<Бунинъ И. А. Изданіе Т-ва «Н. П. Карбасниковъ». Парижъ, 1927, с. 22‑29>

 

IОАННЪ РЫДАЛЕЦЪ

 

Есть новая станція Грѣшное, есть старое степное село того же имени.

На станціи останавливается въ лѣтніе дни юго‑восточный экспрессъ. На станціи голо и скучно. Казенный кирпичный вокзалъ еще слишкомъ красенъ. Платформу замѣняетъ песокъ. Переходить по песку къ вокзалу трудно, да и зачѣмъ? Вокзалъ пусть и гулокъ, нѣтъ въ немъ ни буфета ни книжнаго кіоска. А поѣздъ великолѣпный. Изъ открытыхъ оконъ тяжелыхъ запыленныхъ вагоновъ глядятъ богатые люди, ѣдущіе на Кавказъ: знаменитый чудовищно‑толстый артистъ въ шелковой сѣрой шапочкѣ, черная красивая дама съ лорнетомъ, персіянинъ изъ Баку, не сводящій съ нея нагло‑сонныхъ глазъ, худой англичанинъ съ трубочкой въ зубахъ, молча и внимательно осматривающій эти необозримыя равнины, которымъ не уступаютъ только преріи... По доскамъ, вдоль поѣзда, медленно прогуливается широкій старичокъ‑генералъ съ маленькими ножками и дѣлаетъ разсѣянный видъ, втайнѣ наслаждаясь и тѣмъ, что у дверей вокзала вытянулся передъ нимъ жандармъ, и тѣмъ, что вотъ ѣдетъ онъ, генералъ, въ дорогомъ поѣздѣ на воды и гуляетъ съ открытой головой, скромный, спокойный за свое достоинство и во всѣхъ отношеніяхъ порядочный. Возлѣ пахнущаго кухоннымъ чадомъ вагона‑ресторана, за зеркальными стеклами котораго пестрѣютъ цвѣты на бѣлоснѣжныхъ столикахъ, стоятъ бритые лакеи во фракахъ съ золотыми пуговицами, потный поваръ, поваренокъ, — все какъ будто тѣ же самые, чтo видѣлъ англичанинъ и

 

// 23

 

въ Египтѣ и на французской Ривьерѣ. А громадный американскій паровозъ, весь горячій и блестящій масломъ, сталью, мѣдью, топится, дрожитъ отъ клокочущей въ немъ силы, нетерпѣливо сдерживая ее. Шумитъ рукавъ водокачки, наполняя глубокій тендеръ. И вотъ вода уже переливается черезъ края, все, чтo нужно, сдѣлано, торопливо бьютъ въ колоколъ у дверей вокзала, генералъ, звеня серебряными шпорами, спѣшитъ въ свой вагонъ...

На станціи Грѣшное, когда скрывается въ степи поѣздъ, становится безлюдно. Мужикъ, неизвѣстно зачѣмъ приходившій на станцію, долго стоялъ на пескѣ и думалъ: «Вотъ уйдетъ машина, пойду и я помаленьку...» Глядѣлъ на мужика англичанинъ, дивясь его шапкѣ, полушубку и первобытной густотѣ бороды, слинявшей на солнцѣ. Глядѣлъ и мужикъ на англичанина, но разсѣянно: селу нѣтъ никакого дѣла до поѣзда. Когда поѣздъ скрывается, мужикъ, безо всякаго желанія, съ притворнымъ наслажденіемъ крякая, выпиваетъ двѣ кружки теплой воды изъ станціонной бочки, вытираетъ рукой рот и бредетъ домой. Бредетъ онъ не спѣша: время неопредѣленное, ни дневное ни вечернее — въ такую пору дѣлать нечего, думать не хочется, да неопредѣленна и погода: зашло солнце за облачко — не жарко и въ полушубкѣ, хотя, конечно, можно было и не надѣвать его. Дорога отъ станціи къ селу пролегаетъ по выгону, мимо большой княжеской усадьбы и каменной церкви, чтo напротивъ нея, возлѣ погоста. Поровнявшись съ церковью, мужикъ, по привычкѣ, снимаетъ шапку и крестится, низко кланяясь: въ селѣ Грѣшномъ, за оградой церкви, возлѣ алтаря, рядомъ съ могилой князя, вельможи, ссорившагося съ самимъ царемъ, почиваетъ блаженный, Христа ради юродивый Iоаннъ Рыдалецъ.

Княжеская усадьба въ селѣ Грѣшномъ, конечно, старая и давно всѣми забытая: необитаемъ ея каменный двухъ-этажный домъ, черенъ и дикъ садъ. Погостъ на выгонѣ — голый, бугристый, съ двумя‑тремя изсохшими ракитами. Церковь по камню крашена темно‑коричневой

 

// 24

 

краской. Въ оградѣ ея, за алтаремъ, не мало разсѣяно широкихъ чугунныхъ плитъ. А какъ разъ возлѣ оконъ алтаря высятся два огромныхъ кирпичныхъ гроба, тоже прикрытыхъ плитами. И съ великимъ удивленіемъ прочтетъ всякій, не знающій преданій села Грѣшнаго, отлитыя на этихъ плитахъ имена подъ ними покоящихся: на одной — имя князя и вельможи, а на другой — раба его, землянскаго крестьянина Ивана Емельянова Рябинина. Такь и сказано: крестьянинъ такой‑то, родившійся и умершій тогда‑то, а ниже: Iоаннъ Рыдалецъ, Христа нашего ради юродивый. Князь и вельможа, богохульникъ, только передъ самой кончиной примирился съ Богомъ и людьми. И, по княжескому желанію, ничто, кромѣ имени и начала покаяннаго псалма Давида, не украсило княжеской могильной плиты. Плита же юродиваго, не выразившаго никакихъ предсмертныхъ желаній, украшена стихами и однимъ изъ любимѣйшихъ плачей его. «Юрoдъ, неряшенъ мipy онъ казался» — говоритъ строфа, посвященная его памяти неизвѣстнымъ поэтомъ. А подъ нею отлиты тѣ горькія и страшныя слова пророка Михея, съ которыми и умеръ юродивый: «Буду рыдать и плакать, буду ходить, какъ ограбленный, буду выть, какъ шакалы, и вопить, какъ страусы!»

Tѣ, чтo ѣдутъ въ экспрессѣ на воды, знаютъ немало о князѣ — изъ книгъ. А въ селѣ Грѣшномъ образъ его смутенъ; село знаетъ только то, что лѣтъ сто тому назадъ пріѣхалъ онъ доживать свой вѣкъ въ грѣшинской глуши, что малъ ростомъ и чуденъ былъ онъ, что странными поступками ознаменовалъ онъ свой пріѣздъ. Доложили ему рано утромъ въ день Новаго года, что пришелъ священникъ съ причтомъ. «Позвать его въ залу», — сказалъ князь — и долго заставилъ ждать себя. А внезапно выйдя изъ маленькой боковой двери въ эту высокую холодную залу, еще не бритый, безъ парика, въ сафьяновыхъ сапожкахъ и халатикѣ на заячьемъ мѣху, отрывисто спросилъ священника: «Зачѣмъ, сударь, пожаловалъ?» Священникъ оробѣлъ, смущенно отвѣтилъ,

 

// 25

 

что желалъ бы совершить служеніе. И князь, ѣдко засмѣявшись, будто бы сказалъ ему: «Такъ служи мнѣ, сударь, въ такомъ paзѣ панихиду». — «Но осмѣлюсь спросить, ваше сіятельство: — по комъ жe?» — «А по старому году, сударь, по старому году!» — сказалъ князь — и самъ подтягивалъ причту, не дерзнувшему ослушаться... Въ этотъ‑то день и отдано было первое приказаніе — дать полсотни розогъ Ивану, съ плачемъ и лаемъ выскочившему изъ ельника на князя, на разметенную аллею, по которой гулялъ князь.

Тѣ, чтo ѣздятъ мимо станціи Грѣшное, ѣдутъ, если они богомольны, на поклонъ угоднику воронежскому, а про гpѣшинскаго, мужицкаго, даже и не слыхали никогда. Въ селѣ же Грѣшномъ вотъ чтo разсказываютъ. Росъ, говорятъ, Ваня въ семьѣ честной и праведной, у родителей своихъ, выселенныхъ княземъ подъ Землянскъ‑городъ. Съ раннихъ лѣтъ полюбилъ онъ писаніе. Хорошія книжки носилъ онъ и съ богомолья, отъ Царицы Небесной — къ Ней на поклонъ онъ съ бабами часто ходилъ. Мать настаиваетъ, отецъ кланяется: женись, сынокъ! А онъ плачетъ, рыдаетъ, проситъ себѣ отъ Бога видѣнія, на Афонъ сбирается. Вышло ему въ видѣніи испытаніе: послухаться отца. Всталъ онъ наранѣ, далъ отцу полное согласіе. Сыграли свадьбу, положили молодыхъ въ отхожую спальню, а они другъ дружки не коснулись, вышли оба заплаканные. Сѣлъ Ваня опять за свое, за всякое священное письмо, а день хорошій, морозный, за ночь снѣгъ выпалъ, виденъ слѣдокъ вездѣ: всѣ къ обѣднѣ пошли, пошла и молодая съ новыми родными, только Ваня одинъ дома, не пожелалъ и въ церковь пойти. И видитъ въ окно: подъѣзжаетъ къ окну поповъ работникъ въ новыхъ розвальняхъ, на ворономъ коню: лошадь отличная, поповская, хлѣбная. Подходитъ работникъ, стучитъ кнутовищемъ: «Ваня, велѣлъ тебѣ отецъ въ церковь ѣхать, взять съ собою лапти новые и денегъ двадцать копеекъ». Ваня говоритъ: «Да я и не знаю, гдѣ деньги у отца». — «А за образaми» — говоритъ поповъ работникъ.

 

// 26

 

(По нашей мѣстности всегда такъ — какую записочку волостную, поминаніе — все туда кладутъ, а допрежъ и деньги класть не боялись). Нечего дѣлать, досталъ Ваня деньги, надѣлъ армячокъ, вышелъ, сѣлъ въ сани на колѣнки, поѣхалъ по селу, увидалъ на горѣ храмъ Божій, сказалъ: «Господи Iисусе...». И только сказалъ — глядь, сидитъ онъ въ степи, въ полѣ, на снѣгу, на морозѣ, разутъ, раздѣтъ, новые лапти на ногахъ, старые осметки на веревкѣ черезъ плечо, а самъ плачетъ‑рыдаетъ. Узнали въ селѣ объ томъ, наладили подводу за Ваней, хотятъ на сборню везть, думали — бродяга какой, а онъ плачетъ, рыдаетъ, на всѣхъ, какъ цѣпной кобель, кидается, самъ кричитъ на все поле: «Буду, буду ходить, какъ ограбленный, буду вопить, какъ штраусы!». Ну, конечно, навалились всѣмъ міромъ‑соборомъ, избили до безчувствія, связали, повезли, а навстрѣчу отецъ идетъ: пришелъ, говоритъ, отъ обѣдни, вижу, сына нѣту, а видать чей‑то пѣшій слѣдъ пробитъ за гумна, за овины; пошелъ я, говоритъ, по этому слѣду и вижу: лапти новые, а слѣдъ отъ одной ноги до другой — болѣ трехъ саженъ...

Село Грѣшное этимъ и кончаетъ житіе святого. А смутно помнятъ его лишь старухи, доживающія свой долгій вѣкъ въ княжеской мертвой усадьбѣ. Всю жизнь свою, говорятъ онѣ, Иванъ скитался и непристоенъ былъ. Онъ долго сидѣлъ на желѣзной цѣпи въ отцовской избѣ, грызъ себѣ руки, грызъ цѣпь, грызъ всякаго, кто къ нему приближался, часто кричалъ свое любимое: «Дай мнѣ удовольствіе!» — и былъ нещадно битъ и за ярость свою и за непонятную просьбу. А сорвавшись, однажды, пропалъ — и объявился страннымъ, пошелъ по селамъ, всюду съ лаемъ и оскаленными зубами кидаясь на господъ, на начальниковъ и въ слезахъ вопя: «Дай мнѣ удовольствіе!» Былъ онъ худой, жиленый, ходилъ въ одной длинной рубахѣ изъ веретья, подпоясывался обрывкомъ, за пазухой носилъ мышей, въ рукѣ — желѣзный ломъ и ни лѣтомъ ни зимой не надѣвалъ ни обуви ни шапки. Кровавоглазый, съ пѣной на губахъ, со всклоченными во-

 

// 27

 

