<Бунинъ И. А. Издание Т-ва «Н. П.  Карбасниковъ». Парижъ, 1927>

ПОСЛѢДНIЙ ДЕНЬ.

Все было кончено: свели проданную скотину, увезли проданные экипажи, сбрую, мебель, настежь распахнули ворота варковъ и сараевъ, двери амбаровъ и конюшенъ: вездѣ было пусто, просторно, на дворѣ — хоть шаромъ покати.

Новый владѣлецъ, мѣщанинъ Ростовцевъ, извѣстилъ, что будетъ вечеромъ двадцатаго апрѣля. Въ тотъ же день, въ три часа, рѣшилъ уѣхать и Воейковъ; семью онъ отправилъ въ городъ еще двѣнадцатаго.

Изъ работниковъ осталось двое: солдатъ Петръ и Сашка. Они валялись по лавкамъ въ пустой кухнѣ, курили и то со смѣхомъ, то съ сожалѣніемъ говорили о прожившемся баринѣ. А онъ, одѣтый по-городскому, въ коричневой пиджачной парѣ и уланскомъ картузѣ съ желтымъ околышемъ, держа въ одной рукѣ костыль, въ другой табуретъ, ходилъ по дому. Какъ было свѣтло въ его нагихъ стѣнахъ! Растворяя двери изъ комнаты въ комнату, онъ влѣзалъ на табуретъ и задиралъ сверху внизъ засиженные мухами, отставшіе отъ стѣнъ обои: съ трескомъ и шумомъ падали на полъ огромные куски ихъ, съ исподу покрытые известкой и сухимъ клейстеромъ. Въ большой угловой комнатѣ обои были синіе съ золотомъ. Они поблекли, выцвѣли, но много было на нихъ и темныхъ овальныхъ кружковъ, квадратовъ: эта комната всегда была увѣшана дагеротипами и мелкими старинными гравюрами, а въ углу образàми. Ободрать ее не удалось. Солнечный свѣтъ мягко проникалъ сквозь тонкія и тусклыя, выгорѣвшія стекла четырехъ большихъ оконъ.

 

// 110

 

Вспоминая дѣтство, проведенное здѣсь, Воейковъ ударилъ костылемъ въ одно окно, въ другое... Стекла со звономъ посыпались на гнилые подоконники, на желтые восьмиугольники разсохшагося паркета. Въ дыры потянуло мягкимъ весеннимъ вѣтромъ, стали видны сѣрые кусты сирени.

Сѣвъ на табуретъ, Воейковъ рѣшилъ додумать и послѣднее.

Онъ сидѣлъ долго, снявъ картузъ, опустивъ широкую голову, причесанную на косой рядъ по-старинному — справа налѣво, съ косицами на виски. Снова и снова вспомнились дѣды, прадѣды, жившіе и умершіе въ этомъ домѣ, въ этой усадьбѣ; вспомнились чуть не всѣ имена борзыхъ, прославившихъ воейковскую охоту... Теперь захудалыхъ, обезображенныхъ голодомъ и старостью потомковъ ихъ осталось всего шесть штукъ... Они скоро поколѣютъ, конечно... Да, но не Гришкѣ же Ростовцеву оставить ихъ! Воейковъ поднялъ свое тяжелое смуглое лицо, все въ желчныхъ складкахъ и морщинахъ, съ черно-зелеными, крашеными усами. Темные глаза его блестѣли зло и строго.

Надѣвъ картузъ, стуча костылемъ, онъ вышелъ на крыльцо и крикнулъ черезъ дворъ въ кухню. На порогъ выскочилъ длинный Петръ и, какъ всегда при видѣ барина, нахмурился.

— Гдѣ собаки? — спросилъ Воейковъ.

Петръ глянулъ въ сѣнцы, по двору, въ садъ...

— Да, кажись, всѣ дома.

— Ну, вотъ и отлично, — громко и твердо крикнулъ Воейковъ. — Всѣхъ удавить. Получишь по четвертаку за каждую.

И, закуривая толстую короткую папиросу въ дорогомъ прокопченомъ мундштукѣ, сѣлъ на ступени крыльца. Петръ скрылся въ кухнѣ, удивилъ и обрадовалъ Сашку, быстро сообщивъ ему о рѣшеніи барина, нашелъ подъ лавкой веревку и снова вышелъ на порогъ, думая: съ какой начать?

Три пѣгихъ собаки лежали среди двора, на солнцѣ.

