<Бунинъ И. А. Издание Т-ва «Н. П. Карбасниковъ». Парижъ, 1927>
ОБРОКЪ.
І.
Аверкій слегъ, разговѣвшись на Петровъ день.
Молодые работники умылись съ мыломъ, причесались, надѣли сапоги, новыя ситцевыя рубахи. Аверкій, чувствуя слабость, равнодушіе, не сходилъ передъ праздникомъ ко двору, не смѣнилъ рубаху; что до остального наряда, то былъ онъ у него одинъ — и въ будни и въ праздникъ. Молодые работники ѣли не въ мѣру много и весь обѣдъ хохотали, говорили такое, что стряпуха съ притворнымъ негодованіемъ отворачивалась, а порою даже отходила отъ стола, бросивъ мокрую ложку. Аверкій ѣлъ молча.
Онъ былъ уже въ той порѣ, когда хорошіе, смирные мужики, много поработавшіе, — а онъ таки-поработалъ, въ однихъ батракахъ жилъ тридцатый годъ! — начинаютъ плохо слушать, мало говорить и со всѣмъ, что имъ ни скажешь, соглашаться, думать же что-то иное, свое. Онъ былъ въ тѣхъ мужицкихъ годахъ, которыхъ не опредѣлишь сразу. Онъ былъ высокъ и нескладенъ: очень худъ, длиннорукъ, въ кости вообще широкъ, но въ плечахъ, на видъ несильныхъ, опущенныхъ, узокъ. И съ этой полевой нескладностью, съ лаптями и полушубкомъ, никогда не сходившимъ съ плечъ, странно сочеталось благообразіе: небольшая, лысѣющая со лба, въ длинныхъ, легкихъ волосахъ голова, изможденное лицо съ тонкимъ, сухимъ носомъ, жидко-голубые глаза и узкая сѣдѣющая борода, не скрывающая сухой челюсти.
// 49
Все, надъ чѣмъ смѣялись за обѣдомъ, казалось ему ненужнымъ, несмѣшнымъ. Но непріязни на его лицѣ не было. Ѣлъ онъ не спѣшно, кладя ложку, съ дѣтства привыкнувъ не только ѣсть, но и пить съ обнаженной головой, совершать трапезу, какъ молитву, ибо эта трапеза всю жизнь была для него вѣнцомъ трудового дня, среди вѣчныхъ опасеній за будущій день, хотя всю жизнь говорилъ онъ привычное:
— Богъ дастъ день, Богъ дастъ пищу...
Мысли его туманились. Костлявые выступы скулъ, обтянутые тонкой сѣрой кожей, розовѣли. Душа не принимала пищи. Но ѣлъ онъ пристально: и потому, что ужъ такъ полагается въ праздникъ, и потому, что ѣда могла, какъ думалъ онъ, помочь ему, и потому, наконецъ, что жалко было не ѣсть: вотъ онъ заболѣлъ, съ мѣста, должно, сойдетъ, дома же не только сладкихъ харчей, а можетъ быть, и хлѣба не будетъ.
Подали на деревянномъ кругѣ круто посоленную жирную баранину. Аверкій вспомнилъ, какъ служилъ онъ когда-то зиму въ городѣ, какъ хорошо ѣлъ тамъ. Подумавъ, онъ осторожно взялъ кусокъ своими тонкими пальцами и блѣдно усмѣхнулся.
— Люблю горчицу, а гдѣ я ее могу взять? — сказалъ онъ застѣнчиво, не глядя ни на кого.
Отъ баранины стало нехорошо; но онъ досидѣлъ-таки до конца стола. Когда же работники, дохлебавъ до послѣдней капли огромную чашку голубого молока и самодовольно икая, стали подниматься и закуривать, смѣшивая запахъ махорки съ запахомъ ѣды и свѣжихъ ситниковъ, Аверкій осторожно надѣлъ свою большую шапку, — въ пеньковомъ днѣ ея всегда была иголка, обмотанная ниткой, — и вышелъ на порогъ cѣнецъ, постоялъ среди голодныхъ собакъ, жадно смотрѣвшихъ ему въ глаза, точно знавшихъ, что его тошнитъ. Погода портилась. Стало сумрачно, похоже на будничное предвечернее время; мелкій дождь стрекоталъ по газетѣ, валявшейся у крыльца барскаго дома; индюшки,
// 50
опустивъ мокрые хвосты, усаживались на развалившейся оградѣ, а цыплята, которыхъ сердито клевали онѣ, лѣзли, прятались подъ ихъ крылья... Сладкіе харчи! Аверкій зналъ имъ цѣну. Послѣдняя предсмертная тягота наступала для него, а все же крѣпко не хотѣлось ему терять ихъ, когда брелъ онъ за избу.
II.
Воротился онъ блѣдный, съ дрожащими ногами, и попросился у стряпухи на печку.
Она равнодушно спросила:
— Ай захворалъ?
— Служилъ тридцать лѣтъ, — въ тонъ ей отвѣтилъ Аверкій, влѣзая на нары, ставя лапоть въ печурку и поднимаясь въ тѣсное, жаркое пространство между печью и потолкомъ: — служилъ тридцать лѣтъ съ чистымъ лицомъ, а теперь шабашъ, ослабъ... Блоху не подкую, — пошутилъ онъ. — Износился, задвыхаться сталъ, — еще тверже и даже съ удовольствіемъ сказалъ онъ, ложась.
И какъ только легъ, получше пристроивъ голову въ шапкѣ на какую-то сломанную плетушку, тотчасъ сталъ задремывать и слышать свое глубокое, однообразно прерывающееся дыханie, ощущать его жаръ въ губахъ. Онъ уже твердо рѣшилъ, что захворалъ безъ отлѣку, что онъ — «оброчный кочетъ». Онъ давно перемогался. Больныя собаки уходятъ со двора, ищутъ по межамъ, по лѣснымъ опушкамъ какую-то тонкую, лишь имъ вѣдомую траву, и ѣдятъ ее — тайкомъ ищутъ себѣ помощи. Отдаляясь отъ дворни, Аверкій тоже искалъ — тайкомъ покупалъ то водки, то соды... Теперь перемогаться уже не хватало силъ. Но все-таки надо было подумать: какъ быть съ мѣстомъ, сходить или нѣтъ? Если скоро умрешь, жалѣть его, конечно, нечего. Ну, а если не скоро?
Работники курили и хохотали. Слушая и думая,
// 51
онъ сталъ видѣть сны. Но изъ печальныхъ и скучныхъ воспоминаній складывались они. Вотъ онъ будто вышелъ изъ избы — надо ѣхать за хоботьемъ на гумно... А во дворъ входитъ и останавливается, увидя поднимающихся собакъ, странникъ: голова закутана женской шалью, на лѣвой рукѣ лукошко, въ правой высокая палка, на худыхъ ногахъ растоптанные лапти... «Если Богъ подыметъ, пойду въ Кіевъ, въ Задонскъ, въ Оптину, — подумалъ Аверкій въ дремотѣ. — Вотъ дѣло настоящее, чистое, легкое, а то не знамо, зачѣмъ и жилъ на свѣтѣ...»
