ, крестъ норовитъ съ шеи сорвать. Ну, да постой: кабы не пришлось голосить-то тебѣ самому въ три голоса!

Сидимъ, толкуемъ по этому поводу съ бывшимъ старостой, не богатымъ, середнякомъ, но справнымъ хозяиномъ. Онъ говоритъ:

— Да, извѣстно орутъ долгами, недоимками пугаютъ. Теперь вотъ будемъ учредительную думу собирать, будемъ, говорятъ, кандидата выбирать. Мы, есть слухъ, будемъ кандракъ составлять, будемъ осуж-

 

// 189

 

дать, а онъ будетъ подписываться. Когда гдѣ дорогу провесть, когда войну открыть, онъ будто у насъ должóнъ теперь спроситься. А развѣ мы знаемъ, гдѣ какая дорога нужна? Я вотъ богатый человѣкъ, а я отъ роду за Ельцомъ никогда не былъ. Мы вотъ свою дорогу подъ горой двадцать лѣтъ дерьмомъ завалить не можемъ: какъ сойдемся — драка на три дня, потомъ три ведра водки слопаемъ и разойдемся, а буеракъ такъ и останется. Опять же и войну открыть противъ какого другого царя я не могу, я не знаю: а можетъ онъ хорошiй человѣкъ? А безъ насъ, говорятъ, нельзя. Только за что жъ за это кинжалъ въ бокъ вставлять? Это Богъ съ нимъ и съ жалованьемъ-то въ этой думѣ!

— Да то то и дѣло, говорю я, что жалованье-то хорошее.

— Ну? Хорошее?

— Конечно, хорошее. Самый разъ тебѣ туда.

Думаетъ. Потомъ, вздохнувъ:

— Меня туда не допустятъ, я большевикъ: у меня три десятины земли купленныя, двѣ лошади хорошихъ.

— Ну вотъ, кому-же, какъ не тебѣ и быть тамъ? Ты хозяинъ.

Подумавъ и оживляясь все болѣе:

— Да! Это было бы дѣло! Я бы тамъ свой голосъ за людей хорошаго званiя подавалъ. Я бы тамъ поддержалъ благородныхъ лицъ. Я бы тамъ и ваше потомство вспомнилъ. Я бы не далъ у своихъ господъ землю отбирать. А то онъ, депутатъ-то этотъ, себѣ нажить ничего не могъ, а у людей чортъ его несетъ отымать самохватомъ. Вотъ у насъ выбрали въ во-

 

// 190

 

волость, а какой онъ депутатъ? Ругается матеркомъ, ничего у него нѣту, глаза пьяные, такъ и дышитъ огнемъ вонючимъ. Оретъ, а у самого и имѣнья-то одна курица. Ему дай хоть сто десятинъ, опять черезъ два дня «морякъ» будетъ. Развѣ его можно со мной смѣнить? Копалъ, копалъ въ бумагахъ, а ничего не нашелъ, стерва поганая, и читать ничего не можетъ, не умѣетъ, — какiе такiе мы читатели? Всякая овца лучше накричитъ, чѣмъ я прочитаю!

Бесѣдуетъ со мной объ Учредительномъ Собранiи и самый страстный на всей нашей деревнѣ революцiонеръ Пантюшка. Но и онъ говоритъ очень странныя вещи:

— Я, товарищъ, самъ соцiалъ-демократъ, три года въ Ростовѣ-на-Дону всѣми газетами и журналами торговалъ, одного «Сатирикону» небось, тысяча номеровъ черезъ мои руки прошло, а все таки прямо скажу: какой онъ чортъ министръ хоть Гвоздевъ этотъ самый? Я сѣръ, а онъ-то много бѣлѣе меня? Воротится, не хуже меня, въ деревню, и опять мы съ нимъ одного сукна съ онучей. Я вотъ лѣзу къ вамъ нахрапомъ: «товарищъ, товарищъ», а, по совѣсти сказать, меня за это по шеѣ надо. Вы вонъ въ календарь зачислены, писатель знаменитый, съ вами самый первый князь за столъ можетъ сѣсть по вашему дворянству, а я что? Я и то мужикамъ говорю: эй, ребята, не промахнитесь! Ужъ кого, говорю, выбирать въ это Учредительное Собранiе, такъ ужъ понятно, товарища Бунина. У него тамъ и знакомые хорошiе найдутся и пролѣзть онъ тамъ можетъ куда угодно…

 

_________

 

// 191

 

Вечеромъ у В. А. Розенберга. И опять: я ему объ успѣхахъ добровольцевъ, а онъ о томъ, что они въ занятыхъ ими городахъ «насилуютъ свободу слова». Кусаться можно кинуться.

