<Бунинъ И. А. Издание Т-ва «Н. П. Карбасниковъ». Парижъ, 1927>
ЕРМИЛЪ.
Въ нашихъ мѣстахъ есть довольно большой лѣсъ, который зовутъ Островами. Вотъ что случилось въ немъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, на Святкахъ, когда караулилъ его нѣкто Ермилъ, малорослый, коротконогій, морщинистый мужичишка.
Лѣсъ отъ села недалеко. Когда нѣтъ ни мятели, ни поземки, онъ виденъ съ гуменъ; блѣдно сѣрѣютъ поля, склоняется къ горизонту низкое небо, надъ горизонтомъ виситъ сумрачная полоса тумана, а подъ нею залегаетъ синеватая полоса лѣса. Но кажется она далекой — какъ все зимою. Если же поселиться среди этихъ волчьихъ и заячьихъ овраговъ, окруженныхъ лѣсными островами, въ старой избѣ среди рыжихъ дубковъ и кустарниковъ, торчащихъ изъ бѣлыхъ пушистыхъ сугробовъ, то съ непривычки будешь чувствовать себя за сто верстъ отъ людей. А Ермилъ былъ къ лѣсу не привыченъ: нанимался онъ все по селамъ, служилъ много лѣтъ при водокачкѣ на станціи, стоялъ при бардѣ на винокурнѣ; семьи не имѣлъ.
Какъ многіе изъ тѣхъ, что никогда не видали добра ни отъ Бога, ни отъ начальника, ни отъ родного брата, онъ давно мечталъ быть отъ людей подальше. Они его не любили, онъ ихъ чуждался. Они имъ помыкали, думая, что онъ дуракъ и безотвѣтный. Онъ же, помалкивая, копилъ въ себѣ утѣху — злое сознанье, что далеко не такъ онъ простъ, какъ думаютъ. Онъ внушилъ себѣ, что всѣ ему лиходѣи, и жилъ, надвинувъ шапку на глаза,
// 83
но сторожко. Переселяясь въ лѣсъ, онъ гадалъ пожить хоть одну зиму спокойно.
Былъ онъ, какъ большинство мужиковъ, трусливъ. Но однажды на споръ сходилъ въ полночь въ овинъ и увѣрился, что ему все ни по чемъ. Увѣренно переселился онъ въ самое глухое осеннее время и въ лѣсъ. Но оказалось, что онъ даже и представить себѣ не могъ, до чего жутка лѣсная жизнь. Ухъ, как зловѣще шумѣлъ невидимый лѣсъ въ тѣ черныя, непроглядныя ночи, когда пошли ноябрьскіе дожди, когда стали они лить по ночамъ безъ перерыва, когда, какъ говорится, хоть кричи, не докричишься ни души, когда въ поляхъ только вѣтеръ, черныя пашни, пустыя дороги да непробуднымъ сномъ умершія деревни! Въ безграничномъ морѣ тьмы чувствовалъ онъ себя и спалъ тревожно, при лучинѣ, часто просыпаясь. Мечталъ онъ, бывало: будетъ у меня въ рукахъ дубинка, буду въ темныя ночки похаживать по лѣсу — и ужъ только попадись мнѣ тогда воръ, грабитель! Но оказалось, что въ такія ночи и за избу-то выйти не возьмешь свѣта бѣлаго.