Но тутъ громко и дружно захохотали работники, надымившіе всю избу. Аверкій очнулся. Стукнула дверь, кто-то вошелъ.
— Опять залилъ глаза! — сказала стряпуха, вытирая столъ и не глядя на вошедшаго. — Опять приперся... Дѣдъ, да ай у тебя стыда-то совсѣмъ нѣту? — спросила она, оборачиваясь. — Ну, чего пришелъ? Не надоѣлъ еще?
Но дѣдъ, — караульщикъ снятаго мѣщаниномъ сада, «старикъ-плясунъ», какъ называлъ онъ самъ себя для потѣхи, всегда хмѣльной, обтрепанный, всегда мучившій Аверкія своей неряшливостью, своей болтливостью, всей своей свободной, немужицкой жизнью, — дѣдъ не обратилъ на стряпуху вниманія.
— Ребята, разсудите: мыслено ли? — понесъ онъ съ непритворнымъ отчаяніемъ, разводя руками передъ работниками. — Одинъ какъ есть на этакій садъ! Да я съ него шести цѣлковыхъ не возьму! Пріѣдетъ нынче, такъ и скажу: хомутъ да дуга, а я тебѣ не слуга! Будя! Вонъ ребятишки ужъ зачали въ завязь вникать, двѣ яблоньки отрясли, а я что? Дули говоритъ, береги главнѣй всего... А что я одинъ исдѣлаю? Вишенья опять оборвали на валу — ну, и чортъ съ ними! Я больной человѣкъ!
— Больной, а все хоть выжми! — сказала стряпуха.
— Полегче! — отвѣтилъ старикъ, садясь на нары. — Ты-то помолчи. У меня старуха тебѣ въ матери годится, а я ее, можетъ, полгода не видалъ...
// 52
да, почесть, и весь вѣкъ не видалъ, не знамо, зачѣмъ и женился...
— Не хуже меня такого-то, — подумалъ Аверкій, закрывая глаза и уже не чувствуя къ старику прежняго отвращенія.
— А она, небось, мнѣ не чужая, — продолжалъ тотъ съ искренней горечью. — Я и ребятамъ вотъ говорю: что я могу? Сейчасъ отшелъ, а въ салашѣ чуйка хозяйская, а она семь цѣлковыхъ! Да что жъ исдѣлаешь? И унесутъ, то же возьмешь... А господамъ я вишенья дозволяю рвать: можете! Господа, они и съѣдятъ-то два зернышка, это вѣдь нашъ братъ дорвется... Правду я говорю, ай нѣтъ? — крикнулъ онъ, снова оживляясь. — Обязательно правду! И тебѣ, староста, завсегда дозволяю, ты тутъ, можетъ, первый человѣкъ надо всѣми! Только ты меня чѣмъ обидѣлъ: тесу на кровать не далъ! И стола опять же нѣту: собаки давеча пришли — хлопъ чашку объ-земь! Спасибо хоть барчукъ помогаетъ: проплясалъ ему давеча маленько, анъ на косушку и есть...
Аверкій сталъ опять забываться. Подъ вечеръ, въ полѣ, шелъ онъ за возомъ. Моросило. Широко отворены были ворота на скотномъ дворѣ богатаго степнаго мужика; бродилъ по двору и гоготалъ гусакъ, потерявшій гусыню... «Богатому вездѣ хорошо!» — съ обидой и болью въ голосѣ кричалъ гдѣ-то внизу старикъ. Аверкій кивалъ шапкой, соглашался, а самъ думалъ свое: «Богатый, какъ быкъ рогатый, — въ тѣсныя ворота не пролѣзетъ...». И очнулся, чувствуя, что бредитъ. — «Да, Богъ не любитъ высокихъ мыслей... Да, старика жалко...» Но дымъ и ненужный говоръ, чужіе люди, чужая печка — ахъ, какая тоска и безпріютность! Звѣрь, и тотъ забивается умирать въ свою собственную норь... «Нѣтъ, конецъ, домой пора!» — подумалъ онъ твердо.
III.
Онъ очнулся въ сумерки. Ни работниковъ ни стряпухи въ избѣ не было. На лавкѣ возлѣ окна си-
// 53
дѣла дурочка Анюта, скитавшаяся по господамъ, по мужикамъ. Она была въ мужицкихъ сапогахъ, стриженая. Она глядѣла въ окно, — голова ея сзади была похожа на кувшинъ внизъ горломъ, — и плакала: стряпухинъ мальчишка не далъ ей лечь уснуть — все по лавкѣ скакалъ.
— А тамъ индюшки замучили, — говорила она, плача, думая, что Аверкій спитъ, и жалуясь самой себѣ. — Легла отдохнуть въ палисаднику — дождь, индюшки всю голову изодрали, а тутъ этотъ демоненокъ... Такъ-то, Анна Матвѣвна! Такъ-то, матушка! Чужой кусокъ не сладокъ! А богатая была, умнѣй барыни слыла!
Это она вспоминала то золотое время, когда было у нея цѣлыхъ тридцать шесть рублей — какое-то пособіе отъ земства. Она хранила ихъ долго, какъ зѣницу ока. Да выпросилъ, вымолилъ въ долгъ мужикъ, у котораго она стояла на квартирѣ, поклялся на церковь, что отдастъ — и, конечно, не отдалъ, даже прямо сказалъ: такъ и знай, не отдамъ, и не шатайся...
Аверкій открылъ глаза. Было лучше, чѣмъ давеча, уже не мутилась голова. Онъ послушалъ дурочку и усмѣхнулся. Ахъ, Господи, изъ-за чего только волнуются, страдаютъ люди! Этотъ старикъ, такъ растерянно жаловавшійся работникамъ... Эта плачущая отъ обиды на ребенка и потери тридцати шести рублей Анюта...
— А ты бы его за виски, — сказалъ онъ, усмѣхаясь. — Что жъ ты дозволяешь ему надругаться надъ собой?
— Ай ты проснулся? — спросила дурочка. И вдругъ непріятно, неумѣренно зарыдала. — Да ай я слажу съ нимъ? Теперь къ матери побёгъ, на меня же нажалится...
Когда она стала затихать, Аверкій негромко и ласково окликнулъ ее.
— Что тебѣ? — тупо отозвалась она.
— Сходи, матушка, къ моей старухѣ, — сказалъ Аверкій. — Скажи, чтобъ пришла за мной. Боюсь, ей и самой ѣсть нечего, да вѣдь что жъ исдѣлаешь? Какъ-
// 54
нибудь перебьемся. Я, видно, свое отслужилъ. Все дома-то лучше, пристойнѣе...
— Не съ чужими же людьми смѣнить! — съ горечью отвѣтила дурочка. — Схожу, не бойся... А ты не обидишься на меня, чтò я тебѣ скажу?
