<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 222-245>

ПРИ ДОРОГѢ.

I.

Устинъ, отецъ Парашки, жилъ при большой Новосильской дорогѣ.

Мѣсто, чт˜ онъ выбралъ себѣ, отойдя отъ господъ, было безлюдное. Ржи морями разливались по волнистымъ полямъ вокругъ его степного двора. Во ржахъ за дворомъ стояли два безпрiютныхъ дубка, шли неглубокiе овраги, густо зараставшiе къ лѣту бѣлыми цвѣтами. Во ржахъ за большой дорогой терялся далекiй дубовый лѣсокъ; въ той сторонѣ было и село — однодворческое старинное село Баево, да волнистыя поля скрывали его. До воли было много проѣзжихъ по большой дорогѣ. Потомъ ихъ слѣды, колеи, изрѣзавшiя всю дорогу, затянулись, заглохли, закудрявились рѣдкой мелкой муравой.

Устинъ давно вдовѣлъ, — говорили, что онъ убилъ жену изъ ревности, — жилъ не по-мужицки: не землей, а тѣмъ, что давалъ деньги въ ростъ; сѣялъ онъ только для домашняго обихода, вокругъ дубковъ и надъ оврагами, на помѣстной землѣ, и даже скотины путной не держалъ: хороши у него были однѣ лошади. Въ избѣ хозяйничала сперва его любовница, вдова-однодворка, потомъ какая-то нищенка, потомъ старшая дочь, Евгенiя. Но Евгенiю, чуждую и немилую ему, онъ рано выдалъ и замѣстилъ работникомъ, пожилымъ придурковатымъ мужикомъ, Володей. А самъ часто отлучался изъ дому — и росла босоногая, молчаливая Парашка одиноко.

Однажды, — ей шелъ тогда четырнадцатый годъ, это было какъ разъ въ то лѣто, когда Евгенiя переселилась въ Баево, — гнали по большой дорогѣ порядочный гуртъ овецъ: часто такъ дѣлаютъ — покупаетъ купецъ сто, двѣсти головъ на одной ярмаркѣ и перегоняетъ ихъ на другую, нанимая для того босяковъ, а для надзора за босяками посылая приказчика.

// 222

Дотлѣвала лѣтняя заря далеко позади хутора. Поджидая отца изъ города, Парашка сидѣла на порогѣ избы, глядѣла на вечернiя поблекшiя поля, на голый просторъ дороги. Овцы густой грязно-сѣрой отарой медленно двигались мимо съ тѣмъ неопредѣленнымъ шумомъ, чт˜ производятъ и движенiе и дыханiе ихъ, съ запахомъ своего руна и корма — степныхъ травъ и полыни. А за ними шли собаки съ высунутыми красными языками, запекшимися и запыленными за-день, оборванный высокiй малый рядомъ съ оборваннымъ старикомъ, и верхомъ ѣхалъ на бѣломъ горбоносомъ киргизѣ, съ кутузкой въ рукѣ, въ картузѣ на затылокъ, молодой мѣщанинъ.

— Здравствуй, красавица, — сказалъ старикъ, отдѣляясь отъ гурта. — Помоги намъ, прохожимъ, попроси у отца сѣрничка...

Она долго не отвѣчала, разглядывая его. Онъ былъ безъ шапки, клоки ея были надѣты на его скользкiй костыль. Онъ положилъ на него крупныя блестящiя руки, удерживая ихъ дрожь, и съ трудомъ дышалъ. Въ лохмотьяхъ рыжаго пальто, надѣтаго на голое тѣло и подпоясаннаго обрывкомъ, въ подштаникахъ и сбитыхъ опоркахъ, зелено-сѣдой и кудлатый, мертвенно-блѣдный и съ запухшими глазами, онъ имѣлъ видъ яростный, но въ хрипломъ его голосѣ была доброта, усталость. Видна была сѣрая шерсть на его груди, видно было, какъ трепещетъ подъ грудью сердце...

— Отца дому нѣтути, — отвѣтила Парашка, наглядѣвшись.

— Такъ я и зналъ, такъ я и зналъ, — сказалъ старикъ. — Все катается, а ты одна растешь... ЗВеч˜ръ наша перепелушка, — сказалъ онъ, глядя на землю: — веч˜ръ наша рябая всее ноченьку прокликала, всее темную протрюкала...И Какъ же намъ быть-то, красавица?

Подошелъ малый, мелкой бойкой рысью подъѣхалъ верховой, по-степному поджимая ноги въ стременахъ подъ брюхо своего толстогрудаго киргиза, умореннаго, но все горячившагося, задиравшаго назадъ большую голову на короткой шеѣ. Они поглядѣли на старика насмѣшливо, — знали его манеру разговаривать, — на Парашку внимательно. Малый былъ очень длиненъ и тонокъ, съ покатыми плечами, съ круглымъ кошачьимъ лицомъ, въ сѣромъ арестантскомъ картузѣ. А верховой — сухощавъ, но широкъ, очень смуглъ и съ блестящими глазами.

— Я ея отца знаю, — сказалъ онъ, глядя съ сѣдла на Парашку, на ея маленькiя ноги, загорѣлыя плечи и грязную сорочку. — Богатый плутъ... Ступай въ печуркѣ, либо за образ€ми поищи, — прибавилъ онъ строго.

// 223

Парашка, не сводя глазъ съ киргиза, короткаго, плотнаго и легкаго, все мотавшаго тяжелой головой и грызшаго желтыми зубами слюнявыя удила, вскочила съ порога, сбѣгала въ избу и вернулась съ коробочкомъ спичекъ. А мѣщанинъ тѣмъ временемъ слѣзъ со стараго, сухого и замасленнаго казацкаго сѣдла, расправляя короткiя ноги. Малый отошелъ, пристально смотрѣлъ куда-то въ поле. Взявъ спички, молча пошелъ прочь и мѣщанинъ, повелъ киргиза къ остановившемуся съ опущенными головами гурту. Но Парашка навсегда запомнила его пропыленный пиджакъ, лоснящiеся штаны, заправленные въ сапоги съ узкими носами и широкими голенищами, грязный воротъ вышитой рубахи и то, что все лицо его было, точно порохомъ, усѣяно синеватыми точками угрей, что на смуглыхъ скулахъ его вились рѣдкiе, жесткiе волосы, такiе же рѣдкiе, жесткiе и смоляные, какъ и надъ углами рта. Онъ взглянулъ на нее, уходя, и поразилъ ее красотою своихъ твердыхъ глазъ. А старикъ, вѣрно, замѣтившiй это, опять сказалъ ей на прощанье странныя слова:

— Ну, вотъ мы и жители... Прощай, спасибо тебѣ, красавица. Попомни, чт˜ сказалъ тебѣ страшный старый босякъ: этотъ воръ-мѣщанинъ можетъ погубить тебя. Ты на такихъ-то не заглядывайся...

А потомъ на пар€хъ за дорогой, тамъ, гдѣ заночевалъ гуртъ, долго пылалъ въ темнѣющей синевѣ вечера желтый жаркiй костеръ. Ночь шла — отца все не было. Сидя на порогѣ, Парашка слушала, какъ Володя доитъ на варкѣ, за сѣнцами, корову, и не спускала глазъ съ костра. ЗВечоръ наша перепелушка...И — вспомнила она слова старика — и, чувствуя сладкую тоску ихъ, видѣла темную-темную ночь и робкую, одинокую перепелку, трюкающую въ темномъ, неоглядномъ разливѣ хлѣбовъ... Все краснѣй горѣлъ костеръ — и онъ, этотъ черноглазый мѣщанинъ, который могъ погубить ее, и его горячiй желтозубый киргизъ были тамъ, еще близко... Наконецъ ровный, успокаивающiй звукъ отцовской телѣжки донесся до ея слуха. Она вскочила въ темную избу и легла, притворяясь спящей. Отецъ подъѣхалъ къ порогу, крикнулъ Володѣ; вошелъ и сталъ что-то вѣшать на стѣну. Зашумѣли сонныя мухи въ рѣшетахъ и ситахъ возлѣ печки.

— Батюшка! — негромко позвала Парашка.

— Аюшки? — отозвался отецъ вполголоса.

— Это какой босякъ бываетъ?

— А разуйся хоть ты такая-то, вотъ тебѣ и будетъ босякъ.

— Да онъ не босой. Онъ въ полсапожкахъ.

— Ну, знать, пропился догола. А гдѣ ты могла видѣть его?

// 224

Парашка разсказала о прохожихъ, умолчавъ о послѣднихъ словахъ старика.

— Знать, бальмашевскiй гуртъ гонятъ, — сказалъ онъ, не слушая толкомъ и перевѣшивая наборную узду съ одного колка на другой. — То-то, я гляжу, костеръ горитъ...

— А отчего у него лошадь въ крови?

— У кого это?

— У приказчика. Вся грудь въ струпахъ.

