<Бунинъ И. А. Издание Т-ва «Н. П.  Карбасниковъ». Парижъ, 1927>

ЛИРНИКЪ РОДІОНЪ.

Сказывалъ и пѣлъ этотъ стихъ о сиротѣ лирникъ Родіонъ, молодой нищій, рябой слѣпецъ, безъ поводыря странствовавшій куда Богъ на душу положитъ: отъ Гадяча на Сулу, отъ Лубенъ на Умань, отъ Хортицы къ гирламъ, къ лиманамъ. Сказывалъ и пѣлъ въ Херсонскихъ плавняхъ, въ низовьяхъ Днѣпра, въ теплый и темный весенній вечеръ.

Изъ конца въ конецъ Днѣпровья странствовалъ и я въ ту весну. Въ Полтавщинѣ она была прохладная, съ звонкими вѣтрами «суховiями», съ изумрудомъ озимей, съ голыми метлами хуторскихъ тополей, далеко видныхъ среди равнинъ, гдѣ, какъ въ морѣ, были малы и терялись люди, пахавшiе на волахъ подъ яровое. А на югѣ тополя уже одѣлись, зеленѣли и церковно благоухали. Розовымъ цвѣтомъ цвѣли сады, празднично бѣлѣли большiя старинныя села, и еще праздновали, наряжались молодые казачки: еще недавно смолкъ пасхальный звонъ, подъ вѣтряками и плетнями еще валялась скорлупа крашеныхъ яиц. Въ гирлахъ-же было совсѣмъ лѣто, много стрекозъ вилось надъ очеретомъ, много скиглило рыбалокъ, отражавшихся въ серебристыхъ разливахъ рѣки.

На югъ, въ Никополь и дальше я плылъ на пароходѣ «Олегъ», очень грязномъ и ветхомъ; весь дрожа, все время дымя и поспѣшно шумя колесами, медленно тянулся онъ среди необозримыхъ камышевыхъ зарослей и полноводныхъ затоновъ. Въ первомъ классѣ «Олега» никого не было, кромѣ какой-то дѣвицы, знакомой капитана, державшейся особнякомъ. Во второмъ было нѣсколько

 

// 74

 

евреевъ, съ утра до ночи игравшихъ въ карты, и все молчалъ, все прогуливался и ровно ничего не требовалъ въ буфетѣ актеръ съ безстрастнопечальными глазами и синей щетиной на блѣдно-сѣромъ лицѣ. А на нижней палубѣ набилось душъ полтораста хохлушекъ, ѣхавшихъ на весеннiе заработки. Днемъ у нихъ было шумно, тѣсно, жарко; днемъ онѣ ѣли, пили, ссорились, спали. Вечерами долго сумерничали, любуясь закатными облаками, разговоры вели мирные, задумчивые, много пѣли.

Этотъ вечеръ былъ особенно прекрасенъ, особенно располагалъ къ тому.

По палубѣ бродила, останавливалась и притворялась залюбовавшейся облаками на закатѣ знакомая капитана. Она накинула на голову, на модную прическу въ несмѣтныхъ шпилькахъ и гребняхъ, зеленый газъ, тонкiй, какъ паутина, обвила его концы вокругъ шеи, и сумеречный вѣтерокъ чуть игралъ ими. Она была въ прозрачной кофточкѣ, высока и такъ хрупка станомъ, что казалось, вот-вотъ онъ переломится. Одной рукой она придерживала газъ, другой — подолъ юбки, обтягивая и дѣлая стройнѣй ноги, покусывала губы, стараясь придать имъ свѣжесть и яркость. А за нею все время слѣдилъ актеръ.