День тоже не радовалъ: и днемъ было темно отъ тучъ, и днемъ лилъ дождь на лѣсъ, на лужи — нельзя было на порогъ показаться. «А придетъ зима, пойдутъ святошныя вьюги — и совсѣмъ хоть пропадай!» — думалъ Ермилъ, валяясь послѣ обѣда на нарахъ, поджидая новой долгой ночи. Иногда онъ садился, собирался приняться за лапти, да только все глядѣлъ и глядѣлъ въ окошечко на мокрый кустарникъ, на тучи. Онѣ къ ночи сгущались. Нагоняя тьму, разыгрывалась буря. Ермилъ слѣзалъ съ наръ, открывалъ печку, вынималъ пукъ лучинъ, искалъ спичекъ по печуркамъ. А пока возился, выбирая лучину посуше, и совсѣмъ смеркалось. А когда лучина разгоралась и онъ втыкалъ ее въ свѣтецъ, окошечко было уже черно. Онъ опять ложился — и, пользуясь мертвой тишиной и свѣтомъ, на самую середину избы выбѣгала сѣдая тощая крыса, жившая подъ печкой. Въ лѣсу же, въ его мелочахъ, въ непролазныхъ чащахъ по оврагамъ, были волчьи при-
// 84
тоны. Въ самую полуночную пору не разъ, съ визгомъ, съ захлебывающимся лаемъ, кидались въ глубину сѣней собаки, ночевавшія у порога. Схвативъ свою тяжелую, ржавую одностволку, шальной отъ сна при дымящей лучинѣ, крича, выскакивалъ Ермилъ въ сѣни — и сколько огненно-зеленыхъ глазъ разсыпалось передъ нимъ въ черной тьмѣ кустарниковъ, по скату оврага[i]! Съ бьющимся сердцемъ, блѣдный, возвращался онъ, впускалъ за собою грязныхъ собакъ, тотчасъ забивавшихся подъ лавку. Дымно, красно пылала лучина, роняя огненныя искры въ лохань подъ свѣтцемъ, гоня дрожащія тѣни. Тяжко и глухо шумѣлъ обломный дождь. И Ермилъ бралъ рогачъ, подпояску, прикладывалъ рогачъ къ притолкамъ поперекъ двери, захлестывалъ подпояской и его и скобку, туго-натуго затягивалъ... Потомъ опять ложился на спину, въ шапкѣ, въ полушубкѣ, задиралъ тонкія короткія ноги въ огромныхъ лаптяхъ на свою укладку. Пронзительные желтые глаза его не моргали.
И вотъ пришла зима. Вѣтеръ повернулъ. Гнилыя бури и ливни сдѣлали свое дѣло, раскрыли лѣсъ, дали студеному облачному небу свободно бѣлѣть сквозь него, оборвали листву и завалили ею, мокрой и ржавой, всѣ овраги. Шелъ снѣгъ и таялъ. Но голый лѣсъ гудѣлъ уже туго, сурово, по-зимнему. И Ермилъ повеселѣлъ-было. Но не сровнялось и недѣли, какъ, обходя однажды верховье съ дубинкой въ рукѣ и одностволкой на плечѣ, слушая холодное, зимнее гуканье красногрудыхъ, раздувавшихся по вѣтру снѣгирей и шлепая лаптями по лѣснымъ ухабистымъ дорогамъ, полнымъ грязи и блѣднаго снѣга, между тѣмъ какъ собаки, по своей манерѣ, все бочкомъ, все забирая въ сторону, бѣжали впереди, за стволами, наткнулся онъ на страшное мѣсто: въ раскрытыхъ гудящихъ вершинахъ высоко висѣла и качалась на сукѣ высокаго дуба веревка, а не веревкѣ — оскаленная, до кости объѣденная муравьями собачья голова съ двумя-тремя позвонками перегнившей и разорвавшейся шеи. На землѣ же, у корней дуба, лежали ребра, клоки
// 85
истлѣвшей бурой шерсти. И, раскапывая эти клоки дубинкой, Ермилъ долго, долго, до ряби въ глазахъ, и такъ и этакъ вглядывался въ нихъ, все стараясь сообразить: велика ли была собака, мужицкая ли, барская ли она, и кто и по какой причинѣ — со зла или для забавы — удавилъ ее. И вдругъ опустилъ дубинку, замеръ, скосилъ глаза въ переносицу: а что, если и его вотъ такъ-то удавятъ? Лѣсъ, глушь кругомъ, онъ одинъ, какъ перстъ, на всемъ свѣтѣ, жизнь его никому не дорога, о смерти его и узнать-то могутъ только черезъ мѣсяцъ и, узнавъ, не больно-то встревожатся, а тутъ идутъ праздники, Святки. Это время жуткое для человѣка, живущаго въ лѣсу, въ полѣ. Что же будетъ чувствовать онъ въ одиночествѣ, когда придетъ оно: однѣ волчьи свадьбы чего стоятъ! А вѣдь и помимо того не Богъ вѣсть какъ просты вечера и ночи на Святкахъ. И лихіе люди пользуются этими ночами. Удавили же когда-то мужики лѣсника въ Дехтярномъ, чтобы натопить изъ покойника какихъ-то свѣчей колдовскихъ... У Ермила, какъ у стоящаго надъ пропастью, заныло, заломило въ ляжкахъ. Онъ повернулся и, надвигая шапку, поспѣшно, неловко, задѣвая за корни, зашагалъ назадъ.