— А это оттого, что онъ киргицъ называется, — сказалъ отецъ. — Эти лошади, дочка, злыя, горячiя живутъ, хоть и старыми попадаютъ къ намъ. Вотъ и сѣкутся, сами себѣ кровь бросаютъ... И тавро, небось, есть?

Парашка подумала.

— А какая она?

— А въ родѣ печати... какъ печать выжжена на ляжкѣ, чтобъ видать было, что это не простая лошадь, а изъ тавра, изъ косяка киргицкаго... Ну, спи, спи, коли поужинала, — прибавилъ онъ. — А я въ холодную пойду, тамъ закушу...

И, отворивъ окно, ушелъ въ другую половину. Въ окно было видно лѣтнее ночное небо въ блѣдныхъ звѣздахъ, чуть тянуло свѣжестью, смѣшанной съ запахомъ гари потухавшаго костра... И, волнуясь отъ этого запаха, что-то какъ будто напоминающаго, слушая отца, горячо, но негромко говорившаго подъ окномъ съ Володей, Парашка заснула въ чувствѣ того жуткаго и манящаго, что есть въ неизвѣстныхъ прохожихъ и проѣзжихъ людяхъ, очарованная смутной думой о томъ, какъ погубитъ, какъ увезетъ ее куда-то въ даль молодой мѣщанинъ.

II.

Съ тѣхъ поръ прошло два года; пошелъ третiй. Парашка измѣнялась. Мало-по-малу она заняла свое мѣсто въ хозяйствѣ, стала таскать, надрывая свой дѣвичiй животъ, горшки и чугуны изъ печки, доить коровъ, обшивать отца... Но нравъ ея мѣнялся мало. Одно лѣто на нее напала страсть къ селу. Она стала наряжаться, гостить у сестры, бывать съ дѣвками въ хороводахъ, пѣть и плясать съ ними, притворяясь бойкой. Потомъ бросила, опять почувствовала себя чужой селу, дѣвкамъ, Евгенiи. Евгенiя тоже навѣщала ее, — она ходила солдаткой, дѣтей не имѣла, вдоваго своего свекра не боялась. Но были обѣ онѣ молчаливы, да и слишкомъ разны во всемъ. Миловидную, на видъ спокойную Парашку никто бы и не назвалъ сестрой Евгенiи: та была крѣпка, плечиста, глядѣла изъ-подъ сдвинутыхъ бровей, сжавъ губы; странно было ви-

// 225

дѣть ея скуластое, короткое, рѣшительное лицо рядомъ съ нѣжнымъ оваломъ нерѣшительнаго дѣвичьяго лица.

Близокъ былъ Парашкѣ лишь отецъ. Ея любовь къ нему росла съ каждымъ годомъ. Но не проста, не спокойна была эта любовь.

Она любила отца застѣнчиво, той обостренной любовью, которой часто любятъ дочери вдовыхъ отцовъ. Замѣнять ему мать, хозяйку, заботиться о немъ, таскать для него горшки изъ печи было для нея радостью и гордостью. Но порою эта радость отравлялась болью — вспоминалась однодворка, хозяйничавшая когда-то въ отцовской избѣ... Въ томъ страшномъ и мало-понятномъ, чт˜ случилось между отцомъ и матерью, о чемъ еще въ дѣтствѣ несвязнымъ шопотомъ, съ чужихъ словъ, разсказывала Евгенiя, Парашка была на сторонѣ отца. Но порою находило сомнѣнiе: да такъ ли, правъ ли онъ былъ? — и тогда казалось, что не было на свѣтѣ человѣка лучше и красивѣе матери. Отца Парашка мало видѣла, а понимала и того меньше, постоянно чувствуя и робость и неловкость въ разговорѣ съ нимъ. Да и у всѣхъ онъ слылъ не легкимъ, не простымъ человѣкомъ. Чистотою и правильностью чертъ, тонкимъ станомъ, бронзовой бородкой и зоркостью зеленыхъ глазъ онъ напоминалъ старикамъ-дворовымъ объѣздчика-черкеса, жившаго когда-то у господъ его. Но и крестьянскаго не мало было въ его осторожныхъ манерахъ, въ неуклюжихъ сапогахъ, въ густыхъ кудряхъ, разобранныхъ на прямой рядъ, въ воротѣ суровой рубахи и сермяжной поддевкѣ. Онъ уменъ и привѣтливъ былъ, даже добръ, но всѣ его побаивались: уже очень разсудителенъ. Приходили къ нему изъ селъ, изъ деревень за помощью. Онъ никому не отказывалъ. Онъ внимательно выслушивалъ, кивалъ головою, все приподнимая со лба свои бронзовые завитки. Въ глаза поглядывалъ не строго, но пытливо, поддакивалъ, никогда не перебивая, вполголоса. Лихву назначалъ скромную. Но вѣдь лихвой и жилъ онъ, а такiе люди всегда страшны немного.

Вырастая, Парашка худѣла. Въ лицѣ ея появлялось то неуловимое сходство съ отцомъ, которое такъ нѣжно проявляется у дочерей, любимыхъ отцами и на первый взглядъ какъ будто и не схожихъ съ ними. Многое одинаково затаивали, сдерживали они въ себѣ, многое одинаково воспринимали: какъ, напримѣръ, волновалъ ихъ обоихъ видъ цыганскаго табора, идущаго осенью по большой дорогѣ на низы, къ югу!

— А я, мальчишкой, разъ было-убёгъ за цыганами, — сказалъ однажды Устинъ, усмѣхаясь.

// 226

— Да что жъ? Одумался? — спросила Парашка.

— Одумался. Безъ этого нельзя, дочка, — сказалъ Устинъ уже безъ улыбки. — Сгоряча дѣлать не годится...

— Чего дѣлать не годится?

— Да ничего, — отвѣтилъ онъ не сразу — и поглядѣлъ въ сторону. — А то кровь въ глаза кидается, бѣду творитъЙ

Она поняла его, оробѣла и смолкла.

Но не только таинственностью отца, его прошлаго, его разъѣздовъ и заботъ, о которыхъ онъ никогда ни съ кѣмъ не говорилъ, окружена была она. Осенью, зимою она много спала. Лѣтомъ могла не спать хоть три ночи подъ рядъ. Любимымъ мѣстомъ ея былъ порогъ: по часамъ стояла она на немъ, чуть осѣвъ на одну ногу, чуть склонивъ къ плечу голову и держась сзади за отстающую отъ спины кофточку обѣими руками. Далеко куда-то, въ счастливую страну направлялись всѣ тѣ, что порою проѣзжали, проходили мимо. Смѣло и внимательно глядя впередъ, разметавъ по плечамъ свои чубарые отъ солнца волосы, гдѣ мочальные, а гдѣ темные, въ скуфьѣ, въ подрясникѣ, широко шагалъ стороной бродяга, отставляя на ходу свой высокiй посохъ: она провожала его долгимъ взглядомъ, хоть и боялась бродягъ, боялась, когда они сворачивали къ хутору за подаянiемъ. Ровной рысцой, часто спотыкаясь и перхая, бѣжала посрединѣ дороги захудалая помѣщичья тройка: звукъ дребезжащихъ рессоръ, дорожный видъ запыленнаго тарантаса пробуждали въ ней тоску, какiя-то желанiя. Гнали овецъ — она жадно всматривалась въ провожатыхъ, вспоминая бѣду, предсказанную ей... Морями разливались по полямъ сѣро-мраморныя ржи. Тѣнь ложилась отъ избы. Впереди, за дор˜гой, блестѣвшей мелкой муравой, густая рожь клонилась въ яркомъ вечернемъ свѣтѣ, лоснилась противъ солнца, уходившаго за избу. Розоватые клубы юго-восточныхъ облаковъ, нѣжныхъ, чуть замѣтныхъ, сливались выше горизонта съ ясной матовой лазурью небосклона... Въ эту сторону, томимая зовомъ степной дали, она смотрѣла чаще всего.