 

Ночью.

Вспомнилось: пришла вѣсть съ австрiйскаго фронта, что убили Володьку. Старуха въ полушубкѣ (мать) второй день лежитъ ничкомъ на нарахъ, даже не плачетъ. Отецъ притворяется веселымъ, все ходитъ возлѣ нея, безъ умолку и застѣнчиво говоритъ:

— Ну, и чудна ты, старуха! Ну, и чудна! А ты что-жъ думала, они смотрѣть будутъ на нашихъ? Вѣдь онъ, непрiятель-то, тоже обороняется! Безъ этого нельзя! Ты бы сообразила своей глупой головой: развѣ можно безъ этого?

Жена Володьки, молодая бабенка, все выскакиваетъ въ сѣнцы, падаетъ тамъ головой на что попало и кричитъ на разные лады, по собачьи воетъ. Онъ и къ ней:

— Ну вотъ, ну вотъ! И эта тоже! Значитъ, ему не надо было обороняться? Значитъ, надо было Володькѣ въ ножки кланяться?

И Яковъ: когда получилъ письмо, что его сына убили, сказалъ, засмѣявшись и какъ-то странно жмурясь:

— Ничего, ничего, Царство Небесная! Не тужу, не жалѣю! Это Богу свѣча, Алексѣичъ! Богу свѣча, Богу ладанъ!

Но истинно Богъ и дьяволъ поминутно смѣняются на Руси. Когда мы сидѣли въ саду у шалаша, освѣщеннаго черезъ садъ теплымъ низкимъ мѣсяцемъ, и слушали, какъ изъ деревни доносится крикъ, вой жены Володьки, мѣщанинъ сказалъ:

 

// 192

 

— Ишь, стерва, раздолѣвается! Она не мужа жалѣетъ, она его штуки жалѣетъ…

Я едва удержался, чтобы не дать ему со всего размаху палкой по башкѣ. Но въ шалашѣ, радуясь мѣсяцу, нѣжно и звонко закричалъ пѣтухъ, и мѣщанинъ сказалъ:

— Ахъ, Господи, до чего хорошо, сладко! За то и держу, ста цѣлковыхъ за него не возьму! Онъ меня всю ночь веселитъ, умиляетъ…

Дочь Пальчикова (спокойная, миловидная) спрашивала меня:

— Правда, говорятъ, баринъ, къ намъ сорокъ тысячъ плѣнныхъ австрiйцевъ везутъ?

— Сорокъ не сорокъ, а правда, везутъ.

— И кормить ихъ будемъ?

— А какъ-же не кормить? Что жъ съ ними дѣлать?

Подумала.

— Что? Да порѣзать да покласть…

Мужики, разгромившiе осенью семнадцатаго года одну помѣщичью усадьбу подъ Ельцомъ, ощипали, оборвали для потѣхи перья съ живымъ павлиновъ и пустили ихъ, окровавленныхъ, летать, метаться, тыкаться съ пронзительными криками куда попало.

Но что за бѣда! Вотъ Павелъ Юшкевичъ увѣряетъ, что «къ революцiи нельзя подходить съ уголовной мѣркой», что содрогаться отъ этихъ павлиновъ — «обывательщина». Даже Гегеля вспомнилъ: «Недаромъ говорилъ Гегель о разумности всего дѣйствительнаго: есть разумъ, есть смыслъ и въ русской революцiи».

 

// 193

 

Да, да, «бьютъ и плакать не велятъ». Каково павлину, и не подозрѣвавшему о существованiи Гегеля? Съ какой мѣркой, кромѣ уголовной, могутъ «подходить къ революцiи» тѣ священники, помѣщики, офицеры, дѣти, старики, черепа которыхъ дробитъ побѣдоносный демосъ? Но какое-же дѣло Павлу Юшкевичу до подобныхъ «обывательскихъ» вопросовъ!

