<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 44-50>

ПСАЛЬМА.

Я эту пс€льму, этотъ южно-русскій сказъ слышалъ въ херсонскихъ плавняхъ, въ низовьяхъ Днѣпра, въ теплый и темный весенній вечеръ.

Сказывалъ и пѣлъ лирникъ Родіонъ, молодой нищій изъ-подъ кieвскаго города Василькова, рябой слѣпецъ, безъ поводыря странствовавшій куда Богъ на душу положитъ: отъ Гадяча на Сулу, отъ Лубенъ на Умань, отъ Хортицы къ гирламъ, къ лиманамъ...

Изъ конца въ конецъ Малороссіи странствовалъ и я въ ту весну. Весна выдалась ранняя. На сѣверѣ Приднѣпровья она была ясная, прохладная, съ звонкими ЗсуховіямиИ, съ изумрудомъ озимей, съ голыми метлами хуторскихъ тополей, далеко видныхъ среди степныхъ равнинъ, гдѣ, какъ въ морѣ, были малы и терялись люди, пахавшіе на волахъ подъ яровое. А на югѣ тополя уже одѣлись, зеленѣли и церковно благоухали: пробѣгали надъ ними первыя апрѣльскія грозы. Розовымъ цвѣтомъ цвѣли сады, празднично бѣлѣли большія старинныя села, пестро наряжались молодыя казачки: еще недавно смолкъ пасхальный звонъ, на травѣ подъ вѣтряками еще валялась скорлупа крашеныхъ яицъ.

Въ гирлахъ днемъ было знойно, много стрекозъ вилось надъ очеретомъ, много ЗскиглилоИ рыбалокъ, отражавшихся въ серебристыхъ разливахъ теплаго Днѣпра. Теплы и темны были ночи.

Отъ Херсона въ Никополь я плылъ на пароходѣ ЗОлегъИ, грязномъ, ветхомъ и необыкновенно людномъ. Весь дрожа, шумя колесами, медленно тянулся онъ среди необозримыхъ зарослей и полноводныхъ затоновъ. Въ первомъ классѣ ЗОлегаИ никого не было, кромѣ какой-то дѣвицы, знакомой капитана, державшейся особнякомъ, подобно всѣмъ путешествующимъ без-

// 44

платно. Во второмъ было нѣсколько евреевъ, съ утра до ночи игравшихъ въ карты, и все молчалъ, все прогуливался и ровно ничего не требовалъ въ буфетѣ актеръ съ безстрастно-печальными глазами и синей щетиной на блѣдно-сѣромъ лицѣ. А въ третьемъ, на нижней палубѣ, набилось душъ полтораста хохлушекъ, переправляемыхъ весною съ мѣста на мѣсто, подобно рабочему скоту.

Днемъ у нихъ было страшно тѣсно и жарко; днемъ онѣ ѣли, пили и спали. Вечерами долго пѣли.

Въ эти сумерки я лежалъ на скамьѣ, на верхней палубѣ, глядя въ темнѣвшее небо. Пo палубѣ бродила, останавливалась и притворялась залюбовавшейся облаками на закатѣ знакомая капитана. Она накинула на голову, на модную прическу въ несмѣтныхъ шпилькахъ и гребняхъ, зеленый газъ, тонкій, какъ паутина, обвила его концы вокругъ шеи, и сумеречный вѣтерокъ чуть игралъ ими. Она была въ прозрачной кофточкѣ, высока и такъ хрупка станомъ, что, казалось, вотъ-вотъ онъ переломится. Одной рукой она придерживала газъ, другой — подолъ юбки, обтягивая и дѣлая стройнѣй ноги, и покусывала губы, стараясь придать имъ свѣжесть и яркость. А за нею все время слѣдилъ актеръ.