А любовь — это слово она узнала и почувствовала рано и тоже не просто. Еще въ дѣтствѣ поразило оно ее. Однажды, въ жаркiй лѣтнiй полдень, сидѣла на камняхъ возлѣ Устинова амбара мѣщанка изъ Баева, пьяница и бобылка. Она шла на ярмарку — продавать свою больную, костлявую лошадь, которая съ повисшими поводами стояла передъ нею. Она разложила возлѣ себя спички, жестянку съ махоркой, курила, положивъ нога на ногу въ расчищенныхъ стоптанныхъ башмакахъ, и улыбалась, глядя на Парашку, возившуюся въ

// 227

пыли возлѣ нея. ЗЧт˜ жъ, отецъ не прогналъ еще любовницу-то?И — сиплымъ таинственнымъ шопотомъ спросила она. И Парашка навсегда запомнила это особенное слово и наитiемъ угадала его сокровенный смыслъ. Съ тѣхъ поръ, всякiй разъ, когда случалось ей не в˜-время забѣжать въ избу и увидѣть на колѣняхъ у отца однодворку, сладкимъ страхомъ и стыдомъ обжигало ее. А потомъ отъ сестры, отъ сельскихъ дѣвокъ стала она заучаться пѣснямъ. Во всѣхъ пѣсняхъ говорилось о томъ же, объ одномъ — о любви. И она пѣвала ихъ, но мысленно — такъ трогали онѣ ее, особенно одна, старинная: ЗУснулъ, уснулъ мой любезный у дѣвушки на рукѣ, на кисейномъ рукавѣ...И. Всѣ подруги готовились только къ одному — къ замужеству, къ жизни, къ близости съ мужемъ. Рано стало волновать, страшить и ее предчувствiе этой близости. Сестра просто говорила: ЗБатюшка распутный, онъ опять съ кѣмъ-то живетъ. Сто рублей отдамъ, а дознаюсь!И. А Парашка и сама бы не взяла ста рублей за то, чтобы дознаться о любовницѣ отца, хотя думала о ней дни и ночи. Сестра, когда угнали ея мужа въ солдаты, вскорѣ пришла однажды на хуторъ. ЗБатюшка дома?И — глухо крикнула она, подойдя къ замерзшему окну. Потомъ вошла, сѣла на лавку, стала ѣсть хлѣбъ и все говорила, что она на минутку, все поглядывала на входившаго и выходившаго Володю, высокаго худого мужика. Онъ, роясь на лавкѣ въ веревкахъ и вожжахъ, картаво бормоталъ: ЗСто жъ не раздѣваешься?И А сестра медленно мотала головой, закутанной въ пеньковый платокъ: ЗЯ на минутку...И. Была она въ промерзлыхъ лаптяхъ, въ красной юбкѣ грубой шерсти, въ сермяжной корсеткѣ, туго застегнутой, на полной груди, и крѣпко пахло отъ нея, крѣпкой, здоровой бабы, избянымъ дымомъ и ржанымъ хлѣбомъ, который она не спѣша жевала. ЗОхъ, что жъ это я сижу-то!И — говорила она. И вдругъ поднялась и рѣшительно вышла, но не домой, а на варокъ, къ Володѣ. Парашка кинулась къ двери и замерла, прильнувъ къ ней ухомъ. Бѣжали минуты за минутами, все гуще сѣялъ кто-то ночную муть въ избѣ, и ни звука не слышно было за дверью. Но Парашка, казалось, все видѣла, все слышала...

III.

Замѣнивъ отцу мать и хозяйку, она стала чувствовать себя взрослой и порою заводила съ нимъ странныя бесѣды.

Разъ зимнимъ вечеромъ онъ перебиралъ возлѣ лампочки, коптившей на столѣ, какiя-то истертыя бумажки, вынимая ихъ изъ-за пазухи, изъ кармана поддевки. Онъ напряженно

// 228

соображалъ что-то, шевеля губами, и писалъ огрызкомъ карандаша, ложась грудью на столъ, отодвигая рукавъ и долго ерзая по бумажкѣ передъ тѣмъ, какъ вывести цифру. Она, сидя возлѣ печки, пряла: сучила, доила нитку лѣвой рукой, а правую отставляла — ловко пускала до самаго пола волчокъ веретена. Въ пестренькомъ ситцевомъ платьѣ, съ раскрытой головой, съ опущенными рѣсницами, она была хороша: она сама чуяла это по тѣмъ страннымъ и ласковымъ взглядамъ, что порою, отрываясь отъ работы, кидалъ на нее отецъ. Она сидѣла на скамьѣ легко и спокойно, чуть раздвинувъ округлыя колѣни, съ мягкой силой нажимая носкомъ лѣвой ноги на приступку прялки и жужжа колесомъ.

— Батюшка, — сказала она вдругъ: — ты всегда былъ такой красивый?

— А чт˜? — спросилъ онъ, по своему обыкновенію, вполголоса. — Всегда. А чт˜?

— Чего жъ тебя мать не любила?

— А кто тебѣ это сказалъ?

— Да ужъ я знаю, — отвѣтила она загадочно.

Онъ помолчалъ, сталъ прятать бумажки за пазуху и застегивать крючки поддевки, мотнулъ головою, откидывая со лба завитки волосъ.

— Ты того, дочка, не слухала бы, — сказалъ онъ негромко.

— Ты, говорятъ, убилъ ее... За что? За любовника?

— И этого не надобно знать тебѣ, — сказалъ онъ еще тише, но просто. — Вотъ вѣдь я ни о чемъ не пытаю тебя.

Она подумала.

— Да меня чт˜ жъ пытать? Я вся наружи...

— Толкуй! — сказалъ онъ. — Ты вся въ нее.

Она покраснѣла.

— Анъ въ тебя... Я тебя въ свѣтѣ ни на кого не промѣняю!

— Промѣняешь, дочка...

Она вспомнила мѣщанина, провожавшаго овецъ, лѣтнiй вечеръ, который казался теперь такимъ далекимъ и прелестнымъ, стараго, желтозубаго, но горячаго киргиза, его сильную грудь въ рубцахъ засохшей крови... А онъ, какъ бы читая книгу, твердо заговорилъ:

— Рано тебя никому не чаю отдать. Для тебя, дочка, для тебя одной съ утра до вечера бьюсь. Буду ждать, высматривать человѣка хорошаго, красиваго...

— У тебя жъ есть любовница, — прошептала она.

— Все пустое, все пустое, — отвѣтилъ онъ горячо, но голоса не повышая. — Все тебѣ это постороннее. Съ отцомъ стыдно объ этомъ балакать...

// 229

Она заплакала. Онъ подошелъ, обнялъ ея голову, поцѣловалъ въ волосы. Сквозь тонкую кожу его проступилъ румянецъ, зеленые глаза горѣли ярко и нѣжно. Она успѣла взглянуть въ нихъ, когда онъ, обернувшись, пошелъ вонъ изъ избы, и заплакала отъ какой то непонятной радости и еще болѣе непонятнаго горя. Ахъ, да кто жъ могъ быть красивѣе и лучше его!

Она худѣла. Но округлялись ея руки, ноги, приподнялись маленькiя груди, глянцевитѣе и гуще стали волосы. Купаясь, она стала стыдиться своей наготы... Шестнадцатая весна! Скоро, скоро станетъ она невѣстой, будутъ прiѣзжать сваты къ отцу, узаконится ея право любить и выбирать... хотя, конечно, никогда, ни за кого въ свѣтѣ не выйдетъ она. Сестра сдѣлалась откровеннѣе съ нею, — это льстило ея самолюбiю. Сестра открывала ей тайны любви, она ждала мужа и говорила, что никакъ не дождется его. Хотѣлось и Парашкѣ поговорить о себѣ, о своихъ думахъ, о своей истомѣ. Хотѣлось намекнуть, что и про Володю она знаетъ... Провожая сестру, она долго стояла на порогѣ. Пѣли пѣтухи — она слушала ихъ, закрывая глаза. Дремалъ сумеречный мартовскiй туманъ надъ сѣрыми снѣгами полей — ей казалось, что уже слышно въ туманѣ волнующее карканье первыхъ грачей. Убѣгала въ туманъ, пропадала въ немъ зимняя навозная дорога — и влекла къ себѣ, тянула въ даль. Капали капели, куры стояли подъ ними, тоже дремали — и вдругъ начинали тревожиться, кудахтать сквозь дрему. Съ веселой, притворной яростью игралъ, взвивался на цѣпи подъ амбарами жарко дышавшiй песъ... Рѣзко вздрогнувъ, она вбѣгала въ избу.

Но въ теплой избѣ только Володя дѣлилъ ея одиночество. Володя, жившiй уже пятый годъ, былъ страшенъ и противенъ ей — съ того самаго вечера, когда Евгенiя вышла къ нему. Но вѣдь она такъ часто оставалась наединѣ съ нимъ... Она знала, что никогда не рѣшится онъ тронуть ее, — отецъ убилъ бы его, — но вѣдь думала же она объ этомъ... И сладость тайныхъ думъ ея даже увеличивалась страхомъ и отвращенiемъ къ Володѣ. Онъ наружно былъ даже недуренъ, — пожилой, но стройный, легкiй, какъ малый въ двадцать лѣтъ. Иногда она пыталась разговориться съ нимъ о чемъ-нибудь, не касающемся хозяйства, о селѣ, о дѣвкахъ, о ребятахъ. Онъ задумывался. Онъ бросалъ веревку, которую вилъ, сидя на коникѣ, вертѣлъ цыгарку. Сѣрое худое лицо его склонялось, прядь сѣрыхъ волосъ падала на узкiй лобъ — онъ былъ красивъ. Но вотъ онъ открывалъ ротъ — и сразу превращался въ дурака. О чемъ бы она ни заводила рѣчь, онъ все сво-

// 230

дилъ на то, кто у кого живетъ въ работникахъ и, главное, сколько жалованья беретъ.