Снѣг валилъ непроглядный, весь день. Къ вечеру пересталъ. Стало теплѣй, затихло. Ермилъ слазилъ на потолокъ, нашелъ возлѣ борова старыя лыжи, привязалъ къ нимъ новыя оборки и опять пошелъ къ дубу. Но снѣгъ былъ пушистъ, лыжи тонули, скользить на нихъ Ермилъ не умѣлъ, поминутно попадалъ одной лыжей на другую — измучился, извихлялся и вернулся къ избѣ. Вечерѣло. Все вокругъ глубоко покрыто было снѣгомъ. Сизо, съ розовымъ оттѣнкомъ бѣлѣлъ противоположный бугоръ въ мелкомъ чернолѣсьѣ. «Кажись, опогодится, — подумалъ Ермилъ, мучимый страннымъ желаніемъ еще разъ поглядѣть на собачью голову. — Схожу завтра пѣшій»… Но опять поднялся ночью вѣтеръ — и опять на цѣлую недѣлю понесло снѣгомъ, да все гуще и гуще. Зима спѣшила — до Святокъ оставалось чуть. И Ермилъ сталъ готовиться къ нимъ.
// 86
Собачья голова не выходила у него изъ ума. Какъ только темнѣло, онъ крѣпко-накрѣпко связывалъ подпояской рогачъ и дверную скобку. Спалъ еще тревожнѣе. А чѣмъ свѣтъ слѣзалъ съ печки, выпускалъ своего бѣлаго лохматаго кобеля, — сучка куда-то сбѣжала, если только не попалась на зубы волку, — шелъ по сугробамъ въ оврагъ, на прудъ; возвратясь, затапливалъ, умывался, молился и принимался за работу — вѣрнѣе, за думы. Были онѣ нехороши, но онъ все болѣе входилъ во вкусъ ихъ, сосредоточенно поддѣвая на деревяшкѣ лыко, постукивая кочетыкомъ. Дымилъ, сипѣлъ, стрѣлялъ хворостъ въ печи. Сыро и тепло было въ избѣ. За окошечкомъ, на завалинкѣ, задомъ къ стеклу, сидѣлъ, застилъ кобель — наслаждался, зимнее отродье, тѣмъ, что его заноситъ снѣгомъ. А Ермилъ думалъ: какъ бы пріучить его кидаться чужому человѣку прямо на горло; гдѣ бы достать волчій капканъ, чтобы къ святочной ночи положить его возлѣ порога, заровнявъ соломкой, снѣгомъ... Дни шли. Пора было обезопасить себя! Но какъ? Что выбрать изъ придуманнаго? Выбрать надо было то, что исполнимо, то, что вѣрнѣе и тверже всего. Поумнѣй злодѣя надо было оказаться! И страхъ Ермила таялъ, замѣняясь расчетливой злобой.
Въ избѣ все бѣлѣло, все свѣтлѣло отъ сугробовъ вокругъ. Лѣсъ порыжѣлъ, измельчалъ, день и ночь гудѣлъ въ зимней дремотѣ подъ сумрачнымъ небомъ. Непорочно-бѣлые наносы, въ которыхъ тонули его скрипучіе стволы и корявые кустарники, день и ночь росли, дымясь бѣлымъ дымомъ. За порогомъ насквозь прохватывалъ крутой сѣверный вѣтеръ. Весь въ снѣгу ворочался Ермилъ съ пруда. Скинувъ полушубокъ, затопивъ печку, березовымъ голикомъ подмахнувъ земляной полъ, онъ обмывалъ подъ своими густыми волосами, вѣчно грѣвшими его маленькій лобъ, свое морщинистое лицо водой съ ледяжками, обдергивалъ свою безсмѣнную посконную рубаху и становился на молитву, врозь раскинувъ носки сопрѣвшихъ лаптей. Щурясь, онъ устремлялъ пристальный, но
// 87
невидящій взоръ на дощечку въ углу, привычно шепталъ что-то и въ опредѣленные моменты съ размаху кланялся ей. Но думы его были не возлѣ Бога. Не о Немъ думалъ онъ и послѣ молитвы, сѣвъ за работу.
