<Бунинъ И. А. Издание Т-ва «Н. П.  Карбасниковъ». Парижъ, 1927>

ЗАБОТА.

Солнечный осеннiй вечеръ прохладенъ. Изъ-за дворовъ большого села, растянувшагося по скатамъ къ лугамъ, къ родниковой рѣчкѣ, изъ-за ригъ, зелени лозинъ и высокихъ коноплянниковъ желтѣютъ новые ометы и скирды. Улица села въ тѣни, солнце опускается за дворами, за гумнами — и ярко краснѣютъ противъ него глинистые бугры по ту сторону луговъ, блеститъ на этихъ буграхъ стекло въ избѣ мельника.

Старикъ Авдей Забота, зажиточный мужикъ, собирается въ городъ.

Возлѣ его двора, на дорогѣ между дворомъ и пунькою, дремлетъ запряженная въ телѣгу сивая кобыла, съ мелкими, врозь разставленными копытцами, съ большими рѣсницами, съ сѣрыми усами и большой шершавой нижней губой. Авдей курчавъ и сѣдъ, крупенъ и сумраченъ, на плоской спинѣ его, подъ линючей ситцевой рубашкой, выдаются лопатки. Онъ ходитъ возлѣ телѣги, набитой соломой, съ молоткомъ въ рукѣ, держитъ губами пучокъ гвоздей и ни на кого не смотритъ.

У него горе.

Онъ всѣ послѣднiе дни мучился думами: продавать ли барана? Баранъ старъ, но продавать его не слѣдъ, не время. Продавать нужно было бы хлѣбъ. Осень погожая, урожай отличный, одна кладушка уже обмолочена, — только бы насыпàть, да въ городъ. Но цѣны на рожь, на овесъ стоятъ страшно низкiя. Ни зерна нельзя продавать, какъ ни торопи нужда… Продумавъ недѣлю, Авдей рѣшилъ разстаться лучше съ бараномъ.

 

// 152

 

Но онъ постарѣлъ за эту недѣлю, осунулся и потемнѣлъ въ лицѣ. Взглядъ его твердъ и сумраченъ. Собирается онъ, ни на кого не глядя.

Дочь, въ нижней коленкоровой юбкѣ, безъ кофточки, въ однихъ шерстяныхъ чулкахъ, раза два робко и быстро перебѣжала дорогу отъ избы къ пунькѣ. Она тоже собирается — на дѣвишникъ къ подругѣ, но боится отца, боится своей затаенной радости, своей беззаботности рядомъ съ его заботой, — старается проскользнуть незамѣтно. Братишка, пузатый мальчикъ, въ огромной старой шапкѣ, облизывая губы, разъѣденныя соплями, долго хлопалъ, размахивалъ обрывкомъ кнута и падалъ среди дороги. Чтобы угодить отцу, она на бѣгу поймала его ледяную пухлую ручку и такимъ вихремъ умчала его въ избу, что онъ не успѣлъ даже крикнуть.

Старуха стоитъ на порогѣ и не сводитъ жалостныхъ глазъ съ Авдея. Она положила тонкую сѣрую руку на выдающiйся животъ, а другую, подпирающую подбородокъ, поставила въ ладонь. Темная, морщинистая, зубастая, она имѣетъ видъ страдальческiй. Панева ея коротка, ноги длинны и похожи на палки, ступни, потрескавшiяся отъ грязи, холода и цыпокъ, — на куриныя лапы. Животъ ея выдается, а спина горбится отъ трудныхъ родовъ, отъ тяжелыхъ чугуновъ. Въ разрѣзъ ея рубахи, темной отъ золы, видны палевыя, тощiя, повисшiя, какъ у старой собаки, груди, а межъ ними — большой мѣдный крестъ на засаленномъ гайтанѣ.

Ее заботы сдѣлали за долгую жизнь страдалицей, Авдея — нелюдимомъ.