Говорятъ, матросы, присланные къ намъ изъ Петербурга, совсѣмъ осатанѣли отъ пьянства, отъ кокаина, отъ своеволiя. Пьяные, врываются къ заключеннымъ въ чрезвычайкѣ безъ приказовъ начальства и убиваютъ кого попало. Недавно кинулись убивать какую-то женщину съ ребенкомъ. Она молила, чтобы ее пощадили ради ребенка, но матросы крикнули: «Не безпокойся, дадимъ и ему маслинку!» — и застрѣлили и его. Для потѣхи выгоняютъ заключенныхъ во дворъ и заставляютъ бѣгать, а сами стрѣляютъ, нарочно дѣлая промахи.

 

11 Iюня.

Проснувшись, какъ-то особенно ясно, трезво и съ ужасомъ понялъ, что я просто погибаю отъ этой жизни и физически и душевно. И записываю я, въ сущности, чортъ знаетъ что, что попало, какъ сумасшедшiй… Да впрочемъ не все ли равно!

Едва дождался газетъ. Все очень хорошо:

— Мы оставили Богучаровъ… Мы въ 120 верстахъ западнѣе Царицына… Палачъ Колчакъ идетъ на соединенiе съ Деникинымъ…

И вдругъ:

— Угнетатель рабочихъ Гришинъ-Алмазовъ застрѣлился… Троцкiй въ поѣздной газетѣ сообщаетъ, что

 

// 194

 

нашъ миноносецъ захватилъ въ Азовскомъ морѣ пароходъ, на которомъ извѣстный черносотенецъ и душегубъ Гришинъ-Алмазовъ везъ Колчаку письмо Деникина. Гришинъ-Алмазовъ застрѣлился.

Ужасная вѣсть. И вообще день большого волненiя. Говорятъ, будто Деникинъ взялъ Ѳеодосiю, Алушту, Симферополь, Александровскъ…

 

Четыре часа.

Миръ съ нѣмцами подписанъ, Деникинъ взялъ Харьковъ!

Подѣлился радостью съ дворникомъ Ѳомой. Но онъ пессимистъ:

— Нѣтъ, баринъ, наврядъ дѣло этимъ кончится. Теперь ему трудно кончиться.

— А какъ же и когда оно по твоему кончится?

— Когда! Когда побѣлѣетъ воронье крыло. Теперь злодѣй укрѣпился. Вонъ красноармейцы говорятъ: «Вся бѣда отъ жидовъ, они всѣ коммунисты, а большевики всѣ русскiе.» А я думаю, что они-то, красноармейцы-то эти, и есть злу корень. Всѣ ярыги, всѣ разбойники. Вы посчитайте-ка, сколько ихъ теперь изъ всѣхъ норъ вылѣзло. А какъ измываются надъ мирнымъ жителемъ! Идетъ по улицѣ и вдругъ: «Товарищъ гражданинъ, который часъ?» А тотъ сдуру вынетъ часы и брякнетъ: «Два часа съ половиной.»

— «Какъ, мать твою душу, какъ два с половиной, когда теперь по нашему, по совѣтски, пять? Значитъ, ты стараго режиму?» — Вырветъ часы и объ мостовую трахъ! Нѣтъ, онъ очень укрѣпился. А всѣ прочiе ослабѣли. Вы взгляните, какъ прежнiй господинъ или дама теперь по улицѣ идет: одѣтъ въ чемъ попало,

 

// 195

 

воротничекъ смялся, щеки не бритыя, а дама безъ чулокъ, на босу ногу, ведро съ водой черезъ весь городъ тащитъ — все, молъ, наплевать. Да я и про себя скажу: все чего-то ждешь, никакого дѣла дѣлать не хочется. Даже и лѣто какъ будто еще не наступало.

 

_________

 

Богъ шельму мѣтитъ. Еще въ древности была всеобщая ненависть къ рыжимъ, скуластымъ. Сократъ видѣть не могъ блѣдныхъ. А современная уголовная антропологiя установила: у огромнаго количества такъ называемыхъ «прирожденныхъ преступниковъ» — блѣдныя лица, большiя скулы, грубая нижняя челюсть, глубоко сидящiе глаза.

