<Бунинъ И. А. Издание Т-ва «Н. П. Карбасниковъ». Парижъ, 1927>
ХОРОШИХЪ КРОВЕЙ.
— Я хорошихъ кровей, — говоритъ про себя коновалъ Липатъ. — А все оттого, что мы споконъ вѣку ѣдимъ хорошо. Со скотинѣ взять примѣръ: у смореной лошади дрянь носомъ идетъ и она даже можетъ другихъ заразить. А мы всегда хорошо жили. Дѣдъ страшный колдунъ и первый однодворецъ во всемъ òкругѣ былъ. А покойный родитель еще потягался бы съ нимъ. Ну, вотъ и считай, чтò мнѣ по наслѣдству пришлось… Я, братъ, не простой коновалъ.
Говоритъ онъ мѣрно, низко, съ прiятной грубостью. Зовутъ его, конечно, не Липатомъ, но Ипатъ — это мужикамъ, да и ему самому не нравится. Отца его звали такъ же, какъ дѣда, — Борисомъ. Онъ увѣряетъ, что нѣтъ такого имени — Борисъ, а есть Борисоглѣбъ, что былъ въ старину святой, благовѣрный князь-однодворецъ, носившiй это имя, и что далеко не всякiй мужикъ достоинъ быть тезкой Борисоглѣба.
— И меня обязательно надо было такъ же назвать, — говорилъ онъ. — Только, конечно, мы попамъ ножъ вострый, они нашъ родъ споконъ вѣку не любятъ, вотъ и сдѣлали нà-зло намъ.
Росту онъ большого, волосомъ блѣдно-желтъ; глаза у него мутно-синiе, рѣсницы бѣлыя, крупныя. «Мы, сказываютъ, изъ Сибири пришли, — говоритъ онъ. — Оттого у меня и ростъ, и волосъ сибирный. Одного не пойму, — и тутъ онъ сдвигаетъ рукавъ полушубка и показываетъ жесткую, покрытую красноватой шерстью руку: — волосъ у меня вездѣ лисiй, бланжевый, а по рукамъ
// 135
съ красниной: вѣрно, мѣченые мы всѣ…» Зимой онъ носитъ черную баранью шапку, сверхъ полушубка — длинный тулупъ нараспашку, съ большимъ, раскинутымъ по плечамъ воротомъ изъ бѣлой овчины, и длинные, кожей обшитые валенки.
Онъ богатъ. Живетъ на дѣдовскомъ помѣстьѣ, въ голомъ полѣ. Хозяйствуетъ безъ работниковъ, съ двумя женатыми сыновьями. Не жаденъ, не золъ, но безпощаденъ. Разъ подкараулилъ поджигателя, пьяницу-старика, убилъ — «какъ лярву» — слегой, заявилъ, куда слѣдуетъ — и забылъ. Воровъ ни въ грошъ не ставитъ — «мышь копны не боится» — говоритъ онъ насмѣшливо, но держитъ цѣлыхъ семь штукъ ужасныхъ собакъ. Онѣ часто выходятъ подъ дорогу, въ поле. Прошлый годъ на клоки разорвали нищенку, рвутъ пастуховъ и овецъ, — только подгони стадо къ хутору! — и почему-то особенно злы осенью.
Коновалъ онъ знаменитый. Но слыветъ и рѣдкимъ крысоморомъ. А морить, изгонять крысъ — это уже съ колдовствомъ связано.
По достатку своему онъ давно бы могъ оставить такiя дѣла. Но они перешли къ нему по наслѣдству, отъ покойниковъ родителей; они даютъ ему извѣстность, окружаютъ его дворъ и всѣ преданiя двора таинственностью. А это для него важнѣе всякого богатства.
Онъ очень дорожитъ тѣмъ, что его считаютъ не простымъ человѣкомъ. Онъ чувствуетъ себя носителемъ какой-то большой и жуткой силы, съ которой онъ, если бы даже и хотѣлъ того, не могъ бы разстаться, — невольнымъ воспрiемникомъ какихъ-то знанiй, высокихъ тѣмъ болѣе, что, соприкасаясь съ колдовствомъ, они однако творятъ на землѣ не злое, а доброе.