 

// 111

 

Двѣ бѣлыхъ — въ тѣни, возлѣ сарая. Одна бѣжала отъ ельника по свѣтлой аллеѣ еще сквозного сада съ голыми зацвѣтающими яблонями, по розоватой весенней землѣ. Bcѣ были стары, стара и эта — палевая сучка съ черными ушами, съ длинной сухой шерстью на тонкихъ жилистыхъ ногахъ. Петръ посвисталъ и похлопалъ себя по колѣнкѣ. Сучка направилась черезъ дворъ прямо къ нему, виляя густымъ загнутымъ хвостомъ, лизнула ему руку. Петръ накинулъ ей на шею веревку и, заскребая сапогами, побѣжалъ по двору къ саду. Схвативъ желѣзную лопатку, забытую въ углу сѣнецъ, коротконогій веселый Сашка побѣжалъ за нимъ.

Собака пошла сперва охотно. Но у воротъ сада вдругъ уперлась, взвилась и, завизжавъ, закувыркалась. Сашка на бѣгy поднялъ рогатый зелено-золотой яблоневый сукъ и нѣсколько разъ ударилъ ее по сухой спинѣ, оставляя на рогулькахъ лохмотья старой шерсти. Петръ бѣжалъ, держа веревку черезъ плечо и точно падая; собака, подскакивая, кидалась во всѣ стороны, рвалась назадъ, присѣдая и отматывая, отрывая себѣ голову. Спавшія борзыя очнулись и стаей бросились катать ее.

— Отрыжь! — грозно гаркнулъ Воейковъ, вскочивъ съ крыльца.

Сашка лопатой разогналъ ихъ. А на деснахъ сỳчки, яростно грызшей веревку, показалась кровь, давясь, она защемила языкъ. Въ боковой аллеѣ изъ кустовъ акаціи Петръ пошелъ тише: она внезапно изнемогла, перестала сопротивляться, похудѣла еще болѣе, уже шаталась, путая задними ногами, и отставила опустившійся хвостъ. Когда Петръ перекинулъ веревку черезъ толстую вѣтвь раскидистаго клена, засыхающаго на перекресткѣ двухъ дорожекъ, и, быстро повернувшись къ нему правымъ плечомъ, рванулъ ее внизъ, собака, вздернутая на дыбы, судорожно скорчивъ переднія лапы, сдѣлала усиліе удержаться на взрытой подъ кленомъ землѣ, но повисла, едва касаясь ея. Черно-лиловый языкъ ея высунулся, обнажились въ гримасѣ коралловыя десна, дневной

 

// 112

 

свѣтъ, отраженный въ потухающихъ глазахъ винограднаго цвѣта, сталъ тускнѣть.

— Теперь молчи, не вякай, — сказалъ Петръ, усвоившій себѣ манеру шутить сумрачно.

Сашка, напѣвая женскимъ голосомъ, рылъ яму среди голыхъ кустовъ, покрытыхъ блѣдно-зелеными зернами почекъ. Вдали, на старыхъ деревьяхъ въ низахъ сада, шумѣли грачи. Кругомъ пѣли скворцы, стрекотала сорока, солнце сушило слежавшуюся листву въ корняхъ кустовъ, а Сашка твердо и съ удовольствіемъ наступалъ на блестящую лопату, легко уходившую въ рыхлую синюю землю и рѣзавшую надвое жирныхъ малиновыхъ червей. Подошелъ Андрей, стерегшій свою кобылу въ безхозяйномъ саду, молодой опрятный мужикъ съ деревни.

— За что такъ сказнили? — спросилъ онъ, улыбаясь.

— Значитъ, такъ приказано, — отвѣтилъ Петръ, все еще державшій веревку черезъ плечо. — На прощанье, значитъ. Всѣхъ велѣлъ къ смерти предать. Чтобъ никому не доставались.

— Горюетъ?

— Загорюешь. Все говоритъ: «Выхожу я одинъ на дорогу»... А ты, кажись, пристроился лошадь въ саду кормить? Смотри, — къ вечеру новый пріѣдетъ. У этого, братъ, не покормишь.

— Я къ вечеру сгоню, — сказалъ Андрей.

Онъ палкой приподнялъ подъ задъ собаку, — собака очнулась, зарычала, втягивая животъ, — и продолжалъ разсѣянно:

— А я тоже недавно собачонку удавилъ. Пристряла чья-то, живетъ недѣлю, другую, брехать не брешетъ... Я подумалъ, подумалъ, взялъ да и удавилъ.

— Собакъ чтò, и людей, какіе позамѣчательнѣе, и то много казнятъ, — сказалъ Петръ.

— А ты чтò жъ, видалъ?

— Видѣть я этого никакъ не могъ. Никого не допускаютъ; ближнимъ даже и то нельзя. Мнѣ солдаты разсказывали. Сдѣлаютъ съ ночи висѣльницу, а на разсвѣтѣ

 

// 113

 

приведутъ этого самаго злодѣя, палачъ мѣшокъ ему на голову надѣнетъ и подыметъ на резиновомъ канатѣ. Докторъ подойдетъ, глянетъ и сейчасъ говоритъ, удавился или нѣтъ... Тутъ же подъ висѣльницей и могила.

