<Бунинъ И. А. Издание Т-ва «Н. П.  Карбасниковъ». Парижъ, 1927>

БУДНИ.

Казалось, что вѣчно будутъ стоять по горизонтамъ эти блѣдно-синѣющiя тучки, подъ которыми сѣрѣли соломенныя крыши, зеленѣли лозины и пестрѣли разноцвѣтныя клѣтки окрестныхъ полей. Iюньскiй день безъ солнца былъ особенно дологъ.

Поповъ сынъ, у котораго гостилъ семинаристъ Случевскiй, возилъ съ попомъ навозъ. Ворота, возлѣ длинной бѣлой хаты, были открыты настежь. Двѣ испачканныхъ коричневой жижей телѣги, двѣ сытыхъ лошади стояли среди взрытаго двора на варкѣ. Поповъ сынъ ворочалъ за троихъ: глубоко поддѣвалъ вилами горячiе пласты и, подставивъ подъ вилы лѣвое колѣно, вздиралъ ихъ съ сочнымъ трескомъ. Попъ, черный, высокiй человѣкъ, въ одной рубахѣ, въ розовыхъ подштаникахъ и мужицкихъ сапогахъ съ опустившимися голенищами, не отставалъ: бодро трясъ по плечамъ синими волосами, запуская въ навозъ вилы, и крѣпко шлепалъ по возу дымящимися ломтями, перевертывая ихъ. Выходили изъ воротъ и отецъ и сынъ съ потными лицами, но возбужденные, довольные предстоящимъ въ пути нà-поле долгимъ отдыхомъ.

— Господинъ Шаляпинъ, присоединяйтесь-ка къ намъ! — весело крикнулъ попъ, идя за колесами, держа въ рукахъ веревочныя вожжи и развѣвая на ходу легкiя полы незастегнутаго подрясника.

Семинаристъ, сидѣвшiй на крыльцѣ, почувствовалъ въ этой шуткѣ фальшивую, корыстную ноту, однако не сдался.

// 125

— Да вотъ та-то и бѣда, что Шаляпинъ, — отозвался онъ. — Запотѣешь, охватитъ вѣтромъ, — и готовъ. Съ голосомъ, о. Петръ, нельзя шутить. А то бы я съ величайшимъ удовольствiемъ.

Семинаристъ темноглазый юноша съ широкимъ, блѣднымъ и важнымъ лицомъ, смотрѣлъ на удаляющiяся телѣги, на сѣро-сиреневую дорогу и на потные, ржавые клоки, раскиданные по ней. Прошелъ мимо дьячокъ, прiостановился, пожаловался на свою судьбу и опять разсказалъ о своемъ покойномъ сынѣ. Огромныя, красно-лиловыя руки его, разбитыя старостью и пьянствомъ, лежали на костылѣ и все время ходили, шатали костыль. Огромные дегтярные сапоги глядѣли изъ-подъ коричневаго подрясника. Серебряная медаль на красной ленточкѣ украшала грудь. Лицо и крупный носъ были розовы, мясисты, въ рытвинахъ. Выпученные гноящiеся глаза, какъ всегда, плакали; темно-рыжiе волосы, заплетенные въ косу, жестко вились, какъ у старухъ-пьяницъ. А говорилъ дьячокъ однотонно, съ трудомъ выбивая каждый слогъ: каждый слогъ его дрожалъ, прыгалъ.

— Отцу Петру счастье! — говорилъ онъ. — У него помощникъ есть. А мой — лежитъ себѣ въ могилкѣ! Росъ — восхищалъ всѣхъ. Бывало, похвалюсь имъ: «У меня не сынъ, а генiй!». А всѣ говорятъ: «Если выйдетъ въ васъ, Степанычъ, лучше всякаго генiя будетъ». Выросъ, — такъ, вѣрите ли, хозяйственнѣе его во всемъ селѣ не было! Чахотка въ послѣднемъ градусѣ, а и умеръ, не поддался. «Вы должны на-дняхъ умереть», — говоритъ фельдшеръ. — «Нѣтъ, — говоритъ, — не могу я, не свозивши рожь, умереть». Скосили мы, связали, сидитъ зарей на крыльцѣ, смотритъ на облака, а я ему и говорю: «Чтò это ты сидишь, смотришь?» А онъ и говоритъ: «Давайте, папашъ, покуда погодка, на двухъ подводахъ возить». — «Да Богъ съ тобой, куда тебѣ возить! Я мужика хотѣлъ нанять». — «Не надо, не надо, сами управимся». — «Какъ же, — говорю, — управимся: ее, ржи одной, тридцать четыре копны». А онъ все свое… Такъ, вѣрите ли,

