<Бунинъ И

<Бунинъ И. А. Изданіе Т-ва «Н. П. Карбасниковъ». Парижъ, 1927 >

ПОСЛѢДНЕЕ СВИДАНIЕ.

Въ лунный осенній вечеръ, сырой и холодный, Стрешневъ приказалъ осѣдлать лошадь.

Лунный свѣтъ полосой голубого дыма падалъ въ продолговатое окошечко темнаго денника, самоцвѣтнымъ камнемъ зажигая глазъ верхового мерина. Работникъ накинулъ на него узду и тяжелое, высокое казацкое сѣдло, вытащилъ его за поводъ изъ конюшни, узломъ закрутилъ ему хвостъ. Меринъ былъ покоренъ. Только глубоко, раздувая ребра, вздохнулъ, когда почувствовалъ подпруги. Одна подпруга была оборвана. Работникъ едва вдѣлъ ее въ пряжку и затянулъ зубами.

Кургузый, подъ сѣдломъ, меринъ сталъ щеголеватѣй. Доведя его до дома, до крыльца, работникъ замоталъ поводъ вокругъ гнилого столба и ушелъ. Меринъ долго щеплялъ, грызъ желтымъ зубомъ столбъ. Иногда дулся, нылъ и ревѣлъ нутромъ. Въ лужѣ возлѣ него зеленовато отражалась неполная луна. Въ рѣдкомъ саду осѣдалъ прозрачный туманъ.

Стрешневъ, держа въ рукѣ арапникъ, вышелъ на крыльцо. Горбоносый, съ маленькой, откинутой назадъ головой, сухой, широкоплечій, онъ былъ высокъ и по-охотничьи ловокъ съ своей коричневой поддевкѣ, перетянутой по тонкой таліи ремнемъ съ серебрянымъ наборомъ, въ казачьей шапкѣ съ краснымъ верхомъ. Но и при лунѣ было видно, что у него поблекшее, обвѣтренное лицо, жесткая кудрявая бородка съ просѣдью и жилистая

// 5

шея, что длинные сапоги его стары, на полахъ поддевки — темныя пятна давно засохшей крови, къ которой прилипла заячья шерсть.

Въ темномъ окнѣ возлѣ крыльца открылась форточка. Робкій голосъ спросилъ:

— Андрюша, ты куда?

— Я не маленькій, мамаша, — сказалъ Стрешневъ, нахмуриваясь и берясь за поводъ.

Форточка закрылась. Но въ сѣняхъ стукнула дверь. Шлепая туфлями, на порогъ вышелъ Павелъ Стрешневъ, одутловатый, съ запухшими глазами, съ зачесанными назадъ матово-сѣдыми волосами, въ бѣльѣ и старомъ лѣтнемъ пальто, какъ всегда, полупьяный и болтливый.

— Ты куда, Андрей? — хрипло спросилъ онъ. — Прошу передать мой душевный привѣтъ Bѣpѣ Алексѣевнѣ. Я всегда глубоко уважалъ ее.

— Кого ты можешь уважать? — отвѣтилъ Стрешневъ. — И какъ тебѣ не стыдно. Чтò ты лѣзешь постоянно не въ свое дѣло?

— А! Значитъ, я не далекъ отъ истины, — сказалъ Павелъ. — На прощальное свиданье спѣшитъ любовникъ молодой...

Стрешневъ, стиснувъ зубы, сталъ садиться. Какъ только нога его коснулась стремени, меринъ ожилъ, тяжело завертѣлся. Улучивъ минуту, Стрешневъ легко поднялся и опустился на заскрипѣвшій арчакъ. Меринъ задралъ голову и, разбивъ копытомъ луну въ лужѣ, тронулъ бодрой иноходью.

Въ сырыхъ лунныхъ поляхъ тускло бѣлѣла полынь на межахъ. Большекрылыя совы безшумно, неожиданно взвивались съ межъ — и лошадь всхрапывала, шарахалась. Дорога вошла въ мелкій лѣсъ, мертвый, холодный отъ луны и росы. Луна, яркая и точно мокрая, мелькала по голымъ верхушкамъ, и голые сучья сливались съ ея

// 6

влажнымъ блескомъ, исчезали въ немъ. Горько пахло осиновой корой, оврагами съ прѣлой листвою... Вотъ спускъ въ разлужья, какъ будто бездонныя, залитыя тонкимъ бѣлымъ паромъ. Бѣлымъ паромъ дышитъ и меринъ, пробираясь среди кустарниковъ, стеклянныхъ отъ росы. Хрустъ сучковъ подъ копытами отдается на той сторонѣ, въ высокомъ лѣсу, темнѣющемъ по скату горы… Вдругъ меринъ насторожилъ уши. Два плечистыхъ, толстогорлыхъ, тонконогихъ волка стояли въ свѣтломъ дыму разлужья. Близко подпустивъ Стрешнева, они взметнулись и неуклюжимъ галопомъ пошли въ гору, по бѣлой отъ изморози, радужно сіяющей травѣ.

— А если она еще на день останется? — сказалъ Стрешневъ, откидывая голову, глядя прямо на луну.

Луна стояла надъ пустынными серебристо-туманными лугами направо... Осенняя печаль и красота!

— Если такъ, — сказалъ Стрешневъ: — если такъ...

Меринъ, скрипя арчакомъ, натуживаясь и ноя сильнымъ нутромъ, поднимался въ частый высокій лѣсъ, по глубокой ложбинѣ размытой ручьями дороги, и вдругъ, оступившись, чуть не рухнулъ на землю. Стрешневъ яростно перекосилъ лицо и со всей силы ударилъ его по головѣ арапникомъ.

— У, старая собака! — крикнулъ онъ съ тоскливой злобой на весь звонкій лѣсъ.

За лѣсомъ широко открылись пустыя поля. На скатѣ, среди темныхъ гречишныхъ жнивій, стояла бѣдная усадьба, кое-какія службы, домъ, крытый соломой. Какъ печально было все это при лунѣ! Стрешневъ остановился. Казалось, что поздно, поздно, — такъ тихо было кругомъ. Онъ въѣхалъ во дворъ. Домъ былъ теменъ. Бросивъ поводъ, Стрешневъ соскочилъ съ сѣдла. Меринъ остался стоять съ покорно опущенной головой. На крыльцѣ, положивъ морду на лапы, калачикомъ свернулась старая гончая собака. Она не двинулась, только посмотрѣла, поднявъ брови, и съ слабымъ привѣтомъ постучала хвостомъ. Стрешневъ вошелъ въ сѣни, пахну-

// 7

щія изъ чулана старымъ отхожимъ мѣстомъ. Въ передней былъ сумракъ; стекла, въ холодномъ поту, золотились. Изъ темнаго коридора безшумно выбѣжала небольшая женщина въ легкомъ свѣтломъ капотѣ. Стрешневъ наклонился. Она быстро и крѣпко обвила его сухую шею обнажившимися руками и радостно, тихо заплакала, прижимая голову къ жесткому сукну поддевки. Слышно было, какъ по-дѣтски бьется ея сердце, чувствовался крестикъ на ея груди, золотой, бабушкинъ — послѣднее богатство.

— Ты до завтра? — быстрымъ шопотомъ спросила она. — Да? Я не вѣрю своему счастью!

— Я пойду, Вѣра, лошадь убрать, — сказалъ Стрешневъ, освобождаясь. — До завтра, до завтра, — сказалъ онъ, думая: «Боже мой, съ каждымъ днемъ все восторженнѣй, все ревнивѣй, все несноснѣй! А какъ она много куритъ, какъ неумѣренна въ ласкахъ! И жалко вретъ, думая возбудить во мнѣ ревность, разсказывая, что за ней ухаживаютъ... О! — подумалъ онъ, внезапно озлобляясь, — видѣть не могу!»

Лицо Вѣры было нѣжно, бархатисто отъ пудры. Она осторожно проводила щекой по его губамъ, потомъ крѣпко цѣловала въ губы мягкими губами. Крестъ блестѣлъ на ея раскрытой груди. Она надѣла тончайшую сорочку — завѣтную, хранимую для самыхъ важныхъ моментовъ, единственную.

«Какъ твердо зналъ я, — думалъ Стрешневъ, стараясь вспомнить ее молоденькой дѣвушкой: — какъ твердо зналъ пятнадцать лѣтъ тому назадъ, что отдамъ, ни минуты не колеблясь, пятнадцать лѣтъ жизни за одно свиданіе съ ней!»

III

Передъ разсвѣтомъ на полу возлѣ постели горѣла свѣча. Стрешневъ, длинный, въ сапогахъ и шароварахъ, въ разстегнутой косовороткѣ, спалъ на спинѣ, важно

// 8

отклонивъ въ сумракъ маленькое горбоносое лицо, закинувъ за голову руки. Вѣра сидѣла возлѣ него, облокотясь на колѣно. Блестящія глаза ея были красны, опухли отъ слезъ. Она курила и тупо глядѣла въ полъ. Она положила ногу на ногу. Маленькая нога ея въ черномъ чулкѣ и легкой, дорогой туфелькѣ очень нравилась ей самой. Но боль сердца была слишкомъ сильна.

— Я для тебя всѣмъ пожертвовала, — тихо сказала она, и губы ея опять задрожали.

Стрешневъ уже тысячу разъ слышалъ это. Въ голосѣ ея было столько нѣжности, дѣтскаго горя! Однако, открывая глаза, онъ холодно спросилъ:

— Чѣмъ ты пожертвовала?

— Всѣмъ, всѣмъ. И прежде всего честью, молодостью...

— Мы съ тобой не Богъ вѣсть какъ молоды.

— Какой ты грубый, нечуткій! — ласково сказала она.

— Во всемъ мірѣ всѣ женщины говорятъ одно и то же. Любимое слово, только произносимое разно. Сперва съ восторгомъ, съ восхищеніемъ: «Ты такой умный, чуткій!» Потомъ: «Какой ты грубый, нечуткій!»

На этотъ разъ она не стала спорить. Тихо плача, она продолжала, какъ бы не слушая:

— Пусть изъ меня ничего не вышло… Но музыку я любила и люблю страстно и хоть немногаго, но добилась бы...

— Ахъ, не музыку. И какъ только Падарскій...

— Грубо, Андрюша... А теперь я — жалкая институтская таперша, и гдѣ же! Въ томъ самомъ проклятомъ городѣ, который я всегда такъ ненавидѣла! Развѣ я не могла бы и теперь еще найти человѣка, который далъ бы мнѣ покой, семью и любилъ и уважалъ бы меня? Но память о нашей любви…

Стрешневъ закурилъ и сталъ отвѣчать медленно, раздѣляя слова:

— Вѣра, мы, дворянское отродье, не умѣемъ просто

// 9

любить. Это отрава для насъ, мы этого не переносимъ, какъ вотъ никотинъ нѣкоторыя натуры. И это я, а не ты, загубилъ себя. Пятнадцать, шестнадцать лѣтъ тому назадъ я пріѣзжалъ сюда каждый день и готовъ былъ ночевать у твоего порога. Я тогда былъ еще мальчишка, восторженный и нѣжный дуралей...

Папироска потухла. Онъ далеко отшвырнулъ ее, уронилъ руку вдоль тѣла, глядя въ потолокъ.

— У дѣда изъ потайного ящичка бюро я укралъ женское золотое колечко — онъ, говорятъ, нашелъ его въ склепѣ, въ прадѣдовской могилѣ. Любовь прадѣдовъ, тѣхъ, чьи портреты поблекли въ овальныхъ рамкахъ съ золотой бумажкой вокругъ синей, любовь огаревскихъ дней, когда «шиповникъ алый цвѣлъ, стояла темныхъ липъ аллея»... Образъ Гурія, Самона и Авива, покровителей нашихъ древнихъ семей, въ серебряномъ окладѣ черкасской работы... Кому, какъ не намъ съ тобой, назначалось все это?

Любя тебя, мечталъ я о мечтавшихъ,

Любившихъ здѣсь сто лѣтъ тому назадъ —

И по ночамъ ходилъ въ заглохшій садъ,

При свѣтѣ звѣздъ, ихъ нѣкогда видавшихъ...

Онъ взглянулъ на Вѣру и заговорилъ рѣзче:

— Зачѣмъ ты ушла — и за кѣмъ! — изъ своего рода, изъ своего племени? Вѣра, зачѣмъ?