— Нѣтъ...
— А, можетъ, испугаешься дюже?
— А что? — спросилъ онъ.
— Да такъ... Я тебѣ же добра желала. Пришла давеча, говорятъ, ты захворалъ. Я и зашла къ старчику погадать на счетъ тебя...
— Ну и что же?
— Тебѣ, батюшка, плохо вышло... Онъ прямо набралъ земли на сковородку, легъ подъ святые и запѣлъ... А самъ все беретъ землю со сковородки да на лицо себѣ посыпаетъ... Беретъ и посыпаетъ...
— А ты фамилію-то мою сказала? — спросилъ Аверкій.
— Та-то и бѣда, что сказала...
Аверкій помолчалъ.
— А ты все-таки къ старухѣ-то моей сходи, — сказалъ онъ.
— Объ этомъ ты не убивайся. Схожу.
Вынувъ изъ своего нищенскаго мѣшка крендель, дурочка стала ѣсть, собирая съ колѣнъ крошки.
— Хочешь кренделька? — спросила она.
— Нѣтъ, матушка, спасибо, чтой-то не хочется, — сказалъ Аверкій.
Вздохнувъ, онъ повернулся къ стѣнѣ. Дурочка открыла окно — стала доходить свѣжесть вечера. Тонкій, какъ волосокъ, серпъ мѣсяца блестѣлъ надъ черной покатой равниной за рѣкой, въ прозрачномъ небосклонѣ. Далеко на селѣ хорошо и протяжно пѣли дѣвки старинную величальную пѣсню: «При вечерѣ, вечерѣ, при ясной лучинѣ...». Когда и съ кѣмъ это было? Мягкій сумракъ въ лугу, надъ мелкой заводью, теплая, розовѣющая отъ зари, дрожащая мелкой рябью, расходящая-
// 55
ся кругами вода, чья-то водовозка на берегу, слабо видный въ сумракѣ дѣвичій станъ, босыя ноги — и неумѣлыя руки, съ трудомъ поднимающія полный черпакъ... Шагомъ ѣдетъ мимо ceмнaдцатилѣтній малый въ ночное, сладко дышитъ свѣжестью луга...
— Ай не узнала? — спрашиваетъ онъ негромко и притворно-небрежно.
— Дюже ты мнѣ нуженъ узнавать! — отзывается нѣжный, грудной, неувѣренно-звонкій голосъ — и противъ воли звучитъ въ немъ ласка, радость нечаянной встрѣчи.
— Ай помочь?
— Дюже ты мнѣ нуженъ помогать...
Пересиливая себя, считая непристойнымъ навязываться съ разговоромъ, онъ молча поднимается въ гору, въ росистое темное поле, глядитъ на звѣзды, слушаетъ перепеловъ и дѣловито думаетъ:
— Хороша, да бѣдна. Ишь, сама воду возитъ...
Это было давно, въ самомъ началѣ жизни... Неужели это она, та, что придетъ завтра, поведетъ его домой умирать? Да, она, она...
IV.
Старуха пришла за нимъ на другой день. Она ласково и заботливо убрала своими темными руками его добришко, — армякъ, онучи, линючую подпояску, — и повела его, блѣднаго и слабо улыбающагося, домой:
— Пойдемъ, пойдемъ, батюшка. Будя, поработалъ. Весь свой вѣкъ ждала да боялась тебя. А ты вонъ какой сталъ — совсѣмъ никуда. Износился. Да завѣтный перстенекъ и поношенный хорошъ...
И онъ все радовался первое время: вотъ онъ и дома, отслужился! Онъ не легъ въ избѣ, давно хотѣлось ему полежать на свободѣ, на покоѣ, на чистомъ полевомъ воздухѣ. Легъ онъ на своемъ гумнишкѣ, въ старенькой ригѣ, густо заросшей кругомъ лебедою, легъ въ телѣгѣ
// 56
безъ колесъ — и въ открытыя ворота день и ночь вѣялъ на него сырой вѣтеръ съ огородовъ и гуменъ, несло вѣтромъ косой крупный дождь.
Bcѣ дѣла обсудили они со старухой, пожалѣли дочь, по нуждѣ рано выданную въ дальнее село, во дворъ зажиточный, но больной дурной болѣзнью, и порѣшили дать ей знать, чтобъ пріѣхала провѣдать отца.
Дочь однако не ѣхала — вѣрно, не пускала погода.
Погода мучила. Съ утра свѣтило солнце, парило надъ дымящимися полями, надъ грязными дорогами, надъ хлѣбами, насыщенными водою, легшими на землю. Съ утра Аверкій, порою покидавшій свою телѣгу и добредавшій до избы, обѣщалъ старухѣ, что опогодится. Но къ обѣдамъ опять заходили тучи, казавшіяся еще чернѣе отъ блеска солнца, мѣняли облака свои необыкновенные цвѣта и очертанія, поднимался холодный вѣтеръ, и бѣжалъ по полямъ косой радужный дождь.
— Будутъ бѣды великія, —говорила сосѣдка, бывшая дворовая. — Раньше и тучки не тѣ были, все зайчики да кусточки, а теперь облако грубое пошло...
Но Аверкій, сидя въ валенкахъ и полушубкѣ возлѣ избы, только слабо улыбался: какое дѣло было ему теперь до будущихъ бѣдъ!
Сосѣди, двоившіе паръ, пріѣзжали къ обѣдамъ мокрые, усталые, жаловались, что на нихъ армяки попрѣли, и все хотѣли увѣрить себя, что, авось, Богъ дастъ, послѣ обѣдовъ разгуляется. Но и послѣ обѣдовъ темнѣло отъ тучъ, гнала буря ливень съ градомъ. Къ вечеру опять стихало, солнце проглядывало; но на востокѣ громоздились розовыя горы, а западный небосклонъ весь покрывался странной серебристой зыбью, похожей на утиный пухъ.
А ночи были туманныя. Зеленоватыя пушистыя звѣзды, какъ большіе свѣтляки, глядѣли на Аверкія[i] въ ворота. Спалъ онъ мало, по ночамъ скучалъ. Но, вспоминая теперешнюю свою свободу ото всѣхъ заботъ и горестей, благодарно крестился на небо.
// 57
Худѣлъ и слабѣлъ онъ не по днямъ, а по часамъ. Но, чувствуя, что смерть овладѣваетъ имъ безъ мукъ, безъ издѣвательства, часто говорилъ старухѣ:
— Ничего, ты не бойся, я удобно помру.
А старуха втихомолку надѣялась, не давала вѣры его словамъ. Больше всего пугало ее его равнодушіе. Но и равнодушіе долго пыталась она истолковать его слабостью, пока наконецъ не перешло оно мѣры.
