<Бунинъ И. А. Издание Т-ва «Н. П.  Карбасниковъ». Парижъ, 1927>

СКАЗКА.

Идутъ съ сѣвера тучи и закрываютъ западъ, который еще даетъ невѣрный свѣтъ деревенской грязной улицѣ. Въ избѣ почти темно.

Баба разводитъ огонь на загнѣткѣ: набила въ чугунъ яицъ, хочетъ дѣлать яичницу. Въ другомъ чугунѣ, щербатомъ, она принесла изъ лавки два фунта гречневой крупы. Она поставила его на нары, и ребятишки, одинъ за другимъ, заголяясь, сошмыгнули съ печки, сѣли вокругъ чугуна, горстями, торопливо ѣдятъ крупу, закидывая назадъ головы, и отъ жадности дерутся.

На лавкѣ возлѣ стола, облокотясь на подоконникъ, сидитъ мелкопомѣстный баринъ, въ глубокихъ калошахъ, въ теплой поддевкѣ и каракулевой шапкѣ. Ему двадцать лѣтъ, онъ очень великъ, худъ и узкогрудъ. Глаза у него, какъ у многихъ чахоточныхъ, темные; ротъ большой, бѣлая тонкая шея со впадинами за ушами закутана розовымъ гаруснымъ платкомъ жены. Онъ недавно женился на дочери винокура, но уже соскучился съ женой и ходитъ по вечерамъ къ сосѣду, къ Никифору: заставляетъ его разсказывать сказки и были, плохо слушаетъ, но даритъ за работу то гривенникъ, то двугривенный.

Никифоръ мужикъ еще молодой, но сумрачный. Какъ попалъ онъ въ сказочники, ему самому непонятно. Началось съ шутки: разсказалъ однажды какой-то пустякъ, а барину понравилось, — смѣясь, онъ далъ на полбутылки и, зайдя на другой день, потребовалъ новаго разсказа. Пришлось вспоминать всякую чепуху, порою выдумывать что попало, порою врать на себя всякую небылицу. Притворяться балагуромъ, сказочникомъ

// 118

неловко, но неловко и сознаться, что нечего разсказывать. Да и какъ упустить заработокъ? Все-таки не всегда засыпаютъ голодными ребятишки, закусишь и самъ иной разъ, купишь табаку, соли, мучицы, а не то, какъ вотъ нынче, крупы, яицъ.

Никифоръ сидитъ за столомъ, насупясь. Надо разсказывать, а ничего не придумаешь. Держа въ зубахъ трубку, вытянувъ верхнюю губу, глядя въ землю, онъ до зеленой пыли растираетъ на ладони надъ кисетомъ корешки, выгадывая время. Баринъ ждетъ спокойно, но ждетъ. Хворостъ подъ чугуномъ разгорается, но свѣтъ держится только возлѣ печки; уже не видно визжащихъ ребятишекъ, смутно и лицо барина. Однако Никифоръ не поднимаетъ глазъ, боясь выдать свое раздраженіе. Разсказывать нечего, но раздраженіе помогаетъ. Притворяясь думающимъ, онъ медленно, невыразительно начинаетъ:

— Старыя права были хитрыя... Вотъ такъ-то поѣхалъ одинъ мужикъ за дровами въ лѣсъ, дѣло было, конечно, зимой, самый холодъ былъ ужасный, и встрѣчается съ бариномъ... У мужика, конечно, лошадь плохая, а баринъ попался злой. Ну, встрѣвается съ нимъ, кричитъ: «сворачивай съ дороги»... Снѣгъ былъ глубокій, мужикъ съ дороги не сворачиваетъ, говоритъ: «куда жъ мнѣ сворачивать? вы, говоритъ, на тройкѣ, а я на одной, да еще съ возомъ»... Баринъ вскакиваетъ, сшибъ его съ ногъ долой, давай кутузкой гладить... Отгладилъ разъ, мужикъ отвѣчаетъ: «за вами, говоритъ, должокъ». Баринъ глядитъ, чтò такое онъ буровитъ, дуракъ, молъ, опять его кутузкой... И онъ его четыре раза поролъ, этотъ самый баринъ... Потомъ бросилъ его пороть и говоритъ на кучера: «ну, онъ, вѣрно, дуракъ, ну его къ чорту, сворачивай»... Поѣхалъ, значитъ, своей дорогой, а мужикъ своей. Пріѣзжаетъ домой, «ну, говоритъ, дѣвка, врядъ живъ буду; избилъ баринъ, вся тѣло синяя»... Мужикъ этотъ шесть недѣль отлежалъ отъ сильнаго удара...