Онъ приподнялся и сталъ въ упоръ, злыми глазами глядѣть на ея черные cyxie волосы:

— Я о тебѣ, съ восторгомъ, съ благоговѣніемъ, всегда только какъ о женѣ думалъ. А когда насъ свела судьба? И чѣмъ ты мнѣ стала? Женой развѣ? А была молодость, радость, чистота, темный румянецъ, батистовая косоворотка... Пріѣзжать къ вамъ каждый день, видѣть твое платье, тоже батистовое, легкое, молодое, видѣть твои голыя руки, почти черныя отъ солнца и отъ крови нашихъ предковъ, татарскіе сіяющіе глаза — не видящіе меня глаза! — желтую розу въ угольныхъ волосахъ, твою тогда глупую, изумленную какую-то, но

// 10

прелестную улыбку, даже то, какъ ты уходишь отъ меня по дорожкѣ сада, думая о другомъ, а притворяясь, что играешь, гонишь крокетный шаръ, слышать оскорбительныя фразы твоей матери съ балкона — это было для меня...

— Она, а не я во всемъ виновата, — съ трудомъ сказала Вѣра.

— Нѣтъ! Помнишь, какъ ты въ первый разъ уѣзжала въ Москву, собиралась, разсѣянно пѣла что-то, не видя меня, поглощенная своими мечтами, увѣренностью въ счастьѣ? Я васъ поѣхалъ провожать верхомъ, въ ясный холодный вечеръ. Блестѣли яркія зеленя, розовѣли жнивья и занавѣска въ открытомъ окнѣ вагона... Ахъ! — сказалъ Стрешневъ со злобой и со слезами и опять легъ на подушку. — Отъ твоей руки, чуть пахнувшей вербеной, остался запахъ и на моей рукѣ. Онъ смѣшался съ запахомъ сыромятнаго повода, сѣдла, пота лошади — и я цѣловалъ свою ладонь, ѣхалъ въ сумеркахъ по большой дорогѣ, чувствовалъ всю тебя, до послѣдняго изгиба тѣла, до малѣйшаго оттѣнка въ голосѣ — и плакалъ... Если ужъ кто пожертвовалъ всѣмъ, всей своей жизнью, такъ это я, старый пьяница!

И, чувствуя на губахъ теплую соль слезъ, катившихся по его щекамъ, по усамъ, Стрешневъ скинулъ съ постели сапоги и вышелъ вонъ изъ комнаты.

Луна садилась. Бѣлый рыхлый туманъ стоялъ подъ скатомъ полей, мертвенно синѣя. Далеко за нимъ занималась багряная заря. Далеко, въ холодномъ потемнѣвшемъ лѣсу, пѣлъ пѣтухъ въ сѣнцахъ караульщика.

Стрешневъ сѣлъ на ступеньки крыльца, чувствуя, какъ обливаетъ холодной сыростью его тѣло подъ тонкой рубашкой.

— А потомъ, конечно, роли перемѣнились, — сказалъ онъ тихо, съ отвращеніемъ. — Я ненавижу ее! Ну, да теперь все равно. Конецъ...

// 11

Утромъ пили чай съ кренделями въ холодной прихожей, на огромномъ сундукѣ. Самоваръ стоялъ на немъ нечищенный, позеленѣвшій, давно потухшій. Холодный потъ, покрывавшій окно, сошелъ съ верхняго стекла. Виденъ былъ въ него солнечный блескъ морознаго утра, корявое дерево въ безцвѣтной, кое-гдѣ уцѣлѣвшей зелени. Босая, опухшая отъ сна рыжая дѣвка вошла и сказала:

— Митрій пріѣхалъ.

— Подождетъ, — отвѣтилъ Стрешневъ, не поднимая глазъ.

Не поднимала глазъ и Bѣpa. Лицо ея похудѣло за ночь, подъ глазами и вокругъ вѣкъ былъ коричневый налетъ. Черное платье дѣлало ее моложе и красивѣе, отъ черныхъ волосъ пудра на лицѣ казалась розовѣе. Сухое, жесткое лицо Стрешнева было мертвенно, откинуто назадъ. Сквозь жесткую, курчаво-сѣрую бородку глядѣлъ большой кадыкъ.

На дворѣ слѣпило низкое солнце. Все крыльцо было сѣдое отъ мороза. Морозъ солью лежалъ на травѣ, на сизо-зеленыхъ раковинахъ капустныхъ листьевъ, раскиданныхъ по двору. Мужикъ, съ оловянными глазами, пріѣхавшій къ крыльцу въ телѣгѣ, набитой соломой, тоже заиндивѣвшей, ходилъ вокругъ телѣги, уминалъ солому, держа въ зубахъ трубку, и черезъ плечо его тянулся сиреневый дымъ. Вѣра вышла на крыльцо въ дорогой и легкой, но уже ветхой старомодной шубкѣ и въ лѣтней шляпкѣ изъ черной соломы съ жесткими, ржаво-атласными цвѣтами.

Проводилъ ее Стрешневъ по отпотѣвшимъ проселочнымъ дорогамъ до большой дороги. Ѣхалъ за телѣгой. Меринъ тянулся къ соломѣ. Онъ стегалъ его по мордѣ арапникомъ, меринъ задиралъ голову и трудно хрипѣлъ нутромъ. Плелись шагомъ и молчали. Сзади бѣжала увязавшаяся за Стрешневымъ старая гончая собака изъ

// 12

усадьбы. Низкое солнце пригрѣвало, небо было легкое, ясное.

Возлѣ большой дороги мужикъ неожиданно сказалъ:

— А я, барышня, опять пригоню на лѣто къ вамъ своего мальчишку. Я его опять къ вамъ въ пастушата предназначилъ.

Bѣpa обернулась съ застѣнчивой улыбкой. Стрешневъ снялъ шапку, наклонился съ сѣдла, взялъ ея руку и поцѣловалъ долгимъ поцѣлуемъ. Она прильнула губами къ его сѣдѣющей головѣ, тихо сказала:

— Будь здоровъ, дорогой. Не поминай лихомъ.

По большой дорогѣ мужикъ загремѣлъ телѣгой, поѣхалъ рысью. Стрешневъ повернулъ, поѣхалъ назадъ безъ дороги, по жнивьямъ. Собака издали сопровождала его, четко видная среди золотыхъ полей. Онъ останавливался, грозилъ ей арапникомъ. Она тоже останавливалась, садилась. — «Куда же я пойду?» — какъ бы спрашивала она. И какъ только онъ трогался, опять неспѣшной рысцой бѣжала за нимъ. Думалъ онъ о далекой станціи, блестящихъ рельсахъ, дымѣ уходящаго къ югу поѣзда...

Въ голыхъ, мѣстами каменистыхъ лугахъ, куда онъ спустился, было почти жарко. Беззвучно сіялъ осенній день голубымъ чистымъ небомъ. Великая тишина стояла надъ пустыми полями, надъ оврагами, надо всей великой русской степью. Медленно плыла по воздуху вата съ татарокъ, съ изсохшихъ репьевъ. На репьяхъ сидѣли щеглы. Такъ они будутъ сидѣть цѣлый день, только изрѣдка перелетая, перенося свою тихую, прелестную, можетъ-быть, счастливую жизнь.

Капри. 31. XII. 1912.

_________

// 13

ВСХОДЫ НОВЫЕ.

Въ Княжòмъ праздникъ — весна.

По утрамъ долго держится липкая ржавая роса въ заросляхъ сада, на кустахъ смородины, на крапивѣ и бурьянѣ за сараями. Днемъ жарко, весело, въ голубомъ небѣ круглятся бѣлыя красивыя облака. Припекаетъ облупившуюся желѣзную крышу дома, мохнатыя бревенчатыя стѣны его, черныя стекла оконъ. Въ слуховомъ окнѣ, противъ солнца, воркуютъ голуби. На сохнущемъ и разсыпающемся фундаментѣ, на сирени палисадника липнетъ много крупныхъ мухъ. Караковый жеребецъ князя стоитъ въ поварской противъ дома — въ длинной черной избѣ крѣпостныхъ временъ. Онъ безпокоится, не ѣстъ овса, насыпаннаго въ лотокъ на лавкѣ. Просунувъ голову въ окно безъ рамы, онъ глядитъ на широкій зазеленѣвшій дворъ и жалобно-страстно ржетъ.

Князь понемногу приходитъ въ себя послѣ долгой зимы. И эту зиму запивалъ онъ — все отъ одиночества, какъ говорятъ всѣ; когда бывалъ трезвъ, ходилъ на охоту, игралъ въ карты у лавочника, сидѣлъ въ людской съ работниками, случалось, и обѣдалъ съ ними, а не то читалъ въ своемъ тепломъ кабинетѣ и часовъ въ шесть ложился спать. Теперь онъ выходитъ изъ дому чаще, отдаетъ распоряженія. Безстрастно восточное лицо его съ большими сѣдѣющими усами.

Князь вспомнилъ, что пора чистить, подметать садъ: ужъ таковъ споконъ вѣку обычай въ Княжòмъ. И приказываетъ старостѣ пригнать дѣвокъ-поденщицъ. Дѣвки весь день поютъ, сгребая листву по аллеямъ, по дорожкамъ, ихъ красные и желтые сарафаны мелькаютъ въ полуголомъ, нѣжно зеленѣющемъ саду. А вскорѣ веселѣетъ и домъ: растворены двери на крыльцо, лѣзутъ въ домъ собаки, раскраснѣвшаяся баба съ подоткнутымъ подоломъ и колѣнками цвѣта моркови бьетъ

// 58

ихъ мокрой ветошкой, бѣгаетъ, согнувшись, среди ведеръ съ горячей водой; въ рамахъ, съ трескомъ выдираемыхъ ею, сверкаютъ на солнцѣ стекла и зеркальными зайчиками озаряютъ потолки. Льется теплый, солнечный воздухъ въ комнаты, шумятъ воробьи на сирени возлѣ дома, замираетъ на горячемъ подоконникѣ первая бабочка... Князь, въ одной косовороткѣ, въ плисовыхъ, вытертыхъ шароварахъ и дегтярныхъ сапогахъ, ходитъ съ работниками по осѣкѣ за сараемъ, выставляетъ изъ омшанника колодки, полныя сердитаго и пѣвучаго жужжанія.

Въ воскресенье на Ѳоминой, какъ опять-таки ведется споконъ вѣку, молятся въ полѣ, на озимяхъ. Молится все село, заказываетъ молебенъ и платитъ изъ своихъ скудныхъ средствъ — князь.

Ночь наканунѣ холодная и лунная. Дѣвки-поденщицы долго не спятъ, сидятъ на крыльцѣ людской, вполголоса поютъ и оговариваютъ другъ друга: грѣхъ, завтра праздникъ большой. Онѣ живутъ въ саду, въ банѣ, но нынче баню топили, князь купается. Когда онъ, накинувъ на плечи тулупъ, проходитъ туда въ лунномъ свѣтѣ пo двору, онѣ бѣгутъ въ свѣтлый садъ, изъ сада — подъ окна бани и, давясь тѣмъ особеннымъ таинственнымъ смѣхомъ, которымъ смѣются женщины весной, въ лунныя ночи, заглядываютъ, швыряютъ въ стекла сучками. Князь съ медлительной усмѣшкой стучитъ кулакомъ въ стѣну. Купается и кучеръ князя, Николай, въ той избѣ, гдѣ стоитъ жеребецъ: приноситъ туда два ведра, ставитъ на лавку зажженный огарокъ. Дѣвки подбѣгаютъ подъ окно безъ рамы, швыряютъ сучками и въ него. Косится на нихъ, шуршитъ мокрой соломой, накиданной на полу, упруго перебираетъ ногами обезпокоенный огнемъ жеребецъ, а Николай сидитъ на соломѣ и намыливаетъ голову. Услыхавъ смѣхъ и возню подъ окномъ, онъ вскакиваетъ и, съ серьезнымъ лицомъ, съ сѣдой отъ мыла головой, начинаетъ плясать, потрепывать себя по голымъ мокрымъ ляжкамъ.

Утро теплое, солнечное. Пріятно, когда звонятъ колокола въ такое утро, пріятно наряжаться подъ этотъ звонъ. Мягче кудрявятся бѣлыя облака надъ садомъ, млѣетъ яркая синева между ними, со двора видно, какъ въ поляхъ, надъ зеленями и лиловѣющими пашнями, бѣгутъ, струятся испаренія.

— Дождь будетъ, паритъ, — сказалъ староста, обходя съ овечьими ножницами въ рукѣ поставленный возлѣ кухни продранный стулъ, на который покорно, заранѣе вытянувъ и согнувъ шею, покрытый по плечамъ полотенцемъ, сѣлъ Николай въ распоясанной рубахѣ.