// 126

по двѣнадцати разъ въ день нà-поле леталъ! И отдыхать не отдыхалъ, — сядетъ въ холодокъ, выпьетъ кваску — и опять въ телѣгу. Меня — и то уходилъ. Чуть свѣтъ, еще пѣтухи не крикнутъ, а онъ ужъ подымаетъ: «Вставайте, вставайте скорѣй, тучки заходятъ»… Въ три дня все кончили — и свезли, и обмолотили, и солому прибрали… Гонитъ меня за вѣялкой, взялъ я вѣялку у Данилкиныхъ, обвѣяли, подмели токъ… Какъ послѣднее зерно въ амбаръ, — входитъ въ избу и говоритъ: «Ну, вотъ теперь дѣло другое. Гдѣ, папашъ, свѣчи? Зажигайте свѣчи». Зажгли свѣчи у образòвъ, онъ легъ на диванъ — и каюкъ!

«Недурно», — иронически думалъ семинаристъ, слушая.

По уходѣ дьячка онъ взялъ тросточку, надѣлъ новенькую сѣрую шляпу, накинулъ на плечи серебристый дождевикъ и побрелъ по деревнѣ. Выйдя на выгонъ, онъ посмотрѣлъ на церковь, блѣдно бѣлѣвшую на тучи, посмотрѣлъ на раскрытыя окна казенной винной лавки; хотѣлъ-было зайти поболтать къ сидѣльцу, но раздумалъ и пошелъ по направленiю къ погосту. Сидѣлецъ былъ отравленъ страстью къ чтенiю. Съ утра до вечера лежалъ онъ на своей высокой двуспальной кровати, опершись на локти, и страница за страницей пожиралъ «Вокругъ Свѣта». «Сейчасъ, сейчасъ, — торопливо бормоталъ онъ въ отвѣтъ на привѣтствiе. — Дайте только до точки дочитаться»… А бесѣдуя съ гостемъ, не слушалъ его, невпопадъ смѣялся, ждалъ, когда гость уйдетъ. Поминутно отрываемый отъ книги то женой, то мужиками, онъ кидалъ на нихъ растерянные, шальные взгляды. «Коровѣ пора мѣсить!» — злобно кричала жена, отворивъ дверь. «Еще четвертку поскорѣе!» — радостно оралъ мужикъ, заглядывая въ раскрытое окно. А онъ не понималъ, кто и куда зоветъ его. Въ головѣ его путались острова Тихаго океана и прерiи, Южный Крестъ и Гренландiя, Бразилiя и кафры, голландскiе колонисты и удавы, рѣки въ тропическихъ чащахъ и гиппопотамы… «И при чемъ тутъ Тихiй океанъ»? — думалъ семинаристъ, шагая по без-

// 127

людной улицѣ. Навстрѣчу ему шелъ десятскiй, длинный, въ красной рубахѣ, въ разбитыхъ сапогахъ, изъ которыхъ одинъ былъ связанъ по ступнѣ веревкой. На плечѣ его лежала одностволка.

— Куда это? — спросилъ семинаристъ.

— Грачей наказывать, — отвѣтилъ десятскiй.

Десятскiй былъ человѣкъ знакомый: не разъ приходилъ просить газетъ на цыгарки. Полуразсыпавшаяся изба его стояла на краю деревни, рядомъ съ погостомъ. Когда семинаристъ проходилъ мимо, въ ея разбитое окно съ кудахтаньемъ влетѣла курица. За избой пустовало гумно, безъ соломы и безъ риги, валялись, зарастая травой, однозубыя вилы, перевернутый вверхъ дномъ телѣжный ящикъ съ двумя новыми, желтыми ребрами, высохшая дегтярка… На лозинѣ внизъ головой висѣлъ дохлый цыпленокъ — пугало, хотя отпугивать было некого и не отъ чего. Гордый своей отчужденностью отъ этого жалкаго быта, своими мечтами о Москвѣ и консерваторiи, семинаристъ вышелъ на погостъ, на бугоръ за деревней, небрежно откидывая голову, выставляя кадыкъ, посвистывая, шурша серебристымъ плащомъ.