— Хоросую, хоросую залованью получаетъ, — бормоталъ онъ, и отъ бормотанья усы его дѣлались слюнявыми.

А когда дулъ южный весеннiй вѣтеръ, съѣдая таявшiе снѣга, и она дѣлалась красивѣе, тревожнѣе, онъ видѣлъ и чувствовалъ это. Онъ входилъ въ избу, какъ будто по дѣлу, вѣшалъ или снималъ оброть съ деревяннаго гвоздя въ стѣнѣ, нарочно мѣшкалъ, начиналъ шутками: ЗГдѣ-й-то тутъ оброть покрѣпче, пора тебя обротать, къ бычку весть...И Она странно и звонко смѣялась. Онъ проходилъ мимо, внимательно посматривая на нее. Она встрѣчала его глаза широко раскрытыми, ждущими глазами. Казалось — еще минута, и она будетъ въ его полной власти. Но, какъ только онъ протягивалъ руки, брови ея рѣзко вздрагивали, лицо искажалось и вспыхивало. Она вскакивала и съ той внезапной грубостью, которой такъ часто ошеломляютъ мужчинъ дѣвушки, звонко вскрикивала, хватаясь за что попало:

— Тронь только, всю морду расшибу! Батюшкѣ скажу, только на порогъ ступитъ! Духу твоего тутъ не останется, побирушка чортъ!

IV.

Пришла весна. Сѣрый снѣгъ съѣдали вѣтры и туманы, пѣгими стали мокрыя поля. Кончилась Страстная недѣля; настала Великая Суббота. Въ пасмурный вечеръ Парашка поѣхала съ отцомъ въ село, къ церкви, уже на телѣгѣ. Непрiютно гудѣли голыя лозинки на окраинахъ села, изъ-за нихъ, въ невѣрномъ вечернемъ сумракѣ, глядѣли сине-бѣлесыя тучи, грозя дождемъ и снѣгомъ, дѣлая горизонты зловѣщими. Но въ ледяномъ вѣтрѣ, что дулъ изъ-подъ тучъ, была весна, свѣжесть. Лицо Парашки горѣло и отъ вѣтра, и отъ румянъ, и отъ волненья, — отъ того, что она искупалась, надѣла все чистое, нарядилась и сѣла въ новую телѣгу рядомъ съ красивымъ, богатымъ отцомъ, который правилъ дорогой сытой лошадью.

На широкой улицѣ было грязно, лежалъ горбами ледъ. Вечеръ въ селѣ, на улицѣ, вдоль которой уже горѣли огни по избамъ, уютнымъ, но бѣднымъ и чужимъ, казался еще нелюдимѣе. Но и въ этихъ раннихъ огняхъ, и въ хлопьяхъ снѣга, которые внезапно погналъ вѣтеръ вдоль улицы, странно убѣляя ея грязь, ея темныя крыши, — во всемъ былъ весеннiй праздникъ. Жмурясь отъ снѣга, Парашка и Устинъ отвернулись, нагнули головы. Изрѣдка Парашка взглядывала испод-

// 231

лобья — и сердце ея заходилось отъ непонятной радости при видѣ милаго отцовскаго лица, его тонкой кожи, помолодѣвшей отъ вѣтра, блестящей бороды въ крупныхъ снѣжинкахъ и мокрыхъ рѣсницъ... И вдругъ кто-то громко крикнулъ надъ ними:

— Ай ослѣпъ? Держи правѣе!

И, раскрывъ глаза, Парашка увидѣла высокую лошадь и телѣгу съ передкомъ, а въ телѣгѣ — поднявшаго воротъ чуйки и тоже отвернувшагося отъ вѣтра и снѣга мѣщанина. Онъ взглянулъ на нее — и она мгновенно признала его.

— Чего кричишь? — отвѣтилъ ему Устинъ веселымъ крикомъ. — Завтра праздникъ большой!

— Виноватъ, Устинъ Прокофичъ, — отозвался мѣщанинъ. — Ничего не видать...

И телѣги разъѣхались.

Долго помолчавъ, Парашка спокойно спросила:

— Ай ты его знаешь?

— Кто жъ его, плута, не знаетъ! — отвѣтилъ Устинъ. — Онъ у Бальмашева на хуторѣ жилъ, теперь свое дѣло затѣваетъ, кружится, какъ воръ, хочетъ въ селѣ лавку открывать...

Парашка оправила платье, запахнула лицо шалью, задержала дыханiе... Сердце ея колотилось, лицо стало серьезно. Эту неожиданную встрѣчу она приняла какъ должное, даже не удивилась ей: удивилась только легкости, съ которой неожиданно переломилась ея судьба.

А на Святой мѣщанинъ прiѣхалъ въ гости къ Устину. За три года онъ ничуть не измѣнился, только безпокойнѣе стали его горячiе глаза. И одежда на немъ была все та же, только чистъ былъ воротъ рубашки. Она узнала, что зовутъ его Никаноромъ, изъ его разговоровъ съ отцомъ поняла, что онъ еще гадаетъ: не уѣхать ли Зна низыИ, въ Ростовъ, гдѣ кто-то нанимаетъ его. Онъ пилъ съ Устиномъ чай и водку. Устинъ хмелѣлъ; но онъ не мѣнялся, хотя пилъ больше Устина, и много говорилъ. Она не вникала въ то, чт˜ онъ говоритъ, слышала только звукъ его четкаго голоса. Не поднимая глазъ, она, набѣленная, нарумяненная, сидѣла въ углу и грызла подсолнухи, какъ бы не замѣчая гостя. Не замѣчалъ, или дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ, и онъ ее. Прощаясь, онъ протянулъ ей руку. Она не привыкла касаться чужихъ рукъ, подала ему свою неловко — и поблѣднѣла: и польстило ей это рукопожатiе, и обожгло стыдомъ, точно это было начало тайнаго сближенiя ихъ.

Послѣ этого онъ долго не показывался. Она по цѣлымъ

// 232

днямъ стояла на порогѣ и нетерпѣливо, съ настойчивостью и требовательностью подростка, ждала его. Ей казалось, что онъ обязанъ, долженъ теперь прiѣзжать и продолжать то, чт˜ началъ, хотя и понимала, что онъ ничего не начиналъ. ЗКакъ только онъ прiѣдетъ, — думала она, — повернусь и уйду, покажу, что не нуждаюсь имъ...И Но прошелъ почти мѣсяцъ, завернули майскiе холода съ дождями — его все не было. Наканунѣ Николы она почему-то особенно ждала его, такъ томилась желанiемъ видѣть его, что, казалось, не можетъ не исполниться ея желанiе. Спать она легла рано и плакала такъ зло и горько, что смоклась вся подушка, но такъ беззвучно, что отецъ, спавшiй въ двухъ шагахъ отъ нея, и не подозрѣвалъ о ея слезахъ. Онъ только слышалъ, что она перевертывалась, и порою спрашивалъ страннымъ и тревожнымъ голосомъ, что это она не спитъ.

Утромъ отецъ уѣхалъ куда-то. Она увидѣла стекла, залитыя дождемъ, и почувствовала, что уже ничего не ждетъ, ничего не хочетъ, что просто ей прiятно вставать, прибирать избу, топить печь, заниматься обыденными дѣлами. Къ вечеру она нарядилась, воткнула два сухихъ василька въ косу, обвитую вокругъ головы, и вздумала поставить самоваръ.

Дождь пересталъ. Все было мокро — и зеленая дорога и зеленые хлѣб€, за которыми влажно-синими стѣнами стояли тучи, на все бросая тѣнь свою. Самоваръ кипѣлъ, краснѣлъ рѣшеткой въ темныхъ сѣнцахъ. Она вышла изъ избы съ закопченнымъ чайникомъ въ рукѣ, напѣвая: Зстрашно итить къ суду Божьему, золотой вѣнецъ примать...И, и стала ждать, пока самоваръ раскипится еще больше. Со двора перешагнулъ порогъ Володя, свѣжо пахнущiй дождемъ и затхло-мокрымъ армякомъ. Но только-что хотѣлъ онъ подойти къ ней, почуявъ, что сейчасъ она податлива, какъ возлѣ рамы двери показалась голова высокой лошади и чей-то бодрый голосъ остановилъ ее. Володя твердо прошелъ дальше, отворилъ дверку на варокъ и скрылся, а она замерла, не поднимая глазъ.

— Здорово! — смѣло сказалъ мѣщанинъ, появляясь на порогѣ. — Ловко попалъ, прямо подъ чай...

И, засмѣявшись, снялъ картузъ и отряхнулъ его. Черная поддевка лоснилась отъ дождя. Смуглое лицо, точно посыпанное порохомъ, было мокро.

Она не отвѣтила и вспыхнула: онъ говорилъ теперь совсѣмъ не тѣмъ тономъ, чт˜ при отцѣ. Помолчалъ и онъ, — слышно было, какъ спросонья заворковали въ темномъ углу подъ крышей голуби, — потомъ подошелъ къ ней и, глядя на самоваръ, спросилъ:

// 233

— Отца нѣту?

— Нѣту, — отвѣтила она тихо, склоняя голову, на которой синѣли два цвѣточныхъ вѣнчика.

— Жалко, — сказалъ онъ и похлопалъ кнутомъ по своимь широкимъ голенищамъ. — Такъ ты одна и спасаешься?

— Такъ и спасаюсь, — отвѣтила она, слабо улыбнувшись.

— Ну, да ничего, въ другой разъ заѣду, — сказалъ онъ. — Благо, придирка есть... Я прямо самъ не свой, какъ соскучился по тебѣ, — добавилъ онъ.

Она промолчала.

— Не вѣришь? — сказалъ онъ, осторожно обнимая ее. — А я правду говорю. Я въ тебя влюбился еще въ тотъ разъ, когда гуртъ гналъ. А увидалъ тебя въ селѣ, ослѣпъ отъ радости, чуть въ буераки не заѣхалъ. Я прямо почувствовалъ: быть роману промежду насъ, а не то мнѣ прямо пропадать!

— Я эти побаски слыхала, — съ трудомъ отвѣтила она. — Пусти, — безстрастно сказала она, локтемъ отводя его руку.

Но онъ не пустилъ, онъ зналъ, что еще не слыхала она этихъ побасокъ. Онъ крѣпче обнялъ ее и заговорилъ уже съ искренней горячностью:

— Дай Богъ мнѣ безъ покаянья помереть, если брешу! Не видать мнѣ отца-матери...

Она молчала. Ей казалось, что она вотъ-вотъ упадетъ. Онъ воровски оглянулся, нагнулъ голову, нашелъ ея губы и откинулъ ея лицо назадъ. И у него и у нея перехватило дыханiе отъ этого насильственнаго и долгаго поцѣлуя. Потомъ онъ съ притворнымъ отчаянiемъ махнулъ рукой и пошелъ къ порогу.

— Ну, теперь шабашъ мнѣ! — сказалъ онъ, садясь въ телѣгу. — Потерялъ я свой спокой навѣки...

И шибко погналъ высокую лошадь по ярко-зеленой травѣ, на тучу, тѣнь которой уже мѣшалась съ сумерками.

Скоро онъ скрылся за переваломъ, и стало такъ тихо, что какъ будто въ двухъ шагахъ раздавался бой перепеловъ, перекликавшихся въ самыхъ дальнихъ хлѣбахъ, за чуть синѣвшимъ лѣскомъ.

V.

Онъ заѣзжалъ еще раза два, но все не в˜-время: Устинъ былъ дома. И она притворялась, что не замѣчаетъ его, пока онъ дѣловито болталъ съ Устиномъ. Отъ напраснаго желанiя увидѣть его хоть на минуту глазъ на глазъ она ходила какъ пьяная.

Вернулся солдатъ, мужъ Евгенiи. Съ женой, съ отцомъ и

// 234

съ мачехой онъ прiѣхалъ Петровками въ гости къ Устину на толстой, низкой соловой лошади, въ новой телѣгѣ, крытой новыми войлоками и по колесамъ облитой свѣжимъ коричневымъ дегтемъ. Отецъ солдата, коротконогiй мужикъ въ черной бородѣ съ сѣдиной возлѣ рта, странно-веселый человѣкъ, не стыдясь женатаго сына, женился въ третiй разъ, на хромой бабѣ съ дерзкими глазами и острыми дѣвичьими грудями. И всѣмъ было неловко за него, да и самъ онъ былъ веселъ и разговорчивъ, вѣрно, отъ неловкости. Отъ неловкости неумѣренно пили за обѣдомъ. Ѣли тоже неумѣренно, угощая другъ друга съ излишней настойчивостью, говорили безъ толку, чаще всего загадками, намеками и пословицами. Парашка весь обѣдъ боялась, что вотъ-вотъ разразится ссора. Всѣ быстро захмелѣли, кромѣ Евгенiи, которая только блѣднѣла отъ водки и грубо, властно вырывала стаканы у своего пьянаго солдата, притворявшагося злобнымъ и серьезнымъ. Съ губъ Устина не сходила ядовитая усмѣшка, когда онъ вполголоса, но твердо, перебивая все объяснявшагося ему въ любви солдатова отца, говорилъ ему пословицы и загадки, намекая на безстыдство троеженцевъ. Хромая была дерзка и криклива, она тоже такъ и сыпала пословицами, обрѣзая Устина. Володя пытался перевести безпорядочный и тревожный разговоръ на свое любимое, на бесѣду о работникахъ, о жалованiи. Его никто не слушалъ. Онъ непрiятно раскраснѣлся, сталъ со слезами кричать пѣсни. Устинъ молча взялъ его за плечи, подвелъ къ двери и вытолкнулъ вонъ. Онъ ушелъ на варокъ и, свалившись въ сани, заснулъ мертвымъ сномъ. У Парашки, измученной ожиданiемъ ссоры, какъ отъ угара замирало сердце.

Послѣ обѣда пили чай и водку передъ избою, въ тѣни, на зеленой травѣ. Потерявъ во хмелю всякiй стыдъ, отецъ солдата, шатаясь, принесъ изъ своей телѣги гармонiю, сталъ совать ее въ руки солдату, требуя, чтобы онъ игралъ плясовую. Солдатъ, съ помутившимися глазами, въ разстегнутомъ мундирѣ, сидѣлъ на скамьѣ возлѣ стола и раскачивался, каждую минуту готовый упасть. Онъ долго не понималъ, чего требуетъ отецъ. Наконецъ понялъ и бѣшено, отрывисто задергалъ Зкабы курочка бычка родилаИ... Троеженецъ подсунулъ руки подъ черный армякъ за спину, присѣлъ, раскорячился, забилъ сапогами въ землю. Ударивъ въ ладоши, сдѣлала передъ нимъ выходку хромая и затрясла козьими грудями. Лицо Евгенiи окаменѣло отъ сонной злобы. Устинъ облокотился на столъ, запустивъ тонкiе пальцы въ свои бронзовые завитки, стиснувъ зубы. Въ углахъ его губъ такъ и

// 235

застыла ядовитая усмѣшка. Сумрачнымъ весельемъ играли его глаза.

— Дочка! Поди сюда! — крикнулъ онъ строго, не въ ладъ со словами сдвигая брови. — Поди, поцѣлуй меня!

— Ты пьяный, — отвѣтила Парашка. — Глаза бъ мои на тебя не глядѣли!

Губы ея задрожали. Она повернулась и ушла за избу. За избой слѣпило низко опустившееся солнце. Блеснувъ крыльями, съ дубковъ слетѣли, пали въ рожь, въ неглубокiе лужки, заросшiе цвѣтами, двѣ горлинки... Какъ тихо было тутъ послѣ гама пьяныхъ! Просторъ хлѣбныхъ полей былъ къ закату неоглядный, золотой, счастливый... Парашка сѣла на межу и дала полную волю слезамъ.

Наплакавшись, она рѣшила вернуться къ избѣ и, съ помощью сестры, прекратить это безобразiе — растащить пьяныхъ, убрать водку, самоваръ. Была уже ночь — свѣтлая, странная. Высоко на небѣ громоздились огромныя матовыя облака — небо казалось больше и величественнѣе, больше и зеркальнѣе казалась и высокая луна, сiявшая среди нихъ. По широкой дорогѣ, по хлѣбамъ пятнами проходили тѣни. Грядка телѣги, стоявшей передъ избою, и солома въ ней серебрились. Въ телѣгѣ лежалъ отецъ солдата — боролся и ссорился съ пьяной женой. У стола валялась опрокинутая скамейка. Самоваръ блестѣлъ мѣднымъ бокомъ, тускло блестѣла лужа на столѣ: кто-то выдернулъ кранъ изъ самовара. Подъ навѣсомъ амбара, какъ будто радуясь то сiявшей, то таявшей лунѣ, игралъ, взвивался и давился на цѣпи жарко дышавшiй песъ. Парашка заглянула въ избу. Солдатъ сидѣлъ за столомъ, близко придвинувъ къ себѣ лампочку, облокотясь на обѣ руки и положивъ въ нихъ ошалѣвшую голову. Онъ что-то бормоталъ. Мухи сонно и угрюмо шумѣли въ рѣшётахъ и ситахъ, развѣшанныхъ на стѣнѣ возлѣ печи. А солдатъ что-то кому-то разсказывалъ, хвастался, что онъ, въ силу своего значенiя, ЗприсвоитъИ къ какому-то барину какого-то Якова Ивановича. И некстати прибавлялъ:

— Теперь шабашъ, теперь Россiя никуда... А раньше у насъ золото какъ рыбья шелуха валялась!

Но гдѣ отецъ, Евгенiя? Парашка повернулась, вышла въ сѣнцы, на порогъ. Высокая теплая луна ярко сiяла среди матовыхъ облачныхъ громадъ. Противъ порога стоялъ, держа въ одной рукѣ поводъ, въ другой кнутъ, мѣщанинъ, сзади него — его высокая лошадь подъ сѣдломъ. Лицо его отъ луннаго свѣта мѣняло выраженiе.

— Отецъ твой совсѣмъ готовъ, на девятомъ обручѣ, — съ

// 236

усмѣшкой сказалъ онъ онѣмѣвшей отъ страха Парашкѣ. — Сейчасъ встрѣтилъ во ржахъ: пьянъ хоть выжми, буровитъ — Звъ село идуИ, а Евгенiя его назадъ тащитъ...

Парашка молчала. Онъ бросилъ поводъ, взялъ ея ледяную руку въ свою, горячую и крѣпкую, втянулъ ее въ темныя сѣнцы. Она вошла, упираясь. Онъ прижалъ ее, тупо глядѣвшую черезъ его плечо на дымно-зеленую полосу луннаго свѣта, падавшую сквозь дыру крыши въ темноту, притиснулъ къ холодной каменной стѣнѣ и сталь цѣловать ея лицо, приговаривая:

— Погоди, за ради Бога погоди... ЗЭнтихъ нѣту уже денъ, чт˜ летѣли стрѣлой, чт˜ любовью насъ жгли, чт˜ палили огнемъИ... Я памяти по тебѣ лишился! Увезу тебя въ Ростовъ, повѣнчаюсь тамъ съ тобой, вдаримся мы въ степя, на Кавказъ, — на однихъ лошадяхъ тысячи наживемъ... Лучше всякой модистки будешь наряжена!

Она вспомнила его такимъ, какимъ увидала впервые, — среди овецъ и собакъ, на старомъ, тавреномъ киргизѣ, — обняла его за шею одной рукой, вся задрожала отъ счастья и нѣжности, спрятала лицо на его груди. Потомъ рѣшительно, порывисто обняла его обѣими руками, притворяясь страстной. И онъ понялъ ее. Ей стало больно, гадко, захотѣлось дико закричать... Но она подавила въ себѣ этотъ крикъ отъ стыда, что онъ сочтетъ ее дѣвчонкой, что обнаружится, что она хотѣла только поиграть въ любовницу.

VI.

Придя въ себя, она долго сидѣла въ этомъ темномъ углу на соломѣ. Мѣщанинъ пытался цѣловать ее, что-то торопливо говорилъ. Она оттолкнула его, замотала головой, показывая, что не слушаетъ. Онъ воровски выглянулъ изъ сѣнецъ, быстро сказалъ, что прiѣдетъ завтра ночью, что она должна выйти къ нему подъ дубки за избой, что у него есть большое дѣло къ ней... ЗПриду, придуИ, — отвѣтила она. ЗСмотри же, не обманиИ, — сказалъ онъ неестественно, понявъ, что она не придетъ. Слышно было, какъ звякнулъ онъ стременемъ, поднимаясь на сѣдло, какъ затопталась на мѣстѣ и тронула лошадь... Она то глядѣла на полосу луннаго свѣта, то опускала глаза.

Когда мѣщанинъ, обернувшись, сказалъ ей: Зсмотри же, не обманиИ, — она вдругъ увидала въ окошечкѣ, пробитомъ въ дверкѣ на варокъ, шапку и лицо Володи. Это было такъ страшно, какъ если бы сама смерть заглянула въ сѣнцы. ЗДа теперь все равно!И — подумала она. Володя скрылся. Сердце ея билось такъ сильно, что трудно было дышать.

// 237

Высоко поднимая и опуская грудь, она прижимала къ нему руки. Но все это не мѣшало ясности мысли. А мысль была проста: она пропала! и такъ страшно, неожиданно, какъ бываетъ это только во снѣ!

Нѣсколько дней послѣ праздника Устинъ хмурился: стыдно, дюже напился. А она изнемогала отъ слабости, разбитости во всемъ тѣлѣ и желанiя лежать съ утра до вечера. Но нужно было ходить, быть бодрой и покойной, даже шутить за обѣдомъ съ отцомъ и съ Володей. Думала же она съ утра до вечера все одно и то же.

Устинъ уѣзжалъ и прiѣзжалъ. Казалось, что, посиди онъ дома, никуда не спѣши, не волнуй ее своими отъѣздами и прiѣздами, она бы пришла въ себя и выдумала бы какой-нибудь исходъ, какое-нибудь подобiе спасенiя. Было страшно, что онъ, посидѣвъ дома и приглядѣвшись къ ней, все пойметъ; но и хотѣлось, остро хотѣлось порою, чтобы онъ понялъ: тогда бы само собой какъ-нибудь развязалось все это. Казалось, что будь дождливо, сумрачно, было бы легче. Но настали дни свѣтлые, знойные и безконечно-долгiе; близилась рабочая пора, стали поспѣвать, желтѣть моря отяжелѣвшихъ и подсохшихъ хлѣбовъ, — и некуда было скрыться отъ свѣта и зноя. Послѣ того нечаяннаго праздника, что нарушилъ будни на хуторѣ, хуторъ сталъ какъ будто еще молчаливѣе. И напряженная тишина стояла вокругъ него въ желтыхъ и свѣтлыхъ поляхъ.

Она по цѣлымъ днямъ сидѣла на лавкѣ возлѣ стола въ жаркой и пустой избѣ, глядя на несмѣтныхъ мухъ и мельчайшихъ новыхъ мушекъ на горячихъ мутныхъ стеклахъ. Володя ничего не дѣлалъ, но, какъ всегда, имѣлъ озабоченный видъ, отыскивалъ какiя-то пустяковыя занятія и рѣдко входилъ въ избу. А входя, былъ простъ, какъ будто ничего не случилось, только прекратилъ любовныя попытки. Чт˜ это значило? Вѣрно, онъ ждалъ какой-то удобной минуты и надѣялся, что теперь уже не дастъ промаху. И Парашка горько усмѣхалась: вотъ дуракъ! Взялъ бы лучше да разсказалъ отцу все, что видѣлъ!

Однажды въ полдень, когда въ мягкомъ свѣтоносномъ блескѣ млѣли въ высокомъ млѣющемъ небѣ, надъ хлѣбами и нагрѣтой пыльной дорогой, чуть видныя сiяющiя облака, возлѣ амбара остановилась пара лошадей. Въ телѣжкѣ сидѣла полная барыня, которая, какъ знала Парашка, много была должна Устину. Видъ у нея былъ усталый, озабоченный, на сѣромъ лицѣ и на крыльяхъ носа — пыль. Она, задумчиво говоря все одно и то же, выражая сожалѣнiе, что не застала

// 238

Устина, томительно-долго не уѣзжала. Кучеръ исподлобья глядѣлъ на пристяжную, которая зубомъ чесала свою отставленную ногу, барыня — не то въ землю, не то себѣ въ переносицу. Потомъ, прищурившись, стала разсматривать похудѣвшее лицо Парашки, ея позеленѣвшiе прозрачные глаза.

— Ты здорова? — спросила она вдругъ подозрительно.

Парашка твердо и просто отвѣтила, что здорова; но, когда барыня уѣхала, съ часъ смотрѣлась въ зеркало, сидя на лавкѣ возлѣ окна, поражалась своимъ сходствомъ съ отцомъ и замирала отъ страха. Она очень измѣнилась, это ребенокъ могъ замѣтить, — какъ же не замѣчалъ отецъ? Но вотъ-вотъ и онъ замѣтитъ: сразу пойметъ все, чт˜ случилось, — и чт˜ тогда?

Думая, она охватила всю свою недолгую жизнь. Оказалось, что она даже и не подозрѣвала прежде, въ какомъ навожденiи жила она, какъ много думала все объ одномъ и томъ же, сколько смутныхъ, плѣнительныхъ картинъ какихъ-то дальнихъ, счастливыхъ городовъ, степей и дорогъ дали ей думы, какъ нѣжно любила она кого-то... Сдѣлавъ свое страшное дѣло, Никаноръ убилъ и ее и себя. Онъ, этотъ коротконогiй воръ, вдругъ сталъ живымъ, настоящимъ — и ненавистнымъ ей. Не могла любить и никогда не любила она его! Теперь безъ стыда, отвращенiя и отчаянiя нельзя было вспомнить объ этомъ человѣкѣ. Сбылось предсказанiе страшнаго босяка! Она чувствовала себя какъ бы зараженной какой-то постыдной, неизлѣчимой болѣзнью и навѣки отдѣленной отъ отца бездоннымъ проваломъ.