// 59

Николай, пока подрубали на затылкѣ его сухіе рыжіе волосы, все глядѣлся въ зеленый осколокъ копеечнаго зеркала. Падаютъ желтые клоки на полотенце, голова Николая становится меньше, уши отстаютъ и торчатъ. Взявъ у старосты ножницы, онъ постригъ и усы: сталъ длиннѣе его лебединый конопатый носъ. Потомъ онъ нарядился: надѣлъ синюю атласную рубаху съ рукавчиками, со вздутыми рукавами, съ тремя крупными бѣлыми пуговицами на высокомъ воротѣ, отдѣланномъ каемкой кружевъ; подпоясался малиновымъ шелковымъ жгутомъ съ махрами; вбилъ ноги въ тѣсные сапоги съ лакированными узкими голенищами. Рубашка коротка, ноги Николая, обтянутыя кавалерійскими штанами, слишкомъ тонки, самъ онъ худъ и сутулъ, глаза у него маленькіе, зеленые, лицо лиловатое. Онъ неуклюжъ, не хорошъ, но дѣвки любуются имъ: и наряденъ, и на гармоньѣ играетъ лучше всѣхъ.

Въ княжескомъ домѣ сумрачно. Теплый воздухъ, льющійся въ открытыя окна, не скоро нагрѣетъ его. Все промерзло за зиму, съ потолка въ залѣ огромнымъ животомъ виситъ отставшая, въ коричневыхъ подтекахъ, бумага. Морозы, время портятъ и зеркала, сдѣлали ихъ молочно-серебристыми. Разставивъ ноги, глядя на мутное отраженіе своего морщинистаго лица, князь долго скоблилъ щеки тупой бритвой. Послѣ бритья лицо его странно помолодѣло: умывается князь рѣдко, брѣется только передъ тѣмъ, какъ запить. Но изнурилъ геморой, пора, пора бросать настаивать водку лимонными корками! Да и соли въ черныхъ усахъ все прибавляется, рѣдѣютъ волосы... Намочивъ и причесавъ ихъ, князь надѣлъ поверхъ пестренькой косоворотки новую синюю поддевку, надѣлъ дворянскій картузъ и, съ ременнымъ кнутомъ въ рукѣ, вышелъ на крыльцо, возлѣ котораго сидѣлъ на бѣговыхъ дрожкахъ и держалъ жеребца Николай.

Обѣдня отошла, на колокольнѣ жидко и празднично звонятъ, разсѣянная, разноцвѣтная толпа течетъ по выгону въ полѣ. Пять человѣкъ безъ шапокъ, въ новыхъ калошахъ и поддевкахъ чернаго блестящаго сукна, низко подпоясанныхъ красными подпоясками, несутъ хоругви и крестъ, увитый бѣлымъ рушникомъ. Двѣ не въ мѣру набѣленныхъ дѣвки, въ ярко-зеленыхъ платьяхъ, — икону Божьей Матери. Когда толпа была уже за дубовымъ кустарникомъ, въ полѣ, гдѣ дулъ теплый вѣтеръ и пѣли жаворонки, отъ церкви отъѣхала плетеная телѣжка, запряженная сѣрымъ мериномъ въ яблокахъ. Попъ въ Княжòмъ чахоточный, ѣхалъ онъ въ толстой чуйкѣ, въ зимней шапкѣ, въ глубокихъ ботикахъ. На козлахъ сидѣло двое: правившій мериномъ дьячокъ и сынъ попа, Вася, спи-

// 60

вшійся съ кругу дурачокъ, вѣчно находившійся въ блаженно-радостномъ настроеніи. Онъ въ церкви подтягивалъ дьячку дискантомъ, службы зналъ лучше всего причта, но отецъ часто выгонялъ его изъ алтаря за нетрезвость, не хотѣлъ нынче брать съ собою. Однако Вася, еще съ ранняго утра расчистивъ свои сбитые сапоги, надѣвъ продранный подъ мышкой пиджакъ, грязно-синій воротничокъ и розовый атласный галстукъ, такъ плакалъ, узнавъ, что его оставляютъ дома, что попъ сдался.

Князь обогналъ попа и кивнулъ ему.

— Съ праздникомъ, ваше сіятельство, съ молебствіемъ! — радостно всхлипнувъ, крикнулъ Вася, больше всего на свѣтѣ любившій праздники, дни ангела, поздравленія.

Попъ только покачалъ головою, поглядѣвъ на волосы Васи, густо лежавшіе по воротничку.

Съ правой стороны телѣжки, ровняясь съ ходомъ лошади, не отставая и не забѣгая, шла старуха Марѳа, добровольная прислужница при церкви, высокая, сухая, съ орѣховой палкой въ одной рукѣ и мѣднымъ кофейникомъ, изъ котораго торчало кропило, въ другой. Дьячокъ иногда подгонялъ лошадь и, смѣясь, оглядывался на Марѳу. Она ускоряла шагъ, сердилась, но молчала.

Молились на клину богатаго мужика Данилы. Тамъ, возлѣ дороги, на молодыхъ свѣтло-зеленыхъ всходахъ, приготовили столъ подъ суровой чистой скатертью, красную деревянную миску съ зерномъ и пукъ свѣчей въ хлопчатой бумагѣ. На юго-востокѣ, за сѣрымъ княжескимъ садомъ и прозрачно-лимонными лозинами села, облака, мягко синѣя, порою смазывались въ тучку. Поглядывая то на нихъ, то на приближающуюся телѣжку, выдвинувшись изъ пахнущей кумачомъ толпы, стоялъ самъ Данила, бѣлокурый старикъ. Раскорячиваясь, далеко относя руку для крестнаго знаменія и кланяясь, онъ пошелъ навстрѣчу попу, — и мягкій вѣтерокъ, дувшій съ полей запахомъ сырой земли, шевелилъ его волосы, открывая розовую кожу черепа. Телѣжка остановилась, но попъ продолжалъ сидѣть въ ней, поджидая обогнавшаго его и опять отставшаго князя.

Князь сдержалъ лошадь отъ волненія, охватившаго его въ полѣ. Озими, свѣжо зеленѣя, шли въ одну сторону, дубовый кустарникъ — въ другую. Сухая коричневая листва висѣла кое-гдѣ на немъ, но и это говорило о веснѣ. Синѣли подснѣжники, пахло залежавшимися въ чащѣ снѣгомъ, весеннимъ холодомъ. Тройка чудесныхъ орѣховыхъ лошадей, разукрашенныхъ дорогой сбруей, стояла на опушкѣ. Полулежа въ новомъ

// 61

тарантасѣ, зубастый кудрявый кучеръ богатой сосѣдки ѣлъ съ ладони просфору. И князю вспомнилась молодость, другая, далекая весна...

Впереди медленно двигалась телѣга, въ которой лежалъ больной мужикъ, отецъ Николая. Малорослой лошадью неумѣло правила мать его, скорбная жилистая старуха въ черной паневѣ.

— Живъ? — окликнулъ князь.

Изъ телѣги, изъ соломы торчалъ острый восковой носъ подъ глубоко надвинутой шапкой. Больной въ просторномъ полушубкѣ лежалъ на спинѣ. Силясь улыбнуться, онъ съ трудомъ потянулся тонкой рукой къ шапкѣ. Николай поклонился родителямъ, какъ чужой. А безстрастные глаза князя стали какъ будто еще безстрастнѣе.

Въ толпѣ его нетерпѣливо поджидали.

Марѳа давно стояла наготовѣ возлѣ стола. Обогнавъ телѣжку, она подошла къ молодой беременной бабѣ Данилы и передала ей свою орѣховую палку. Кофейникъ она поставила на столъ, бархатный лиловый требникъ, лежавшій на немъ, подвинула на край. Какъ только попъ занесъ ногу вонъ изъ телѣжки, скинувъ чуйку, Марѳа ловко подхватила ее и, подхватывая, чмокнула его холодную, дряблую и тяжелую руку. Попъ бодро прошелъ къ столу, поклонился той богатой барышнѣ, полной, косой и застѣнчивой дѣвушкѣ, чья тройка стояла на опушкѣ дубняка. Онъ былъ выше всѣхъ, издали была видна его голова, поднятое землистое лицо, сквозная бородка и сѣрая шея. Нѣсколько разъ обернулся онъ, поджидая князя. Князь подъѣхалъ. Тогда мелькомъ, но молитвенно глянувъ вверхъ, на высокія весеннія облака, онъ вздохнулъ, вынулъ изъ длиннаго разрѣза ватной рясы красный платокъ, вытеръ большой глянцовитый лобъ, — Марѳа уже подхватила его шапку, — надѣлъ потертую золотую ризу, надѣлъ золотыя очки — и, ставъ строгимъ, зажегъ пучокъ свѣчей, веселый, дрожащій блескъ которыхъ сотнями точекъ отразился въ стеклахъ очковъ. Низко поклонившись князю, стоявшему возлѣ стола и твердо отставившему лѣвую ногу, онъ выправилъ жидкіе волосы изъ-за стоячаго ворота ризы, откинувъ голову, наполовину прикрывъ тусклые глаза воспаленными раковинами вѣкъ, и невнятнымъ, теряющимся въ тепломъ полевомъ воздухѣ голосомъ началъ молебенъ... И князю опять стало грустно, стало жаль себя и радостно за эту вѣчно-юную землю, просящую небо снизойти на нее благодатною весенней влагой.

Онъ перемѣнилъ ноги, выставилъ впередъ правую, сдѣлалъ

// 62

мутные глаза. Чтобы не думать, онъ сталъ слушать мирный, успокаивающій и молящій голосъ, порою сливавшійся въ пѣніи съ голосами дьячка и Васи.

Толпа кланялась и крестилась, крѣпко прижимая пальцы ко лбамъ, единственный разъ въ году молясь горячо, всей душою. Полная косая дѣвушка робко поглядывала на князя. Данилова баба, вся въ розовомъ, то безсмысленно пучила глаза и вытирала потѣющія руки носовымъ платкомъ, то начинала быстро, испуганно креститься. Въ ногахъ ея, подпирая намасленной расчесанной головой ея круглый животъ, стоялъ мальчикъ въ плисовыхъ штаникахъ и козловыхъ сапожкахъ, подъ мышки подпоясанный по голубенькой рубашечкѣ. Когда запѣли всѣмъ причтомъ, она, поспѣшно крестясь, надавила ему на голову лѣвой рукой, поставила его на колѣни. Затѣмъ съ трудомъ опустилась и сама, раскинувъ по молодой зелени ржи нижнюю бѣлую юбку съ кружевами и припадая къ ней лбомъ. Мальчикъ замолился неестественно набожно, косясь на сапоги князя.

Дулъ вѣтерокъ, шевелилъ волосы, шли легкія облака, шли по зеленымъ полямъ тѣни отъ нихъ, — далеко было видно въ весеннемъ прозрачномъ воздухѣ. Дрожали, бѣжали огоньки свѣчей, беззаботно-радостное пѣніе жаворонковъ не мѣшалось съ пѣніемъ причта, но какъ-то хорошо дополняло его... Даруй, Боже, землѣ радость новую, новые всходы, — говорили слова молитвъ, пропадающихъ въ тепломъ воздухѣ. — Благослови ее новой жизнью, да въ забвеніи истлѣетъ въ ней сѣмя старой, изъ коего и родится она, юная и чистая... Потомъ запѣли о воскресеніи Христа изъ мертвыхъ. Глаза князя налились слезами — и онъ уже ничего не видалъ передъ собою до конца молебна.

Когда онъ, склонивъ голову, поцѣловалъ холодный, пахнущій мѣдью крестъ и мертвую руку священника, солнце зашло за сѣро-золотистое, темное внутри облако, и на югѣ обозначилась синяя тучка съ туманными полосами дождя.

— Поздравляю васъ съ праздникомъ, ваше сіятельство, съ благодатью Господней, — сказалъ священникъ, кланяясь ему такъ низко, что далеко отстала отъ груди епитрахиль.