Телѣга разсохлась, растрепалась. Раскапывая старновку въ ея ящикѣ, Авдей прибиваетъ кое-гдѣ отставшiя планки. Дуетъ предвечернiй вѣтеръ и задираетъ сзади его рубаху на поясокъ-ремешокъ, обнажаетъ желобокъ на широкой сухой спинѣ, показываетъ тугой гашникъ, низко врѣзавшiйся въ тѣло. Портки Авдея висятъ по-стариковски — точно пустыя. Подошелъ кобель и сталъ обнюхивать разбитые, блестящiе, только-что помазанные дегтемъ

 

// 153

 

сапоги, въ опустившiяся голенища которыхъ заправлены эти портки. Авдей съ размаху ударилъ кобеля по боку молоткомъ.

— Полушубокъ вынеси, да хлѣбушка завяжи, — сердито сказалъ онъ старухѣ.

Забивъ послѣднiй гвоздь, сдвинувъ со лба шапку, онъ рѣшительно пошелъ въ раскрытыя ворота унавоженнаго двора. Половина его была въ тѣни, половина озарена золотистымъ свѣтомъ. Въ тѣневой половинѣ куры усаживались на насѣстъ, на переметъ, побѣлѣвшiй отъ ихъ известковаго помета, и заводили глаза. Нахохлившись, сбились голуби подъ застрѣху въ углу. Они слабо заворковали, когда вошелъ Авдей… Какъ радовали всегда сердце его эти хозяйственныя куры, голуби, этотъ теплый дворъ, его глубокiй навозъ, его плетеныя изъ лозняка и обмазанныя коровьякомъ съ глиной закутки! На старой телѣгѣ безъ передковъ, давно загрязшей въ навозѣ, валялся обрывокъ. Взявъ его, Авдей направился къ закутѣ, гдѣ взаперти сидѣлъ баранъ.

— Батюшка, мать вспрашиваетъ: огурчика положить? — крикнула дѣвка, заглядывая въ ворота.

— А сама не знаетъ? — строго откликнулся Авдей. — Ай первый разъ?

За рѣшетчатой дверью закуты шуршала солома. Большой круторогiй баранъ въ толстой, вьющейся дымчатой овчинѣ, съ удивленнымъ бараньимъ взглядомъ, съ бараньей щеголеватостью, ходилъ по соломѣ, мелко тряся жирнымъ хвостомъ. Быстро распахнувъ дверь, Авдей кинулся на барана всѣмъ тѣломъ, сбилъ, повалилъ его и торопливо сталъ связывать обрывкомъ его тонкiя ножки. Баранъ удивился еще болѣе, но не издалъ ни звука, только глаза выкатилъ. Авдей поддѣлъ подъ связанный обрывокъ руку, натужился и, волоча барана спиной по навозу, потащилъ его за ворота, къ телѣгѣ. Баранъ, выкативъ бѣлые глаза, сдѣлавшись похожимъ на турка, мелко и быстро трясъ хвостомъ и лизалъ шершавымъ языкомъ руку Авдея…

 

// 154

 

Черезъ полчаса Авдей въ пути.

Медлительно скрипитъ, тянется съ горки на горку, проходитъ мимо избъ и пунекъ, то въ тѣни, то на солнцѣ, по-дорожному пахнущая дегтемъ телѣга. Въ задкѣ ея лежитъ веревочный хрептугъ съ сѣномъ, въ передкѣ, на старновкѣ — связанный, спокойный баранъ. Авдей, въ полушубкѣ и глубоко надвинутой шапкѣ, съ кнутомъ подъ мышкой, съ трубкой въ зубахъ, изрѣдка пуская черезъ плечо сладкiй, пахнущiй донникомъ дымъ, не спѣша, по-дорожному, шагаетъ за колесами.

Вотъ и крайняя изба. Солнце стоитъ не такъ низко, какъ это казалось въ селѣ: скатъ за селомъ совсѣмъ отлогiй. Этотъ скатъ — голый и широкiй большакъ, тутъ поворотъ влѣво, на городъ. Съ неподвижно простертыми обломками крыльевъ стоитъ на немъ вѣтрякъ, какъ стоялъ онъ и шестьдесятъ лѣтъ тому назадъ, когда Авдей былъ еще ребенкомъ. Возлѣ беззаботно перекрикиваются, прыгаютъ на одной ножкѣ, играютъ въ лунки мальчишки… «Погодите, доиграетесь!» — думаетъ Авдей. Слюнявый, стриженый дурачокъ въ женской рубахѣ, похожiй на чучело, ковыляетъ навстрѣчу, пучитъ глаза дурѣй барана… Авдей грустно усмѣхается: «Дуракамъ счастье, горя мало!»