Онъ всю жизнь полагалъ, что вѣритъ въ Бога, но только полагалъ. Темная сила — другое дѣло: въ нее онъ вѣрилъ, чувствовалъ ее крѣпко. Сколько ея не только въ мірѣ, но и въ человѣкѣ! Ермилъ клалъ лапоть на колѣни и долго смотрѣлъ своими желтыми глазками въ полъ. Онъ вспоминалъ всю свою жизнь, съ тѣхъ дней, когда онъ по-людски женился, по-людски нанялся съ женой на барскій дворъ. Теперь ему пятьдесятъ, тогда было восемнадцать, но и тогда знали его корявымъ, короткимъ, зимнимъ, а въ придачу къ тому, былъ онъ глупъ. Женили его на рябой, высокой; рябая была смѣла и распутна, и онъ всѣмъ разсказывалъ, какъ она ухитрилась провести его, оказаться невинной. Онъ искалъ сочувствія, а что же вышло? Его же ославили дуракомъ. Рябая любила мѣдныя и серебряныя кольца и скоро сошлась съ приказчикомъ. Онъ-было сунулся на него, защищая свою честь. Но какъ просто, при общемъ хохотѣ сбилъ съ него приказчикъ шапку и прогналъ со двора долой! И примолкъ Ермилъ, затаился, покорился судьбѣ, понесъ, вдовцомъ, по чужимъ угламъ, камень за пазухой.
Случаи, такіе, какъ въ Дехтярномъ, правда, рѣдки. Да чего не бываетъ! И, значитъ, пора подумать покрѣпче. Итти немедля въ село, какъ сгоряча хотѣлъ Ермилъ, просить помощи противъ лихихъ людей у старосты, урядника, добыть капканъ, вырыть яму — все это никуда не годилось, все это скоро стало казаться пустой затѣей: надо было похитрѣе выдумать. Порою, въ спокойную минуту, думалось: ну, кто придетъ давить его! Но тутъ Ермилъ начиналъ разжигать себя. Кто — неизвѣстно, да въ злодѣяхъ недостатка нѣтъ. За что? А за то-то! Развѣ не сжили его со станціи, съ винокурни — и за то только, что онъ густоволосъ, морщинистъ, коротконогъ, за то, что молчитъ-то онъ молчитъ, а всѣхъ насквозь
// 88
видитъ. Развѣ не собирались рабочие то ноги переломать ему, то удушить его соннаго полушубками, то, какъ будто нечаянно, столкнуть въ горячую барду? Смирно шелъ онъ на Казанскую по селу, а развѣ не оралъ за нимъ пьяный сапожникъ, Ванька Махоръ, первый воръ и разбойникъ на селѣ: «Погоди, погоди, я те подыму со лба волосы»! — Нѣтъ, видно, никогда не откажется человѣкъ искалѣчить, пришибить человѣка, если только съ рукъ сойдетъ. Глянь, какъ рветъ, молотитъ мужикъ вора, стащившаго клокъ соломы. Клокъ не дорогъ, да вѣдь какъ такой случай упустить! За вора-то ничего не будетъ. И недаромъ, знать, пословица лежитъ: «Золъ злодѣй, а ты позлѣй злодѣя окажись».
Наконецъ все было обдумано. Пора было дѣло дѣлать.
И прежде всего Ермилъ испробовалъ свою ржавую одностволку съ самодѣльнымъ прикладомъ. Онъ продулъ ее, пробилъ пистономъ, зарядилъ утиной дробью, крѣпко забилъ палкой, вышелъ изъ избы и съ часъ стоялъ среди острыхъ сугробовъ и дымныхъ вихрей, среди рыжаго, гудящаго лѣса, по колѣно въ бѣлѣйшемъ снѣгу, поджидая, не сядетъ ли гдѣ поблизости ворона. Вѣтромъ принесло ее наконецъ, глупую, каркающую, голодную. Проваливаясь въ наносы по-поясъ, согнувшись, падая, набивая стволъ снѣгомъ, Ермилъ пробрался къ тому дереву, на которомъ раскачивалась она, присѣлъ, положилъ стволъ на ближній сучокъ, долго водилъ мушкой по грязно-сѣрой, сутулой отъ карканья птицѣ, — наконецъ спустилъ курокъ. Его оглушило, ослѣпило, отдало въ плечо и въ щеку такъ крѣпко, что онъ свалился навзничь. Но тотчасъ же онъ вскочилъ и, вмѣстѣ съ яростно лаявшимъ кобелемъ, кинулся къ своей добычѣ: окровавленная, на клочки изорванная, она валялась, тонула въ рыхломъ снѣгу подъ тѣмъ же самымъ деревомъ, на которомъ, за мгновеніе передъ тѣмъ, хрипѣла, тужилась, качалась.