Николай остался въ толпѣ, отпросясь поговорить съ отцомъ. Князь поѣхалъ назадъ одинъ, разминувшись съ тройкой, съ мягкимъ громыханіемъ бубенчиковъ плывшей навстрѣчу ему. Солнце зашло за облако — и всѣ краски дальнихъ, ясно видныхъ полей стали гуще, бархатнѣй. Слышнѣе стало гудѣніе пчелъ на лозинахъ при въѣздѣ въ село, потянуло свѣжестью, зеленью распускающихся березъ. Синеватая тучка на югѣ

// 63

смазывалась, поблескивая небольшими молніями... Потомъ солнце опять выглянуло, молодо и радостно озаряя все, а изъ облака съ сухимъ шорохомъ посыпались рѣдкіе алмазы.

У церковной ограды князь снялъ картузъ и перекрестился на ветхую часовню надъ стариннымъ княжескимъ склепомъ, вспомнилъ, какъ однажды спускался туда въ молодости, тоже весною — черезъ полгода послѣ смерти отца... Полгода — великъ ли срокъ! А уже ничего, ничего не осталось къ той счастливой веснѣ отъ стараго грѣшнаго князя, кромѣ костей въ тяжеломъ цинковомъ гробу и крупной росы на его поверхности — серебристаго газа, эѳира вѣчной жизни, улетавшаго изъ темнаго ледяного подземелья въ открытый люкъ, въ голубое небо, въ тепло весенняго солнца!

Чтобы не запить, князь чѣмъ-свѣтъ ушелъ на другой день со старикомъ Панкратомъ въ Задонскъ. Яровое разсѣвали безъ него.

Капри. 2. II. 1913.

_____________

// 22

IOAHHЪ РЫДАЛЕЦЪ.

Есть новая станція Грѣшное, есть старое степное село того же имени.

На станціи останавливается въ лѣтніе дни юго‑восточный экспрессъ. На станціи голо и скучно. Казенный кирпичный вокзалъ, построенныйслишкомъ низко по длинѣ, еще слишкомъ красенъ. Платформузамѣняетъ песокъ. Переходить по песку къ вокзалу трудно, да и зачѣмъ? Вокзалъ пусть и гулокъ, нѣтъ въ немъ ни буфета ни книжнаго кіоска. А поѣздъ великолѣпный. Изъ открытыхъ оконъ тяжелыхъ запыленныхъ вагоновъ глядятъ богатые люди, ѣдущіе на Кавказъ: знаменитый чудовищно‑толстый артистъ въ шелковой сѣрой шапочкѣ, черная красивая дама съ лорнетомъ, персіянинъ изъ Баку, не сводящій съ нея нагло‑сонныхъ глазъ, худой англичанинъ съ трубочкой въ зубахъ, молча и внимательно осматривающій эти необозримыя равнины, которымъ не уступаютъ только преріи... По доскамъ, вдоль поѣзда, медленно прогуливается широкій старичокъ‑генералъ съ маленькими ножками и дѣлаетъ разсѣянный видъ, втайнѣ наслаждаясь и тѣмъ, что у дверей вокзала вытянулся передъ нимъ жандармъ, и тѣмъ, что вотъ ѣдетъ онъ, генералъ, въ дорогомъ поѣздѣ на воды и гуляетъ съ открытой головой, скромный, спокойный за свое достоинство и во всѣхъ отношеніяхъ порядочный. Возлѣ пахнущаго кухоннымъ чадомъ вагона‑ресторана, за зеркальными стеклами котораго пестрѣютъ цвѣты на бѣлоснѣжныхъ столикахъ, стоятъ бритые лакеи во фракахъ съ золотыми пуговицами, потный поваръ, поваренокъ, — все какъ будто тѣ же самые, чтo видѣлъ англичанинъ и

// 23

въ Египтѣ и на французской Ривьерѣ. А громадный американскій паровозъ, весь горячій и блестящій масломъ, сталью, мѣдью, топится, дрожитъ отъ клокочущей въ немъ силы, нетерпѣливо сдерживая ее. Ходитъ по выступамъ вокругъ его лежачаго туловища молодой кочегаръ съ масленкой въ рукѣ; шумитъ рукавъ водокачки, наполняя глубокій тендеръ... И вотъ вода уже переливается черезъ края, все, чтo нужно, сдѣлано, торопливо бьютъ въ колоколъ у дверей вокзала, генералъ, звеня серебряными шпорами, спѣшитъ въ свой вагонъ...

На станціи Грѣшное, когда скрывается въ степи поѣздъ, становится мертво и безлюдно. Мужикъ, неизвѣстно зачѣмъ приходившій на станцію, долго стоялъ на пескѣ и думалъ: «Вотъ уйдетъ машина, пойду и я помаленьку...» Глядѣлъ на мужика англичанинъ, дивясь его шапкѣ, полушубку и бородѣ, слинявшей на солнцѣ. Глядѣлъ и мужикъ на англичанина, но разсѣянно: селу нѣтъ никакого дѣла до поѣзда. Когда поѣздъ скрывается, мужикъ, безо всякаго желанія, съ притворнымъ наслажденіемъ крякая, выпиваетъ двѣ кружки теплой воды изъ станціонной бочки, вытираетъ бороду и бредетъ домой. Бредетъ онъ не спѣша: время неопредѣленное, ни дневное ни вечернее — въ такую пору дѣлать нечего, думать не хочется, да неопредѣленна и погода: зашло солнце за облачко — не жарко и въ полушубкѣ, хотя, конечно, можно было и не надѣвать его. Дорога отъ станціи къ селу пролегаетъ по выгону, мимо большой княжеской усадьбы и каменной церкви, чтo напротивъ нея, возлѣ погоста. Поровнявшись съ церковью, мужикъ, по привычкѣ, снимаетъ шапку и крестится, низко кланяясь: въ селѣ Грѣшномъ, за оградой церкви, возлѣ алтаря, рядомъ съ могилой князя, вельможи, ссорившагося съ самимъ царемъ, почиваетъ блаженный, Христа ради юродивый Iоаннъ Рыдалецъ.

Княжеская усадьба въ селѣ Грѣшномъ, конечно, старая и давно всѣми забытая: необитаемъ ея каменный двухъэтажный домъ, черенъ и дикъ садъ. Погостъ на выгонѣ — голый, бугристый, съ двумя‑тремя изсохшими ракитами. Церковь грубо испорченнаго византiйскаго склада по камню крашена темно‑коричневой

// 24

краской. Въ оградѣ ея, за алтаремъ, не мало разсѣяно широкихъ чугунныхъ плитъ. А какъ разъ возлѣ оконъ алтаря высятся два огромныхъ кирпичныхъ гроба, тоже прикрытыхъ плитами. И съ великимъ удивленіемъ прочтетъ всякій, не знающій преданій села Грѣшнаго, отлитыя на этихъ плитахъ имена подъ ними покоящихся: на одной — имя князя и вельможи, а на другой — раба его, землянскаго крестьянина Ивана Емельянова Рябинина. Такь и сказано: крестьянинъ такой‑то, родившійся и умершій тогда‑то, а ниже: Iоаннъ Рыдалецъ, Христа нашего ради юродивый. Князь и вельможа, богохульникъ, только передъ самой кончиной примирился съ Богомъ и людьми. И, по княжескому желанію, ничто, кромѣ имени и начала покаяннаго псалма Давида, не украсило княжеской могильной плиты. Плита же юродиваго, не выразившаго никакихъ предсмертныхъ желаній, украшена стихами и однимъ изъ любимѣйшихъ плачей его. «Юрoдъ, неряшенъ мipy онъ казался» — говоритъ строфа, посвященная его памяти неизвѣстнымъ поэтомъ. А подъ нею отлиты тѣ горькія и страшныя слова пророка Михея, съ которыми и умеръ юродивый: «Буду рыдать и плакать, буду ходить, какъ ограбленный, буду выть, какъ шакалы, и вопить, какъ страусы!»

Tѣ, чтo ѣдутъ въ экспрессѣ на воды, знаютъ немало о князѣ — изъ книгъ. А въ селѣ Грѣшномъ образъ его смутенъ; село знаетъ только то, что лѣтъ сто тому назадъ пріѣхалъ онъ доживать свой вѣкъ въ грѣшинской глуши, что малъ ростомъ и чудёнъ былъ онъ, что странными поступками ознаменовалъ онъ свой пріѣздъ. Доложили ему рано утромъ въ день Новаго года, что пришелъ священникъ съ причтомъ. «Позвать его въ залу», — сказалъ князь — и долго заставилъ ждать себя. А внезапно выйдя изъ маленькой боковой двери въ эту высокую холодную залу, еще не бритый, безъ парика, въ сафьяновыхъ сапожкахъ и халатикѣ на заячьемъ мѣху, отрывисто спросилъ священника: «Зачѣмъ, сударь, пожаловалъ?» Священникъ оробѣлъ, смущенно отвѣтилъ,

// 25

что желалъ бы совершить служеніе. И князь, ѣдко засмѣявшись, будто бы сказалъ ему: «Такъ служи мнѣ, сударь, въ такомъ paзѣ панихиду». — «Но осмѣлюсь спросить, ваше сіятельство, — по комъ жe?» — «А по старому году, сударь, по старому году!» — сказалъ князь — и самъ подтягивалъ причту, не дерзнувшему ослушаться... Въ этотъ‑то день и отдано было первое приказаніе — дать полсотни розогъ Ивану, съ плачемъ и лаемъ выскочившему изъ ельника на князя, на разметенную аллею, по которой гулялъ князь.

Тѣ, чтo ѣздятъ мимо станціи Грѣшное, ѣдутъ, если они богомольны, на поклонъ угоднику воронежскому, а про гpѣшинскаго, мужицкаго, даже и не слыхали никогда. Въ селѣ же Грѣшномъ вотъ чтo разсказываютъ. Росъ, говорятъ, Ваня въ семьѣ честной и праведной, у родителей своихъ, выселенныхъ княземъ подъ Землянскъ‑городъ. Съ раннихъ лѣтъ полюбилъ онъ писаніе. Хорошія книжки носилъ онъ и съ богомолья, отъ Царицы Небесной — къ Ней на поклонъ онъ съ бабами часто ходилъ. Мать настаиваетъ, отецъ кланяется: женись, сынокъ! А онъ плачетъ, рыдаетъ, проситъ себѣ отъ Бога видѣнія, на Аѳонъ сбирается. Вышло ему въ видѣніи испытаніе: послухаться отца. Всталъ онъ наранѣ, далъ отцу полное согласіе. Сыграли свадьбу, положили молодыхъ въ отхожую спальню, а они другъ дружки не коснулись, вышли оба заплаканные. Сѣлъ Ваня опять за свое, за всякое священное письмо, а день хорошій, морозный, за ночь снѣгъ выпалъ, виденъ слѣдокъ вездѣ: всѣ къ обѣднѣ пошли, пошла и молодая съ новыми родными, только Ваня одинъ дома, не пожелалъ и въ церковь пойти. И видитъ въ окно: подъѣзжаетъ къ окну поповъ работникъ въ новыхъ розвальняхъ, на ворономъ коню: лошадь отличная, поповская, хлѣбная. Подходитъ работникъ, стучитъ кнутовищемъ: «Ваня, велѣлъ тебѣ отецъ въ церковь ѣхать, взять съ собой лапти новые и денегъ двадцать копеекъ». Ваня говоритъ: «Да я и не знаю, гдѣ деньги у отца». — «А за образaми, — говоритъ поповъ работникъ.

// 26

(По нашей мѣстности всегда такъ — какую записочку волостную, поминаніе — все туда кладутъ, а допрежъ и деньги класть не боялись). Нечего дѣлать, досталъ Ваня деньги, надѣлъ армячокъ, вышелъ, сѣлъ въ сани на колѣнки, поѣхалъ по селу, увидалъ на горѣ храмъ Божій, сказалъ: «Господи Исусе...». И только сказалъ — глядь, сидитъ онъ въ степи, въ полѣ, на снѣгу, на морозѣ, разутъ, раздѣтъ, новые лапти на ногахъ, старые осметки на веревкѣ черезъ плечо, а самъ плачетъ‑рыдаетъ. Узнали въ селѣ объ томъ, наладили подводу за Ваней, хотятъ на сборню везть, думали — бродяга какой, а онъ плачетъ, рыдаетъ, на всѣхъ, какъ цѣпной кобель, кидается, самъ кричитъ на все поле: «Буду, буду ходить, какъ ограбленный, буду вопить, какъ штраусы!». Ну, конечно, навалились всѣмъ міромъ‑соборомъ, избили до безчувствія, связали, повезли, а навстрѣчу отецъ идетъ: пришелъ, говоритъ, отъ обѣдни, вижу, сына нѣту, а видать чей‑то пѣшій слѣдъ пробитъ за гумна, за овины; пошелъ я, говоритъ, по этому слѣду и вижу: лапти новые, а слѣдъ отъ одной ноги до другой — болѣ трехъ сажёнъ...