— Такъ безъ гробовъ и валятъ?

— А ты думалъ — подъ стекло?

— И такъ ни одинъ алхитекторъ не найдетъ, — сказалъ, смѣясь, изъ кустовъ Сашка.

Петръ бросилъ веревку, — собака упала и осталась въ сидячемъ положеніи, — и сталъ закуривать.

— А потомъ, значитъ, станокъ этотъ на иную мѣсто переносятъ? — спросилъ Андрей.

— Куда нужно, туда и переносятъ.

— А за что жъ ихъ казнятъ?

— Понятно, не за хорошее. За всякія разновѣрія, за начальство, за разбой. Не буянь, не воруй...

— А палачъ-то этотъ самый, онъ чтò жъ, жалованье получаетъ?

— А какъ же. И харчи, и одежу даютъ отличную.

— Смотри, отдышитъ, — пошутилъ Андрей и пошелъ къ лошади, трещавшей сушью въ чащѣ стараго вишенника.

— Небось, — сказалъ Петръ и крикнулъ Сашкѣ: — Готово, что ль?

Вмѣстѣ съ мраморными и желтыми, сухими и мокрыми листьями онъ потащилъ собаку къ ямѣ. Закидавъ яму землей, Сашка сталъ утаптывать ее, и влажная земля дышала подъ его сапогами.

— Ну, вѣчная память, — сказалъ онъ. — Намъ жить, поживать, тебѣ гнить.

И, вскинувъ лопату на плечо, пошелъ за Петромъ къ дому. Петръ на дворѣ остановился и, держа веревку за спиной, манилъ къ себѣ большого, уже сѣдѣющаго кобеля Черкеса.

— Съ одной, Борисъ Борисычъ, управились, закопали, — весело крикнулъ Сашка Воейкову, все еще сидѣвшему на крыльцѣ.

 

// 114

 

— Чего ржешь, болванъ? — строго осадилъ его Воейковъ. — Какъ такъ закопали? Кто вамъ приказывалъ закапывать? Въ ельникѣ, на елкахъ повѣсить всѣхъ и такъ и оставить. Слышишь?

— Слушаю, — отвѣтилъ Сашка и кинулся помогать Петру. — Ну, скорѣй, что ль! — крикнулъ онъ шопотомъ.

Къ тремъ часамъ покончили со всѣми собаками. Теперь старая усадьба, тихая, безлюдная, дремлющая подъ лаской теплаго апрѣльскаго солнца, была совершенно пуста. Возбужденные, уморившіеся работники шли по аллеѣ и считали, сколько имъ приходится за работу.

— Ничего, отлично, — говорилъ Петръ съ сумрачной веселостью.  Полтора цѣлковыхъ. Будетъ намъ на поминки полный обѣдъ съ закуской.

Воейковъ, съ обнаженной головой, стоялъ у крыльца, крестился и кланялся дому.

 Прощайте,  строго cказалъ онъ, оборачивая свое энергичное темное лицо къ подошедшимъ. — Кончили?

— Кончили, — отвѣтили работники въ одинъ голосъ, снимая картузы.

— Получите.

Принимая деньги, Сашка поцѣловалъ его смуглую руку съ истончившимся обручальнымъ кольцомъ. Воейковъ, не мѣняя выраженія лица, обняль его и поцѣловалъ въ губы. Кивнулъ Петру. На мгновеніе глаза его перекосились, подернулись мутью. Но, надѣвъ картузъ, онъ сталъ еще строже и еще тверже сказалъ:

— Теперь можете итти. Я не велѣлъ Мирону заѣзжать за мной. Самъ къ нему зайду, отъ него поѣду. Я не телѣги стыжусь, а просто... не желаю.

И пошелъ къ воротамъ, не оборачиваясь.

Сашка сбѣгалъ въ лавку, и лавочникъ ржавымъ топоромъ отрубилъ ему на порогѣ кусокъ мокрой соленой свинины. Петръ поджидалъ его возлѣ винной лавки, на выгонѣ, близъ усадьбы. И, закусывая, они долго сидѣли на мелкой и яркой весенней травѣ. Вечеръ наступалъ розовый. Холодѣлъ воздухъ, и слышнѣе шумѣли, крича-

 

// 115

 

ли грачи на старыхъ деревьяхъ въ сыроватыхъ низахъ сада. За сквозными верхушками ихъ уже сіяла небольшая ясная луна. А за рѣкой, въ золотомъ чистомъ блескѣ, садилось солнце, — и въ странно молчавшей усадьбѣ оранжево пламенѣли стекла настежь раствореннаго мертваго дома.