Въ концѣ іюля, когда кое-какъ стали убираться въ поляхъ и дожди перестали, пропала у нея телушка, которую съ великими лишеніями нажила она себѣ, которая ходила за ней, какъ собака. Старуха всѣ поля, всѣ сосѣднія деревни обѣгала. Въ тоскѣ, въ тревогѣ, она разспрашивала каждаго встрѣчнаго, не видали ли рыжей телушки, и все не сдавалась, придумывала все новыя мѣста, куда надо итти на поиски. Какъ вдругъ, въ одинъ сумрачный вечеръ, собаки притащили на деревню рыжую рогатую голову. У собакъ ее отняли и принесли cтарухѣ на крыльцо. Она растерялась и заплакала, какъ ребенокъ. И всѣ долго стояли вокругъ крыльца, не зная, что говорить, что дѣлать. На всѣхъ эта страшная, въ сухой крови и съ рогами голова произвела тяжелое впечатлѣніе. И только одинъ Аверкій, который на смутный говоръ прибрелъ изъ риги къ избѣ, легонько рукой махнулъ.
— Ужъ чего тамъ! — сказалъ онъ. — Смолоду не наживали, а теперь не къ чему...
Всѣ взглянули на него съ удивленіемъ и еще дружнѣе загалдѣли, что этого такъ оставить нельзя. Пастухъ сказалъ, что собаки рыли въ лѣсу. Несмотря на сумерки, рѣшили немедля ѣхать въ лѣсъ. Сосѣдъ торопливо запрягъ лошадь въ телѣгу, посадилъ въ нее плачущую старуху, вскочилъ самъ и поскакалъ, загремѣлъ по улицѣ. Поскакали за нимъ верховые. Въ поляхъ было темно, въ лѣсу темно и тихо, уже пахло опавшими листьями. Лѣсъ слабо освѣщался съ одной стороны красноватымъ свѣтомъ всходившей луны. Пріѣхали къ караулкѣ на по-
// 58
лянѣ, возлѣ дуба съ засохшей верхушкой. Лѣсникъ ужиналъ и, увидя толпу, очень испугался. Потребовали у него фонарь, пошли за пастухомъ къ тому мѣсту, гдѣ рыли собаки, нашли зарытую въ землю требуху, подняли гамъ и повезли лѣсника въ деревню, къ Аверкію.
Аверкій не спалъ, сидѣлъ въ темной избѣ. Когда вздули огонь и стала изба наполняться народомъ, когда привели старосту съ палевой бородой и наперебой стали кричать, обвиняя въ кражѣ лѣсника, Аверкій неожиданно принялъ его сторону. Лѣсникъ въ свое оправданіе говорилъ только одно:
— Красть я не согласенъ. Мой родитель не кралъ, и я не согласенъ. Кабы я кралъ, у меня бы ничего не было, Богъ бы не далъ, а то у меня свое хозяйство есть.
И, конечно, никого не могъ убѣдить. Но Аверкій, со своимъ равнодушіемъ къ земнымъ дѣламъ, вполнѣ вѣрилъ ему — и даже недовольно возвысилъ голосъ, настаивая, чтобы его отпустили, а не сажали въ холодную. И удивленные, сбитые съ толку сосѣди, въ концѣ концовъ покорились ему. Покорилась его голосу, его гробовому лицу и старуха.
На выздоровленіе его у нея не осталось съ этой ночи никакой надежды.
V.
Дочь съ мужемъ посулились пріѣхать и пріѣхали на престольный праздникъ, ко второму Спасу. Было рѣшено, что зять свезетъ Аверкія въ больницу, покажетъ доктору. Аверкій согласился — и на день, на два ожилъ.
На день, на два воротились къ нему обычныя человѣческія чувства. Съ помощью старухи, онъ съ ранняго утра умылся, причесался для гостей.
Въ обѣды онъ лежалъ и прислушивался: не идутъ ли? Послышались шаги и голоса за ригой. Въ рамѣ воротъ показался зять, за нимъ — дочь съ дѣвочкой, сза-
// 59
ди старуха. Зять, высокій, съ зеленоватыми волосами, съ бѣлыми рѣсницами, съ пушкомъ на розовомъ непріятномъ лицѣ, былъ подбритъ и наряженъ: новый картузъ, новые сапоги, сѣрая жилетка поверхъ новой желтой рубахи. Дочь, которую Аверкій всегда считалъ красавицей, и на этотъ разъ удивила его своею красотою, становитостью, ласковой скромностью, соединенной съ достоинствомъ, длинными опущенными рѣсницами, лиловымъ сарафаномъ и смуглостью маленькихъ рукъ. Она, женственная, милая, вела за ручку бѣлобрысую дѣвочку въ зеленомъ платьицѣ, которая съ любопытствомъ осматривала дыры въ крышѣ риги и сосала черную катушку изъ-подъ нитокъ.
Подойдя, гости поклонились Аверкію, осторожно поцѣловались съ нимъ, подняли на руки не хотѣвшую цѣловаться, воротившую въ сторону личико, дѣвочку; Аверкій съ нѣжностью замѣтилъ, что волосы у нея бѣло-золотистыя, тверды и гладки, какъ трава послѣ лѣта. Гости заговорили бодро, безпечно, — зять все старался шутить, — но не сводили съ Аверкія глазъ и, видимо, не знали, что говорить. Онъ это чувствовалъ, неловко улыбался и тоже бодрился, а самъ думалъ, сравнивая дочь со старухой: нѣтъ, моя душевнѣе была! И дочь была хороша и скромна, какъ мать въ молодости, но у дочери было больше спокойствія, сдержанности. Дочь трогала его своею красотою, рѣсницами, блескомъ стеклянныхъ капель въ гребешкѣ, а старуха — лаптями, дряблостью кожи, усталостью, искренностью. Ихъ противоположность взволновала его, и опять почувствовалъ онъ на мгновеніе: сладка жизнь! Старуха не притворялась. Она вошла и стала, грустно глядя на него, какъ бы говоря: вотъ привела, хотятъ поглядѣть на тебя — не хорошъ ты сталъ, батюшка, да что жъ сдѣлаешь, они не взыщутъ. А онъ, и правда, былъ страшенъ. Волосы его еще больше порѣдѣли, стали еще тоньше, они лѣзли, падали на широкій воротъ рубахи, на ключицы, торчавшія подъ нею, какъ удила. По обѣимъ сторонамъ вва-
// 60
лившихся висковъ торчали большія прозрачныя уши. Глубоко западали глаза.
Гости обѣдали въ избѣ. Ему прислали чашку зеленаго кваса съ саломъ, ломоть хлѣба. Онъ приподнялся, взялъ чашку, низко склонился надъ нею, выгнулъ зубчатую отъ позвонковъ спину, перекрестился, зачерпнулъ дрожащей рукой ложку и проглотилъ торопливо, боясь, что не хватитъ силъ наѣсться. И точно, не хватило. Онъ усталъ, задохнулся, легъ на спину... И чашка такъ и осталась стоять на землѣ возлѣ телѣги. Квасъ запѣнился, подернулся сальной пленкой, въ него нападало много мухъ. Аверкій отгонялъ ихъ и разсматривалъ свою руку, голубые ногти. Дивила его ладонь: впалая, она была суха и блестѣла, будто натертая воскомъ... И, подумавъ о больницѣ, онъ насмѣшливо улыбнулся.