Село Грѣшное этимъ и кончаетъ житіе святого. А смутно помнятъ его лишь старухи, доживающія свой долгій вѣкъ въ княжеской мертвой усадьбѣ. Всю свою жизнь, говорятъ онѣ, Иванъ скитался и непристоенъ былъ. Онъ долго сидѣлъ на желѣзной цѣпи въ отцовской избѣ, грызъ себѣ руки, грызъ цѣпь, грызъ всякаго, кто къ нему приближался; часто кричалъ свое любимое: «Дай мнѣ удовольствіе!» — и былъ нещадно битъ и за ярость свою и за непонятную просьбу. А сорвавшись однажды, пропалъ — и объявился страннымъ, пошелъ по селамъ, всюду съ лаемъ и оскаленными зубами кидаясь на господъ, на начальниковъ и въ слезахъ вопя: «Дай мнѣ удовольствіе!» Былъ онъ худой, жиленый, ходилъ въ одной длинной рубахѣ изъ веретья, подпоясывался обрывкомъ, за пазухой носилъ мышей, въ рукѣ — желѣзный ломъ и ни лѣтомъ ни зимой не надѣвалъ ни обуви ни шапки. Кровавоглазый, съ пѣной на губахъ, со всклоченными во-

// 27

лосами, онъ гонялся за людьми, — и люди, крестясь, бѣжали отъ него. Былъ онъ уже славенъ, былъ пораженъ какою‑то болѣзнью, все лицо его покрывшей бѣлой известковой коркой и сдѣлавшей еще ужаснѣе его алые глаза, былъ особенно яростенъ, когда пришелъ въ Грѣшное, прослышавъ о пріѣздѣ князя. Приказавъ отнять у него ломъ и при себѣ выпороть, — конюхи плакали, растягивая Рыдальца, съ воплями кусавшаго ихъ, — князь сказалъ: «Вотъ тебѣ, Иванъ, и удовольствіе. Я бы могъ тебя въ кандалы заковать и въ тюрьмѣ сгноить, да я, сударь, не злобенъ: гуляй себѣ, проповѣдуй, ори, токмо меня не ондируй. А ежели ты не уймешься, то я неуклончиво буду доставлять тебѣ въ такомъ разѣ то самое удовольствіе, о коемъ ты кричишь, уподобляя себя страусу». И такъ какъ Иванъ не унялся, почитай каждую недѣлю прежестоко пугалъ князя, выскакивая изъ‑за угловъ и запуская въ него мышами, то и таскали чуть не каждую недѣлю люто оравшаго Рыдальца на конюшню...

Въ старомъ селѣ Грѣшномъ скоро забываютъ прошлое, быль скоро претворяютъ въ легенду. Ивана Рыдальца запомнили надолго, можетъ‑быть, только потому, что на самого князя возставалъ онъ, а князь всѣхъ поразилъ своимъ предсмертнымъ словомъ. Онъ, когда ему, больному и изсохшему, доложили о кончинѣ Ивана, умершаго въ полѣ, въ дождливую осень, твердо сказалъ: «Схороните же сего безумца возлѣ церкви, а меня, вельможу‑князя, положите рядомъ съ нимъ, съ моимъ холопомъ». И сталъ Иванъ Рябининъ Iоанномъ Рыдальцемъ, и видится онъ селу Грѣшному, точно въ церкви написанный — полунагой и дикій, какъ пророки, всю жизнь вопившій о какой‑то радости и умершій въ грязномъ полѣ. Но святымъ и пророкомъ онъ все‑таки не сталъ: не вѣритъ село въ мужицкихъ святыхъ, крестится и кланяется, а не вѣритъ — всѣ святые, думаетъ оно, всѣ настоящіе угодники не мужиками, а монахами, священниками, архимандритами были. И дивится наслѣдникамь князя.

// 28

На станціи Грѣшное каждый годъ въ началѣ осени сходитъ съ экспресса и направляется по выгону къ церкви, сопровождаемая начальникомъ станціи, некрасивая, худая дама въ траурѣ, съ красивымъ тонконогимъ корнетомъ подъ руку. У церковной ограды съ поклонами встрѣчаетъ ихъ полный священникъ въ черной ризѣ и дьячокъ съ кадиломъ. Надъ полями уже тянутся низкія тучи, дуетъ сырой, холодный вѣтеръ. Но священникъ и дьячокъ стоятъ съ обнаженными головами. А входя въ церковную ограду, обнажаютъ головы и корнетъ, и начальникъ станціи, слѣдующій позади всѣхъ и спокойнымъ видомъ своимъ дающій понять, что идетъ онъ только ради вѣжливости. Сзади всѣхъ, спокойно и вѣжливо, стоитъ онъ и тогда, когда начинаетъ развѣваться по вѣтру пахучій кадильный дымъ надъ страшными кирпичными могилами, и обходитъ ихъ, кадя и поклоняясь, возглашая вѣчную память князю и рабу его, священникъ. Корнетъ молится разсѣянно. Онъ, юный, красиво наряженный, выставляетъ впередъ острое колѣно, крестится мелкими крестиками и склоняетъ маленькую головку съ той недоведенной до конца почтительностью, съ которой кланяются святымъ и прикладываются къ нимъ люди мало думающіе о святыхъ, но все‑таки боящіеся испортить свою счастливую жизнь ихъ немилостью. Но дама плачетъ. Она заранѣе поднимаетъ вуаль, опускаясь на колѣни передъ могилой Ивана Рябинина, Iоанна Рыдальца, — она знаетъ, что сейчасъ навернутся на глаза ея слезы. «Юрoдъ, неряшенъ міру онъ казался» — читаетъ она на гробовой плитѣ. И слова эти трогаютъ, умиляютъ ее. А страшныя слова пророка Михея, упоминаніе шакала и страуса внушаютъ ей трепетъ и тоску. И она плачетъ долго и горько, стоя на колѣняхъ, опершись одной рукой, въ перчаткѣ, на тонкій зонтикъ, а другой — голубой, прозрачной, въ кольцахъ — прижимая къ глазамъ, съ мольбой, грустью и слезами устремленнымъ на могилу, маленькій батистовый платокъ.

Капри. 18. II. 1913.

// 29

Жертва.

Семенъ Новиковъ, жившій съ братомъ своимъ, сухорукимъ Никономъ, въ Овсяномъ Броду, петровками горѣлъ. Братья согласились подѣлиться, и Семенъ, выселяясь изъ Брода, рубилъ себѣ избу на большой дорогѣ.

Подъ Ильинъ день плотники отпросились ко двору. Надо было ночевать на постройкѣ Семену. Поужинавъ вмѣстѣ съ большой семьей брата, въ тѣснотѣ, среди мухъ и дѣтскаго крика, онъ закурилъ трубку, накинулъ полушубокъ и сказалъ своимъ:

— У васъ тутъ духота. Пойду на постройку, тамъ ночую. Боюсь, струментъ покрадутъ.

— Ты хоть собакъ-то возьми, — посовѣтовала ему баба.

— Вона! — сказалъ Семенъ и пошелъ одинъ.

Ночь была мѣсячная. За думами о будущемъ дворѣ, Семенъ и не замѣтилъ, какъ поднялся изъ села по широкому прогону на гору и отмахалъ по большой дорогѣ съ версту — до своей запотолоченной, но еще не крытой избы, стоявшей на опушкѣ хлѣбовъ, въ пустомъ полѣ, чернѣвшей окнами безъ рамъ и тускло блестѣвшей противъ мѣсяца концами свѣжихъ бревенъ по угламъ, паклей, торчавшей изъ пазовъ, и щепой на порогѣ. Iюльскій золотистый мѣсяцъ, поднявшійся далеко за оврагами Брода, стоялъ низко и былъ мутенъ. Теплый свѣтъ его разсѣивался. Спѣлые хлѣба тускло, сумрачно бѣлѣли впереди, какъ пески. А къ сѣверу было и совсѣмъ хмуро. Тамъ заходила туча. Мягкій вѣтеръ, дувшій со всѣхъ сторонъ, иногда усиливался, порывисто бѣжалъ по ржамъ и овсамъ, — и они сухо, тревожно шелестѣли. Туча на сѣверѣ казалась неподвижной, но часто подергивалась жуткимъ, быстрымъ золотымъ блескомъ.

Семенъ, по привычкѣ сгибаясь, вошелъ въ избу. Въ ней

// 30

было темно и душно. Мѣсячный желтый свѣтъ, глядѣвшій въ пустыя окна, не мѣшался съ темнотой, только увеличивалъ ее. Семенъ кинулъ полушубокъ на стружки посреди избы, какъ разъ на одной изъ полосъ свѣта, легъ на спину. Пососавъ потухшую трубку, онъ спряталъ ее въ карманъ и, подумавъ еще маленько, заснулъ.

Но вотъ понесло вѣтромъ въ окна и, черезъ сѣни, въ дверь. Глухо заворчалъ вдали громъ. Семенъ очнулся. Вѣтеръ усилился — онъ бѣжалъ теперь по горячечно шумящимъ хлѣбамъ непрерывно, и свѣтъ мѣсяца сталъ еще тусклѣе. Семенъ вышелъ изъ избы, вышелъ за уголъ, въ сухо и знойно шуршавшіе, блѣдные, какъ саванъ, овсы, посмотрѣлъ на тучу. Она, темно-аспидная, заняла полъ-неба. Вѣтеръ дулъ прямо въ лицо, задиралъ, путалъ волосы, мѣшалъ смотрѣть. Mѣшали смотрѣть, слѣпили и молніи, загоравшіяся все грознѣе и жарче. Семенъ, крестясь, сталъ на колѣни: вдали, среди овсянаго моря, выдѣляясь на стѣнѣ тучи, двигалась на Семена небольшая толпа, съ обнаженными головами, въ бѣлыхъ подпояскахъ, въ новыхъ полушубкахъ, — съ трудомъ несла саженный запрестольный образъ древняго письма. Толпа была туманная, призрачная, но образъ хорошо виденъ — страшный, строгій ликъ, краснѣвшій на черной доскѣ, опаленной свѣчами, закапанной воскомъ, окованной по краямъ старымъ, сизымъ серебромъ.

Вѣтеръ разобралъ волосы на лбу Семена, пріятно отдувая ихъ, — и Семенъ, въ страхѣ и радости, до земли поклонился образу. Когда же поднялъ онъ голову, то увидѣлъ, что толпа стоитъ, неловко держа величаво откинутый образъ, а на тучѣ, какъ церковная картина, начертался и высится огромный зракъ: самъ могутный бѣлобородый Илья въ огненныхь хитонахъ, сидящій, какъ Богъ-Саваоѳъ, на мертвенно-синеватыхъ клубахъ нижнихъ облаковъ, а надъ нимъ — двѣ горящихъ по аспиду зелено-оранжевыхъ радуги. И, блестя очами-молніями, голосъ свой сливая съ отдаленнымъ гуломъ грома, Илья сказалъ Семену:

— Держись прямѣй, Семенъ Новиковъ! Слухайте, князья-хрестьяне, вотъ я буду судить его, временно-обязаннаго хрестьянина Елецкаго уѣзда, Предтечевской волости, сельца Овсяный Бродъ, Семена Новикова.

И все поле, песками бѣлѣвшее вокругъ, всѣ колосья его вмѣстѣ съ куколемъ понеслись, побѣжали впередъ, поклоняясь Ильѣ, и въ шумѣ ихъ заговорилъ Илья:

— Я серчалъ на тебя, Семенъ Новиковъ, желалъ покарать тебя.

// 10

— За что, Батюшка? — спросилъ Семенъ.

— Непристойно тебѣ, Семенъ Новиковъ, меня, Илью, вспрашивать. Ты, должòнъ отвѣтъ держать.

— Ну, инъ, будь по-твоему, — сказалъ Семенъ.

— Позалѣтошній годъ я убилъ молоньёй Пантелея, старшòго твоего: ты зачѣмъ закопалъ его въ землю пò-поясъ, колдовствомъ воротилъ его жить?

— Прости, Батюшка, — сказалъ Семенъ, кланяясь. — Жалко было малаго. Разсуди: вѣдь кормилецъ-поилецъ при старости.

— Лѣтошній годъ я посѣкъ, повалилъ твою рожь градомъ-вихрями: ты зачѣмъ прозналъ о томъ загодя, запродалъ эту рожь на корню?