// 119

Что дальше, Никифоръ не знаетъ и, выгадывая время, насыпаетъ трубку. Затѣмъ продолжаетъ:

— Выздоровѣлъ, конечно, а онъ былъ плотникъ, и сбирается въ дорогу. Положилъ въ мѣшокъ рубанокъ, аршинъ, топоръ... А барина этого была фамилія Шутòвъ. Шелъ, шелъ, приходитъ, спрашиваетъ, гдѣ такой-то баринъ проживаетъ... Всходитъ на дворъ. Лакей выходитъ, говоритъ: «вы плотникъ?» Говоритъ, плотникъ. «Васъ, говоритъ, баринъ требуетъ». Приходитъ къ барину. «Вы, говоритъ, изъ рязанцевъ?» Мужикъ отвѣчаетъ: «такъ точно». «Вы, говоритъ, откуда?» — «Я, говоритъ, Танбовской губерни, Рязанскаго уѣзда». — «Вотъ мнѣ нужно домъ сдѣлать». Ну, конечно, договорились цѣной, за двѣсти рублей. Написали между собой расписку, далъ пятьдесятъ рублей задатку... А у него былъ лѣсъ свой, у барина у этого... «Ну, говоритъ на барина, какъ бы намъ съѣздить посмотрѣть лѣсъ этотъ». Велѣли запречь, сѣли, поѣхали. Пріѣзжаютъ. Мужикъ этотъ самый и говоритъ кучеру, «ты, говоритъ, ступай на опушку, а мы тутъ будемъ стоять». Кучеръ отправляется, а мужикъ подходитъ сейчасъ къ дереву, раскололъ ее топоромъ, затесалъ клинъ и загналъ въ трещину...

Тутъ Никифоръ нагибается къ трубкѣ и поспѣшно закуриваетъ, стараясь не глядѣть на барина, растянувшаго ротъ въ ласковую, наивную улыбку. Табачная пыль въ трубкѣ горитъ синимъ огонькомъ. Никифоръ тушитъ его пальцемъ, пускаетъ дымъ и кашляетъ.

— Ну, раздвоилъ мужикъ эту дереву и давай нюхать въ середкѣ. Баринъ спрашиваетъ у мужика: «Чтò это ты, братецъ, нюхаешь?» — «А вотъ чтò нюхаю, узнаю, какой лѣсъ, сухъ ли будетъ». — «Да твой носъ не чувствительный, дай-ка я понюхаю»... А мужику того и надо, вытолкнулъ клинъ, носъ-то бариновъ и прихватило какъ слѣдуетъ. А у этого мужика тоже плетка была треххвостовая; онъ поскорѣй ему брюки долой и давай этой плеткой полосовать... Онъ его до того дралъ, то баринъ кричалъ, а то и кричать пересталъ... «Ну, говоритъ, еще

// 120

два раза за тобой». Сѣлъ на лошадь — и часъ добрый. Кучеръ приходитъ — лошади, саней нѣту, a баринъ у деревѣ носомъ забитъ, и тѣло вся изрублена до живого мяса...

— Очень глупо, — говоритъ баринъ, улыбаясь, и косится на загнѣтку, откуда тянетъ шипящей въ салѣ яичницей.

Теперь пламя подъ чугуномъ совсѣмъ красно, въ избѣ совсѣмъ темно. Дѣти, доѣвъ сырую крупу до зернышка, слушаютъ отца. А онъ небрежно отвѣчаетъ барину:

— Старики чего не наплетутъ... Конечно, сказка.

— И предурацкая, — говоритъ баринъ. — Ну, ну, продолжай.