Онъ разсказываетъ:
— Есть разные колдуны. Есть отъ Бога, есть и отъ врага. Кто къ сатанѣ захочетъ прикачнуться, тотъ ужъ и дѣлаетъ такъ. Перво-наперво онъ въ самую темь, въ ночь-полнòчь въ овинъ обязанъ итить и ружье съ собой и
// 136
образъ взять. Собака не брешетъ, лягушка не турлычетъ, а онъ, знай, иди. Придетъ, вздуетъ огонь въ печи, сниметъ съ себя крестъ, сядетъ на него и ждетъ сидитъ… Какъ полночь, такъ онъ и вотъ онъ: зашуршитъ, какъ собака, въ соломѣ, подымется рогами подъ самый рѣшетникъ изъ этой самой страсти, темени, и корыто поганое передъ тобой постановитъ. Самъ молчитъ, а самъ дѣло дѣлаетъ. Наблюетъ въ него, нагадитъ, а ты — ѣшь. Потомъ ружье у тебя изъ рукъ возьметъ. Зарядитъ, какъ надо, забьетъ дохлой шерстью, а образъ надъ печью пристроитъ: хочешь, не хочешь, а стрѣляй…
— Это, значитъ, на гибельныя дѣла силу человѣкъ получаетъ, — говоритъ слушатель. — А на хорошiя?
— А на хорошiя тоже не медъ. Ночью надо на перекрестокъ пойтить и свинымъ ножомъ кровь себѣ изъ лѣвой руки кинуть. Онъ ее страсть какъ любитъ. Всю подберетъ, вылижетъ вмѣстѣ съ пылью. Ну, вотъ такимъ-то побытомъ и дѣдъ нашъ, конечно, дѣлалъ. Зато и богатъ, жаденъ былъ. Сталъ помирать, отецъ стоитъ надъ нимъ, ждетъ отъ него силы, а онъ велѣлъ подать себѣ на блюдѣ серебра, золота — и давай его въ ротъ горстями пхать. Подавился, заплакалъ — «нѣтъ, говоритъ, видно, съ собой не унесешь!» — и открылся отцу во всемъ… А мнѣ покойникъ родитель только и сказалъ, что одно слово до трехъ разъ: «Все мое — твое, все мое — твое, все мое — твое…» Штука-то, кажись, не хитрая, а поди-ка откажись!
Ѣздитъ онъ на крысъ съ мѣшочкомъ «бѣлаго камня», мышьяка, а то и просто «съ голыми руками». Онъ говоритъ, что стòитъ ему войти въ домъ, гдѣ, предвѣщая всяческiя бѣды, множатся крысы, какъ гурьбой потянется крысиное пискучее племя вонъ изъ дому, въ степь, въ яруги. Онъ появленiемъ своимъ повергаетъ въ тревогу пауковъ, ткущихъ сѣти по угламъ, за образàми. Онъ знаетъ какiя-то, только его роду вѣдомыя, «отдушины» у скотины. Взглянувъ на скотину, онъ безъ ошибки можетъ опредѣлить время ея болѣзни или смерти. Распухнетъ у свиньи горло, онъ обложитъ его съ наговоромъ теплымъ пометомъ.
// 137
Объѣстся корова вёху, онъ пробьетъ ей бокъ гвоздемъ. Очумѣетъ, закружится «круговая» овца, онъ зальетъ ей въ ухо горячаго масла. Мартъ, начало весны — время его усиленныхъ разъѣздовъ. Тутъ онъ работаетъ не покладая рукъ. Прибыль животворящихъ силъ, бродящихъ во всемъ живомъ, онъ начиналъ чувствовать рано. Голосъ его прiобрѣтаетъ тогда особую крѣпость, движенiя — силу и точность. Онъ осматриваетъ скотину, ломаетъ молодымъ лошадямъ «дурной зубъ» и — властно вторгается въ самые сокровенные уставы природы.
Нынче утро тихое и снѣжное. Много молодого мартовскаго снѣга выпало за ночь на господскую усадьбу. Снѣгъ и теперь еще падаетъ, но такой рѣдкiй, что виденъ онъ только на темной глубинѣ въ раскрытыхъ воротахъ конюшни. Бѣлыя пухлыя крыши мягко и свѣжо выдѣляются на сѣромъ небѣ. Садъ весь въ лебяжьемъ пуху; налипло на всѣ стволы, на всѣ вѣтви и склонило ихъ. Чуть морозитъ, но воздухъ не зимнiй. Не по-зимнему пахучъ кухонный дымъ, встающiй ровно и высоко, сизымъ витымъ столбомъ. Съ закрытыми глазами стоитъ на варкѣ скотина, густо обросшая за зиму шерстью, коротконогая, бокастая… Чтò чувствуетъ она? Она въ сладкой предвесенней истомѣ, пьянѣетъ.