— Прости, Батюшка, — сказалъ Семенъ, кланяясь. — Сердце чуяло, нуждишка была.

— Ну, а нонче, въ петровки, не я ли спалилъ тебя? Ты зачѣмъ спѣшишь строиться, отдѣляешься?

— Прости, Батюшка, — сказалъ Семенъ, кланяясь. — Сухорукій братъ мой несчастливый: отъ него и всѣ бѣды, мнѣ думалось.

— Закрой глаза. Я подумаю, посовѣтуюсь: чѣмъ казнить тебя?

Семенъ закрылъ глаза, склонилъ голову. Вѣтеръ шумѣлъ, — онъ старался сквозь шумъ его тайкомъ подслушать, о чемъ шепчется Илья съ крестьянами. Но близко и тяжело загремѣлъ громъ — ничего не стало слышно.

— Нѣтъ, не придумаемъ, — во весь голосъ сказалъ Илья. — Самъ посовѣтуй мнѣ.

— А глаза-то открыть? — спросилъ Семенъ.

— Не надобно. Слѣпой тверже думаетъ.

— Чудёнъ ты, Батюшка, — серьезно усмѣхнулся Семенъ. — Да и чтò жъ тутъ придумывать? Поставлю тебѣ свѣчку трехрублевую.

— Не изъ чего. На постройку потратился.

— Тогда въ Кіевъ схожу, либо въ Бѣлгородъ, — нерѣшительно сказалъ Семенъ.

— Это только бездѣльничать, лапти трепать. На кого же хозяйство останется?

Семенъ задумался.

— Ну, дѣвчонку, Анѳиску, убей. Ей и всего-то третій годокъ. Дѣвочка, сказать по совѣсти, ласковая, умильная, — жалко намъ будетъ ее, да вѣдь чтò жъ исдѣлаешь? Все не съ малымъ смѣнить.

— Прислушайте, православные, — громко сказалъ Илья. — Соглашаюся!

// 11

И такой огонь разорвалъ тучу, что у Семена чуть вѣки не вспыхнули, и такой ударъ раскололъ небеса, что вся земля подъ нимъ дрогнула.

— Святъ, святъ, свѣтъ, Господь-Богъ-Саваоѳъ! — прошепталъ Семенъ. — Ай да Сватушка!

Очнувшись, открывъ глазъ, Семенъ увидѣлъ только пыльную тучу, пустые волнующіеся хлѣба и самого себя, на колѣняхъ стоящаго среди колосьевъ. Пыль высокимъ вихремъ неслась по дорогѣ, и мѣсяцъ совсѣмъ замутился.

Семенъ вскочилъ на ноги. Позабывъ о полушубкѣ, о топорахъ и фуганкахъ, онъ поспѣшно пошелъ, навстрѣчу вихрямъ, домой, въ село. Крупный дождь захватилъ его на выгонѣ. Темныя облака надвинулись надъ стемнѣвшими оврагами. Красный мѣсяцъ закатывался за ними. Село спало крѣпкимъ сномъ, но скотина по дворамъ безпокоилась, пѣтухи тревожно пѣли. И, подбѣгая къ своей старой, полусгорѣвшей избѣ, Семенъ услыхалъ въ ней бабьи вопли. У порога стоялъ сухорукій Никонъ, въ полушубкѣ и безъ шапки, тощій и морщинистый не по лѣтамъ, глядѣлъ тупо и растерянно.

— Бѣда у тебя, — сказалъ онъ, и по голосу его было слышно, что онъ еще не совсѣмъ проснулся.

Семенъ вбѣжалъ въ избу. Бабы съ крикомъ метались въ темнотѣ, ища сѣрниковъ. Семенъ выхватилъ изъ-за òбраза коробочекъ, зажегъ каганецъ: люлька, повѣшенная возлѣ печки, носилась изъ стороны въ сторону, — бабы задѣвали ее, бѣгая, — а въ люлькѣ лежала вся сизая, мертвая дѣвочка, и на головкѣ ея тлѣлъ чепчикъ изъ разноцвѣтныхъ лоскутковъ.

Жилъ Семенъ съ тѣхъ поръ счастливо.

Капри. 17. I. 1913.

__________

// 34

Я ВСЕ МОЛЧУ.

Молодымъ Александра Романова всѣ звали Шашей, жилъ онъ тогда въ селѣ Лимовòмъ на выгонѣ, въ домѣ подъ желѣзомъ, а билъ его отецъ, Романъ.

Романъ мнилъ себя первымъ человѣкомъ въ окрỳгѣ, самимъ господамъ-дворянамъ совалъ руку при встрѣчѣ. Была у него лавка въ селѣ, мельница за селомъ, а богатѣлъ онъ тѣмъ, что скупалъ помѣщичьи рощи на срубъ. Макару, родному брату его, ѣсть было нечего, онъ, оборванный, плелся по выгону и смиренно говорилъ, снимая шапку: «Здорово, братъ!». А Романъ, сытый, похожій на дьякона, отвѣчалъ ему съ крыльца: «Ты меня, дуралей, не обратывай. Поклонись да иди, куда шелъ, а въ разговоры не лѣзь». Чтò же долженъ былъ чувствовать единственный наслѣдникъ такого человѣка? Онъ по селу гулялъ въ городскомъ картузѣ, въ поддевкѣ тонкаго сукна, въ сапогахъ съ лакированными голенищами, грызъ подсолнухи и наигрывалъ польки на дорогой ливенкѣ. Встрѣчались ему дѣвки и ребята, все родственники, по крови одинаковые съ нимъ, и провожали его тѣми взглядами, отъ которыхъ у людей извѣстныхъ мурашки бѣгутъ по спинѣ. Но мрачнымъ и даже свирѣпымъ взглядомъ встрѣчалъ онъ эти взгляды: вся молодость его прошла какъ бы въ приготовленіи себя къ той роли, въ которой достигъ онъ впослѣдствіи такого совершенства.

Романъ на вершинѣ благополучія сталъ ослабѣвать, запутываться въ дѣлахъ. Сивый, бородатый, длиннопузый, въ казинетовой поддевкѣ, похожей на подрясникъ, онъ только во хмелю бодрился, а трезвый былъ унылъ и нарочито грубъ. Слава и могущество еще были у него. Онъ на выгонѣ возлѣ церкви, противъ своихъ оконъ, выстроилъ школу, былъ попечителемъ ея и въ любую минуту могъ заставить учителя

// 35

въ ногахъ у себя валяться. Онъ еще могъ давать въ долгъ помѣщикамъ, давать, безъ всякой нужды, взятки становому, угостить могъ шпротами, кислымъ омаромъ въ ржавой жестянкѣ, хересомъ и цимлянскимъ и, угощая, покрикивалъ на кого попроще: «Пей, глупецъ!». Но пора, пора было смѣнить его. А кому? Смѣны-то и не было. Шаша все больше втягивался въ свою роль, роль человѣка, чѣмъ-то кровно оскорбленнаго, — и отношенія между нимъ и Романомъ сводились только къ тому, что Романъ таскалъ его за «виски». Шаша, по его словамъ, ангела могъ вывести изъ себя, не таскать его нельзя было. И Романъ таскалъ. А чѣмъ больше таскалъ, тѣмъ все нестерпимѣе становился Шаша.

Ему ли было не гордиться домомъ, могуществомъ и повадками отца! Отецъ при гостяхъ кричалъ на него: «Да будь ты маленько поразвязнѣе, дуралей!». Но вѣдь это была повадка тѣхъ, кому подражалъ отецъ, повадка купцовъ, а развѣ не высшая гордость — чувствовать себя купеческимъ сыномъ? Отецъ даже хвастался имъ порою, самодовольно говорилъ гостю: «Постой, я табѣ сына покажу!» — и горланилъ на весь домъ: «Шашь, подь суда, тобой Миколай Михалычъ антересуется!». Но, ахъ, какъ входилъ Шаша въ комнату, гдѣ сидѣлъ гость съ отцомъ! Онъ входилъ, багровѣя, глядя изъ-подъ насупленныхъ и перекошенныхъ бровей, руки держалъ туго, кренделемъ, ступалъ еще туже, внутрь носками и такъ щеголевато, точно пятую фигуру кадрили танцовалъ, а шаркнувъ гостю, тотчасъ же отскакивалъ къ окну, къ притолкѣ, раздувалъ ноздри, рвалъ зубами заусенцы и, въ ожиданіи оскорбленія со стороны гостя, на вопросы отвѣчалъ съ нелѣпѣйшей краткостью и рѣзкостью... Какъ же было не бить его? Гость уѣзжалъ; Романъ, проводивъ его, молча подходилъ къ Шашѣ и, размахнувшись, крѣпко сгребалъ Шашу за волосы. Шаша молча вырывалъ голову изъ его пятерни и, выскочивъ въ прихожую, ударялъ себя кулакомъ въ грудь:

— Нну, папаша! Я молчу! Я все-е молчу! — шипѣлъ онъ зловѣще.

— Да животная ты этакая! —оралъ Романъ. — Вѣдь за это за самое молчанье да ломанье я и бью-то тебя! Значитъ, ты самъ того добиваешься? Зачѣмъ? Почему?

— Прахъ моей могилы все узнàетъ! — отвѣчалъ Шаша яростно и загадочно.

Можно было голову прозакладывать, что чувствовать себя онъ долженъ былъ превосходно. Онъ ли не въ рубашкѣ родился! По два, по три раза въ годъ онъ заказывалъ себѣ

// 14

сапоги; деньги и подсолнухи у него не переводились; на улицу онъ ходилъ съ учителемъ, на гармоньѣ игралъ злѣй и лучше всѣхъ; дѣвки пѣли «страдательныя», не спуская съ него томныхъ глазъ. А осенью, зимой онъ ухаживалъ на вечеринкахъ за кокетливыми поповнами, за дочерьми станового, танцовалъ съ ними подъ аристонъ, бывалъ шаферомъ на свадьбахъ, надѣвалъ сюртукъ, крахмальную рубашку и новыя тугія ботинки. Но и ухаживалъ онъ какъ-то ѣдко, срыву. Да чтò! Даже наединѣ съ самимъ собой, глядясь въ зеркало и взбивая металлическимъ гребешкомъ свое бурое руно, изверски косился онъ. Носъ у него былъ раздавленный, голосъ хриплый, видъ каторжный; мужики называли его палачомъ... Кажись, не великая честь! Такъ нѣтъ, онъ и этимъ наслаждался. «Подколодный, дьяволъ! — говорили мужики. — Все ему не нравится, все не по его, не такъ!» И онъ изо всѣхъ силъ старался оправдать эти клички. «Хто? Это Шаша-то подколодный? — спрашивалъ Романъ съ негодованіемъ. — Да такими подколодными хоть мосты мости! Онъ дуракъ, ахтеръ, лодарь прирожденный и болѣ ничего. Чего онъ карежится? Какого ему рожна надобно?» А Шаша глядѣлъ съ ядовитой усмѣшкой да помалкивалъ. «Ну вотъ глянь, глянь на него! — говорилъ Романъ. — Глянь, чтò онъ строитъ изъ себя!» А Шаша все выше косилъ брови, все быстрѣе кусалъ заусенцы и уже самъ вѣрилъ, что закипаетъ въ немъ что-то ужасное. «Охъ, папаша! — шипѣлъ онъ, какъ бы не выдержавъ. — Охъ, сказалъ бы я вамъ одну штуку!» Романъ, унылый, съ обвислыми мѣшками подъ глазами, страдальчески ухмылялся: «А чтò же это за штука такая? У? Ну-ка, скажи?» — «Это я-то?» — спрашивалъ Шаша, кидая взглядъ исподлобья. — «Да. Ты-то?» — «Прахъ моей могилы все узнàетъ!» — «Да чтò узнàетъ-то? Ты пьянъ, негодяй?» — «Пьянъ! — отвѣчалъ Шаша. — Пьянъ. Я молчу. Я все-е молчу!» И, чуть не плача, Романъ опять вставалъ на него, какъ медвѣдь, опять ловилъ за голову и, пригнувъ ее, таскалъ съ мучительнымъ упоеніемъ.

Лѣтъ съ двадцати до двадцати пяти Шашу совсѣмъ почти не били, — развѣ случайно только. Но онъ возмѣщалъ это другимъ. Онъ изыскивалъ иные поводы къ самотерзанію, а поводовъ было уже сколько угодно.