Но, думая, тихо плача, снимая съ головы платокъ и разглаживая его, она, незамѣтно для самой себя, давала волю сердцу — и мысли ея туманились. Она вспоминала, какъ любила, ждала кого-то, — и любовь эта возвращалась, и она не могла найти себѣ мѣста отъ тоски по прошлому, отъ жалости къ себѣ, отъ нѣжности къ тому, кого она, казалось, такъ долго любила. Она думала объ отцѣ, которому говорила когда-то: Зя вся наружи передъ тобоюИ, и готова была закричать, вскочить въ холодную половину, гдѣ онъ жилъ, ночевалъ, отдыхалъ послѣ обѣда, и кинуться ему подъ ноги, чтобы онъ истопталъ, убилъ ее сапогами, лишь бы утолилась ея мука о невозвратномъ, прежнемъ времени. ЗДля тебя, дочка, для тебя однойИ — вспоминала она нѣжныя слова его и плакала, изнемогая отъ сладострастiя горя и слезъ.

Но вотъ разъ вечеромъ Устинъ съ Володей поѣхали въ село, повезли отбивать косы. Вечеръ былъ ясный, покойный, равнины спѣлыхъ ржей за блестящей въ вечернемъ свѣтѣ муравой по большой дорогѣ розово желтѣли; черныя стрѣль-

// 239

чатыя касатки, мелькая розовыми грудками, проносились мимо открытаго окна, у котораго сидѣла Парашка. Вдругъ на опушкѣ хлѣбовъ, во ржи за дорогой, выросла короткая фигура Никанора: онъ, видно, давно сидѣлъ въ хлѣбахъ, прятался и вдругъ всталъ, выпрямился. Она въ ужасѣ отшатнулась отъ окна. А онъ быстро, пересѣкъ сухiя колеи и вошелъ въ избу.

— Здравствуй, — сказалъ онъ негромко, останавливаясь у порога. —Никого нѣту?

— Никого, — отвѣтила Парашка, чуть шевельнувъ поблѣднѣвшими губами.

— Дѣло есть. Пойдемъ за избу, подъ дубки.

Онъ говорилъ, какъ мужъ, какъ близкiй, какъ власть имѣющiй, какъ человѣкъ, съ которымъ у нея уже есть нерушимая связь и тайна. Она поняла и то, что не за однимъ дѣломъ зоветъ онъ ее. И вдругъ сладко и жутко захолонуло сердце отъ властной простоты его приказанiя, отъ предчувствiя, что сейчасъ опять будетъ то, чт˜ показалось ей первый разъ такимъ ужаснымъ. Сладкое головокруженiе вызвало даже сознанiе преступности, какой-то противоестественности того, чт˜ сейчасъ будетъ, и той покорности, съ которой она, какъ настоящая любовница, должна встать и итти за нимъ. И она молча встала, пошла — и отдалась ему уже съ неподдѣльной страстью.

Потомъ онъ твердо, кратко, оглядываясь, сказалъ ей, зачѣмъ онъ пришелъ: она должна помочь ему свести съ отцовскаго двора двухъ кобылъ и бѣжать съ нимъ въ Ростовъ. Она не удивилась и спокойно отвѣтила, не поднимая глазъ:

— Хорошо.

Солнце опускалось за усатыми колосьями, среди которыхъ они сидѣли на межѣ, и осыпало остинки колосьевъ золотистой пылью. Отъ большой дороги, съ юго-востока, чуть тянуло мягкимъ вѣтромъ, особымъ вѣтромъ близкаго iюля, рабочей поры, когда такъ ровна и матова сухая синева неба, и мягко жужжали сухiя жесткiя подкрылiя опускающихся на колосья и качающихся на нихъ рыжихъ хлѣбныхъ жучковъ.

Не вѣря ни одному слову Никанора, Парашка, ослабѣвшая послѣ страстнаго потрясенiя, затихшая, съ опущенными глазами, опять мечтала о какой-то счастливой, далекой странѣ — о той, гдѣ юго-восточный небосклонъ, съ дѣтства манившiй ее непонятной прелестью своихъ красокъ, своей загадочной далью...

// 240

VII.

Никаноръ сказалъ такъ: ровно черезъ недѣлю Устинъ уѣдетъ въ ночь на Тихвинскую ярмарку, возьметъ и Володю съ собой, а вернется только позднимъ вечеромъ; все это онъ, Никаноръ, доподлинно знаетъ, такъ какъ обѣщалъ Устину тоже быть на ярмаркѣ и помочь ему продать жеребца. Значитъ, въ обѣды, когда ни души не будетъ въ поляхъ, можно спокойно вывести кобылъ со двора, привязать ихъ къ телѣгѣ и гнать чт˜ есть духу по проселкамъ, особенно глухимъ предъ рабочей порой, въ сторону Лебедяни. Ночуютъ они въ такихъ артебахъ, въ такихъ заповѣдныхъ логахъ среди хлѣбовъ, куда ни одинъ чортъ не заглянетъ. Чѣмъ свѣтъ — дальше. А въ Лебедяни есть вѣрный, золотой человѣкъ — ему-то они и сбудутъ кобылъ за три, за четыре сотни, и составится тогда у нихъ больше пятисотъ рублей, на которые они и до Ростова добьются, и дѣло начнутъ, давно уже обдуманное.

— А какое? — спросила Парашка.

Никаноръ съ усмѣшкой сдвинулъ ей платокъ на лицо.

— Ну, ты по этой части еще тупорыла, — сказалъ онъ.

Парашка поправила платокъ.

— Лучше бы ночью, — сказала она серьезно.

— Да чт˜ ты! — насмѣшливо сказалъ Никаноръ, дѣлая папиросу изъ газетной бумаги.

И вздохнулъ:

— Никакъ, дѣвка, не выходитъ. Ужъ слушай мое готовое.

— А скорѣй нельзя? — спросила Парашка, разглядывая свои маленькiя бѣлыя ноги.

— Скоро дѣлаютъ, слѣпыхъ рожаютъ.

Она помолчала, и въ сердцѣ у нея опять задрожала злоба противъ него. Ждать цѣлую недѣлю! Какъ онъ не чуетъ ея мỳки! Ахъ, да не лучше ли взять да повѣситься вотъ на этомъ дубкѣ? — подумала она безъ словъ и стала крѣпко кусать губы, удерживать дрожь мускуловъ на лицѣ, но не выдержала и заплакала.

— О чемъ ты? — спросилъ удивленный Никаноръ. Она не отвѣтила и заплакала пуще.

— Тебѣ говорю, ай нѣтъ? — грубо крикнулъ Никаноръ.

— Отстань! — крикнула она въ отвѣтъ съ такой ненавистью и бѣшенствомъ, что Никаноръ даже отодвинулся отъ нея.

— Ну, будя, будя, — сказалъ онъ смущенно. — Давай лучше объ дѣлу-то поговоримъ...

И она опять стихла, опять отупѣла.

Цѣлую недѣлю, до самой Тихвинской. Устинъ, какъ на-

// 241

рочно, сидѣлъ дома. Приходила Евгенiя — жаловаться на своего солдата, оказавшагося послѣ службы совсѣмъ дуракомъ и пьяницей, и на свою хромую свекровь, злую и распутную, помыкавшую свекромъ. Но Парашка не смутилась даже Евгенiи. Она уже ничего не думала, ничего не чувствовала — тупость, овладѣвшая ею, давала ей безстыдное спокойствiе. Она даже загадочно и пристально поглядывала на Володю, какъ бы говоря: ЗТы молчи о томъ, что знаешь, — будетъ и тебѣ кое-чтоИ... И онъ, казалось, понималъ ее, онъ молчалъ. Злоба и отвращенiе къ Никанору не проходили, но воспоминанiе о томъ, чт˜ было въ послѣднiй разъ подъ дубками, сладостно отнимало руки, ноги, при мысли о бѣгствѣ, — въ которое она все-таки плохо вѣрила, чувствуя невозможность разлуки съ отцомъ, — кололо въ сердце. Спала она эту недѣлю очень много — и днемъ и ночью. Просыпаясь, вскакивала, пораженная мыслью о томъ, чт˜ вотъ-вотъ предстоитъ ей.

Наконецъ пришла послѣдняя ночь.

Эта ночь была точь въ точь такая же, какъ та, когда пылалъ костеръ за большой дорогой. Такъ же, какъ тогда, лежала она въ темной избѣ, видѣла въ окно ночное небо въ блѣдныхъ звѣздахъ... И такъ же, какъ тогда, что-то горячо говорилъ подъ окномъ отецъ... Ново было только то, что теперь Парашка чувствовала себя женщиной, — о, какъ страшно было это чувство! — что какъ ледъ холодны были руки и ноги у нея, что дрожало мелкой дрожью сердце, чужое ей, а пустая, какая-то просторная голова напрасно пыталась поймать и задержать хоть единую мысль. Внезапно привставъ, она вынула лѣвую грудь и сквозь сумракъ долго силилась разсмотрѣть ее: не потемнѣла ли она? Вдругъ дверь избы безшумно распахнулась.