Какъ не вспомнить послѣ этого Ленина и тысячи прочихъ? (Впрочемъ, уголовная антропологiя отмѣчаетъ среди прирожденныхъ преступниковъ и особенно преступницъ и рѣзко противоположный типъ: кукольное, «ангельское» лицо, вродѣ того, что было, напримѣръ, когда-то у Коллонтай).

А сколько лицъ блѣдныхъ, скуластыхъ, съ разительно ассиметрическими чертами среди этихъ красноармейцевъ и вообще среди русскаго простонародья, ‑ сколько ихъ, этихъ атавистическихъ особей, круто замѣшанныхъ на монгольскомъ атавизмѣ! Весь, Мурома, Чудь бѣлоглазая… И какъ разъ именно изъ нихъ, изъ этихъ самыхъ русичей, издревле славныхъ своей антисоцiальностью, давшихъ столько «удалыхъ разбойничковъ», столько бродягъ, бѣгуновъ, а потомъ хитровцевъ, босяковъ, какъ разъ изъ нихъ и вербо-

 

// 196

 

вали мы красу, гордость и надежду русской соцiальной революцiи. Что жъ дивиться результатамъ?

Тургеневъ упрекалъ Герцена: «Вы преклоняетесь передъ тулупомъ, видите въ немъ великую благодать, новизну и оригинальность будущихъ формъ.» Новизна формъ! Въ томъ-то и дѣло, что всякiй русскiй бунтъ (и особенно теперешнiй) прежде всего доказываетъ, до чего все старо на Руси и сколь она жаждетъ прежде всего безформенности. Споконъ вѣку были «разбойнички» муромскiе, брынскiе, саратовскiе, бѣгуны, шатуны, бунтари противъ всѣхъ и вся, ярыги, голь кабацкая, пустосвяты, сѣятели всяческихъ лжей, несбыточныхъ надеждъ и сваръ. Русь классическая страна буяна. Былъ и святой человѣкъ, былъ и строитель, высокой, хотя и жестокой крѣпости. Но въ какой долгой и непрестанной борьбѣ были они съ буяномъ, разрушителемъ, со всякой крамолой, сварой, кровавой «неурядицей и нелѣпицей»!

Уголовная антропологiя выдѣляетъ преступниковъ случайныхъ: это случайно совершившiе преступленiе, «люди, чуждые антисоцiальныхъ инстинктовъ». Но совершенно другое, говоритъ она, преступники «инстинктивные». Эти всегда какъ дѣти, какъ животныя, и главнѣйшiй ихъ признакъ, коренная черта — жажда разрушенiя, антисоцiальность.

Вотъ преступница, дѣвушка. Въ дѣтствѣ упорна, капризна. Съ отрочества у нея рѣзко начинаетъ проявляться воля къ разрушенiю: рветъ книги, бьетъ посуду, жжетъ свои платья. Она много и жадно читаетъ и любимое ея чтенiе — страстные, запутанные романы, опасныя приключенiя, безсердечные и дерзкiе подвиги. Влюбляется въ перваго попавшагося, привер-

 

// 197

 

жена дурнымъ половымъ наклонностямъ. И всегда чрезвычайно логична въ рѣчахъ, ловко сваливаетъ свои поступки на другихъ, лжива такъ нагло, увѣренно и чрезмѣрно, что парализуетъ сомнѣнiе тѣхъ, кому лжетъ. Вотъ преступникъ, юноша. Гостилъ на дачѣ у родныхъ. Ломалъ деревья, рвалъ обои, билъ стекла, осквернялъ эмблемы религiи, всюду рисовалъ гадости. «Типично антисоцiаленъ…» И такихъ примѣровъ тысячи.

Въ мирное время мы забываемъ, что мiръ кишитъ этими выродками, въ мирное время они сидятъ по тюрьмамъ, по желтымъ домамъ. Но вотъ наступаетъ время, когда «державный народъ» восторжествовалъ. Двери тюремъ и желтыхъ домовъ раскрываются, архивы сыскныхъ отдѣленiй жгутся — начинается вакханалiя. Русская вакханалiя превзошла всѣ до нея бывшiя — и весьма изумила и огорчила даже тѣхъ, кто много лѣтъ звалъ на Стенькинъ Утесъ, — послушать «то, что думалъ Степанъ.» Странное изумленiе! Степанъ не могъ думать о соцiальномъ, Степанъ былъ «прирожденный» — какъ разъ изъ той злодѣйской породы, съ которой, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ предстоитъ новая долголѣтняя борьба.