На погостѣ, среди репьевъ, татарокъ и могильныхъ бугровъ бродила рыжая лошадь съ палевой гривой. Помахивая жидкимъ хвостомъ, она щипала мелкую, сухую траву. На большой свѣжей могилѣ, на холмикѣ изъ сизой разсыпчатой глины, лежалъ, съ головой накрывшись армякомъ, мужикъ. Смиренно, съ опущенными хвостами, тихо переговариваясь, гуляли индюшки лавочника. Гуськомъ тянулись онѣ къ мужику — и вдругъ всѣ разомъ пускались бѣжать, а, добѣжавъ, вклевывались въ его армякъ, въ голову. Мужикъ вскакивалъ, запускалъ въ нихъ горстями глины: индюшки подпрыгивали, треща перьями… Сдѣлавъ видъ, что не замѣчаетъ мужика, семинаристъ прошелъ мимо.

Надъ господскими могилами росли двѣ березки. Когда-то ихъ окружала деревянная ограда, за оградой стояла скамья. «Буду приходить сюда, сидѣть, вспоми-

// 128

нать и грустить», — думалъ тотъ, кто дѣлалъ все это. И ни разу не пришелъ. А деревня мало-по-малу разломала, растаскала и ограду и скамью. Свиньи взрыли могильные бугры, телята обглодали стволы березокъ… Съ иронической улыбкой посвистывая, семинаристъ повернулъ назадъ. Поблизости отъ той могилы, на которой старался уснуть мужикъ, стоялъ гнилой голубецъ. Изъ него выпорхнула мухоловка. Семинаристъ подошелъ: въ голубцѣ, рядомъ съ фольговой радужной иконкой, лежало груглое гнѣздышко. Отъ скуки семинаристъ хотѣлъ вытащить его, разсмотрѣть, разодрать и бросить. Но мужикъ открылъ глазъ и пристально посмотрѣлъ изъ-подъ армяка.

— Отдѣлались? — спросилъ онъ.

Вопросъ былъ неожиданный. Семинаристъ обернулся и поднялъ брови.

— То-есть какъ это? — сказалъ онъ.

— А такъ. Отучились?

Семинаристъ не спѣша прошелъ къ сосѣднему могильному бугру.

— А, ты вотъ про что! — сказалъ онъ, садясь и съ притворной разсѣянностью поглядывая вокругъ. — Да, до осени отучился. А ты откуда?

— Я изъ Разсохина, — отвѣтилъ мужикъ. — Изъ волости ѣду. Ѣхалъ и думаю, — дай, молъ, лошадь маленько покормлю… А вы? Духовные?

— Да… Но, главнымъ образомъ, пѣнiю учусь.

— Какъ, то-есть, пѣнiю? — спросилъ мужикъ, зѣвая. — Хоръ, значитъ, будете задавать?

— Нѣтъ, братъ, не хоръ, — сказалъ семинаристъ и оперся на трость. — Я на сценѣ буду пѣть. Да ты, впрочемъ, этого не поймешь… Я въ театръ готовлюсь.

Мужикъ усмѣхнулся.

— Ну, нѣтъ, это я даже очень хорошо могу понять, — отвѣтилъ онъ. — Ну, только это совсѣмъ никуда, совсѣмъ скверно. Этакъ вы много не наживете.

— Да чтò ты!

— Вѣрное слово, — сказалъ мужикъ спокойно и

// 129

увѣренно. — Тамъ вы добра не прiобрѣтете. Нѣтъ, вы ужъ лучше по церковному ступайте, либо по своему рукомеслу, — куръ да ситники съ народа огребать. А въ театрѣ пѣть — это ужъ самое послѣднее дѣло.

— Да чѣмъ же послѣднее?

— А такъ, что совсѣмъ послѣднее. Тамъ чепуха одна идетъ. Вы лучше мое готовое слушайте, я ужъ плохого не скажу. Я не простой, я бывалый человѣкъ. Я отъ этихъ мужиковъ теперь отбился, я все лѣто прошлый годъ въ Липецкѣ прожилъ. Со всякимъ могу теперь поговорить…

Скучно синѣло по горизонтамъ низкое облачное небо, блѣдно зеленѣли хлѣба на противоположномъ косогорѣ, — поневолѣ приходилось довольствоваться и такой бесѣдой. Вынувъ плетеный портсигаръ, семинаристъ закурилъ папиросу, другую протянулъ мужику. Мужикъ осторожно взялъ.