Актеръ бокомъ прислонился къ скамьѣ, закинулъ ногу на ногу, какъ бы показывая, что онъ ничуть не стѣсняется своими ужасными ботинками. Онъ поднялъ воротникъ клѣтчатаго пальто съ широкимъ хлястикомъ на поясницѣ, надвинулъ на лобъ широкополую шляпу и, шевеля тросточкой, поводилъ глазами. Въ первый день плаванія мы попробовали разговориться — и смолкли, почувствовавъ другъ къ другу ненависть. Онъ оказался однимъ изъ тѣхъ, чт˜ переносятъ только слушателей, а не собесѣдниковъ. Онъ могъ говорить только о себѣ, и объ искусствѣ. Малороссію, ея пѣсни, ея весеннюю красоту онъ опредѣлилъ однимъ словомъ: ЗПримитивноИ. Знакомую капитана назвалъ выдрой.

Она гуляла, останавливалась, будто и не замѣчала его. Но взгляды изъ-подъ широкополой шляпы дѣлались все пристальнѣе. Внезапно вздрогнувъ, какъ бы отъ вечерней свѣжести, она вскинула брови, подхватила подолъ и съ беззаботнымъ видомъ побѣжала по трапу внизъ. И, прикрывъ глаза, актеръ притворился дремлющимъ. За мягкой чернотой вѣтряковъ и косогоровъ, слившихся съ затонами, съ густыми камышами, медленно блекли въ чемъ-то сумрачно-аломъ слабыя очертанія мутно-синихъ облаковъ. Въ вышинѣ, сквозь темный флеръ дыма, проступали мелкія, блѣдныя звѣзды. ЗОлегъИ, дымя, дрожалъ и однообразно шумѣлъ колесами... И вотъ, въ пол-

// 45

слуха, стройнымъ хоромъ запѣли на нижней палубѣ хохлушки, выспавшіяся за день.

Я въ тѣ годы былъ влюбленъ въ Малороссію, въ ея рѣки, въ ея села и степи, жадно искалъ сближенія съ ея прелестнымъ народомъ, жадно слушалъ пѣсни, душу его. Пѣлъ онъ чаще всего меланхолически, какъ и подобаетъ сыну степей и славнаго прошлаго: пѣлъ на церковный ладъ, какъ и долженъ пѣть тотъ, кто помнитъ не дни и не годы, а цѣлые вѣка, и чье рожденіе, трудъ, любовь, семья, старость и смерть — служеніе; пѣлъ то гордо, то строго, какъ потомокъ героевъ, а порою съ той глубокой и сдержанной нѣжностью, которая дается только силой. Въ людныхъ степяхъ, на ярмаркахъ, въ передвиженіяхъ гуртами на работы еще сопровождали его бандуристы и лирники, наводившіе мужчинъ на воспоминаніе о былой вольности, о казацкихъ походахъ, о чумакахъ и Азовѣ, а женщинъ — на пѣвучія думы о разлукѣ съ сыновьями, съ мужьями, съ любимыми. Богъ благословилъ меня счастьемъ видѣть и слышать многихъ изъ этихъ странниковъ, вся жизнь которыхъ была мечтой и пѣсней, душѣ которыхъ были одинаково близки и вчерашній день, и дни Богдана, и дни Сѣчи, и дни Святополка, — тѣ, за которыми уже проступаетъ синева Карпатскихъ хребтовъ, и близки древне-славянскія, придунайскія низменности. Родіонъ былъ молодъ и неизвѣстенъ. Онъ случайно пристрялъ къ женщинамъ, плывшимъ отъ Херсона въ Никополь, въ Александровскъ, и говорилъ, что даже не считаетъ себя пѣвцомъ. Но пѣвецъ онъ былъ удивительный. Если онъ еще живъ, — Богъ, вѣрно, далъ ему старость счастливую и отрадную за ту радость, чт˜ давалъ онъ людямъ.

Слѣпые — народъ сложный, тяжелый; или преступный, или не въ мѣру благочестивый, вѣчно жалующійся на свою нищету, любящій лохмотья и корыстный. Родіонъ не похожъ былъ на слѣпца. Простой, открытый, онъ совмѣщалъ въ себѣ все: и строгость и нѣжность, и горячую вѣру и безвѣріе, и серьезность и беззаботность. Онъ пѣлъ и пс€льмы и думы, и про Божію Матерь и про Хому, и легкость, съ которой онъ мѣнялся, которая была бы въ другомъ непріятна, въ немъ была очаровательна: онъ принадлежалъ къ тѣмъ рѣдкимъ людямъ, все существо которыхъ — умъ, талантъ, чуткость и мѣра. Если бы онъ снялъ съ плеча свой холщевый мѣшокъ, никто и не подумалъ бы, что это нищій: такъ чистъ и опрятенъ былъ онъ. Голова у него была небольшая, темные волосы, ровно подрубленные въ кружокъ, закрывали половину лба. Сухое рябое лицо съ закрытыми и глубоко запавшими маленькими вѣ-