Актеръ бокомъ прислонился къ скамьѣ, закинулъ ногу на ногу, какъ бы показывая, что онъ ничуть не стѣсняется своими ужасными ботинками. Онъ поднялъ воротникъ клѣтчатого пальто съ широкимъ хлястикомъ на поясницѣ, надвинулъ на лобъ широкополую шляпу и, шевеля тросточкой, поводилъ глазами. Въ первый день плаванія мы попробовали разговориться — и смолкли, почувствовавъ другъ къ другу ненависть. Онъ оказался однимъ изъ тѣхъ, что переносятъ только слушателей, а не собесѣдниковъ. Онъ могъ говорить только о себѣ и объ искусствѣ.

Дѣвица гуляла, останавливалась, будто и не замѣчала его. Но взгляды изъ-подъ широкополой шляпы дѣлались все пристальнѣе. Внезапно вздрогнувъ, какъ бы

 

// 75

 

отъ вечерней свѣжести, она вскинула брови, подхватила подолъ и съ беззаботнымъ видомъ побѣжала по трапу внизъ. И, прикрывъ глаза, актеръ притворился дремлющимъ. За мягкой чернотой правобережья, его вѣтряковъ и косогоровъ, слившихся съ затонами, съ густыми камышами, медленно блекли въ чемъ-то сумрачно-аломъ слабыя очертанiя мутно-синихъ облаковъ. Въ вышинѣ, сквозь темный флеръ дыма изъ трубы, проступали мелкiя, блѣдныя звѣзды. «Олегъ», дымя, дрожалъ и однообразно шумѣлъ колесами… И вотъ, вполслуха, стройнымъ хоромъ, запѣли хохлушки, выспавшiяся за день.

Я въ тѣ годы былъ влюбленъ въ Малороссiю, въ ея села и степи, жадно искалъ сближенiя съ ея народомъ, жадно слушалъ пѣсни, душу его. Пѣлъ онъ чаще всего меланхолически, какъ и подобаетъ сыну степей; пѣлъ на церковный ладъ, какъ и долженъ пѣть тотъ, кто помнитъ не дни и не годы, а цѣлые вѣка и чье рожденье, трудъ, любовь, семья, старость и смерть какъ бы служенiе; пѣлъ то гордо и строго, то съ глубокой и сдержанной нѣжностью сильнаго, мужественнаго сердца. Съ ярмарки на ярмарку, въ передвиженiяхъ гуртами на работы часто сопровождали его бандуристы и лирники, наводившiе мужчинъ на воспоминанiе о былой вольности, о казацкихъ походахъ, а женщинъ на пѣвучiя думы о разлукахъ съ сыновьями, съ мужьями, съ любимыми. Богъ благословилъ меня счастьемъ видѣть и слышать многихъ изъ этихъ странниковъ, вся жизнь которыхъ была мечтой и пѣсней, душѣ которыхъ были еще близки и дни Богдана, и дни Сѣчи, и даже тѣ дни, за которыми уже проступаетъ сказочная, древне-славянская синь Карпатскихъ высотъ. Родiонъ, случайно пристрявшiй къ женщинами и плывшiй вмѣстѣ съ ними, былъ молодъ и безвѣстенъ. Онъ говорилъ, что даже не считаетъ себя пѣвцомъ, лирникомъ. Но пѣвецъ онъ былъ поистинѣ удивительный. Если онъ еще живъ, Богъ, вѣрно, далъ ему старость счастливую и отрадную за ту радость, что давалъ онъ людямъ.

 

// 76

 

Слѣпые народъ сложный, тяжелый. Родiонъ не похожъ былъ на слѣпца. Простой, открытый, легкiй, онъ совмѣщалъ въ себѣ все: строгость и нѣжность, горячую вѣру и отсутствiе показной набожности, серьезность и беззаботность. Онъ пѣлъ и «псальмы» и «думы» и любовное и прибаутки, и «про Хому» и про Почаевскую Божью Матерь, — и легкость, съ которой онъ мѣнялся, которая въ другомъ была бы непріятна, въ немъ была очаровательна: онъ принадлежалъ къ тѣмъ рѣдкимъ людямъ, все существо коихъ — вкусъ, чуткость, мѣра. Если бы онъ снялъ съ плеча свою холщовую суму, никто и не подумалъ бы, что онъ нищій: такъ чистъ и опрятенъ былъ онъ. Голова у него была небольшая, темные волосы, ровно подрубленные въ кружокъ, закрывали чолкой лобъ. Сухое рябое лицо съ закрытыми и глубоко запавшими маленькими вѣками безъ рѣсницъ, обычно ничего не выражало. Но лишь только онъ открывалъ ротъ, чтобы говорить, пѣть или играть, оно мгновенно преображалось: одними движенiями бровей и улыбками, озарявшими его лицо на множество ладовъ, онъ выражалъ тончайшiя и разнообразнѣйшiя чувства и мысли. Ростомъ онъ былъ невеликъ, плечи имѣлъ узкiя, покатыя и худощавыя, пальцы тонкiе и цѣпкiе. Носилъ короткую сермяжную свитку, огромные сапоги. И чудесно, по-славянски краснѣла ленточка, которой завязывалъ онъ воротъ своей сорочки изъ суроваго холста.

Въ этотъ сумеречный и теплый вечеръ женщины начали со старинной казацкой пѣсни о сынѣ и матери, ласково и безнадежно уговаривавшей его не губить своей молодости ради одной пьяной удали. Кончивъ ея протяжные, спокойные и грустные укоры, — «ой ты, сыну, мiй сынъ, ты дытына моя!» — долго не запѣвали другой; запѣли-было въ три голоса какую-то визгливую, мѣщанскую — и тотчасъ бросили. Родiонъ вполголоса занылъ первую строку пѣсни еще болѣе старинной, чѣмъ о матери и сынѣ, — «край Дунаю трава шумитъ» — и вдругъ оклик-

 

// 77

 

нулъ кого-то какой-то прибауткой, и вокругъ него радостно прыснули, покатились со смѣху.

И долго только шутки, тихiй говоръ слышались въ дремотѣ теплой вечерней тьмы, среди ровнаго, уже какъ бы ночного шума колесъ. Кое-гдѣ по смутно чернѣющимъ берегамъ шли позднiе огоньки. Впереди, на чуть видномъ затонѣ, между двухъ черныхъ стѣнъ камыша, ночной рыбакъ лучилъ рыбу: спокойное отраженiе его огня въ водѣ было похоже на зажженную длинную восковую свѣчу. Кто-то заговорилъ о Кiевѣ. Можетъ-быть, глядя именно на это отраженiе, заговорили о Софiевскомъ соборѣ, о Михайловскомъ, — народъ былъ все степной, многiе впервые побывали на этомъ пути въ Кiевѣ, — и стали съ умиленiемъ дивиться ихъ красотѣ и ужасаться картинамъ Страшнаго Суда, которыми славятся многiя кiевскiя церкви. Тогда, какъ бы продолжая ихъ мѣрную рѣчь, медленно и пѣвуче заныла, заскрежетала и зажужжала старая лира Родiона.

Онъ какъ бы тоже перебиралъ въ своей памяти картины соборовъ, проходовъ подъ златоверхими колокольнями, темныхъ и тѣсныхъ полуподземныхъ придѣловъ. И, дойдя до картинъ судныхъ, усилилъ тонъ: лира его зажужжала и запѣла смѣлѣе, тверже. Послышались вздохи, слабыя восклицанiя нѣжности и грусти. И онъ еще усилилъ — и сквозь восточную, степную меланхолiю мотива ясно проступило подобiе органного хорала. Онъ почувствовалъ, понялъ, что именно долженъ спѣть онъ для своихъ слушательницъ, и сталъ имъ, матерямъ и невѣстамъ, сказывать нѣчто самое близкое женскому сердцу, — о сиротѣ и о мачехѣ, — мѣшая органныя угрозы и назиданiя съ пѣсней, съ мягкими славянскими укорами.

— Ой, зашумилы луги ще й быстріи рикы, — вздохнулъ и строго сказалъ онъ, возвысивъ голосъ и заглушивъ лиру.

И пояснилъ, снова уступая мѣсто ея звенящему жужжанiю:

 

// 78

 

— Померла матинка, зосталыся диты…

Потомъ онъ просто и серьезно сталъ напоминать женскому сердцу, — сердцу и безпощадному и жалостливому, — какова она, эта сиротская доля. Отецъ, сказалъ онъ, тотъ утѣшится:

— Отецъ жону знайде, буде въ пари жыты…

А сиротамъ никто не замѣнитъ родной матери:

— Нещасни сыритки — ти пидуть служыты…

Но не спасетъ ихъ, сказалъ онъ, никакая служба, никакая самая старательная работа:

— Що сырота робить — работа ни за що, а люде говорять: сырота ледащо!

Однимъ тономъ словъ и лиры онъ далъ трогательный образъ всѣмъ чужаго, всѣмъ покорнаго ребенка, стриженой, босой, въ грязной сорочкѣ и старенькой плахтѣ дѣвочки. Она долго опускала заплаканные глазки, долго надѣялась терпѣнiемъ и непосильнымъ трудомъ снискать милость мачехи — но напрасно: даже родной отецъ, рабъ этой безжалостной, хозяйственной женщины, избѣгалъ глядѣть на свою сироту, боялся хотя бы словомъ вступиться за нее. А ужъ если родному отцу въ тягость собственное дитя, то гдѣ-же правда, гдѣ справедливость, гдѣ состраданiе? Ихъ надо искать по свѣту, по міру, паче же всего гдѣ-то тамъ, куда скрылась мать, единственный нескудѣющiй источникъ нѣжности. — И, опять со вздоха возвышая свой грудной голосъ, опять усиливая звенящiй тонъ лиры, Родiонъ продолжалъ:

— Ой, пишла сыритка темными лугами, — вмывается сыритка дрибными сльозами. Не могла сыритка мачуси вгодыти, — ой, пишла сыритка по свиту блудыти: по свиту блукаты, матынки шукаты…

Сынъ народа, не отдѣляющаго земли отъ неба, онъ просто и кратко разсказалъ о страшной встрѣчѣ ея «въ темныхъ лугахъ», въ свѣтлые пасхальные дни, съ Самимъ воскресшимъ Господомъ:

— Тай зустривъ іi Христосъ, вставъ іi пытаты: «Куды йдешь, сыритка?» — «Матери шукаты». — «Ой,

 

// 79

 

не йди, сыритка, бо далеко зайдешъ, вже-жъ своей матинки й по викъ не знайдешь: бо твоя матинка на високiй гори, тило спочивае у смутному гроби…

Съ великой нѣжностью, но все также просто передалъ онъ и жуткое свиданіе, горькую «розмову» сироты съ матерью, — точнѣе говоря, съ «Янголемъ» (ангеломъ), отзывавшимся изъ могилы за усопшую:

— Ой, пишла сыритка на той гробъ рыдаты: чи не обизвется въ гробу ридна мати? Обизвався Янголь, якъ ридная маты, та й ставъ іi стихо, словесно пытати:

— Хто це гирко плаче

На моему гроби?

— Охъ, це я, матинка:

Прйми мене къ соби!

— Насыпано земли,

Що вже-жъ я не встану,

Слипилыся очи,

Вже й на свитъ не гляну!

Охъ, якъ тяжко, важко

Каминня глодаты:

А ще тяжче, важче

Тебе къ соби взяты!

Нема тутъ сыритка

Ни исты, ни питы,

Тилько веливъ Господь

В сырiй земли гныты!