лосами, онъ гонялся за людьми, — и люди, крестясь, бѣжали отъ него. Былъ онъ уже славенъ, былъ пораженъ какою‑то болѣзнью, все лицо его покрывшей бѣлой известковой коркой и сдѣлавшей еще ужаснѣе его алые глаза, былъ особенно яростенъ, когда пришелъ въ Грѣшное, прослышавъ о пріѣздѣ князя. Приказавъ отнять у него ломъ и при себѣ выпороть, — конюхи плакали, растягивая Рыдальца, съ воплями кусавшаго ихъ, — князь сказалъ: «Вотъ тебѣ, Иванъ, и удовольствіе. Я бы могъ тебя въ кандалы заковать и въ тюрьмѣ сгноить, да я, сударь, не злобенъ: гуляй себѣ, проповѣдуй, ори, токмо меня не ондируй. А ежели ты не уймешься, то я неуклончиво[1] буду доставлять тебѣ въ такомъ разѣ то самое удовольствіе, о коемъ ты кричишь, уподобляя себя страусу». И такъ какъ Иванъ не унялся, почитай каждую недѣлю прежестоко пугалъ князя, выскакивая изъ‑за угловъ и запуская въ него мышами, то и таскали чуть не каждую недѣлю люто оравшаго Рыдальца на конюшню...

Въ старомъ селѣ Грѣшномъ скоро забываютъ прошлое, быль скоро претворяютъ въ легенду. Ивана Рыдальца запомнили надолго, можетъ‑быть, только потому, что на самого князя возставалъ онъ, а князь всѣхъ поразилъ своимъ предсмертнымъ словомъ. Онъ, когда ему, больному и изсохшему, доложили о кончинѣ Ивана, умершаго въ полѣ, въ дождливую осень, твердо сказалъ: «Схороните же сего безумца возлѣ церкви, а меня, вельможу‑князя, положите рядомъ съ нимъ, съ моимъ холопомъ». И сталъ Иванъ Рябининъ Iоанномъ Рыдальцемъ, и видится онъ селу Грѣшному точно въ церкви написанный — полунагой и дикій, какъ пророки, всю жизнь похотливо вопившій о какомъ‑то удовольствіи и умершій въ грязномъ полѣ. Но святымъ и пророкомъ онъ все‑таки не сталъ: не вѣритъ село въ мужицкихъ святыхъ, крестится и кланяется, а не вѣритъ — всѣ святые, думаетъ оно, всѣ настоящіе угодники не мужиками, а монахами, священниками, архимандритами были. И дивится наслѣдникамь князя.

 

// 28

 

На станціи Грѣшное каждый годъ въ началѣ осени сходитъ съ экспресса и направляется по выгону къ церкви, сопровождаемая начальникомъ станціи, некрасивая, худая дама въ траурѣ, съ красивымъ тонконогимъ корнетомъ подъ руку. У церковной ограды съ поклонами встрѣчаетъ ихъ полный священникъ въ черной ризѣ и дьячокъ съ кадиломъ. Надъ полями уже тянутся низкія тучи, дуетъ сырой, холодный вѣтеръ. Но священникъ и дьячокъ стоятъ съ обнаженными головами. А входя въ церковную ограду, обнажаютъ головы и корнетъ и начальникъ станціи, слѣдующій позади всѣхъ и спокойнымъ видомъ своимъ дающій понять, что идетъ онъ только ради вѣжливости. Сзади всѣхъ, спокойно и вѣжливо, стоитъ онъ и тогда, когда начинаетъ развѣваться по вѣтру пахучій кадильный дымъ надъ страшными кирпичными могилами и обходитъ ихъ, кадя и поклоняясь, возглашая вѣчную память князю и рабу его, священникъ. Корнетъ молится разсѣянно. Онъ, юный, красиво наряженный, выставляетъ впередъ острое колѣно, крестится мелкими крестиками и склоняетъ маленькую головку съ той недоведенной до конца почтительностью, съ которой кланяются святымъ и прикладываются къ нимъ люди, мало думающіе о святыхъ, но все‑таки боящіеся испортить свою счастливую жизнь ихъ немилостью. Но дама плачетъ. Она заранѣе поднимаетъ вуаль, опускаясь на колѣни передъ могилой Ивана Рябинина, Iоанна Рыдальца, — она знаетъ, что сейчасъ навернутся на глаза ея слезы. «Юрoдъ, неряшенъ міру онъ казался» — читаетъ она на гробовой плитѣ. И слова эти трогаютъ, умиляютъ ее. А страшныя слова пророка Михея, упоминаніе шакала и страуса внушаютъ ей трепетъ и тоску. И она плачетъ долго и горько, стоя на колѣняхъ, опершись одной рукой, въ перчаткѣ, на тонкій зонтикъ, а другой — голубой, прозрачной, въ кольцахъ — прижимая къ глазамъ, съ мольбой, грустью и слезами устремленнымъ на могилу, маленькій батистовый платокъ.

 

Капри. 18. II. 1913.

 

// 29

 



[1] Исправлена опечатка, было: неклончиво