Затѣмъ онъ ловко выбилъ палкой кусочекъ стекла въ нижнемъ углу своего окошечка; попробовалъ всунуть въ него дуло одностволки и присѣсть на скамейку возлѣ
// 89
самой лавки: дуло вошло отлично. Ночь будетъ, если и мутная отъ мятели, да все-таки видная, лунная, — это ужъ навѣрно. Вотъ и накидаетъ онъ на завалинку соломы, чтобы таилось въ ней торчащее изъ окна дуло; потомъ вернется въ избу, потушитъ огонь, прильнетъ къ стеклу и будетъ ждать — смотрѣть на тропинку, поднимающуюся по косогору противъ окна. Тотъ же, кто будетъ итти по этой тропинкѣ, ничего не разсмотритъ въ окнѣ, прикрытомъ соломой. Самого же Ермила, сидящаго въ темной избѣ, — тѣмъ болѣе... А кто же именно итти-то будетъ? Теперь ужъ самому Ермилу приходилось выбирать. И, подумавъ еще маленько, онъ выбралъ.
Въ Сочельникъ онъ пошелъ въ село.
Теперь, послѣ цѣлыхъ двухъ недѣль размышленія объ одномъ и томъ же и подсчета всего того, чѣмъ весь вѣкъ радовали его люди, онъ совсѣмъ, казалось, освободился отъ страха. Онъ былъ возбужденъ, былъ какъ во хмелю, слабости уже не чувствовалъ. Напротивъ. «Нѣтъ, постой, меня голой рукой не возьмешь»! — думалъ онъ. Теперь, если бы ему сказали, что никто къ нему не придетъ, онъ бы, кажется, молить сталъ о томъ. Съ дубинкой на плечѣ, ковылялъ онъ среди полей, тонувшихъ въ туманѣ вьюги, по чуть видной дорогѣ, къ невидному селу, гнулъ голову отъ снѣжныхъ вихрей и рѣшалъ, что именно надо сдѣлать, у кого побывать и что кому сказать въ селѣ.
Показались сквозь куру прутья лозняка по задворкамъ, по окраинамъ скудныхъ мужицкихъ гуменъ, забитыхъ, занесенныхъ. Скучно, дико было и въ селѣ, а все не то, что въ лѣсу. Въ лѣсу и снѣгъ-то куда бѣлѣе, пушистѣй, глубже, — не жилой это снѣгъ, звѣриный... Онъ прошелъ околицу, прошелъ мимо рѣдкихъ крестовъ, торчавшихъ изъ слоистаго сѣраго наста на погостѣ, вѣчно на юру обдуваемаго вѣтромъ, перекрестился на деревянную церковь, на рѣшетчатыя окна алтаря, до половины прикрытыя сугробомъ... Дальше стало тише, теплѣй, свободнѣй. Онъ осунулъ подпояску на
// 90
самые кострецы, отвернулъ съ угловъ обледянѣвшій, затвердѣвшій воротъ армяка, пошевелилъ плечами въ толстыхъ снизкахъ... Зачернѣли люди, ѣхавшіе въ кабакъ, въ лавку. Ермилъ не спѣша переступилъ порогъ ея, сталъ въ сторонкѣ, держа, какъ нищій, мѣшокъ въ лѣвой рукѣ, а дубинку въ правой, скромно дожидаясь очереди.
Мужики въ тулупахъ, въ полушубкахъ, засыпанныхъ снѣгомъ, скрипѣли мерзлыми лаптями и валенками, входя, заворачивая полы, сморкаясь въ нихъ. Лавочникъ въ тонкой поддевкѣ, худой, съ чистой желтой кожей, съ большими кофейными глазами, съ длинной, рѣдкой бородкой, похожій на угодника, доведшій свою молчаливую ловкость до щегольства, то перевертывалъ мѣрку съ мѣдными обручами въ подставляемые мѣшки, ссыпая туда пшено, то наливалъ, щедро переливая, бутылки керосиномъ, то бросалъ свиныя середки на изсѣченный пень, взмахивалъ топоромъ и съ единаго взмаха отрубалъ ровно столько розоваго мяса и мерзлаго сала, сколько требовалось, лишь для видимости прикидывая на ржавыхъ тарелкахъ вѣсовъ. Раздражающе пахло маринованными сельдями, ситцами, кругами хомутины, на видъ какъ бы копчеными... Ермилъ сдержанно поздоровался, побалакалъ кое съ кѣмъ, взялъ пшена, соли, спичекъ, кренделей; платя, нарочно показывалъ всѣмъ трехрублевыя бумажки. Потомъ сталъ говорить, ни къ кому не обращаясь, медленно пряча деньги и закуривая, хотя не курилъ никогда, — только затѣмъ, чтобы подольше побыть въ лавкѣ и попользоваться безплатнымъ табакомъ, махоркой, насыпанной лавочникомъ въ коробку изъ-подъ килекъ для угощенія покупателей:
— А у васъ тутъ хорошо въ селѣ... Вамъ жисть. Не то, что мнѣ, въ лѣсу, въ глухомани. Вамъ Святки идутъ, веселье, пированье, а мнѣ — жуть... Я на это робокъ... Еще сдуру придетъ кто да убьетъ. Да что жъ! Небось, скажетъ, у него и деньжонки есть... Человѣкъ, молъ, скрытный, бережной... А не то, святошное дѣло, и такъ
// 91
только — попугать вздумаетъ... А я отъ того могу обезпокоиться. Я слабосиленъ. Старѣть сталъ...