Липатъ прiѣхалъ въ усадьбу рано. Дома, на хуторѣ, онъ всталъ чуть свѣтъ. Осторожно слѣзъ съ наръ, одернулъ рубаху, плеснулъ на лицо водою и, покрестившись въ темный еще уголъ, шагнулъ вонъ изъ душной, полной спящими избы: надо погоду взглянуть, да и сладко глотнуть въ этотъ раннiй часъ душистой мартовской свѣжести. Возлѣ избы, на рыхломъ снѣгу, слабо бѣлѣвшемъ въ сумракѣ, валялись, играли собаки. Одна вскочила и бросилась къ нему на грудь: онъ крѣпко охватилъ ее, теплую, сильную, съ бьющимся сердцемъ, зорко заглянулъ ей въ прозрачные глаза — и она тотчасъ же отвела и притушила ихъ… Потомъ пошелъ будить семью, одѣваться, завтракать. Лошадь запрягли и подали къ крыльцу сыновья.
// 138
Лошадь, старая, умомъ не уступающая человѣку, нескладная и машистая, легко несла его по снѣжной дорогѣ. Раскинувъ по плечамъ воротъ тулупа, овчина котораго такъ прiятно воняетъ на воздухѣ своей кислотой, онъ глубоко сидѣлъ въ низкихъ козырькахъ съ лубочнымъ круглымъ задомъ и чуть держалъ вожжи. Зыбко бѣлѣлъ снѣжный просторъ передъ нимъ. Въ селѣ стало свѣтлѣй, ярче. Лошадь на полномъ ходу сама завернула во дворъ усадьбы.
Птичница вела рѣзать гусака, держа его за одно крыло, и онъ, важно переваливаясь, слѣдовалъ за нею.
— Буди батраковъ! — крикнулъ ей Липатъ.
Не привязывая, остановилъ онъ лошадь недалеко отъ конюшни, у стопудоваго каменнаго корыта, похожаго на скиөскую гробницу. Собаки нигдѣ не брешутъ на него. Всѣ онѣ поднялись и побѣжали къ нему, окружили, обнюхали его. Онъ, стоя среди нихъ, не спѣша скинулъ тулупъ, хорошенько свернулъ его, уложилъ въ козырьки, въ овсяную солому, и остался въ короткомъ полушубкѣ. Полушубокъ этотъ весь блеститъ, весь замаслился и заскорузъ отъ крови. Подпоясанъ онъ чернымъ и скользкимъ ремешкомъ — и сколько ржавыхъ желѣзокъ, крючковъ и ножей всяческой длины, спрятанныхъ въ кожаные ножны, виситъ, болтается на этомъ ремешкѣ! Въ конюшнѣ уже сидѣли, ждали работники.
Вотъ и послѣднихъ, рѣдкихъ снѣжинокъ не стало видно. Въ тишинѣ и спокойствiи бѣлаго утра ясно слышны зычные окрики Липата на горячихъ непокорныхъ жеребчиковъ. Дѣло совершается надъ ними жестокое, ужасное, но развѣ не на то и дана мудрая власть человѣку, чтобы смирять, уравновѣшивать буйныя силы природы? Работники кричали безтолково, не въ ладъ. Жеребчики шарахались, они ловили ихъ, галдѣли, торопя другъ друга, когда нужно было навалиться разомъ. А окрики Липата были кратки и властны: онъ-то понималъ, на что возсталъ онъ — зло и грубо, но съ цѣлями благими.
Конопатая, въ рудыхъ волосахъ, жесткая рука его,
// 139
засученная по-локоть, часто мелькала въ воротахъ конюшни — далеко выплескивала изъ деревяннаго, вырубленнаго топоромъ корца темную густую кровь. Алыми пятнами были обрызганы и порогъ, и ящикъ старой телѣги, занесенной снѣгомъ у конюшенной стѣны, и борзыя собаки, которыя съ визгомъ отскакивали, когда мелькала рука Липата, а потомъ, дрожа отъ жадности, лизали, ѣли красный снѣгъ.
Выводили и валяли лошадей работники. Липатъ командовалъ, а наваливался на лошадь только тогда, когда она была уже связана, сбита съ ногъ и со всѣхъ сторонъ прижата къ землѣ. Никитка, толстомордый малый, былъ неповоротливъ[1]. Липатъ полушутя далъ ему подзатыльникъ. Солдатъ, унылый человѣкъ, былъ боленъ зубами и лѣнивъ. Липатъ сурово и твердо глянулъ ему въ глаза — и солдатъ нахмурился, но ожилъ. Старика Гаврилу, услужливаго, но глупаго, торопливаго, ему не разъ хотѣлось взять за шиворотъ и выкинуть вонъ.