Пишла бъ ти сыритка,

Мачухи бъ просила:

Може бъ змылувалась. —

Сорочку пошила…

И съ непередаваемой трогательностью отвѣтилъ ребенокъ Ангелу-матери:

— Я жъ іi просыла, я жъ іi годыла. А злая мачуха сорочкы не шыла!

Какъ всѣ истинные художники, Родiонъ сердцемъ

 

// 80

 

зналъ, когда надо сказать, когда помолчать. Сказавъ послѣднiя слова, онъ смолкъ, опустилъ незрячiя очи, наслаждаясь горькими и счастливыми вздохами своихъ слушательницъ. А насладившись, вдругъ грозно и радостно возвысилъ голосъ и развернулъ уже иныя картины — картины Христова суда, Его возмездiя:

— Посылае Христосъ-Богъ Янголивъ отъ Себе, — сказалъ онъ торжественно, чистымъ и звонкимъ голосомъ: — возьмить ту сыритку до яснаго неба! Посадить сыритку у свитлому раю, у Господа-Бога, у чести и слави!

И со скрежетомъ и звономъ лиры далеко разлилъ свой зазвенѣвшiй отъ радостнаго гнѣва плачъ:

Посилае Богъ зъ пекла

По злую мачуху,

По злую мачуху

И по іi духу:

— Злитайтесь, пекельни,

Изъ ливого боку,

А тягнить мачуху

Зализніимъ гакомъ!

Пиднимить мачуху

У гору высоко,

Закыньте мачуху

У пекло глубоко!

Кончивъ, онъ опять помолчалъ и твердо сказалъ обычнымъ голосомъ, безъ лиры:

— Слухайте жъ, люде: хто сыроты мае, нехай доглядае, на путь наставляе.

И сказавъ, уже не нарушилъ молчанiя ни единымъ добавленiемъ. Только долго покрывалъ сказанное однообразнымъ нытьемъ, ропотомъ лиры, какъ бы смягчая силу впечатлѣнiя, какъ бы снова уходя къ Востоку, къ степямъ, къ Азіи.

Актеръ спалъ, прислонясь къ скамейкѣ. Всходила большая теплая луна, видно было его лицо, грустное во снѣ.

 

// 81

 

Тускло золотились подъ луной дальнiя чащи черныхъ камышей. Широкiй золотой столбъ погружался въ зеркальную глубину между ними, и жабы, чувствуя лунный свѣтъ, начали сладострастно, изнемогая, стонать въ нихъ, похохатывать. Слѣдуя изгибамъ затоновъ, «Олегъ», поворачивалъ; и тянуло то тепломъ, то сыростью, гнилью — весною, плавнями. Только крупныя лучистыя звѣзды остались въ небѣ, и дымъ изъ трубы поднимался прямѣе, выше…

А записывалъ я стихъ про сироту въ Никополѣ, въ жаркiй полдень, среди многолюднаго базара, среди телѣгъ и воловъ, запаха ихъ помета и сѣна, сидя вмѣстѣ съ Родiономъ прямо на землѣ. Диктовалъ Родiонъ ласково и снисходительно, повторяя одно и то же по нѣсколько разъ, и порою останавливался, сдерживая легкую досаду, когда я ошибался, порою поощрялъ меня, какъ старательнаго, но малоспособнаго ученика. А чѣмъ я былъ виноватъ? Нѣкоторые стихи онъ говорилъ то такъ, то сякъ, кое-что улучшая по своему вкусу.

Когда мы кончили, онъ долго что-то додумывалъ, и солнце пекло его непокрытую голову, его незрячее, ничего не выражающее лицо, потомъ съ тонкой улыбкой намекнулъ на счетъ корчмы. Я положилъ въ его ладонь нѣсколько пятаковъ. Онъ быстро зажалъ ихъ своими цѣпкими пальцами, быстро приподнялся, сунувъ лиру подъ мышку, и, поймавъ мою руку, радостно и осторожно поцѣловалъ ее.

Капри, 28. ІІ. 1913.

 

// 82