— Вотъ это покорнѣйше благодаримъ, — сказалъ онъ, зажигая сѣрникъ, и, пустивъ дымъ въ ноздри, посмотрѣвъ на папиросу, отрывисто спросилъ:

— Асмолова?

Семинаристъ напомнилъ ему о театрѣ.

— А вотъ слушайте, — сказалъ мужикъ. — Я этихъ театровъ ни по чемъ не уважаю. Тамъ, прямо надо говорить, черти живутъ. Разъ куренье тамъ есть, — значитъ и водка есть. А ужъ гдѣ водка, тамъ и бабъ не миновать… Нѣтъ, отъ этого вамъ надо подальше куда подаваться! Вотъ кто, къ примѣру, по монастырямъ живетъ, монахи, — тѣмъ хорошо, имъ ничего не бываетъ: гуляй, бѣсись, — и вся недолга. Есть чистые боровà, домовые! Цѣльную жизнь бражничаютъ, весь вѣкъ въ томъ протекаютъ. А въ театрахъ, — тамъ водка, бабье, ну, конечно, и онъ тутъ же вертится. Ужъ гдѣ вино, тамъ безпримѣнно онъ.

— Это ты про чорта, что ли? — спросилъ семинаристъ.

— А то про кого же? Конечно, про него. Да и вѣрно. Тамъ, куда ни качнись, вездѣ онъ. Я давно объ этомъ понимаю. Чтò тамъ хорошаго? Я такой-то, и то туда не пойду. Тощавый человѣкъ туда и не показывайся, — на

// 130

троякъ тамъ не разыграешься. А ѣздятъ туда бабье это самое, разныя бабы шальныя, да купечество: долги свои заверсталъ — и вали… Я въ этомъ Липецкѣ всего наглядѣлся. Тамъ въ трехъ верстахъ садъ есть, ну, вотъ туда и ѣздятъ всѣ. Забираютъ съ собой ветчину, колбасу копченую, наливки… Прiѣдутъ и кружатся цѣльный день. Посуду бьютъ, бузуютъ — прямо не судомъ. Старуха съ дѣдомъ не успѣваютъ самоваръ кипятить…

Семинаристъ небрежно сказалъ:

— Ну, вотъ и видно, что ты ничего не понимаешь, несешь чепуху, и все путаешь. То грѣхъ, а то — «на троякъ не разыграешься»…

— Обязательно такъ! — твердо сказалъ мужикъ. — По капиталу глядя, конечно, можно, а такимъ-то, какъ мы съ вами, голоштаннымъ, зачѣмъ туда соваться? «Грѣхъ»! — ухмыльнулся онъ. — Согрѣшить, братъ, недолго. Я вонъ вчера всю ночь не заснулъ. Не утерпѣлъ, свинью зарѣзалъ, — разбаловался на сладкихъ-то харчахъ в Липецкѣ. Да какой тамъ, — и съѣлъ-то всего кусочекъ, а она, свинья эта, мнѣ спать не дала. Забудусь, забудусь, а она и вотъ она, — подымается туша, прямо на меня идетъ… Вотъ чтò дѣлаетъ! И, значитъ, нельзя ѣсть мясное. Спожинки, — можно мясо ѣсть, глядя по капиталу, а Петровки, — онѣ, братъ, Великому посту не уступятъ… Нѣтъ, со мной трудно спорить! — сказалъ мужикъ твердо. — Плюсъ на минусъ взаимно уничтожается.

Семинаристъ вздернулъ плечами.

— Чортъ знаетъ чтò! — проговорилъ онъ, помолчавъ. — Несешь и съ Дона и съ моря… Ну, а скажи, пожалуйста: какъ относятся къ тебѣ твои односельчане? За кого они считаютъ тебя?

— Никакъ они ко мнѣ не могутъ относиться, — сказалъ мужикъ. — Умнѣй меня во всемъ селѣ нѣту. Обойди всѣхъ, спроси: кто дѣльнѣе по хозяйству Назаръ Павлова Протасова? Анъ никого и нѣту! Со мной старики, и то совѣтоваться приходятъ.