— А ты вотъ бреши такъ-то побольше, накликай на себя, сказалъ лавочникъ, протягивая щербатому, почернѣвшему курному старику пачку нюхательнаго табаку. — Бреши побольше. Народъ-то и разнесетъ.
Мужики подхватили:
— Вѣрно. Это ужъ извѣстно — только пусти слухъ по народу...
Ермилъ поглубже надвинулъ шапку, чтобы скрыть довольство. Постоялъ, дурацки разводя руками, и медленно вышелъ.
Заходилъ онъ и въ кабакъ. Выпилъ сотку, купилъ бутылку, глубоко запряталъ ее въ карманъ и опять поговорилъ съ народомъ, опять продѣлалъ то же самое.
А отъ кабака онъ пошелъ подъ гору, гдѣ жили духовные, шорникъ, коновалъ, Ванька Махоръ. Смеркалось, синѣли снѣежныя сумерки, чернѣли подъ горой мѣщанскія избушки. У Ваньки избушка была всѣхъ меньше, всѣхъ ниже и грязнѣе. На вогнутой стѣнѣ ея, съ осыпающейся коркой глины, висѣла дощечка, на которой Махоръ нарисовалъ сапогъ, похожій на орудіе каменнаго вѣка, а вокругъ него — много желтыхъ и бѣлыхъ медалей. Въ темныхъ сѣняхъ Ермилъ нащупалъ скобку, обмотанную тряпкой, и рванулъ къ себѣ. Въ полутьмѣ, въ свинцовом полусвѣтѣ у мерзлаго и вѣчно мокраго, оттаивающаго окна, у лавки, заваленной кусочками кожи, инструментомъ, жестянками съ прокисшимъ клеемъ, согнувшись сидѣли самъ Махоръ и его подручный Мишка. Больная старуха спала за ситцевой занавѣской на нарахъ. И гнилью мѣщанскаго утла, и сапожнымъ товаромъ, и всячески воняло тутъ. Было скучно, тяжко отъ присутствія больнаго человѣка, спящаго въ сумерки, и отъ двухъ пестрыхъ куръ, тоже дремавшихъ возлѣ печки. Но чернявый Мишка бойко стучалъ молоткомъ по каблуку перевернутаго вверхъ подошвой и зажатаго въ колѣни сапога, одинъ за однимъ вгонялъ въ него мелкіе де-
// 92
ревянные гвоздики. А Махоръ поспѣшно, видимо, съ большой охотой, налаживалъ старую гармонію, вынималъ изъ снятой крышки мѣдныя планочки съ серебряными клапанами, поперемѣнно прикладывалъ ихъ къ губамъ, безъ передышки тянулъ въ себя воздухъ — и клапаны дребезжали, пѣли, пищали. Было ему лѣтъ двадцать пять, но усовъ у него еще не было, лицо его было длинно, крупно и очень блѣдно, взглядъ, бараній, бѣлый, прямъ и наглъ. Длинно, велико было и туловище его. Какъ неуклюже вихлялось оно, падая впередъ, когда Махоръ игралъ въ праздники съ мальчишками въ лодыжки! Какой дуракъ онъ былъ, какъ сцѣпливался онъ, верзила, спорить съ какимъ-нибудь соплякомъ и какъ гордъ, холоденъ и веселъ былъ, всѣхъ обыгравъ и уходя прочь!