Подъ скатомъ — мелкая рѣчка разливается широкимъ плесомъ по бѣлому щебню; изъ щебня, вѣчно сочащагося водой, кое-какъ перекинутъ мостъ на ту сторону. Плесъ ослѣпительно блеститъ; желто-каменистый подъемъ за нимъ весь въ зеркальныхъ веселыхъ разводахъ, въ медленно переливающихся отраженiяхъ. По мосту ѣдутъ бездѣльники-охотники: высокая гнѣдая лошадь, бѣговыя дрожки, на дрожкахъ, одинъ за другимъ, сидятъ верхомъ два человѣка, и торчатъ изъ-за ихъ спинъ два ружейныхъ ствола. Авдей тянетъ веревочную вожжу, останавливаетъ свою кобылку и ждетъ, пока переберутся по узкому и зыбкому мосту встрѣчные. На одномъ изъ нихъ ягдташъ, набитый перепелами, на колѣняхъ другого — уже окостенѣвшiй заяцъ съ усами въ крови. Авдей глядитъ, но видитъ все, какъ во снѣ. Онъ ко всему равнодушенъ — какъ больной.

Наконецъ перебрался и онъ черезъ мостъ. Поднялся на гору, спустился въ котловину и опять сталъ под-

 

// 155

 

ниматься… Жесткая, выгорѣвшая за лѣто мурава ржаво краснѣетъ по каменистымъ переваламъ старой мертвой дороги. Этимъ переваламъ конца нѣтъ. До города верстъ двадцать пять, но онъ всегда, всю жизнь казался Авдею очень далекимъ. Съ перевала на перевалъ поднимается, идетъ онъ, задумчиво глядя впередъ. Солнце сзади него, краснѣетъ, садится. Сiянiемъ окружена лежащая по муравѣ тѣнь Авдея, длинная тѣнь телѣги, лошади. Пусто кругомъ, далеко видно. Вороньё безпрiютно, по-осеннему ночуетъ на опушкѣ желтыхъ жнивiй. На горизонтѣ рядъ телеграфныхъ столбовъ, уходящихъ въ безконечное поле. Алыми клубами бѣжитъ назадъ дымъ бѣгущаго товарнаго поѣзда — длинной цѣпи красныхъ вагоновъ. Авдей до сихъ поръ глядитъ на поѣзда непрiязненно. Разъ въ жизни ѣхалъ и онъ по желѣзной дорогѣ. И закаялся: все время кружится голова, все время страшно…

Дойдя до желѣзной дороги, пересѣкающей большакъ, онъ ждетъ возлѣ переѣзда, закрытаго шлагбаумомъ. Непрiятно-рано, по-осеннему, зажгли огонь въ будкѣ.

Дальше — шоссе, самая скучная дорога на свѣтѣ…

Авдею шестьдесятъ семь лѣтъ: скоро умирать. Особой нужды онъ никогда не зналъ, отъ бѣдъ, несчастiй Богъ его миловалъ.

— Разскажи что-нибудь интересное, чтò было въ твоей жизни, — сказалъ ему однажды молодой баринъ.

— У меня, слава Богу, ничего такого не было, — отвѣтилъ Авдей. —Вотъ семой десятокъ живу, а, благодарю Бога, интереснаго ничего не было.

Но заботы всю жизнь поѣдомъ ѣли его. Жаденъ, — говорили про него сосѣди побѣднѣй. — Да вѣдь тебѣ, побирушкѣ, хорошо говорить! — всегда со злобой думалъ въ отвѣтъ на это Авдей.

Солнце закатилось, дуетъ холодный вѣтеръ. Авдей

 

// 156

 

прикрываетъ барана соломой, надвигаетъ шапку поглубже, запускаетъ руки въ рукава и мѣрно шагаетъ по краю шоссе за скрипящей телѣгой.

Широкiй старческiй носъ его сизѣетъ, стынетъ, вѣтеръ коситъ сѣдую бороду. Большiя сѣрыя брови сурово сдвинуты, въ потухшихъ глазахъ — тоска.

Капри. 24. I. 1913.

 

// 157