 

_________

 

Лѣто семнадцатаго года помню какъ начало какой-то тяжкой болѣзни, когда уже чувствуешь, что боленъ, что голова горитъ, мысли путаются, окружающее прiобрѣтаетъ какую-то жуткую сущность, но когда еще держишься на ногахъ и чего-то еще ждешь

 

// 198

 

въ горячечномъ напряженiи всѣхъ послѣднихъ тѣлесныхъ и душевныхъ силъ.

А въ концѣ этого лѣта, развертывая однажды утромъ газету какъ всегда прыгающими руками, я вдругъ ощутилъ, что блѣднѣю, что у меня пустѣетъ темя, какъ передъ обморокомъ: огромными буквами ударилъ въ глаза истерическiй крикъ: «всѣмъ, всѣмъ, всѣмъ!» — крикъ о томъ, что Корниловъ — «мятежникъ, предатель революцiи и родины…»

А потомъ было третье ноября.

Каинъ Россiи, съ радостно-безумнымъ остервененiемъ бросившiй за тридцать серебрениковъ всю свою душу подъ ноги дьявола, восторжествовалъ полностью.

Москва, цѣлую недѣлю защищаемая горстью юнкеровъ, цѣлую недѣлю горѣвшая и сотрясавшаяся отъ канонады, сдалась, смирилась.

Все стихло, всѣ преграды, всѣ заставы божескiя и человѣческiя пали — побѣдители свободно овладѣли ею, каждой ея улицей, каждымъ ея жилищемъ, и уже водружали свой стягъ надъ ея оплотомъ и святыней, надъ Кремлемъ. И не было дня во всей моей жизни страшнѣе этого дня, — видитъ Богъ, воистину такъ!

Послѣ недѣльнаго плѣна въ четырехъ стѣнахъ, безъ воздуха, почти безъ сна и пищи, съ забаррикадированными стѣнами и окнами, я, шатаясь, вышелъ изъ дому, куда, наотмашъ швыряя двери, уже три раза врывались, въ поискахъ враговъ и оружiя, ватаги «борцовъ за свѣтлое будущее», совершенно шальныхъ отъ побѣды, самогонки и архискотской ненависти, съ пересохшими губами и дикими взглядами, съ тѣмъ балаганнымъ излишествомъ всяческаго оружiя на се-

 

// 199

 

бѣ, каковое освящено традицiями всѣхъ «великихъ революцiй».

Вечерѣлъ темный, короткiй, ледяной и мокрый день поздней осени, хрипло кричали вороны. Москва, жалкая, грязная, обезчещенная, разстрѣлянная и уже покорная, принимала будничный видъ.

Поѣхали извозчики, потекла по улицамъ торжествующая московская чернь. Какая-то паскудная старушонка съ яростно-зелеными глазами и надутыми на шеѣ жилами стояла и кричала на всю улицу:

— Товарищи, любезные! Бейте ихъ, казните ихъ, топите ихъ!

Я постоялъ, поглядѣлъ — и побрелъ домой. А ночью, оставшись одинъ, будучи отъ природы весьма несклоненъ къ слезамъ, наконецъ заплакалъ и плакалъ такими страшными и обильными слезами, которыхъ я даже и представить себѣ не могъ.

А потомъ я плакалъ на Страстной недѣлѣ, уже не одинъ, а вмѣстѣ со многими и многими, собиравшимися въ темные вечера, среди темной Москвы, съ ея наглухо запертымъ Кремлемъ, по темнымъ старымъ церквамъ, скудно озареннымъ красными огоньками свѣчей, и плакавшими подъ горькое страстное пѣнiе:

— Волною морскою… гонителя, мучителя подъ водою скрыша…

Сколько стояло тогда въ этихъ церквахъ людей прежде никогда не бывашихъ въ нихъ, сколько плакало никогда не плакавшихъ!