VI.
Передъ вечеромъ прошелъ недолгій дождь. Со смѣхомъ, накрывшись подолами, гуртомъ прибѣжали съ улицы въ ригу дѣвки, стали у воротъ, не обращая вниманія на Аверкія, ждали, пока перейдетъ дождь, видный въ рамѣ воротъ на сѣрой тучкѣ. За воротами говорили, смѣялись ребята, кто-то все начиналъ играть на сломанной, съ западающими клапанами гармоніи. Подошелъ къ воротамъ зять, сытый, слегка хмельной. Онъ выставилъ впередъ правое колѣно, поставилъ на него свою большую, мягко и пріятно рычавшую гармонію. Онъ томно смотрѣлъ въ одну точку, играя. А противъ него стояла и, слегка склонивъ голову, упорно смотрѣла на него солдатка, полная, блѣдная женщина съ свѣжимъ, пріятнымъ ртомъ и серебристыми глазами въ черныхъ рѣсницахъ. Они звали другъ друга взглядами, словами безконечной «страдательной». И всѣ долго, подъ рѣдкимъ дождемъ, слѣдили за ихъ любовными переговорами. Потемнѣло въ углахъ риги, темнѣло въ воротахъ. Закрывъ глаза, Аверкій слушалъ. Ему было хорошо.
// 61
Улица такъ и осталась возлѣ риги до поздней ночи, расходясь постепенно. Поздно ночью небо расчистило, двѣ большія звѣзды глядѣли въ ригу. «Значитъ, такъ надо, — думалъ Аверкій: — значитъ, ему дочь моя не хороша, иную надо». Гармонья смолкла. Кто-то говорилъ за воротами дрожащимъ, охрипшимъ голосомъ, о чемъ-то упрашивая. Женщина отвѣчала протяжно, уклончиво, но сопротивленіе ея было слабое. Потомъ двѣ тѣни на минуту заслонили звѣзды въ рамѣ воротъ, прошли мимо, влѣво, къ остаткамъ соломы...
«Ахъ, неладно», — подумалъ Аверкій. А дочь, небось, его, мужа-то, любитъ. Въ душѣ зазвучала пѣсня, нѣжная, любовная: «Я соскучилась, любезный, безъ тебя: вся постелюшка простыла безъ тебя, изголовьице заиндевѣло...» Онъ забылся и очнулся отъ громкаго кашля. Зять, проводившій солдатку, смѣло воротился въ ригу, сѣлъ на розвальни и, разуваясь, со стукомъ побросалъ сапоги наземь. Онъ зажегъ спичку, освѣтивъ пѣтуха, ночевавшаго на деревянномъ козлѣ для рѣзки.
Чтобы показать, что онъ не обижается, не вмѣшивается въ чужія дѣла, Аверкій, усмѣхнувшись, сказалъ про пѣтуха:
— Ишь, гдѣ квартеру себѣ нашелъ!
— А ты чего жъ не спишь? — спросилъ зять.
— Я, почесть, никогда не сплю, — отвѣтилъ Аверкій.
— Помираешь, значитъ, — равнодушно сказалъ зять, ложась и укрываясь полушубкомъ.
— Худая трава изъ-поля вонъ, — пошутилъ Аверкій. — А чую — конецъ. Чую — она. Ночью скучаю, пуще всего какъ полуночная звѣзда-зарница взойдетъ. Никакая! — сказалъ онъ безнадежно. — Стали ужъ колокольцы въ глоткѣ звенѣть...
Зять сталъ засыпать, сумрачно похрапывая. И грусть, умиленье одиночества нашли на Аверкія. Хотѣлось еще поговорить, сказать что-нибудь дружелюбное, пріятное зятю. Онъ окликнулъ его:
// 62
— Спишь?
— Нѣтъ, — отозвался зять, очнувшись. — А что?
И забормоталъ строго:
— Будя буровить-то, людямъ спать не давать... Спи!
Аверкій смолкъ. Хотѣлось сказать: «Ахъ, хороша любовь на свѣтѣ живетъ!» Онъ лежалъ, думалъ и затаивалъ дыханіе, стараясь представить себя въ могилѣ… Зять храпѣлъ, спалъ крѣпкимъ сномъ поздней ночи. Слабое, мутное зарево долго было видно за воротами, за темными полями. Показался поздній полумѣсяцъ, — какъ отраженіе въ затуманенномъ зеркалѣ, — прошелъ низко и скрылся. Потемнѣло передъ разсвѣтомъ. Сталъ на всю ригу кричать пѣтухъ. Стало въ рамѣ воротъ серебриться небо, сталъ заниматься для живыхъ новый день.
Зять проснулся, свѣжо и крѣпко зѣвнулъ, снова разбудивъ тонко дремавшаго Аверкія. Утро настало веселое. Весело и молодо глядѣло въ ворота голубое, по горизонту оранжевое небо. Холодная роса сверкала на травѣ. Зять, надѣвая сапоги, надувался и стучалъ ими въ землю.
— Обузилъ хромой дьяволъ! — сказалъ онъ хрипло и бодро, разумѣя сапожника. — Только обнадежилъ.
— Тѣсный сапогъ осеннее дѣло никуда, — отвѣтилъ Аверкій. — Мука.
— Да это еще по чулку, — сказалъ зять. — А по протянкѣ и совсѣмъ не вобьешь... Ну, погоди же, хромой!
Старуха съ дочерью нарядили Аверкія. На него надѣли ситцевую рубаху, давно слинявшую, но чистую, легкую, узкія сѣрыя брюки въ полоскахъ, — подарокъ съ барскаго двора, — и кожаныя бахилки; надѣли полушубокъ, большую шапку и подъ руки повели къ телѣгѣ. Дѣвочка гонялась по ригѣ за пѣтухомъ, все норовила поймать его за хвостъ. Поджимаясь, пѣтухъ мелко убѣгалъ отъ нея, и Аверкій усмѣхался. Послѣ риги небо показалось ему безконечно-просторнымъ, свѣтлымъ и радостнымъ, воздухъ въ поляхъ — упоительнымъ.
// 63
Дорога уже обвяла. День былъ августовскій — прохладный, блестящій, со стальными облаками. О больницѣ, о выздоровленіи не хотѣлось и думать: и такъ было хорошо.
VII.