Онъ женился и великолѣпно — на дочери управляющего барскимъ имѣніемъ, смѣшливой и хорошенькой веснущатой дѣвицѣ. Женитьбу его праздновали роскошно. Господа жили за границей; поэтому вѣнчаться ѣздилъ Шаша въ господской каретѣ, и священникъ, изъ уваженія къ этой каретѣ, поздра-

// 15

влялъ его съ законнымъ бракомъ особенно краснорѣчиво и подобострастно, хотя и казалось Шашѣ, что надъ нимъ издѣваются. Въ господскомъ домѣ шелъ и свадебный пиръ. Вино рѣкой лилось. Романъ, при общихъ восторженныхъ кликахъ, одинъ плясать пошелъ, сотрясая паркетъ, зеркала и люстры. Господскій лакей превосходно изобразилъ поѣздъ: гремуче засвисталъ въ пальцы, затѣмъ началъ медленно и тяжко отбивать грохотъ все расходящагося поѣзда и кончилъ буйнымъ галопомъ. Дьячокъ, опившись на пиру коньякомъ, по дорогѣ домой умеръ. Дьякона, на собственномъ дворѣ упавшаго въ навозную жижу, едва не затоптали овцы. Мерзѣйшій осенній разсвѣтъ блѣдно синѣлъ изъ тумана въ господскія дымныя залы, а тамъ все еще горѣли огни, все еще захлебывался охрипшій аристонъ то «Лезгинкой», то «Вьюшками», все еще кричали мокрые отъ жары и хлопотъ шафера, управлявшіе танцами, и у барышень мутились глаза отъ усталости, отскакивали отъ пляса подошвы бѣлыхъ туфель... Но Шаша и собственнаго торжества не пощадилъ: притворясь пьянымъ, убѣдивъ себя, что онъ адски приревновалъ свою молодую жену къ одному молоденькому помѣщику, онъ внезапно наступилъ во время вальса на ея шлейфъ и съ трескомъ оторвалъ его. А затѣмъ кинулся къ ножу, пытался зарѣзаться и, будучи обезоруженъ шаферами, дико рыдалъ и рвалъ съ себя крахмальный воротничокъ и бѣлый галстукъ, взывая къ памяти покойной матери... Послѣ же свадьбы Шаша сдѣлалъ все отъ него зависящее, чтобы разрушить свое семейное благополучіе и ускорить разореніе Романа.

Достигнувъ вершины, Романъ неминуемо долженъ былъ, какъ это уже всегда водится, покатиться опять внизъ, въ прежнее мужицкое логово. Вскорѣ послѣ свадьбы оказалось, что онъ, весь съ руками и ногами, запутанъ въ долговыхъ тенетахъ. Онъ сталъ страшенъ. Сивая борода его побѣлѣла. Лицо уподобилось грязно-сѣрому выдоенному вымени. Глаза околѣли. Брюхо обвисло, издрябло. А Шаша злорадствовалъ: «Я говорилъ, говорилъ!» — и добивалъ его: бушевалъ, скандалилъ, требовалъ раздѣла. И Романъ, зеленѣя отъ злобы, медвѣдемъ вставалъ на него, жаждалъ изувѣчить — и уже не могъ, не могъ! Пришибленный мыслью о близкомъ позорѣ, нищетѣ, онъ пьянствовалъ, да все тяжелѣе. Потерявъ всякій стыдъ, онъ въ домъ перетащилъ свою любовницу, солдатку кухарку. Жилъ съ нею, не довольствуясь женой, на зло ему, и Шаша. А жену онъ изнурялъ ревностью и страхами, — пропадалъ изъ дому и присылалъ ей съ

// 16

мужиками записки, гдѣ стояло: «Прости до гроба, благословляю дѣтей», а внизу была нарисована могила съ крестомъ. Жена долго обливалась слезами. Потомъ сошлась съ учителемъ и дала Шашѣ уже полный резонъ говорить: «Н-ну! Только прахъ моей могилы узнàетъ!». Кончилось тѣмъ, что Романа разбилъ ударъ, что осталась ото всего богатства его одна вѣтрянка за селомъ, что жена Шаши, забравъ дѣтей, бѣжала къ отцу, переѣхавшему въ городъ Скопинъ: упиваясь своими несчастіями, всѣхъ и все нещадно критикуя и шельмуя, Шаша пропадалъ на селѣ, пьянствуя не хуже отца, а она поднялась да и скрылась.

Изъ села, на мельницу вышелъ Романъ нищимъ и еле живымъ. Нищимъ и вдовымъ, скрипя зубами въ ярости, вышелъ за нимъ Шаша. Если бы работа да забота, можно было не плохо жить и мельницей. Но до того ли было Шашѣ! Въ силахъ ли онъ былъ встать на ноги послѣ того страшнаго удара, которымъ прикончила его судьба? И прежде-то ему, непонятому, неоцѣненному, осужденному жить среди враговъ, недоброжелателей, оставалось только одно: молчать, молчать и молчать. А теперь? Вотъ онъ тысячи могъ бы нажить на одной этой мельницѣ, къ ней ни проходу ни проѣзду не стало бы отъ телѣгъ съ зерномъ, будь у него хоть двѣ-три сотни на новый стоякъ и новые жернова... Да гдѣ жъ ихъ взять? Это вѣдь только дуракамъ счастье само валитъ въ руки, а дѣльнаго, умнаго судьба въ бараній рогъ карежитъ. Да пусть, пусть! «Я молчу, — говорилъ Шаша, злорадствуя. — Я все-е молчу!»

Разбитое корыто, знакомое, мужицкое, опять появилось передъ Романомъ на мѣстѣ палатъ. И дѣло было вовсе не въ томъ, что, вмѣсто шпротовъ и цымлянскаго, на столѣ его очутилась черная краюха хлѣба и корецъ съ водой, — онъ ѣлъ бы съ прежнимъ вкусомъ: дѣло было въ страданіяхъ гордости, самыхъ лютыхъ человѣческихъ страданіяхъ. Въ большой покосившейся избѣ съ землянымъ поломъ и дырами въ углахъ спалъ на голой сырой печи Романъ. Утромъ онъ вылѣзалъ за порогъ съ высокой палкой въ рукѣ. Лебедой и бурьяномъ зарастала снаружи изба, крапива глушила огромный остовъ раскрытой вѣтрянки. Все это стояло на голомъ горбѣ полей, у проѣзжей дороги. И Романъ выходилъ подъ дорогу и клалъ дрожащія холодныя лапы на палку. Онъ былъ безъ шапки, вѣтеръ путалъ его сѣдыя космы, сѣдую бороду — бороду мужицкаго Iова. Онъ былъ босъ, въ короткихъ затрапезныхъ порткахъ, въ длинной рубахѣ, грязной oтъ золы, печного сора. Ноги его были черны и тонки,

// 17

туловище велико и худо. Ѣхали тѣ, чтò знали его въ славѣ и богатствѣ, тѣ, чтò прежде боялись его, тѣ, кого угощалъ и поучалъ онъ когда-то. И Романъ, — не даромъ же онъ породилъ Шашу! — даже радовался, что видятъ его люди въ нищетѣ, позорѣ, и до земли кланялся имъ. Вечерами же онъ стоялъ въ темной избѣ передъ дощечкой въ углу и съ тяжкими вздохами кланялся ей еще ниже, чѣмъ людямъ, то шопотомъ, то громко читая молитвы — горячо и горько благодаря Бога за все, чтò ниспослалъ Онъ ему, несчастному, разбитому старику... Шаша, тотъ упивался своимъ униженіемъ веселѣе — по шинкамъ, по кабакамъ, пропивая скудные остатки прежняго и расплачиваясь за свой языкъ боемъ.

А съ двадцати пяти лѣтъ его стали бить уже аккуратно, въ заранѣе опредѣленные дни и не такъ, какъ билъ отецъ, а каблуками, до безпамятства.

Солдатка осталась вѣрна Романову двору. Она тоже переселилась на мельницу. И когда Романъ умеръ, — ахъ, какъ злорадно-гордъ былъ этимъ несчастьемъ Шаша! — перешла въ руки Шаши открыто. А межъ тѣмъ воротился со службы ея законный мужъ. Нужна она ему была, какъ лѣтошній снѣгъ, но все-таки онъ счелъ священнѣйшимъ долгомъ и неотъемлемымъ правомъ мстить за свою поруганную честь. И мудро пріурочилъ эту месть ко дню всенароднаго торжества въ Лимовòмъ.

Ежегодно пятнадцатаго іюля, на престольный праздникъ, называемый Кириками, въ Лимовòмъ бываетъ ярмарка. Льютъ холодные ливни, о лѣтѣ напоминаютъ только грачи въ поляхъ, густота хлѣбовъ и травъ, да жаворонки, pacпѣвающіе надъ ними подъ дождемъ и вкось сдуваемые вѣтромъ. А на выгонѣ Лимовòго уже растетъ кочевой городокъ палатокъ. Пріѣхали торгаши изъ города — и съ непривычки странно видѣть въ селѣ этихъ городскихъ людей въ длиннополыхъ сюртукахъ, они, застраивая и дѣлая тѣснымъ выгонъ, измѣнили простую сельскую картину своимъ многолюдствомъ, крѣпкими большими телѣгами съ товаромъ, покрытымъ кожами и ладно увязаннымъ, привезли вмѣстѣ съ этимъ товаромъ азіатскій базарный запахъ, дымятъ самоварами и чадятъ жаровнями, на которыхъ жарится баранина... Съ ранняго утра пятнадцатаго они уже стоятъ за прилавками, заваленными жамками, рожками и краснымъ товаромъ, а мужики съ бабами и ребятишками ѣдутъ и ѣдутъ, отовсюду тянутся подъ мелкимъ дождемъ къ селу, запруживаютъ возами выгонъ такъ густо, что иголкѣ негдѣ упасть, а надо всей этой тѣснотой, говоромъ, гамомъ и скрипомъ телѣгъ гудитъ праздничный звонъ къ обѣднѣ.

// 18

Подъ этотъ звонъ, на глазахъ ѣдущихъ по грязному проселку мимо вѣтрянки, Шаша стоитъ возлѣ своего порога, распояской, согнувшись, держитъ въ одной рукѣ корецъ съ водой, а другой, мокрой, третъ свое бородатое, корявое, распухшее со сна лицо. Какъ не похожъ этотъ коренастый мужикъ въ разбитыхъ сапогахъ на прежняго Шашу! Съ виду онъ сталъ спокойнѣе, но еще мрачнѣе, чѣмъ прежде. Волосы его и теперь страшно густы, но уже стали по-мужицки лохматы. Умывшись, онъ раздираетъ ихъ деревяннымъ овечьимъ гребнемъ, расчесываетъ спутанную круглую бороду, хрипло откашливается и косится въ зеркальце — на свое широкое, пористое, съ раздавленнымъ носомъ лицо. Онъ не забылъ, что онъ похожъ на палача. И точно — похожъ, теперь особенно: причесавшись, онъ надѣваетъ хранимую для торжественныхъ случаевъ линючую кумачную рубаху. Въ будни онъ тупѣетъ отъ скуки, отъ долгаго сна, отъ того, что никто не обращаетъ вниманія на него, никто не слушаетъ: его хвастовство прежнимъ, его намеки на то, чтò будто бы таится у него въ душѣ, и гнусныя розсказни про сбѣжавшую жену давно всѣмъ надоѣли; нынче же — праздникъ, нынче съ любопытствомъ будутъ глядѣть на него, бывшаго богача, обутаго въ опорки, новые люди, нынче онъ будетъ играть передъ огромной толпой, нынче онъ будетъ страшно, до безпамятства избитъ на глазахъ этой толпы — и вотъ онъ уже входитъ въ свою роль, онъ возбужденъ, челюсти его крѣпко сжаты, брови искажены... Нарядившись, онъ надѣваетъ рыжій картузъ и тугимъ шагомъ рѣшительно и твердо идетъ въ село. Страннѣе всего благочестіе, съ котораго онъ начинаетъ этотъ день. Онъ направляется прямо къ церкви и, ни на кого не глядя, но всѣмъ существомъ чувствуя на ceбѣ взгляды окружающихъ, съ размаха кланяется и крестится. Въ церкви онъ продирается къ самому амвону, гдѣ стоялъ когда-то по праву, и въ эту минуту до мозга костей презираетъ мужиковъ, напоминаетъ имъ кратко и строго, какъ власть имѣющій, что не мѣшало бы догадаться посторониться. И мужики торопливо сторонятся. Быкомъ, исподлобья глядя на священнослужителей, на иконы, онъ до самаго конца обѣдни истово и сурово молится, надменно показываетъ всѣмъ, что только онъ одинъ знаетъ, когда именно нужно кланяться и креститься. Такъ же сурово ходитъ онъ и по ярмаркѣ послѣ обѣдни, гордится тѣмъ, что онъ уже выпилъ, что онъ можетъ подойти, какъ равный, къ торгашу подъ палатку, поздороваться съ нимъ за руку, облокотиться на прилавокъ, взять горсть подсолнуховъ и мѣшать торгашу разговорами о городѣ, о торго-