И Ермилу на минуту стало очень страшно. Онъ переступилъ порогъ — и оба работавшіе подняли головы и, увидавъ его, расширили глаза отъ удивленія. Но онъ и тутъ не потерялся.
Стараясь хоть изрѣдка встрѣчаться съ глазами Ваньки и казаться простодушнѣй, онъ, войдя, тотчасъ же заговорилъ о томъ, что вотъ былъ онъ въ селѣ, кое-что покупалъ, да и надумалъ забѣжать прицѣниться, сколько, примѣрно, могутъ стоить сапоги.
— Головки? — отрывисто спросилъ Махоръ.
— Нѣтъ, зачѣмъ же... хворменные сапоги.
Махоръ поднялъ голову, и его бѣлые глаза холодно повеселѣли:
— Это кому же?
— А хоть бы и мнѣ, — сказалъ Ермилъ. — Что ж, ай я и этого не нажилъ себѣ за всю свою службу?
— Франтъ тоже! — сказалъ Махоръ, оглядывая его. — Да тебѣ околѣвать пора. Ай погодить хочешь?
Мишка улыбался ядовито, съ любопытствомъ.
Ермилъ сощурилъ глаза и изъ-подъ волосъ покосился на сапожника. «Не околѣй ты прежде!» — подумалъ онъ. И съ притворной развязностью отвѣтилъ:
// 93
— Помри ты нынче, а я завтра. Ты про сапоги-то говори. А не хочешь — я къ Кострецу, къ хромому, пойду. Мнѣ, братъ, шесть цѣлковыхъ не деньги...
— А! Вонъ оно что! — свистнулъ Махоръ.
Онъ въ упоръ посмотрѣлъ на Ермила и, уже совсѣмъ, какъ разбойникъ, не скрывающій своихъ мыслей, спросилъ:
— Значитъ, у тебя, правда, есть деньги?
Ермилъ дрогнулъ отъ этого взгляда и поспѣшно забормоталъ:
— Что ты, что ты... Какія у меня деньги? Откуда онѣ у меня? Вотъ такъ-то болтаютъ, плетутъ... А я сижу ни живъ ни мертвъ въ лѣсу... По ночамъ не сплю... Кто и пугать просто вздумаетъ, и то навѣкъ не человѣкомъ сдѣлаетъ...
— Родимчикъ приключится? — сказалъ Махоръ.
— А ты что жъ думаешь? — подхватилъ Ермилъ. — Время святошное... Кто-нибудь шутку вздумаетъ, полушубокъ для смѣху вывернетъ, да подъ окно, а мнѣ и каюкъ...
— А! — опять сказалъ Махоръ, но уже равнодушно. — Значитъ, ты просто пофорсить пришелъ, побрехать... А я-то, дуракъ, съ тобой зубы чешу.
И опять наклонился къ гармоніи. Но вдругъ загоготалъ и подмигнулъ Мишкѣ.
— Чего ты? — торопко спросилъ Ермилъ.
— А то чего же! — отвѣтилъ Махоръ весело и загадочно.
Ермилъ посидѣлъ еще минуту, чтобы не замѣтили его торжества, — онъ понялъ этотъ хохотъ, онъ уже не сомнѣвался теперь, что Ванька придетъ въ вывернутомъ полушубкѣ, — и, сославшись на то, что припоздалъ, наобѣщавъ непремѣнно договориться «какъ-нибудь на гулянкахъ» о сапогахъ, вышелъ вонъ, пока Махоръ зажигалъ лампочку. Была уже ночь. Мерзлые помои у порога тускло блестѣли. Высоко, надъ самой головой, ныряли и сіяли въ волнистыхъ облакахъ луна и какая-то яркая
// 94
звѣзда. Сіялъ порою и крестъ церкви, когда быстро шелъ мимо нея Ермилъ.
Пришелъ онъ домой поздно. Кобель сидѣлъ у избы, противъ луны, ждалъ его. Дружно и быстро вошли они въ избу и тотчасъ же, не зажигая огня, легли спать. Спали крѣпко, но оба видѣли путаные яркіе сны. Кобель нылъ, вскакивалъ. Ермилъ проснулся среди ночи. Лунный свѣтъ бѣлѣлъ пятномъ какъ разъ посреди избы, на земляномъ полу. На лавкѣ сидѣлъ блѣдно-зеленый, сквозной старикъ, въ длинной рубахѣ, съ гробовымъ вѣнчикомъ на лбу — покойникъ-батюшка. Ермилъ подошелъ къ нему и усмѣхнулся.