— А несешь чепуху?

— Какую-такую чепуху? Воспитанья на васъ нѣту хорошаго, вотъ и «чепуху»… Вонъ у насъ сапожникъ есть… Первое дѣло, какъ выпилъ, сейчасъ за ребятъ: у него ихъ цѣлая война, человѣкъ двѣнадцать… Такъ они винтомъ отъ него, кто куда гораздъ! А воспиталъ отлично! Ты не гляди, что онъ пьяный: такъ, братъ, воспиталъ, — по лычку ходятъ! А, конечно, теперь всѣмъ воля дана… Женщину, напримѣръ, взять: отъ кого вся сумятица въ государствѣ идетъ? Опять же отъ ней. Она теперь во всѣ предсѣданiя допущена большое количество, а куда она годится? Хоть имъ теперь тоже

// 131

хорошее ученье пошло, ну, а все-таки мужчина-то немножко подѣльнѣе будетъ!

— Чортъ знаетъ чтò! — повторилъ семинаристъ, глядя на его густую чубарую бороду. — Чтò такое у тебя въ головѣ творится? То садъ, то театръ, то женщины… Ну, скажи на милость, какое отношенiе можетъ имѣть этотъ дурацкiй садъ къ театру?

— А такое, — отвѣтилъ мужикъ еще увѣреннѣе. — Такое, что безъ этого ему никуда податься нельзя.

— Кому ему?

— Запѣвалѣ главному, вотъ кому. Онъ тамъ, въ саду-то въ этомъ, вылупитъ стаканъ али два хорошихъ — и оретъ, альни ребра трещатъ… Онъ ужъ не можетъ безъ этого.

— Да позволь: какой-такой запѣвала?

— Говорю же вамъ — главный запѣвала. Главачъ этихъ самыхъ пѣвцовъ. Натощакъ онъ никакъ не станетъ для нихъ глотку рвать.

— И опять чепуха, — сказалъ семинаристъ. — Пѣвцамъ и совсѣмъ нельзя пить. Отъ этого голосъ портится.

Мужикъ ухмыльнулся, поднялся и сѣлъ.

— Ну, нѣтъ, не чепуха! — сказалъ онъ. — Не можетъ отъ ней голосъ портиться. Отъ ней голосъ не хуже, а много тверже, злѣй становится. Какъ же можно ровнять! Отъ вина человѣкъ сердитѣй дѣлается, ему тогда все ни по чемъ. Онъ прямо самъ не свой, когда душу свою наспиртуетъ. Вы попробуйте-ка ея, сивухи-то нашей. Она слѣпому глаза продеретъ!

Семинаристъ, махнувъ рукой, облокотился на колѣни и сталъ осторожно давить концомъ трости красныхъ козявокъ, парами ползавшихъ возлѣ его ногъ. Мужикъ что-то думалъ, глядя въ землю.

— Нѣтъ, этотъ жребiй вашъ — жестокiй, — сказалъ онъ съ сожалѣнiемъ. — Жестокая ваша задача. Театры — это какъ все равно звѣрильница, али, скажемъ, цырульная простая… Какъ эти звѣри тамъ ревутъ, такъ я такой страсти прямо с’отроду не видывалъ! Настоятель ходитъ, —

// 132

какъ какой зритель захочетъ, чтобъ звѣрь всталъ, онъ его сейчасъ желѣзнымъ прутомъ… Хочетъ, не хочетъ, а обязательно подымается.

— Здравствуйте, — сказалъ семинаристъ. — Еще и цырульня на сцену появилась. Она-то тутъ при чемъ?

— Такъ, тамъ все есть… Только я этого, говорю, никакъ не уважаю. Разъ тамъ молитвеннаго нѣту, всѣ эти театры, звѣрильницы, цырульни всякiя надо запечатывать и скилеты всѣ переломать… Вонъ у меня родственникъ есть. Изъ себя такъ, писаришка простой, а голосъ — прямо бѣда. Молодой еще человѣкъ, а пить страшный здоровый, любитель до вина. Залѣзъ недавно на крышу и зѣваетъ на все село. Это чтò жъ, прилично?

— Но зачѣмъ же на крышу-то?