// 19

вомъ дѣлѣ, а порою прикрикнуть на дѣвокъ, которыя стадами, какъ овцы, давятъ другъ друга къ прилавку, на мужика, который съ мѣшкомъ подъ мышкой, — въ мѣшкѣ ерзаетъ поросенокъ, — перепробовалъ уже всѣ свистульки, всѣ губныя гармоньи и никакъ не рѣшитъ, какую взять. Народъ, вылившійся изъ церкви, затопилъ весь выгонъ, на колокольнѣ трезвонятъ, нищіе гнусаво горланятъ, скотина, которою тоже торгуютъ на Кирики, блеетъ и гогочетъ, — и среди густой толпы, плюющей подсолнухами и скользящей по грязи между палатками, уже много пьяныхъ. Шаша успѣлъ еще выпить и чувствуетъ: пора! Наговорившись съ торгашами, онъ рѣшительно шагаетъ къ каруселямъ. Тамъ сгрудилось несчетное количество народу, до головокруженія глядящаго на мелькающихъ кругами деревянныхъ коней и на ихъ всадниковъ. Тамъ чуть не все Лимовòе и головой выше всѣхъ — солдаткинъ мужъ. У Шаши холодѣютъ руки, дергаются губы, но онъ дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ своего врага. Онъ подходитъ къ знакомымъ, вытаскиваетъ изъ кармана бутылку, кого попало угощаетъ и самъ пьетъ, много и громко говоритъ, куритъ, притворно и злобно хохочетъ, а самъ настòрожѣ, ждетъ... И вотъ, шатаясь, притворяясь въ дребезги пьянымъ, въ новомъ картузѣ, на которомъ еще бѣлѣетъ лавочный билетикъ съ цѣной, выбритый, сытый, съ сонными синими глазами, солдатъ идетъ прямо на него и со всего размаху, какъ будто ничего не видя, бьетъ его плечомъ въ грудь. Шаша, стиснувъ зубы, сторонится и продолжаетъ бесѣду. Но солдатъ возвращается, опять проходитъ мимо и опять — разъ его плечомъ въ грудь! Тогда, какъ бы не выдержавъ такой наглости, Шаша искажаетъ свое и безъ того искаженное лицо и сквозь зубы говоритъ:

— О-хъ, малый! Какъ бы я не толканулъ тебя по-своему!

И вдругъ солдатъ, сразу осадивъ свое наклонное стремленіе впередъ, отшатывается назадъ и бѣшено взревываетъ:

— Што-о?

Среди ярмарочнаго гама, грохота и позвонковъ бѣшено крутящейся карусели и восторженныхъ притворно-сострадательныхъ криковъ ахнувшей и раздавшейся толпы, солдатъ оглушаетъ и окровавливаетъ Шашу съ перваго же удара. Шаша, норовя, по старой мужицкой манерѣ, запустить ему пальцы въ ротъ, разорвать губы, звѣремъ кидается на него и тотчасъ же замертво падаетъ въ грязь, подъ кованные каблуки, тяжко бьющіе въ грудь, въ лохматую голову, въ носъ, въ глаза, уже помутившіеся, какъ у зарѣзаннаго барана. А народъ ахаетъ и дивуется: вотъ настырный, непо-

// 20

нятный человѣкъ! Вѣдь онъ же зналъ, напередъ зналъ, чѣмъ кончится дѣло! Зачѣмъ жe онъ шелъ на него? И правда: зачѣмъ? И къ чему вообще такъ настойчиво и неуклонно идетъ онъ, изо дня въ день опустошая свое разоренное жилье, стремясь до тла искоренить даже слѣды того, чтò такъ случайно было создано дикимъ геніемъ Романа, и непрестанно алкая обиды, позора и побоевъ?

Ужасные люди въ двѣ шеренги стояли во время обѣдни въ церковной оградѣ, на пути къ паперти! Въ жаждѣ самоистязанія, отвращенія къ уздѣ, къ труду, къ быту, въ страсти ко всякимъ личинамъ, — и трагическимъ и скоморошескимъ, — въ темныхъ преступныхъ хотѣніяхъ, въ слабоволіи, вѣчной тревогѣ, бѣдахъ, печаляхъ и нищетѣ, — Русь издревле и безъ конца родитъ этихъ людей. Въ одномъ Лимовòмъ собирается ихъ около полусотни. И чтò это за лица, чтò за головы! Точно на кіевскихъ церковныхъ картинахъ да на кіевскихъ лубкахъ, живописующихъ и дьяволовъ, и подвижниковъ мати-пустыни! Есть старцы съ такими изсохшими головами, съ такими рѣдкими прядями длинныхъ сѣрыхъ волосъ, съ такими тончайшими носами и такъ глубоко провалившимися щелками незрячихъ глазъ, точно столѣтія лежали эти старцы въ пещерахъ, гдѣ замуровали ихъ еще при кіевскихъ князьяхъ и откуда вышли они въ полуистлѣвшемъ рубищѣ, крестъ-на-крестъ возложили на свои останки нищенскія сумы, на веревочныхъ обрывкахъ повѣсили ихъ черезъ плечо и пошли себѣ странствовать изъ конца въ конецъ Руси, по ея лѣсамъ, степямъ и степнымъ вѣтрамъ. Есть слѣпцы мордастые, мужики крѣпкіе и приземистые, точно колодники, холодно загубившіе десятки душъ: у этихъ головы твердыя, квадратныя, лица какъ будто топоромъ вырублены, а босыя ноги налиты сизой кровью и противоестественно коротки, равно какъ и руки. Есть просто идіоты, толстоплечіе и толстоногіе. Есть злые карлы съ птичьими лицами. Есть горбуны, клиноголовые, какъ бы въ острыхъ шапкахъ изъ черныхъ лошадиныхъ волосъ. Есть карàндыши, осѣвшіе на кривыя ноги, какъ таксы. Есть лбы, сдавленные съ боковъ и образовавшіе черепъ въвидѣ шляпки желудя. Есть костлявыя, совсѣмъ безносыя старухи, ни дать ни взять сама Смерть... И все это, на показъ выставивъ свои лохмотья, раны и болячки, на древне-церковный болгарскій распѣвъ, и грубыми басами, и скопческими альтами, и какими-то развратными тенорами вопитъ о гнойномъ Лазарѣ, объ Алексѣѣ Божьемъ человѣкѣ, который, въ жаждѣ нищеты и мученичества, ушелъ изъ-подъ отчаго крова «ня знамо куда»...

// 21

Всѣ эти люди, двигая бровями надъ своими темными очами, наитіемъ, инстинктомъ, острымъ, точнымъ, какъ у какихъ-нибудь первичныхъ морскихъ особей, мгновенно чуютъ, угадываютъ приближеніе дающей руки и уже не мало нахватали огрызковъ хлѣба, баранокъ и зеленыхъ отъ махорки мужицкихъ мѣдяковъ. Послѣ обѣдни, съ пѣніемъ, уже болѣе бодрымъ и требовательнымъ, они растекаются по народному морю, по ярмаркѣ. Двинулись за ними и калѣки — безногіе, ползающіе на задахъ и четверенькахъ и лежащіе на вѣчномъ одрѣ, въ телѣжкахъ. Вотъ одна изъ этихъ телѣжекъ. Въ ней — маленькій человѣчекъ, лѣтъ сорока, по ушамъ повязанный бабьимъ платкомъ, со спокойными молочно-голубыми глазами, высунувшій изъ ветошекъ тонкую фіолетовую ручку съ шестью пальцами. Возитъ его живоглазый мальчишка съ очень острыми ушками и лисьимъ пухомъ на головѣ. Вокругъ — куча братіи, тоже повязанной зачѣмъ-то платками. И изо всей братіи выдѣляется мужикъ съ большимъ бѣлымъ лицомъ, весь изломанный, исковерканный, совсѣмъ безъ зада, въ одномъ прѣломъ лаптѣ. Вѣрно, и его, — не хуже Шаши, — били гдѣ-то: весь платокъ его, ухо, шея и плечо въ засохшей крови. Въ длинномъ мѣшкѣ — куски сырого мяса, вареныя бараньи ребра, корки и пшено. А сидѣнье подшито кускомъ кожи — и вотъ весь онъ искривился, заерзалъ и поѣхалъ, поѣхалъ себѣ по грязи, выкидывая впередъ необутую ногу, до половины голую, въ известковыхъ струпахъ, сочащихся гноемъ и залѣпленныхъ кусками лопуха.

— Гляньте, православные, гляньте скорѣе: йето считается, по старинному заведенію, болѣзнь проказа! — развеселымъ, быстрымъ речитативомъ выкрикиваетъ возлѣ него рябой оборванецъ...

И вотъ къ этимъ-то людямъ и шелъ Шаша. Живетъ онъ еще три-четыре года на мельницѣ; встрѣчаетъ еще три-четыре ярмарки; вступаетъ еще три-четыре раза въ бой съ солдатомъ; поливаютъ его, бездыханнаго и безгласнаго, водой изъ жбановъ добрые люди; онъ медленно приходитъ въ себя; не раскрывая глазъ, возитъ онъ по землѣ мокрой головой и сквозь зубы тяжко стонетъ:

— Нну, добрые люди! Я молчу! Я все-е молчу!

Затѣмъ его везутъ на мельницу, онъ недѣли двѣ лежитъ на печи, понемногу оправляется и вскорѣ уже опять гуляетъ по шинкамъ, хвастается, лжетъ, все и всѣхъ шельмуетъ, бьетъ себя кулакомъ въ грудь, грозитъ всѣмъ своимъ врагамъ и особливо — солдату. Но однажды выпадаютъ несчастливые Кирики: солдатъ переламываетъ ему каблукомъ

// 22

руку и раздробляетъ переносицу, выбиваетъ глаза. Вотъ Шаша и слѣпой и калѣка. Солдатка бросаетъ его; мельницу, землю берутъ за долги добрые люди. И Шаша — у пристани: теперь онъ равноправный членъ, кость отъ кости, плоть отъ плоти нищей орды, стоящей на Кирики въ церковной оградѣ. Босой, въ лохмотьяхъ, кругло-и густо-бородый, съ головой стриженой ежомъ, въ мѣшкахъ крестъ-накрестъ, дико ломаетъ онъ брови надъ выбитыми и затянувшимися глазами и сипло оретъ въ ладъ съ прочими за душу хватающія нищенскія стихиры. Хоръ мрачно деретъ кто во что гораздъ — и звонко выдѣляются голоса поводырей, выкрикивающихъ каждый слогъ:

Три сестры жили, три Маріи Египетскія были,

На три доли свою богатству дѣлили:

Одну долю отдѣлили на незрящее тѣло,

Другую долю отдѣлили по тюрьмамъ, темницамъ,

Третью долю отдѣлили по церквамъ, соборамъ...

Не сокращайте свое тѣло хорошимъ нарядомъ,

Сокрасьте свою душу усерднымъ подаяньемъ, —

Ета ваша подаянья на первомъ присутствіи будетъ,

Какъ свѣча передъ образомъ-Богомъ!

Вступаетъ и выдѣляется рѣзкій голосъ Шаши:

Придетъ время,

Потрясется земля, небо,

Всѣ камушки распадутся,

Пристолы Господни нарушàтся,

Солнце съ мѣсяцемъ примеркнетъ,

И пропуститъ Господь огненную рѣку...

И сливаясь, сходясь, достигая зловѣщей силы и торжественности, зычно горланитъ весь хоръ:

Ми-ха-илъ Арха-нгялъ

Тварь земную поморитъ,

Онъ вострубитъ въ трубы,

Возглаголѣтъ людямъ:

Вотъ вы жили-были

Своей вольной волей,

Въ церкви не бывали,

Заутреню просыпали,

Позднюю обѣдню прожирали:

Вотъ вамъ рай готовый, —

Огни негасимые,

Муки нестярпимыя!

10—14. IX. 1913.

14 сентября. 1913