Напослѣдокъ дѣлали другое дѣло: ломали зубъ молодой кобылкѣ золотой масти, съ «лысиной» на лбу и свѣтлой гривой. Она выскочила изъ денника легко и довѣрчиво, — и, подбитая подъ ноги, рухнула на солому, очень удивленная этимъ. Старикъ, упираясь лаптями въ землю, лежалъ, надувался на ея крупѣ, но все сползалъ съ него, подхватывая лѣвой рукой гашникъ сползающихъ портокъ. Солдатъ тянулъ конецъ веревки, которой захлестнули морду кобылки, — задиралъ ей кверху голову, раскрывалъ ротъ, въ который веревка была пропущена. Никитка вытащилъ нà-сторону и крѣпко держалъ голой рукой ея розовый, слюнявый, все выскальзывающiй языкъ. А Липатъ, держа въ рукѣ короткую желѣзную палку, острую по краямъ и съ желобкомъ на концѣ, глядѣлъ на бѣлые крупные зубы и внушительно говорилъ:
— Держите крѣпче. Теперь гляньте на вонъ энтотъ желтый зубъ. Этотъ зубъ называется, по старому преданiю, вредный зубъ, онъ называется — сухой зубъ. Тутъ весна, самые кормà, самый нагулъ скотинѣ, а лошадь отъ этого
// 140
зуба щеки проѣдаетъ, ворочать языкомъ ей нельзя, и бываетъ зараженiе. Не догляди, не сломай вò-время — она будетъ как шальная ходить и жизненности въ ней никакой не будетъ.
Потомъ онъ сразу, со всего своего роста, рухнулъ бокомъ на плечо кобылки, сунулъ ей въ ротъ желѣзную палку, поймалъ нужный зубъ желобкомъ и съ трескомъ сталъ выворачивать. Кобылка забилась, заметалась, разбрасывая во всѣ стороны мерзлую землю, мерзлый пометъ и солому изъ-подъ своихъ блестящихъ подковъ. Работники тоже бились, тяжело дышали и надувались, сдерживая ее. У старика опять показалось голое тѣло…
Обливъ кровью руки и солому, Липатъ поднялся, сдвинулъ шапку съ потнаго лба и твердо сказалъ октавой:
— Шабашъ. Благодаренiе Богу.
Кобылку отпустили, распутали. Она долго лежала, вся дрожа. Потомъ разомъ рванулась, чуть не упала, вскакивая, но справилась и, вскочивъ, легко побѣжала въ денникъ. Тамъ она крѣпко встряхнулась, какъ собака, выскочившая изъ воды.
— Святъ, святъ, святъ! — сказалъ Липатъ, не спуская съ нея блестящихъ, радующихся ея силѣ, молодости и красотѣ глазъ. — На доброе здоровьице!
Но сейчасъ же и нахмурился. И, вытирая окровавленные пальцы о завернутую полу, сурово сталъ приказывать подтянувшемуся солдату:
— А вороному меринку надобно лѣкарству составить. Я составлю. Вели принесть шесть горстей муки пашеничной. Этой мукой ты обязанъ шесть дёнъ посыпать ему рѣзку. Для припорцiи нынче самъ посыплю, покажу. А въ мукѣ этой будетъ семибратская кровь и кониный хининъ. Посля шести денъ кровя у него зачнутъ расходиться, нутренность очишшаться, и зачнетъ онъ какъ ото сна отходить, будетъ опять полноту имѣть и даже грудь зачнетъ наливать. Къ Егорiю не узнаешь — не нарадуешься, глядя. А если бы его такъ кинуть, безо всякаго вни-
// 141
манiя, сейчасъ онъ сохнуть зачнетъ, дрянь носомъ кинется, и онъ даже можетъ другихъ заразить…
Потомъ онъ отдыхалъ — передъ тѣмъ, какъ итти осматривать прочую скотину. Весь день онъ будетъ наслаждаться своей кровной близостью къ ней, къ тайникамъ и силамъ природы. Сидя возлѣ конюшни на телѣжномъ ящикѣ, онъ жадно курилъ, пускалъ паръ и дымъ изо рта и ноздрей и глядѣлъ на бѣлый дворъ, бѣлый садъ и бѣлыя крыши. За облаками уже много свѣта — и эта весенняя бѣлизна и безъ солнца слѣпитъ.
Анакапри. 15. III. 1913.
// 142