// 46

ками обычно ничего не выражало. Но, когда онъ говорилъ или пѣлъ, онъ однѣми бровями и улыбками, озарявшими его лицо на сотни ладовъ, выражалъ самыя тончайшія и разнообразнѣйшія чувства и мысли. Ростомъ онъ былъ невеликъ, плечи имѣлъ узкія, покатыя и худощавыя, пальцы cyxie и цѣпкіе. Носилъ короткую и толстую сермяжную свитку, огромные сапоги. И чудесно, по-славянски, краснѣла ленточка, которой завязывалъ онъ воротъ своей сорочки изъ суроваго холста.

Вечерами на ЗОлегѣИ онъ всегда пѣлъ или прежде, или послѣ всѣхъ.

Въ этотъ вечеръ начали женщины — со старинной казацкой пѣсни о сынѣ и матери, ласково и безнадежно уговаривавшей его не губить своей молодости даромъ, ради одной удали. Мать съ сыномъ бесѣдовали, — и бесѣда ихъ, такая наивная, у всякаго могла бы вызвать улыбку, если бы не въ эту протяжную, спокойную и грустную пѣсню выливалась она.

— Ой ты, сыну, мій сынъ, ты, дытына моя! — ласково укоряла мать, уговаривая сына не пить.

— Якъ горилки напьюсь, то й ума наберусь, — отвѣчалъ ей сынъ беззаботно, но съ такой безнадежностью, съ такой твердой вѣрой въ неизбѣжность гибели, что не до улыбки было слушателю.

Кончивъ одну пѣсню, женщины долго не запѣвали другой: запѣли-было въ три голоса мѣщанскую, про ЗбаламутовъИ, и бросили, точно чувствуя, что актеръ сталъ сквозь зубы подтягивать. Родіонъ, — онъ сидѣлъ на открытомъ мѣстѣ на кормѣ, почти подо мной, — вполголоса занылъ первыя строки пѣсни, еще болѣе старой, чѣмъ о матери и сынѣ:

— Край Дунаю трава шумыть, а въ тій трави козакъ лежыть...

— Варко! Люде сплять? — окликнулъ онъ кого-то, видимо, повторяя что-то всѣмъ извѣстное, ставшее смѣшнымъ — и ему отвѣтили сдержаннымъ радостнымъ смѣхомъ.

И долго только шутки, тихій говоръ слышались въ дремотѣ теплаго и темнаго вечера, среди ровнаго, ночного шума колесъ. Кое-гдѣ по темнымъ берегамъ мелькали поздніе огоньки. Вдали, на чуть видномъ затонѣ, сливавшемся съ черными камышами, ночной рыбакъ лучилъ рыбу: спокойное отраженіе его огня было похоже на большую восковую свѣчу. Кто-то заговорилъ о Кіевѣ, о базарахъ на Подолѣ. Можетъ-быть, глядя на это отраженіе, вспомнили о Софіевскомъ соборѣ, о Михайловскомъ и стали съ умиленіемъ дивиться ихъ красотѣ и ужасаться картинамъ Страшнаго Суда, которыми славятся

// 47

многія кіевскія церкви. Тогда, какъ бы продолжая эту мѣрную рѣчь, въ ладъ ей, медленно и пѣвуче заныла, заскрежетала и зажужжала старая лира Родіона.

Онъ какъ бы перебиралъ въ своей памяти картины церквей, соборовъ, проходовъ подъ златоверхими колокольнями, темныхъ и тѣсныхъ полуподземныхъ придѣловъ. И, дойдя до картинъ судныхъ, усилилъ тонъ: лира его зажужжала и запѣла смѣлѣе, тверже. