<Бунинъ И. А. Изданіе Т-ва «Н. П. Карбасниковъ». Парижъ, 1927, с. 30‑34>

ЖЕРТВА.

Семенъ Новиковъ, жившій съ братомъ своимъ, сухорукимъ Никономъ, петровками горѣлъ. Братья согласились подѣлиться, и Семенъ, выселяясь изъ Брода, рубилъ себѣ избу на большой дорогѣ.

Подъ Ильинъ день плотники отпросились ко двору. Надо было ночевать на постройкѣ Семену. Поужинавъ вмѣстѣ съ большой семьей брата, въ тѣснотѣ, среди мухъ и дѣтскаго крика, онъ закурилъ трубку, накинулъ полушубокъ и сказалъ своимъ:

— У васъ тутъ духота. Пойду на постройку, тамъ ночую.

— Ты хоть собакъ-то возьми, — посовѣтовала ему баба.

— Вона! — сказалъ Семенъ и пошелъ одинъ.

Ночь была мѣсячная. За думами о будущемъ дворѣ, Семенъ и не замѣтилъ, какъ поднялся изъ села по широкому прогону на гору и отмахалъ по большой дорогѣ съ версту — до своей запотолоченной, но еще не крытой избы, стоявшей на опушкѣ хлѣбовъ, въ пустомъ полѣ, чернѣвшей окнами безъ рамъ и тускло блестѣвшей противъ мѣсяца концами свѣжихъ бревенъ по угламъ, паклей, торчавшей изъ пазовъ, и щепой на порогѣ. Iюльскій золотистый мѣсяцъ, поднявшійся далеко за оврагами Брода, стоялъ низко и былъ мутенъ. Теплый свѣтъ его разсѣивался. Спѣлые хлѣба тускло, сумрачно бѣлѣли впереди, какъ пески. А къ сѣверу было и совсѣмъ хмуро. Тамъ заходила туча. Мягкій вѣтеръ, дувшій со всѣхъ сторонъ, иногда усиливался, порывисто бѣжалъ по ржамъ и овсамъ, — и они сухо, тревожно шелестѣли. Туча на сѣ-

// 30

верѣ казалась неподвижной, но часто подергивалась жуткимъ, быстрымъ золотымъ блескомъ.

Семенъ, по привычкѣ сгибаясь, вошелъ въ избу. Въ ней было темно и душно. Мѣсячный желтый свѣтъ, глядѣвшій въ пустыя окна, не мѣшался съ темнотой, только увеличивалъ ее. Семенъ кинулъ полушубокъ на стружки посреди избы, какъ разъ на одной изъ полосъ свѣта, легъ на спину. Пососавъ потухшую трубку, онъ спряталъ ее въ карманъ и, подумавъ еще маленько, заснулъ.

Но вотъ понесло вѣтромъ въ окна, глухо заворчалъ вдали громъ. Семенъ очнулся. Вѣтеръ усилился — онъ бѣжалъ теперь по горячечно шумящимъ хлѣбамъ непрерывно, и свѣтъ мѣсяца сталъ еще тусклѣе. Семенъ вышелъ изъ избы, вышелъ за уголъ, въ сухо и знойно шуршавшіе, блѣдные, какъ саванъ, овсы, посмотрѣлъ на тучу. Она, темно-аспидная, заняла полъ-неба. Вѣтеръ дулъ прямо въ лицо, задиралъ, путалъ волосы и мѣшалъ смотрѣть. Mѣшали смотрѣть, слѣпили и молніи, загоравшіяся все грознѣе и жарче. Семенъ, крестясь, сталъ на колѣни: вдали, среди овсянаго моря, выдѣляясь на стѣнѣ тучи, двигалась на Семена небольшая толпа, съ обнаженными головами, въ бѣлыхъ подпояскахъ, въ новыхъ полушубкахъ, — съ трудомъ несла саженный запрестольный образъ древняго письма. Толпа была туманная, призрачная, но образъ хорошо виденъ: страшный, строгій ликъ, краснѣвшій на черной доскѣ, опаленной свѣчами, закапанной воскомъ, окованной по краямъ старымъ, сизымъ серебромъ.

Вѣтеръ разобралъ волосы на лбу Семена, пріятно отдувая ихъ, — и Семенъ, въ страхѣ и радости, до земли поклонился образу. Когда же поднялъ онъ голову, то увидѣлъ, что толпа стоитъ, неловко держа величаво откинутый образъ, а на тучѣ, какъ церковная картина, начертался и высится огромный зракъ: самъ могутный бѣлобородый Илья въ огненныхь хитонахъ, сидящій, какъ Богъ-Саваофъ, на мертвенно-синеватыхъ клубахъ

// 31

облаковъ, а надъ нимъ — двѣ горящихъ по аспиду зелено-оранжевыхъ радуги. И, блестя очами-молніями, голосъ свой сливая съ отдаленнымъ гуломъ грома, Илья сказалъ Семену:

— Держись прямѣй, Семенъ Новиковъ! Слухайте, князья-хрестьяне, вотъ я буду судить его, временно-обязаннаго хрестьянина Елецкаго уѣзда, Предтечевской волости Семена Новикова.

И все поле, песками бѣлѣвшее вокругъ, всѣ колосья его вмѣстѣ съ куколемъ понеслись, побѣжали впередъ, поклоняясь Ильѣ, и въ шумѣ ихъ заговорилъ Илья:

— Я серчалъ на тебя, Семенъ Новиковъ, желалъ покарать тебя.

— За что, Батюшка? — спросилъ Семенъ.

— Непристойно тебѣ, Семенъ Новиковъ, меня, Илью, вспрашивать. Ты должонъ отвѣтъ держать.

— Ну, инъ, будь по-твоему, — сказалъ Семенъ.

— Позалѣтошній годъ я убилъ молоньей Пантелея, старшого твоего: ты зачѣмъ закопалъ его въ землю по-поясъ, колдовствомъ воротилъ его жить?

— Прости, Батюшка, — сказалъ Семенъ, кланяясь. — Жалко было малого. Разсуди: вѣдь кормилецъ-поилецъ при старости.

— Лѣтошній годъ я посѣкъ, повалилъ твою рожь градомъ-вихрями: ты зачѣмъ прозналъ о томъ загодя, запродалъ эту рожь на корню?

— Прости, Батюшка, — сказалъ Семенъ, кланяясь. — Сердце чуяло, нуждишка была.

— Ну, а нонче, въ петровки, не я ли спалилъ тебя? Ты зачѣмъ спѣшишь строиться, отдѣляешься?

— Прости, Батюшка, — сказалъ Семенъ, кланяясь. — Сухорукій братъ мой несчастливый: отъ него и всѣ бѣды, мнѣ думалось.

— Закрой глаза. Я подумаю, посовѣтуюсь: чѣмъ казнить тебя?

Семенъ закрылъ глаза, склонилъ голову. Вѣтеръ шумѣлъ, — онъ старался сквозь шумъ его тайкомъ под-

// 32

слушать, о чемъ шепчется Илья съ крестьянами. Но близко и тяжело загремѣлъ громъ — ничего не стало слышно.

— Нѣтъ, не придумаемъ — во весь голосъ сказалъ Илья. — Самъ посовѣтуй мнѣ.

— А глаза-то открыть? — спросилъ Семенъ.

— Не надобно. Слѣпой тверже думаетъ.

— Чуденъ ты, Батюшка, — серьезно усмѣхнулся Семенъ. — Да и что жъ тутъ придумывать? Поставлю тебѣ свѣчку трехрублевую.

— Не изъ чего. На постройку потратился.

— Тогда въ Кіевъ схожу, либо въ Бѣлгородъ, — нерѣшительно сказалъ Семенъ.

— Это только бездѣльничать, лапти трепать. На кого же хозяйство останется?

Семенъ задумался.

— Ну, дѣвчонку, Анфиску, убей. Ей и всего-то третій годокъ. Дѣвочка, сказать по совѣсти, ласковая, умильная, — жалко намъ будетъ ее, да вѣдь что жъ исдѣлаешь? Все не съ малымъ смѣнить.

— Прислушайте, православные, — громко сказалъ Илья. — Соглашаюся!

И такой огонь разорвалъ тучу, что у Семена чуть вѣки не вспыхнули, и такой ударъ раскололъ небеса, что вся земля подъ нимъ дрогнула.

— Святъ, святъ, свѣтъ, Господь-Богъ-Саваофъ! — прошепталъ Семенъ. — Ай да Сватушка!

Очнувшись, открывъ глаза, Семенъ увидѣлъ только пыльную тучу, пустые волнующіеся хлѣба и самого себя, на колѣняхъ стоящаго среди колосьевъ. Пыль высокимъ вихремъ неслась по дорогѣ, и мѣсяцъ совсѣмъ замутился.

Семенъ вскочилъ на ноги. Позабывъ о полушубкѣ, онъ поспѣшно пошелъ, навстрѣчу вихрямъ, домой, въ село. Крупный дождь захватилъ его на выгонѣ. Темныя облака надвинулись надъ стемнѣвшими оврагами. Красный мѣсяцъ закатывался за ними. Село спало крѣпкимъ сномъ, но скотина по дворамъ безпокоилась, пѣтухи тревожно пѣли. И, подбѣгая къ своей старой, полусгорѣв-

// 33

шей избѣ, Семенъ услыхалъ въ ней бабьи вопли. У порога стоялъ сухорукій Никонъ, въ полушубкѣ и безъ шапки, тощій и морщинистый не по лѣтамъ, глядѣлъ тупо и растерянно.

— Бѣда у тебя, — сказалъ онъ, и по голосу его было слышно, что онъ еще не совсѣмъ проснулся.

Семенъ вбѣжалъ въ избу. Бабы съ крикомъ метались въ темнотѣ, ища сѣрниковъ. Семенъ выхватилъ изъ-за образа коробочекъ, зажегъ каганецъ: люлька, повѣшенная возлѣ печи, носилась изъ стороны въ сторону, — бабы задѣвали ее, бѣгая, — а въ люлькѣ лежала вся сизая, мертвая дѣвочка, и на головкѣ ея тлѣлъ чепчик, спаленный Ильей.

Жилъ Семенъ съ тѣхъ поръ счастливо.

Капри. 17. I. 1913.

// 34