А потомъ я плакалъ слезами и лютаго горя и какого-то болѣзненнаго восторга, оставивъ за собой и Россiю и всю свою прежнюю жизнь, перешагнувъ новую русскую границу, границу въ Оршѣ, вырвавшись изъ

 

// 200

 

этого разливаннаго моря страшныхъ, несчастныхъ, потерявшихъ всякiй образъ человѣческiй, буйно и съ какой-то надрывной страстью орущихъ дикарей, которыми были затоплены буквально всѣ станцiи, начиная отъ самой Москвы и до самой Орши, гдѣ всѣ платформы и пути были буквально залиты рвотой и испражненiями…

 

13 Iюня.

Да, миръ подписанъ. Ужели и теперь не подумаютъ о Россiи? Вотъ уже истинно: «Ратуйте, хто въ Бога вiруе!» Неистовымъ крикомъ о помощи полны десятки миллiоновъ русскихъ душъ. Ужели не вмѣшаются въ эти наши «внутреннiя дѣла», не ворвутся наконецъ въ нашъ несчастный домъ, гдѣ бѣшеная горилла уже буквально захлебывается кровью?

 

15 Iюня.

Газеты особенно неистовы: «Германiя захвачена за горло разбойничьей шайкой! Къ оружiю! Еще минута — и вулканъ вспыхнетъ, пурпурное знамя коммунизма зацвѣтетъ, зарѣетъ надъ всѣмъ мiромъ! Но моментъ серьезенъ… Пусть же гудитъ набатъ! Не время калякать!»

Въ кiевскомъ «Коммунистѣ» замѣчательная рѣчь Бубнова «о неслыханномъ, паническомъ, постыднѣйшемъ бѣствѣ красной армiи отъ Деникина.»

 

16 Iюля.

«Харьковъ палъ подъ лавиной царскаго палача Деникина… Онъ двинулъ на Харьковъ орду золотопогонныхъ и озвѣрѣлыхъ отъ пьянства гунновъ. Дикая

 

// 201

 

орда эта, подобно саранчѣ, двигается по измученной странѣ, уничтожая все, что завоевано кровью лучшихъ борцовъ за свѣтлое будущее. Прислужники и холопы мiровой своры имперiалистовъ несутъ трудовому народу висѣлицы, палачей, жандармовъ, каторжный трудъ, безпросвѣтное рабство…»

Собственно, чѣмъ это отличается отъ всей нашей революцiонной «литературы?» Но чортъ съ ними. Радъ такъ, что морозъ по головѣ…

А «ликвидацiя григорьевскихъ бандъ» все еще «продолжается.»

 

17 Iюня.

На Дерибасовской улицѣ новый плакатъ: лубочный мужикъ съ топоромъ и рабочiй съ киркой яростно гвоздятъ по лысой головѣ отчаянно раскорячившагося карапуза-генерала, насквозь проткнутаго штыкомъ бѣгущаго красноармейца; подпись: «Бей, ребята, да позазвонистѣй!» Это опять работа «Политуправленiя.» И у дверей этого самого заведенiя встрѣтилъ выходящаго изъ него С. Юшкевича, который равнодушно сказалъ мнѣ, что Харьковъ взятъ большевиками обратно.

Шелъ домой, какъ пьяный.

 

Ночью.

Нѣсколько успокоился. Всѣ увѣряютъ, что это вздоръ, будто Харьковъ взятъ обратно. Мало того: говорятъ, что Деникинъ взялъ Екатеринославъ и полтаву, что большевики эвакуируютъ Курскъ, Воронежъ, что Колчакъ прорвалъ ихъ фронтъ на Царицынскомъ

 

// 202

 

направленiи, что Севастополь въ рукахъ англичанъ (дессантъ въ 40.000 человѣкъ).

Вечеромъ на бульварѣ. Сперва сидѣлъ съ женой и дочерью С. И. Варшавскаго. Дочь читала. Она скаутъ. На вопросы отвѣчаетъ поспѣшно, коротко и рѣзко, какъ часто барышни ея лѣтъ. Розовый серпъ молодого мѣсяца въ тонкомъ закатномъ небѣ за Воронцовскимъ дворцомъ, блѣдное, нѣжное, чуть зеленоватое небо, видъ этой милой, жадно читающей дѣвочки и опроверженiе большевицкихъ слуховъ о Харьковѣ — все болѣзненно умиляло.