— Да чтò жъ тутъ продолжать. Баринъ, конечно, заболѣлъ, чуть не померъ, мѣсяца два больной былъ, а мужикъ прослышалъ объ этомъ и заявляется къ нему докторомъ. Выходитъ опять лакей. «Вы, говоритъ, изъ докторовъ?» Говоритъ, изъ докторовъ. «Васъ, говоритъ, баринъ требуетъ». Мужикъ всходитъ прямо въ домъ, велитъ самоваръ ставить. (А тогда, въ старину, ктò зналъ эти самовары!) Принесли самоваръ, закуски наклали, бѣлаго хлѣба... Мужикъ напился, наѣлся какъ надо, потомъ идетъ свидѣтельствовать, чѣмъ онъ нездоровъ. Обнаготилъ его всего, «это вы, говоритъ, отъ побоевъ нездоровы, чтò, говоритъ, у васъ баня есть?» Онъ отвѣчаетъ: есть. Сейчасъ приказалъ натопить баню, велитъ несть барина въ баню на простынѣ, растирку дѣлать. Лакей съ кучеромъ понесли, а онъ и говоритъ: «Погоди, говоритъ, я съ тебя спущу шкуру-то, дай только выздоровѣть». А этотъ мужикъ идетъ сзади и говоритъ: «Погоди, погоди, я съ тебя еще половчѣе спущу»... Начинаетъ его парить, а на лакея съ кучеромъ сказалъ: «вы можете отсюда удалиться». Тѣ ушли, остался докторъ, мужикъ этотъ самый, съ бариномъ одинъ-на-одинъ въ банѣ... Онъ его паритъ, а баринъ говоритъ: «вы вотъ тутъ-то да вотъ тутъ-то». Онъ какъ выхватитъ треххвостку, да вдоль хрипа — разъ! «А тутъ-то, молъ, не надо?»

// 121

До тѣхъ поръ его парилъ, чуть живого оставилъ, да въ холодную воду головой. Приходитъ въ домъ, говоритъ барынѣ: «мнѣ баринъ приказалъ сто рублей выдать»... Получилъ денежки и отправился ко двору. А барина чуть живого вытащили, ужъ бульки сталъ пускать и весь кровью подплылъ...

Приложивъ къ краямъ чугуна ветошки, баба несетъ его отъ печки и ставитъ на столъ. Потомъ рѣжетъ на ломти краюшку хлѣба, вдавливая ее себѣ въ грудь.

— Кушайте на здоровье, — говоритъ она притворно, кладя по ломтю передъ бариномъ и передъ Никифоромъ.

— А ты-то чтò жъ? — спрашиваетъ Никифоръ.

— Да мнѣ чтой-то не хочется. У меня отъ ней изжога всегда...

— Ну, а я не любитель до ней...

Яицъ всего десятокъ, хлѣба тоже мало, но такъ вкусно пахнетъ саломъ и хлѣбомъ, что баринъ, пересиливая неловкость, съ дѣланной беззаботностью, снимаетъ съ нагретой головы шапку.

— Ну, а я глазокъ съѣмъ, — говоритъ онъ, придвигая къ себѣ чугунъ и берясь за деревянную шершавую ложку.

Онъ, обжигаясь, ѣстъ и съ улыбкой мотаетъ головой, дѣлая видъ, что думаетъ о сказкѣ.

— Очень глупо! — говоритъ онъ съ удовольствіемъ.

Никифоръ злобно глядитъ на его маленькую голову, на его мягкіе волосы, причесанные на косой рядъ и приглаженные шапкой. Ему такъ жалко яичницы, такъ противенъ аппетитъ барина, что рука такъ и тянется схватить со стола засиженную мухами скалку и со всей силы ударить по баринову черепу.

— А глупо, вы бы не слушали, — говоритъ онъ.

— Нѣтъ, ужъ разсказывай до конца, — отвѣчаетъ баринъ, заставляя себя положить ложку и отодвинуться. — Чѣмъ же дѣло-то кончилось? — спрашиваетъ онъ, между тѣмъ какъ баба беретъ чугунъ и несетъ его на нары, къ дѣтямъ.

— А тѣмъ и кончилось, — говоритъ Никифоръ, — что окончательно предалъ къ землѣ мужикъ этого самаго барина... Онъ послѣ этой самой бани опять мѣсяца три

// 122

больной отдернулъ... То охотой прежде занимался, а тутъ и охоту свою забылъ... Лежитъ и обѣщается: «Вотъ какъ выздоровлю, поѣду по святымъ мѣстамъ молиться». А мужикъ этотъ прослышалъ, что онъ хочетъ шинель себѣ походный шить, моментально разжился себѣ иглу, аршинъ взялъ и приходитъ на дворъ къ барину. Конечно, его сейчасъ увидали. «Это, говорятъ, портной, его-то намъ и надо»... Призываютъ въ домъ, баринъ говоритъ, «мнѣ нуженъ, говоритъ, шинель изъ такого-то вотъ матерія», а мужикъ с`отроду не видалъ даже, какъ краютъ. Подумалъ и говоритъ: «Этого сукна, говоритъ, не хватаетъ, надо въ городъ посылать». Баринъ подошелъ, глянулъ и прямо велитъ въ городъ ѣхать. Сейчасъ запрегъ кучеръ лошадей, барыня сѣла въ сани и въ городъ, а мужикъ сидитъ, складываетъ это сукно, какъ мѣшокъ. Баринъ говоритъ, «чтò это ты дѣлаешь, портной?» — «А вотъ я чтò дѣлаю: я сперва наживлю, а потомъ на васъ надѣну, мѣрку сниму»... Надѣлъ на него этотъ мѣшокъ, «вы, говоритъ, только руки подберите»... Сейчасъ нитку ссучилъ, подпоясалъ его совсѣмъ съ руками, да какъ выхватитъ плетку да давай охаживать черезъ морду, по чемъ попало! До тѣхъ поръ его поролъ, пока кричать пересталъ... Подобралъ сукно да драло...

— Однако ты не изобрѣтателенъ! — говоритъ баринъ. — Это даже скучнѣй сказки про бѣлаго бычка.

Никифоръ и самъ чувствуетъ, что конецъ сказки, несмотря на все его раздраженіе, вышелъ слабъ, и, краснѣя отъ стыда, спѣшитъ вывернуться.

— Какъ такъ про бѣлаго бычка? — спрашиваетъ онъ, поднимая лицо и въ упоръ глядя сквозь темноту на барина. — Вы не дослушали, а говорите, сами не знаете чтò. Онъ его не одной плеткой, а еще и аршиномъ желѣзнымъ перекрестилъ какъ слѣдуетъ... А потомъ нанялъ трехъ лихачей и прямо къ нему. Подъѣзжаетъ и прямо въ домъ нахрапомъ. Барыня выскочила со страху въ одной рубашкѣ въ родѣ какъ Баба и Яга, онъ ей разъ въ душу нàотмашь и прямо въ спальню. Расшибъ всю прислугу къ чортовой матери — и давай его добивать... Онъ ему, говорятъ, всѣ руки, ноги переломалъ, до того билъ. Барыня заявилась, а онъ ужъ убитый лежитъ... «Ну, говоритъ, теперь похвитались»... Выскочилъ въ окно и прямо чрезъ садъ, — потуда и видѣли... Тамъ «ахъ, ахъ», «лови, лови», а его ужъ и слѣдъ простылъ...

// 123

Грубымъ тономъ сказавъ послѣднія слова, Никифоръ смолкаетъ. Молчитъ отъ неловкости за него и баринъ. Никифоръ это чувствуетъ и пытается убожество своей выдумки оправдать нравоученіемъ:

— Да и вѣрно, — говоритъ онъ, глядя въ сторону. — Не наказывай зря. Вы вотъ еще молоды, а я этихъ побасокъ мальчишкой конца-краю нѣту сколько наслушался. Значитъ, въ старину-то тоже не медъ былъ...

— Разумѣется, не медъ, — отвѣчаетъ баринъ, поглядывая въ окошечко и напѣвая. — Разумѣется, не медъ, — вздыхаетъ онъ. — А дождь-то опять, кажись, пошелъ... Чортъ знаетъ, чтò такое! Скажи, на твое настроеніе очень дѣйствуетъ такая погода, или тебѣ все равно?

— Какъ же такъ все равно? — дѣловито говоритъ Никифоръ. — Конечно, жалко. Да у меня-то еще милость: и строенья-то всего одна изба... А, конечно, и та прѣетъ, протекаетъ... Желѣзная крыша, и та ржавѣетъ, не то чтò солома...

Баринъ, легонько усмѣхнувшись, медленно надѣваетъ шапку, медленно застегивается. Въ избѣ темь, — слѣдовало бы дать хоть гривенникъ на керосинъ. Но нынче давать особенно неловко.

Думая о дурацкой сказкѣ, онъ бредетъ въ темнотѣ, подъ мелкимъ дождемъ, къ своей жалкой усадьбѣ, мимо ограды старенькой церкви. За оградой, слабо освѣщая могилы, горитъ фонарь: церковь недавно обокрали. И говорятъ, что Никифоръ пропивалъ въ шинкѣ на большой дорогѣ мелкіе складни.

Анакапри. 12. III. 1913.

// 124