Ростовцевъ, съ приказчикомъ, на бѣговыхъ дрожкахъ, пріѣхалъ поздно, когда деревня вся спала. Въ тишинѣ чуть звенѣла гайка на его колесѣ, когда онъ шагомъ въѣзжалъ на бывшій воейковскій дворъ. У крыльца онъ остановился и, съ трудомъ слѣзая, передалъ вожжи назадъ, приказчику.[1] Приказчикъ поѣхалъ къ сараю отпрягать, а онъ, въ чуйкѣ и глубокомъ тепломъ картузѣ, разминая онѣмѣвшія отъ долгаго сидѣнія ноги, вошелъ въ домъ. Поклонился и онъ дому, снимая картузъ и набожно роняя волосы на порогѣ полныхъ мутнаго луннаго свѣта комнатъ. Всюду были завалены драными обоями полы въ нихъ. Проходя комнату за комнатой, внимательно и уже по-хозяйски строго вглядываясь во всѣ углы, онъ отшвыривалъ шуршавшіе куски сапогомъ и, качая головою, съ искренней горечью, бормоталъ:

— Ахъ, мошенники! Ахъ, невѣжи!

Въ полусумракѣ казалось, что комнатамъ конца нѣтъ. Было жутко въ обезображенной пустотѣ ихъ, въ этомъ остовѣ разореннаго чужого гнѣзда, столько лѣтъ жившаго своей особой и для всѣхъ Ростовцевыхъ загадочной, недоступной жизнью. Ростовцевъ повернулъ назадъ, вышелъ, горбясь и хмурясь, на крыльцо и, волнуемый нетерпѣніемъ поскорѣе осмотрѣть все, теперь свое, собственное, пошелъ въ садъ взглянуть на цвѣтъ яблонь: очень онъ надѣялся на садъ въ этомъ году. Но при розоватой лунѣ даже зоркіе глаза Ростовцева не могли отличить мелкаго бѣло-розоваго цвѣта отъ нагихъ сучковъ и почекъ. Онъ постоялъ, потянулъ носомъ, надѣясь взять обоняніемъ. Цвѣтомъ пахло, но слабо. Сильнѣй пахло холодной влажной землей, свѣжестью молодой травы. Въ глубокой тишинѣ четко и осторожно отдавалось по

 

// 116

 

саду чоканье соловья, пробующаго въ низахъ голосъ. Ночь была нѣжная, свѣтлая, луна чуть туманная. Далеко сквозилъ садъ — и, повернувшись къ ельнику, Ростовцевъ вдругъ почувствовалъ, какъ у него зашевелились подъ картузомъ волосы: на сумрачной чащѣ высокихъ густыхъ елей стояло пять длинныхъ блѣдно-голубыхъ привидѣній. Внѣ себя отъ страха, онъ двинулся на нихъ... А черезъ минуту уже шелъ назадъ и бормоталъ съ еще большей горечью:

— Ахъ, мошенники! Ахъ, невѣжи!

 Думалъ въ домѣ лечь,  нарочно громко, на весь дворъ, сказалъ онъ, выходя на середину двора.  Да ну ихъ къ чорту. Тамъ жуть, безобразіе. Все ободралъ, старый дуракъ, собакъ всѣхъ повѣшалъ... Пойдемъ въ избу, авось наше дѣло не барское.

— Корысть не велика, — громко и весело отвѣтилъ приказчикъ, подходя къ нему. — Ужъ чего, чего, а собакъ-то наживемъ... Съ новосельемъ васъ, Григорій Кискентинычъ! — сказалъ онъ, снимая картузъ и протягивая руку.

— Ну, будя, будя! — притворно-сердито отвѣтилъ Ростовцевъ. — Пойдемъ-ка спать...

Бросая на росистую траву двѣ тѣни, они пошли къ кухнѣ. Тамъ, на лавкѣ, при лунномъ свѣтѣ, они закусили колбасой и бѣлымъ хлѣбомъ, отрывисто переговариваясь, и легли голова къ головѣ, положивъ вмѣсто подушекъ свернутыя чуйки. Нужно было встать пораньше, чтобы встрѣтить подводы изъ города и начать приводить усадьбу въ порядокъ.

Но отъ нетерпѣнія ночь казалась Ростовцеву безконечной. Онъ просыпался и съ тоской видѣлъ розовый свѣтъ все на томъ же мѣстѣ — на своихъ голенищахъ. А, засыпая, вздрагивалъ: стѣной вставала передъ нимъ черно-зеленая чаща ельника, а на ней, въ ея строгомъ сумракѣ, — висящія собаки. Онъ перевертывался съ боку на бокъ и сердито ухмылялся своему малодушію.

Капри. 1. II. 1913.

 

// 117

 



[1] Исправлена опечатка, была запятая.