Прошелъ еще мѣсяцъ. Жизнь еще болѣе отодвинулась отъ Аверкія за этотъ мѣсяцъ. Черныя катышечки въ пахучемъ желтомъ порошкѣ, конечно, не помогли, — только палили изжогой. Но онъ все-таки ѣлъ ихъ — цѣлыхъ двадцать дней. Когда же проглотилъ послѣднюю и зачѣмъ-то спряталъ круглый пузырекъ подъ подушку, вздохнулъ такъ облегченно, точно свалилъ съ плечъ послѣдній тяжкій долгъ. А съ людьми онъ мысленно уже простился: люди понемногу забывали о немъ, заходили къ нему все рѣже, а заходя, говорили то трогательное, то смѣшное, то грустное, но всегда неважное. Все время онъ чувствовалъ себя гостемъ, заѣзжимъ въ какой-то край, гдѣ онъ жилъ когда-то и гдѣ теперь живутъ еще бѣднѣе и скучнѣе, чѣмъ жили прежде, при немъ.
Воротился домой и заходилъ раза два солдатъ, побывавшій въ Портъ-Артурѣ и въ Японіи, — на войнѣ и въ плѣну. И не разсказалъ ничего путнаго ни о войнѣ ни о плѣнѣ, говорилъ то же, что говорили и всѣ, побывавшіе на войнѣ и въ чужихъ странахъ. На войнѣ страшно, а потомъ ничего, и не думаешь, а въ чужихъ странахъ все не по-людски: земли много, а ходить негдѣ, вездѣ горы, людей всякихъ — и не счесть, а поговорить не съ кѣмъ... Много разсказывалъ солдатъ о японкахъ, но и ихъ осуждалъ: «малы ростомъ и не завлекательны.» Про море отозвался кратко:
— Воды много, а пить нечего.
Заходила Анюта. Съ ней Аверкію было легко, она сидѣла долго, никуда не спѣшила, не говорила притворно: «ну, я пойду, дѣльце есть»... Она была задушевна, проста, хотя и задѣвала Аверкія тѣмъ, что стала говорить
// 64
съ нимъ теперь, какъ съ равнымъ, какъ съ дурачкомъ, со своимъ братомъ, лишнимъ человѣкомъ, и, главное, часто жаловалась на судьбу и тоже по очень ничтожнымъ поводамъ. Какъ, напримѣръ, мучили ее селедки!
— Я мученица прямо, — говорила она: — до того люблю ихъ! Только тѣмъ и спасаюсь, что возьму у барчука деньжонокъ, пойду въ лавку и куплю на всѣ... Съѣмъ сразу три, либо четыре — и забуду на цѣлый мѣсяцъ: до того переѣмъ, что съ души воротитъ, видѣть не могу!
Заходилъ старикъ-плясунъ, въ полушубкѣ и соломенной шляпѣ, приносилъ яблокъ, съ неумѣренной настойчивостью совалъ ихъ подъ подушку Аверкію и съ неумѣреннымъ оживленіемъ болталъ, внутренно радуясь своему постоянному хмелю, а жизнь свою то восхваляя, то ни въ грошъ не ставя. Онъ дышалъ перегаромъ, говорилъ безъ умолку.
— Хм! — говорилъ онъ. — Мнѣ тутъ, въ селѣ, рай! Тутъ я маленько оправился, человѣкомъ сталъ. А то сослали меня прошлый годъ въ глухомань... Имѣньишко въ полѣ, садъ въ полѣ — хоть бы тебѣ дворишко! Скука — избавь Богъ, не то, что у васъ въ селѣ: тутъ въ поле выдешь, и то что-нибудь увидишь обязательно: либо гдѣ ребята въ конопяхъ, либо такъ какой фигурой заинтересуешься, либо бабу примешь къ свѣдѣнію... А тамъ я, бывало, чѣмъ жизнь свою изукрашаю? Пойду къ господамъ подъ чай, — меня всегда чаемъ угощали, — а у нихъ ящикъ съ музыкой: попросишь барыню сыграть — ну, и пойдетъ у нихъ скандалъ, потѣха: барыня тотъ щитокъ кладетъ, а баринъ — тотъ... И кончится дѣло дракой, бранью...
Хозяйственнымъ людямъ было не до Аверкія: они вѣяли новое зерно и опять разсѣвали его. Разъ эта мирная жизнь была нарушена тревогой, набатомъ, торопливо сзывавшимъ испуганное село къ мѣсту неожиданной бѣды, къ омету на дальнемъ гумнѣ, внезапно охваченному среди жаркаго полдня весело и торопливо
// 65
разгоравшимся оранжевымъ пламенемъ. У Аверкія, всегда боявшагося пожаровъ, заколотилось сердце. Онъ, насколько могъ, поспѣшно приподнялся и долго глядѣлъ въ ворота, на голубое спокойное небо, по которому безпокойно и высоко неслись черныя хлопья, «галки». Онъ жадно прислушивался къ тому шуму и гаму въ селѣ, который люди, бѣгущіе на пожаръ, всегда зачѣмъ-то преднамѣренно увеличиваютъ. Онъ, по старой привычкѣ, заразился-было этимъ чувствомъ, но скоро понялъ, что пожару онъ только обрадовался — обрадовался развлеченію, тому, что прибѣгутъ къ нему, потащатъ его изъ риги на траву; понялъ и то, что пожаръ далеко, и что ничего этого не будетъ — и опять почувствовалъ равнодушіе, опять легъ.
Разъ зашелъ къ нему дьячокъ въ парусиновомъ подрясникѣ; посидѣлъ, пошутилъ надъ его болѣзнью, надъ тѣмъ, что скоро прибавится «земляного товару», и, задумавшись, сказалъ:
— Да... «И возвратится персть въ землю, яко же бѣ, и духъ возвратится къ Богу, иже даде его...» Этого, братъ, не минуешь!
И Аверкій, которому очень понравились его слова, торопливо отвѣтилъ:
— Избавь Богъ! Какъ можно того миновать!
На мгновеніе ему стало жутко отъ церковныхъ словъ дьячка, но, подумавъ, онъ еще тверже повторилъ:
— Нѣтъ, избавь, Господи, — не миновать-то! Я вонъ жалюсь иной разъ, я, молъ, кочетъ оброчный, какъ говорится, а развѣ не правда? И Богъ оброку требуетъ...
И, запутавшись въ своихъ мысляхъ, прибавилъ некстати:
— Нѣтъ, какъ можно... А то бы столько грѣха развелось! Такъ-то, святые люди говорятъ, шла Божья Матерь отъ креста и плакала навзрыдъ... Bсѣ цвѣты отъ слезъ пожглись, посохли, одинъ табакъ остался... За то-то вотъ и жгутъ его, курятъ...