— А спроси его! Чума его знаетъ, зачѣмъ. Съ сестрой вотъ это они, правда, хорошо поютъ. Его сестра въ городѣ живетъ, на машинкѣ работаетъ. Она хоть чахоточная, а голосъ много складнѣй, чѣмъ у него, хоть подъ кого подтянетъ. Какъ прiѣдетъ къ нему, сядутъ зарей возлѣ избѣ и поютъ. И не что-нибудь, не мужицкiя наши пѣсни, а все «Накинувъ плащъ», либо «Ахъ, ты, воля моя, воля»… Хорошо выходитъ. Сулился этотъ писарь ко мнѣ прiѣхать, вотъ и вы прiѣзжайте попѣть съ нимъ. Я и угостить могу всякаго.

— Merci bien, — сказалъ семинаристъ. — Прiѣхать не мѣшало бы. Ты поистинѣ достоинъ изученiя.

Мужикъ радостно улыбнулся.

— Ага! — сказалъ онъ, подмигивая. — Пронялъ?

И горячо заговорилъ.

— Ахъ, братъ, кабы мнѣ ученье-то, какихъ бы я корней наворочалъ! Да вѣдь откуда ее взять? Я вонъ въ городѣ недавно былъ. Такъ тамъ чтò исдѣлали. Тамъ земскiй музей исдѣлали и скилетъ коркодилiй привезли, а онъ, можетъ, пятьсотъ, либо тысячу стòитъ. Вотъ, похоже, куда наши денежки-то идутъ, вотъ они, мошенники-то, сукины дѣти! — сказалъ онъ съ горечью. — А ты вотъ

// 133

сиди тутъ… Да тутъ отъ одной скуки удавишься! Я ужъ на что бывалый человѣкъ, а и то не могу. Мнѣ, братъ, не до революцiй! Меня вонъ дьяконовъ сынъ, не хуже тебя такого-то, цѣльный годъ на эту штуку настрачивалъ, да нѣтъ, не на того напался! Я ему еще припомню его рѣчи! «Плюсъ на минусъ»… Шарахну какъ-нибудь вечеркомъ изъ-за валу каменищемъ въ голову, — вотъ тебѣ и будетъ плюсъ на минусъ! Меня и безъ него, собаки, скука съѣла…

Скулы его порозовѣли, лицо приняло злое и грустное выраженiе. Не глядя на семинариста, онъ поднялся, надѣлъ армякъ въ рукава и, заскребая сапогами по землѣ, рѣшительно пошелъ къ лошади. «Чего онъ разозлился? — подумалъ семинаристъ, недоумѣвающе глядя ему вслѣдъ. — Вотъ нелѣпая и странная скотина!» Мужикъ, какъ бы угадавъ его мысли, обернулся:

— Чего вылупился? — сказалъ онъ зло и грубо. — Ай не правду говорю? Ты должонъ за ученье благодаренъ быть, а не лупиться. Я съ тобой задушевно, а ты — упишься. Вотъ подойду, измордую тебя, ради скуки, въ лучшемъ видѣ, —

тогда судись со мной! Не посмотрю, братъ, на твое духовенство, на пѣнiе.

Распутавъ лошадь, онъ кинулъ обрывокъ ей на шею и, подпрыгнувъ, упалъ животомъ на ея спину, перекинулъ ногу и бодро поѣхалъ среди могильныхъ бугровъ на дорогу.

Ошеломленный такимъ неожиданнымъ концомъ бесѣды, семинаристъ вспыхнулъ, хотѣлъ-было кинуться драться, но только переставилъ трясущимися руками между колѣнъ трость.

Мужикъ повернулъ на деревню. Семинаристъ, просидѣвъ въ оцѣпенѣнiи съ полчаса и успокоившись, пошелъ подъ гору, поднялся на косогоръ и свернулъ на какую-то высокую межу, осыпанную бѣлымъ клеверомъ и убѣгающую вдаль между двумя стѣнами сѣро-зеленой ржи, блѣдной вдали, подъ тучей. Мягкiй, сладкiй вѣтеръ дулъ навстрѣчу, рожь слабо дымилась iюньскимъ цвѣтомъ… Семинаристъ пожималъ плечами и думалъ:

«Странно, странно. Безъ револьвера, собственно, и выходить бы не слѣдовало».

Капри. 26. 1. 1913.

// 134