Разсказывали: когда въ прошломъ году пришли въ Одессу нѣмцы, «товарищи» вскорѣ стали просить у нихъ разрѣшенiя устроить балъ до утра. Нѣмецъ комендантъ съ презрѣнiемъ пожалъ плечами: «Удивительная страна Россiя! Чего ей такъ весело?»

 

18 Iюня.

«Послѣдняя отчаянная схватка! Всѣ въ ряды! Черныя тучи все гуще, карканье чернаго воронья все громче!» — и такъ далѣе.

Въ Кiевѣ докладъ Раковскаго о международномъ положенiи: «Революцiя охватила весь мiръ… Хищники дерутся изъ-за добычи… Контрреволюцiю въ Венгрiи мы потопимъ въ крови!» И дальше: «Позоръ! Въ Харьковѣ четыре деникинца произвели неописуемую панику среди нашихъ многочисленныхъ эшелоновъ!» И какъ вѣнецъ всего: «Паденiе Курска будетъ гибелью мiровой революцiи!»

 

__________

 

// 203

 

Только что былъ на базарѣ. Бѣжитъ какой-то босякъ, въ рукахъ экстренный выпускъ газеты: «Мы взяли назадъ Бѣлгородъ, Харьковъ и Лозовую!» — Буквально потемнѣло въ глазахъ, едва не упалъ.

 

19 Iюня.

Вчера на базарѣ нѣсколько минутъ чувствовалъ, что могу упасть. Такого со мной никогда не бывало. Потомъ тупость, ко всему отвращенiе, полная потеря вкуса къ жизни. Послѣ обѣда у Щ. Тамъ Лурье, Кауфманъ. Телеграммѣ никто не вѣритъ, ее напечатали по приказу Исполкома, по настоянiю Фельдмана. Я купилъ эту телеграмму, чтобы взвѣсить каждое слово. Каждое слово рѣжетъ, какъ ножемъ, переворачиваетъ душу: «Бюллетень Извѣстiй Од. Сов. раб., кр. и красноарм. депутатовъ. Красныя войска отобрали обратно Харьковъ, Лозовую, Бѣлгородъ. По прямому проводу 1 iюля, въ 1 ч. 35 м. изъ Кiева радостная вѣсть: Харьковъ, Лозовая, Белгородъ очищены отъ бѣлогвардейскихъ бандъ, которыя въ паникѣ бѣгутъ. Судьба Деникина рѣшена! Въ Курскѣ ликованiе пролетарiата. Мобилизацiя проходитъ съ небывалымъ подъемомъ. Въ Полтавѣ энтузiазмъ…» Итакъ, побѣда сразу на пространствѣ 500 вер. «Энтузiазмъ въ Полтавѣ» долженъ показать, что она цѣла и сохранна. А слухи совсѣмъ другiе: нашими взяты Камышинъ, Ромоданъ, Никополь.

Нынче вскочилъ все таки въ семь и купилъ газеты всѣ до одной: «Циркулировавшiе вчера слухи о взятiи нами обратно Харькова, Лозовой и Бѣлгорода пока не подтверждаются…» Отъ радости глазамъ не повѣрилъ.

 

// 204

 

Передъ обѣдомъ были Розенберги. Дико! Они совсѣмъ спокойны, — ну что-жъ, «слухи пока не подтверждаются», и прекрасно…

 

20 Iюня.

«На западѣ бушуютъ волны революцiи… Деникинъ несетъ цѣпи голоднаго рабства… Съ бѣшенымъ натискомъ бѣлогвардейскихъ бандъ злобствуетъ безумный, безчеловѣчный терроръ… Беззащитный пролетарiатъ отданъ озвѣрѣлымъ бандамъ на разграбленiе… Надо безпощадно раздавить мозолистой рукой контръ-революцiонные гады на фронтѣ и въ тылу… Нуженъ безпощадный терроръ противъ буржуазiи и бѣлогвардейской сволочи, измѣнниковъ, заговорщиковъ, шпiоновъ, трусовъ, шкурниковъ… Надо отобрать у буржуевъ излишекъ денегъ, одежды, взять заложниковъ!»

Все это вмѣстѣ съ «мозолистой рукой», долженствующей «раздавить гады», уже не изъ газетъ, а изъ воззванiя «Наркомвнудѣла Украинск. Соцiалист. Сов. Республики».