// 66
Онъ, какъ ни старался, не могъ разобраться въ томъ высокомъ чувствѣ, которое возбудилъ въ немъ дьячокъ словами о землѣ, о персти, о духѣ и Богѣ, но, вспоминая ихъ, каждый разъ ощущалъ подъемъ душевныхъ силъ и уже спокойно относился къ безнадежнымъ выводамъ насчетъ своей жизни. Послѣ больницы онъ часто дѣлалъ попытки вспомнить всю эту жизнь. Казалось, что необходимо привести въ порядокъ все, что видѣлъ и чувствовалъ онъ на своемъ вѣку. И онъ пытался сдѣлать это, и каждый разъ напрасно. Воспоминанія его были ничтожны, бѣдны, однообразны. Вспоминались пустяки, безо всякаго толку и все въ картинахъ — неясныхъ и отрывочныхъ. Только начнешь вспоминать жизнь по порядку, съ начала, съ дѣтства, какъ все сольется въ одинъ какой-нибудь день, въ одинъ какой-нибудь вечеръ, часто и не относящійся къ дѣтству и такой далекій, такой ненужный, что только рукой махнешь. Съ тоскою махнулъ рукой Аверкій и на всѣ свои знанія, на всѣ свои способности душевныя и умственныя. «Вѣдь вотъ какое чудо! — думалъ онъ: — жилъ, жилъ, а ничего не помню, ничего не понимаю»... Говорятъ, напримѣръ, что родился онъ вотъ тамъ-то и тогда-то. А что это значитъ — родился? Не оказывалось даже пониманія собственнаго рожденія, не оказывалось даже въ него ощутительной вѣры! Всегда и всѣ говорили, что отцомъ его былъ вотъ тотъ-то, а матерью — вотъ та-то... Теперь онъ и этому не вѣрилъ, и этого не понималъ. Онъ всю жизнь считалъ родителей самыми близкими людьми; но, когда умеръ отецъ, онъ совершенно забылъ его, точно такъ же какъ и мать: не только жалѣть пересталъ, а даже лица отцовскаго не могь ясно представить себѣ. Такъ сближался онъ на своемъ вѣку и со многими другими людьми. Но и ихъ забылъ — вотъ какъ сны, напримѣръ: развѣ мало видѣлъ онъ сновъ, а, попробуй-ка, вспомни ихъ!
Только далекія сумерки на рѣкѣ, далекую встрѣчу свою съ той молодой, милой, которая равнодушно-жалостно смтрѣла на него теперь старческими гла-
// 67
зами, ощутительно помнилъ онъ да ясно видѣлъ лицо дочери.
VIII.
И еще мѣсяцъ прошелъ, и приблизилось время принести этотъ горькій и сладкій оброкъ Богу.
Осень наступила рано. Замученный холодами, старой одеждой, пролежнями и сухими ранами на локтяхъ, Аверкій только головой качалъ, разумѣя смерть:
— Ну, и норовиста! Не докличешься!
А его даже старуха стала забывать: онъ порой не ѣлъ по двое сутокъ. Міръ онъ попрежнему видѣлъ только въ ворота — видѣлъ только крохотный кусочекъ огромной картины. Шли по горизонту за обнаженными лозинками все бѣлѣвшія, все холодѣвшія облака. Умирая, высохли и погнили травы. Пусто и голо стало гумно. Стала видна сквозь лозинки мельница въ безпріютномъ полѣ. Дождь порой смѣнялся снѣгомъ, вѣтеръ гудѣлъ въ дырахъ риги зло и холодно. Аверкій тупо думалъ:
— Ѣдетъ осень на пѣгой кобылѣ...
А въ черныя, ледяныя и мокрыя ночи, когда только рама воротъ мутнымъ и неподвижнымъ призракомъ стояла передъ нимъ, свинцово глядѣла на него, ему было жутко. Перейти же въ избу онъ не рѣшался: зналъ, что задохнется въ первую же ночь — и умретъ мучительно.
Высокій ладъ чувствъ и думъ опять пошелъ на убыль. И разъ приснился такой сонъ. Очень холодно, низкія тучи вдали надъ зеленями, надъ желто-красной грядой лѣса за ними. Возлѣ грязной дороги ѣдетъ онъ самъ — древній, длинноволосый, длинноногій, въ длинномъ полушубкѣ на изсохшемъ длинномъ тѣлѣ — и поталкиваетъ лаптемъ пѣгую кобыленку, глубоко вязнущую въ сырой землѣ, комами выворачивающую зеленя. Нагналъ его барскій староста верхомъ, на сѣдлѣ, молча, злобно далъ ему въ душу. Онъ, Аверкій, молча, легко
// 68
съѣхалъ со спины кобылы вмѣстѣ съ армякомъ, на которомъ сидѣлъ, повалился на колѣни, снялъ тяжелую шапку съ лысой головы, сталъ плакать, просить прощенія, говорить, что онъ глухъ, старъ, слабъ, ѣдетъ къ дочери... Оскаливъ зубы, староста сталъ драть его кнутомъ по чемъ попало, — и отъ боли и отъ ужаса Аверкій проснулся, весь въ слезахъ. И до разсвѣта лежалъ, глядѣлъ на свинцовый призракъ воротъ, чувствовалъ, что замираетъ, бьется послѣднимъ торопливымъ боемъ его истомленное сердце, и не понималъ, — сонъ ли это былъ, или сама земная жизнь его, слившаяся въ ту тоску, въ то горе, съ которымъ онъ повалился передъ старостой на колѣнки. И, вытирая мокрое отъ слезъ лицо, засмѣялся и твердо сказалъ себѣ:
— Нѣтъ! Перейду въ избу! Задохнусь — туда и дорога...
А на утро и поневолѣ пришлось переходить. Внезапно пришла зима. И жизнь въ Аверкіи вспыхнула еще разъ.
Ахъ, въ зимѣ было давно знакомое, всегда радовавшее зимнее чувство! Первый снѣгъ, первая мятель! Забѣлѣли поля, потонули въ ней — забивайся на полгода въ избу! Въ бѣлыхъ снѣжныхъ поляхъ, въ мятели — глушь, дичь, а въ избѣ — уютъ, покой. Чисто выметутъ ухабистые земляные полы, выскребутъ, вымоютъ столъ, тепло вытопятъ печь свѣжей соломой — хорошо!
И дочь пріѣхала: «точно почуяло ея сердце», — подумалъ Аверкій, хотя и зналъ, что пріѣхала она къ подругѣ на сговоръ. Бѣлой курой несло надъ деревней, убѣляя ее, гнилую и темную. Бѣлы были косогоры и берега рѣки — только сама рѣка, еще не застывшая, чернѣла, и по ней еще плавали бѣлые гуси. А въ сѣнцахъ избы стояла дочь, веселая и красивая. Теперь ей совсѣмъ не жалко было отца, — вѣдь все равно ему не встать. Осенью умерла ея дѣвочка — это снова сдѣлало ее молодой и свободной. Старуха готовила на нарахъ постель
// 69
Аверкію. И она ждала ее, чтобы итти за отцомъ, на розвальняхъ перетаскивать его въ избу.
Пріѣхавъ, она скинула шубку, скинула шаль съ головы на плечи и стояла на порогѣ въ сѣнцахъ. Въ раскрытую дверь несло серебристой пылью. Она стояла въ голубомъ шерстяномъ платьѣ, отъ котораго хорошо, душисто пахло. На волосахъ ея блестѣли остинки снѣга, глаза сіяли. Сосѣдcкій теленокъ лѣзъ въ сѣнцы. Она нѣсколько разъ выгнала его, потомъ выскочила на порогъ. Ей казалось, что она опять живетъ дома, у батюшки съ матушкой, дѣвкой. Ее радовало, что она знаетъ, чей это теленокъ, и кому нужно крикнуть о немъ.