— Дочка! Спишь? — негромко спросилъ отецъ, останавливаясь у порога.

— Нѣтъ... — съ трудомъ пробормотала она, поспѣшно пряча грудь.

Но онъ не замѣтилъ страннаго звука ея голоса — и двинулся къ нарамъ, на которыхъ она лежала. Найдя ее въ темнотѣ, онъ сѣлъ возлѣ нея и положилъ на ея полуобнаженное плечо руку. Рука его дрожала.

— Дочка, чт˜ съ тобою? — тихо и таинственно сказалъ онъ, наклоняясь къ ея лицу, — и она почувствовала его бороду, тепло его прiятнаго дыханiя и прiятный, хлѣбный запахъ водки. — Ты не таись, — еще тише сказалъ онъ, обнимая ее и царапая плечо сермягой поддевки. — Дѣло твое молодое, горячее...

// 242

Сердце ея затрепетало. ЗБатюшка! — со слезами хотѣла крикнуть она — и однимъ крикомъ этимъ выразить всю свою мỳку и безпомощность. — Батюшка, — хотѣла она сказать, — онъ погубилъ, опоганилъ меня, я не его, я не знаю, кого люблю, а тебя въ свѣтѣ ни на кого не промѣняю...И Но онъ еще ближе прижался къ ней и вдругъ зашепталъ совсѣмъ на иной ладъ, заискивающе, слащаво, путаясь:

— А гостинчика, обновочки хочется? Я въ городъ, на ярманку ѣду сейчасъ — чт˜ тебѣ купить? А? Говори-ка скорѣй, не бойся...

И дрожащей рукой скользнулъ по ея спинѣ. И, пораженная, она такъ рванулась изъ-подъ него, что онъ чуть не упалъ съ лавки. Вскочивъ на ноги, она забилась въ уголъ, протянула впередъ руки, а онъ отступилъ и забормоталъ:

— Чт˜ ты? Чт˜ ты? Да ты чт˜ подумала-то?

— Уйди, — едва слышно выговорила она, чувствуя свои оледянѣвшiя губы. И въ радостномъ изумленiи, въ свѣтломъ восторгѣ изступленiя, отчаянiя, подумала:

ЗА-а! Такъ вотъ оно чт˜!И

Онъ постоялъ и вышелъ. Она слышала его неестественно-звонкiй голосъ на дворѣ, слышала скрипъ телѣги, окрики напривязаннаго къ ней и шарахавшагося жеребца, слышала, какъ они съ Володей сѣли и тронулись... Съ кошачьей зоркостью глядя въ темноту избы, ставшую какъ будто прозрачной, и на блѣдныя звѣзды небосклона, виднаго въ открытое окно, она долго стояла на нарахъ въ глубокой тишинѣ степной ночи, обступившей ее со всѣхъ сторонъ. Потомъ осторожно легла и сразу заснула...

А день насталъ глухой, палящiй, ослѣпительный, хотя блестящiе горизонты были отъ зноя мутны и бѣлесы. Она очнулась чуть не передъ обѣдами. Солнце било въ тусклыя, засиженныя мухами окна, наполняло избу жаромъ и свѣтомъ. Заспанная, не умываясь, съ тупой и тяжелой головой, она босикомъ выскочила на порогъ, подъ солнце, стоявшее уже очень высоко, и сухой жаръ такъ и облилъ ее всю. Море спѣлыхъ хлѣбовъ какъ будто сдвинулось, тѣснѣе обступило и дворъ и дорогу, тускло блестѣвшую глубокой пылью. И этотъ песочный цвѣтъ хлѣбовъ, низко склонившихъ тяжелые колосья и застывшихъ въ тишинѣ, въ густомъ горячемъ воздухѣ, давалъ впечатлѣнiе отчаянной духоты.

Она растерянно оглянулась и попыталась вспомнить: чт˜ это она должна сдѣлать сейчасъ? Вчера ночью, послѣ ухода отца, показалось, что все сразу стало яснымъ, понятнымъ и рѣшеннымъ. А теперь она никакъ не могла вспомнить, чт˜

// 243

именно и какъ было рѣшено. То, что за нею сейчасъ прiѣдутъ, и что надо будетъ послѣ этого поскорѣе уѣзжать, скрываться, она твердо помнила. Но какъ же это она не простилась съ отцомъ, не сказала ему того, чт˜ придумала ночью и чт˜ надо сказать? Правда, послѣ вчерашняго, съ отцомъ можно было и не прощаться и ничего не говорить, но какъ же она не подумала, чт˜ взять съ собою, ничего не собрала, не умылась, не обулась? Безпорядочно и тупо думая, она стояла на зноѣ съ открытой головой, держала руки подъ мышками, чувствовала жаръ на своихъ открытыхъ плечахъ, касалась босой ногой горячаго камня у порога. Бѣлый песъ съ высунутымъ языкомъ лежалъ въ короткой тѣни подъ амбарами. Она со страхомъ глядѣла то на него, то на хлѣба, на проселокъ...

И вдругъ во ржахъ, на тускло-серебристомъ небосклонѣ, появилась дуга и высокая худая лошадь. Никаноръ сидѣлъ на грядкѣ телѣги, сдвинувъ на затылокъ бѣлый картузъ, и усердно дергалъ вожжи. Рысью, поднимая пыль, перерѣзалъ онъ большакъ и, гремя, подкатилъ къ самому порогу. Глаза у него были расширены, черное отъ загара лицо все въ поту, видъ странный, какъ будто удивленный.

— Что же ты? — быстрымъ шопотомъ спросилъ онъ, соскакивая съ телѣги и не замѣчая, что Парашка разута и почти раздѣта. — Все готово? Уѣхали?

Она, не отвѣчая, дико глянула на него, спрыгнула съ порога, блеснувъ голыми ногами, и направилась прямо къ воротамъ, на варокъ. Навалившись на нихъ плечомъ и чувствуя, что и ворота горячи отъ солнца, она со скрипомъ распахнула обѣ половинки. По глубокому пересохшему навозу она пошла къ темному деннику, гдѣ стояли кобылы. Никаноръ въѣхалъ за ней, сдѣлалъ кругъ, бормоча: — Зда чт˜ жъ ты не одѣлась-то?И — и повернулъ лошадь къ воротамъ. На двери денника висѣлъ большой зам˜къ. Парашка обернулась.

— Ключа у меня нѣту, — сказала она, глядя на Никанора большими, стоячими, прозрачно-зелеными глазами.

Никаноръ оглянулся, увидалъ голышъ, на которомъ точили топоры, схватилъ его въ обѣ руки и съ навѣсу стукнулъ по замку. Замокъ отвалился вмѣстѣ съ петлей — и Парашка, не давъ ему упасть, подхватила и крѣпко зажала его въ своей маленькой загорѣлой рукѣ. Еще больше сдвинувъ на затылокъ свой бѣлый картузъ, мокрый отъ пота, Никаноръ, съ тяжевой обротью въ рукѣ, вошелъ въ денникъ и склонилъ голову къ плечу, вглядываясь въ сумракъ гдѣ, от-

// 244

шатнувшись, изогнулась и прижалась къ стѣнѣ гнѣдая кобыла, красавица съ лиловыми глазами. Парашка, сдѣлавъ большой шагъ, неумѣло, но изо всей силы ударила его въ високъ замкомъ. Онъ коротко споткнулся и упалъ, ткнулся головой въ навозъ. Парашка подскакнула, какъ стрѣла метнулась вонъ изъ денника и понеслась къ воротамъ. Лошадь Никанора, стоявшая у воротъ, всхрапнула — и вмѣстѣ съ нею вылетѣла на дорогу. Пыля и гремя телѣгой, она подхватила въ одну сторону, къ городу, въ бѣлесую блестящую даль за переваломъ, а Парашка — въ другую, черезъ дорогу, ко ржамъ. На бѣгу обернувшись, она вдругъ остановилась: изъ воротъ выскочилъ, безъ картуза, весь облитый по лицу и по рубашкѣ алой кровью, Никаноръ и, почти падая, ударился догонять свою обезумѣвшую лошадь. Парашка взвизгнула и нырнула въ душную гущу колосьевъ.

Многiе, чт˜ ѣхали въ этотъ день по проселкамъ, видѣли ее, быстро бѣжавшую цѣликомъ, безъ дорогъ, по хлѣбамъ. Порою она присѣдала, выглядывала — и опять бѣжала, мелькая среди желтыхъ колосьевъ бѣлой сорочкой и раскрытой головой.

Поймали ее далеко за городомъ, только черезъ пять дней. И, отбиваясь, она проявила страшную силу, искусала трехъ мужиковъ, крутившихъ ей руки новой вожжевкой.

Анакапри. III. 1913.

_______________

// 245