— Батюшка? Ты зачѣмъ? — спросилъ онъ. — Я теперь тебя не боюся.
Покойникъ, улыбаясь, поднялъ слабую руку и легонько перекрестилъ его:
— Спи, Господь съ тобой. Злыхъ людей бойся.
И Ермилъ проснулся и увидалъ, что и не думалъ онъ слѣзать, подходить къ лавкѣ, а лежитъ, какъ лежалъ. Но еще много разъ казалось ему, что онъ просыпается, пробуетъ, крѣпко ли привязанъ рогачъ къ двери, вздуваетъ лучину, вынимаетъ похлебку изъ печи и ѣстъ: забылъ поужинать, придя изъ села...
Проспалъ онъ и весь слѣдующій день, не топилъ даже. Передъ вечеромъ всталъ, поѣлъ вчерашней, кислой похлебки и, помолившись, сталъ заряжать ружье. Было уже темно, но огня онъ не вздувалъ. Руки тряслись, зарядъ казался то малъ, то великъ. Кобель стоялъ возлѣ и заглядывалъ ему въ глаза вопросительно, совсѣмъ по-человечьи.
Часовъ въ восемь онъ вышелъ на порогъ. Опять ныряла въ вышинѣ, въ облакахъ, луна, но была ночь мутнѣе, бѣлѣе, чѣмъ вчера: по кустамъ несло бѣлымъ, поземкой.
Потомъ онъ долго, не шевелясь, не дыша, сидѣлъ на лавкѣ возлѣ окна, въ крѣпко запертой полутемной избѣ. И вдругъ — насторожился. Тихо, тихо приподнялся
// 95
и прильнулъ къ стеклу: въ бѣлесой мути, блѣдно озаряемой луной, на тропинкѣ среди кустарника, точно мукой осыпаннаго, чернѣли двѣ поднимавшіяся изъ-подъ горы фигуры. Впереди была та, что повыше... И не прошло и минуты, какъ она надвинулась на завалинку, затемнила свѣтъ и уже хотѣла было прильнуть къ окошечку, какъ Ермилъ оглушительно, какъ изъ пушки, выстрѣлилъ.
Мишка кинулся, свалился назадъ, подъ гору. Махоръ остался на мѣстѣ. Ермилъ, выскочивъ изъ избы за неистово лаявшимъ кобелемъ, наклонился надъ лежащимъ ничкомъ большимъ человѣкомъ съ нарисованными углемъ усами, въ новой, вывернутой подевкѣ. Снѣгъ подъ животомъ его былъ окровавленъ...
А черезъ три мѣсяца послѣ этого Ермила ввели въ залу суда. И онъ произвелъ на всѣхъ самое пріятное впечатлѣніе. Войдя, онъ долго крестился на золотой образъ въ углу, отвѣсилъ низкій поклонъ судьямъ. Вызванный, онъ всталъ твердо, разобралъ густые волосы на потѣющемъ лбу, откинулъ голову, отвѣчалъ точно, охотно, щурясь добродушно, съ хитрецой, по-стариковски, и къ каждому слову прибавлялъ:
— Господа-начальники, судьи праведные...
Ему, видимо, нравилось, что собралось столько народу для него, что въ залѣ сидятъ барыни, купцы въ сюртукахъ, что на столѣ сукно съ бахромой, за столомъ мундиры, а у золотого образа горитъ красная лампадка. Онъ говорилъ:
— Мой великій грѣхъ, господа-начальники, судьи милостивые. Злые люди загубить хотѣли, а я того весь вѣкъ ждалъ.
— Но вѣдь они съ гармониками шли, — возражали ему.
— Бѣсъ и губитъ да трубитъ, играетъ, козлякаетъ. А на умѣ у него никто не былъ. Казните меня тюрьмой-каторгой…
Въ монастырѣ, гдѣ онъ отбывалъ наказаніе, не было
// 96
человѣка работящѣе его: какъ чисто мелъ онъ дворъ, какъ ловко кололъ дрова, какъ усердно таскалъ воду въ братскую кухню!
И монахамъ понравился онъ. Съ ними и остался, отбывъ покаяніе, — «прижился къ Богу». Но въ монахи постричься не пожелалъ:
— Нѣтъ, я дюже преступный, — говорилъ онъ съ удовольствіемъ.
Капри. 27. ХІІ. 1912.
// 97