— Мишка, родимецъ тебя расшиби! — крикнула она, выскакивая на порогъ и радуясь, что можетъ, какъ своя, тутошняя, не обидно ругаться. — Я за твоимъ быкомъ гоняться не стану!
Въ сѣнцы, грызя подсолнухи, вошла подруга, та, на чей сговоръ она пріѣхала, дѣвка серьезная, съ широкими черными бровями, тоже наряженная, въ новомъ большомъ платкѣ стального цвѣта съ серебристыми листьями.
— Пойдемъ батюшку перевозить, — торопливо сказала ей дочь Аверкія. — Совсѣмъ помираетъ, за попомъ велѣлъ итить...
Аверкій, возбужденный и безсонной ночью, и первой мятелью, и переходомъ въ избу, — близкой смертью, — лежалъ въ розвальняхъ и слушалъ, какъ холодно, по зимнему шумитъ вѣтеръ, несущій бѣлые хлопья, какъ шуршитъ сухой рѣшетникъ, сквозь который дуетъ онъ. Аверкій дрожалъ, ежился въ своемъ истертомъ полушубкѣ, накрытый для тепла пѣгими попонами, и все надвигалъ на лоснящійся лобъ свою глубокую шапку. Лицо у него было ждущее, но глаза, большіе, потемнѣвшіе, ничего не выражали. Онъ самъ, своими силами, шатаясь и пьянѣя отъ слабости, перебрался изъ телѣги на розвальни и съ дѣтскимъ довольствомъ думалъ: придутъ, чтобы перекладывать его, — анъ у него ужъ все
// 70
готово, только за оглобли берись... Вдругъ раздался звонкій голосъ дочери:
— Батюшка! живъ?
Дочь, увидя его, внезапно заплакала: такъ великъ и древенъ показался ей этотъ живой покойникъ, съ остатками жидкихъ волосъ, отросшихъ до плечъ, въ шапкѣ, ставшей отъ ветхости какимъ-то высокимъ шлыкомъ, въ родѣ скуфьи, и въ длинномъ армякѣ, цвѣта сухого ржаного хлѣба поверхъ полушубка. Онъ поздоровался съ ней чуть слышно. И, опустивъ глаза, она почти безъ помощи подруги потащила розвальни къ избѣ. И по бѣлоснѣжному покрову потянулись отъ риги до избы двѣ черныхъ полосы — траурный слѣдъ полозьевъ, все лѣто стоявшихъ на влажной землѣ.
IX.
На дворѣ сизѣли сумерки, но еще свѣтло было, бѣло отъ снѣга. А изба уже наполнялась сумерками.
Въ сумерки, весь въ снѣгу, нагибаясь на порогѣ низкой двери, вошелъ въ избу священникъ.
— Гдѣ онъ тутъ у васъ? — бодро крикнулъ онъ, и голосъ его раздался, какъ голосъ самой смерти.
Въ тихомъ страхѣ встала съ лавки старуха. (Дочь, не думая, что конецъ отца такъ близокъ, ушла на сговоръ). Упираясь дрожащими руками, приподнялся и самъ Аверкій и замеръ въ ожиданіи, какъ вставшій изъ гроба. Въ темнотѣ мертвенно-блѣдно синѣло его ужасное лицо. Взглянувъ на него, священникъ понизилъ голосъ и быстро, съ испугомъ, такимъ тономъ, точно вошелъ въ избу еще кто-то, тотъ, для кого все это и дѣлалось, — самъ Богъ какъ будто, — сказалъ:
— Шапку-то, шапку-то сними!
Аверкій стащилъ ее, положилъ на колѣни...
Потомъ затеплилась желтымъ огонькомъ восковая свѣча. Исповѣдовавшись, причастившись, Аверкій чуть слышно спросилъ:
// 71
— Батюшка! Ну, какъ по-вашему, — вы это дѣло хорошо знаете, — есть ужъ она во мнѣ?
И священникъ отвѣтилъ ему громко и поспѣшно, почти грубо:
— Есть, есть. Пора, собирайся!
Не глядя на старуху, онъ поймалъ ея руку, въ которой ужъ давно отпотѣлъ приготовленный двугривенный, и поспѣшно шагнулъ за порогъ. Старуха, перекрестившись, подошла къ нарамъ и стала, подпирая рукой подбородокъ, наглядываясь въ послѣдній разъ на того, кого она такъ мало видѣла при жизни... «Пора, пора!» — крикнулъ на него священникъ. И онъ покорно легъ на спину, зажавъ свѣчу въ костлявыхъ пальцахъ. Сердце его млѣло, таяло — онъ плылъ въ туманѣ, въ предсмертной зыби. Желтый дрожащій свѣтъ скользилъ по его пепельнымъ губамъ, сквозившимъ въ рѣдкихъ усахъ, по блестящему острому носу, по большимъ лиловымъ яблокамъ закрытыхъ глазъ. Чувствуя чью-то близость, онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе — хотѣлъ что-то сказать и пріоткрыть глаза. Но только дрогнуло его лицо. Можетъ, его пугалъ и безпокоилъ этотъ свѣтъ, эта черная дрожащая тьма, напоминающая церковь? И старуха, думая, что до конца еще далеко, тихо вынула свѣчу изъ рукъ Аверкія и, дунувъ на нее, сѣла возлѣ него.
И въ тишинѣ, въ темнотѣ Аверкію стало легче. Представился ему лѣтній день, лѣтній вѣтеръ въ зеленыхъ поляхъ, косогоръ за селомъ и на немъ — его могила... Кто это такъ звонко и такъ жутко кричитъ, причитаетъ надъ нею?
— Родимый ты мой батюшка, что жъ ты себѣ сдумалъ, что ты надъ нами сдѣлалъ? Кто жъ будетъ нами печалиться, кто будетъ заботиться? Родимый ты мой батюшка, я шла мимо вашего двора: никто меня не встрѣтилъ, никто не привѣтилъ! Я, бывало, батюшка, иду мимо васъ — ты меня встрѣчаешь, ты меня привѣчаешь! Ужъ ты грянь, громушекъ, просвѣтися, молонья, разступися, мать-сыра-земля! Ужъ вы дуньте, вѣтры буй-
// 72
ные, — вы раздуйте золотую парчу, распахните мово батюшку!
— Ахъ, это дочь! — подумалъ Аверкій съ радостью, съ нѣжностью, съ затрепетавшей въ груди сладкой надеждой на что-то...
Умеръ онъ въ тихой, темной избѣ, за окошечкомъ которой смутно бѣлѣлъ первый снѣгъ, такъ неслышно, что старуха и не замѣтила.
Капри. 22. II. 1913.
// 73