Въ городѣ стѣны домовъ сплошь въ воззванiяхъ. И въ нихъ, и въ газетахъ остервенелая чепуха, свидѣтельствующая о настоящемъ ужасѣ этихъ тварей.

«Мы оставили Константиноградъ… Харьковъ занятъ бродячей бандой… Занятiе Харькова не дало Деникину ожидаемыхъ результатовъ… Мы оставили Корочу… Мы оставили Лиски… Противникъ оттѣснилъ насъ западнѣе Царицына… Мы гонимъ Колчака, который въ паникѣ… Румынск. правительство мечется въ предсмертной агонiи… Въ Германiи разгаръ революцiи… Въ Данiи революцiя принимаетъ

 

// 205

 

угрожающiе размѣры… Сѣверная Россiя питается овсомъ, мхомъ… У падающихъ и умирающихъ на улицахъ рабочихъ въ желудкахъ находятъ куски одѣялъ, обрывки тряпья… На помощь! Бьетъ послѣднiй часъ! Мы не хищники, не имперiалисты, мы не придаемъ значенiя тому, что уступаемъ врагу территорiи…»

Въ «Извѣстiяхъ» стихи:

 

Товарищи, кольцо сомкнулось уже!

Кто вѣренъ намъ, беритесь за оружье!

Домъ горитъ, домъ горитъ!

Братецъ, весь въ огнѣ домъ,

Брось горшокъ съ обѣдомъ!

До жранья-ль, товарищъ?

Гибнетъ кровъ родимый!

Эй набатъ, гуди, мой!

 

А на счетъ «горшка съ обѣдомъ» дѣло плохо. У насъ по крайнѣй мѣрѣ отъ недоѣданiя все время голова кружится. На базарѣ цѣлыя толпы торгующихъ старыми вещами, сидящихъ прямо на камняхъ, на навозѣ, и только кое-гдѣ кучки гнилыхъ овощей и картошекъ. Урожай въ нынѣшнемъ году вокругъ Одессы прямо библейскiй. Но мужики ничего не хотятъ везти, свиньямъ въ корыто льютъ молоко, валятъ кабачки, а везти не хотятъ.

Сейчасъ опять идемъ въ архiерейскiй садъ, часто теперь туда ходимъ, единственное чистое, тихое мѣсто во всемъ городѣ. Видъ оттуда необыкновенно печальный, ‑ вполнѣ мертвая страна. Давно-ли портъ ломился отъ богатства и многолюдности? Теперь онъ

 

// 206

 

пустъ, хоть шаромъ покати, все то жалкое, что есть еще кое-гдѣ у пристаней, все ржавое, облупленное, ободранное, а на Пересыпи торчатъ давно потухшiя трубы заводовъ. И все таки въ саду чудесно, безлюдiе, тишина. Часто заходимъ и въ церковь, и всякiй разъ восторгомъ до слезъ охватываетъ пѣнiе, поклоны священнослужителей, кажденiе, все это благолѣпiе, пристойность, мiръ всего того благого и милосерднаго, гдѣ съ такой нѣжностью утѣшается, облегчается всякое земное страданiе. И подумать только, что прежде люди той среды, къ которой и я отчасти принадлежалъ, бывали въ церкви только на похоронахъ! Умеръ членъ редакцiи, завѣдующiй статистикой, товарищъ по университету или по ссылкѣ… И въ церкви была все время одна мысль, одна мечта: выйти на паперть покурить. А покойникъ? Боже, до чего не было никакой связи между всей его прошлой жизнью и этими погребальными молитвами, этимъ вѣнчикомъ на костяномъ лимонномъ лбу!

 

__________

 

P. S. Тутъ обрываются мои одесскiе замѣтки. Листки, слѣдующiе за этими, я такъ хорошо закопалъ въ одномъ мѣстѣ въ землю, что передъ бѣгствомъ изъ Одессы, въ концѣ января 1920 года, никакъ не могъ найти ихъ.

 

// 207

 


[1] Въ тексте ошибочно: Руссскихъ

[2] В тексте ошибочно: напримѣлъ

[3] Так в тексте.

[4] В тексте ошибочно: ногу

[5] В тексте ошибочно: взвращался

[6] В тексте ошибочно: двроцѣ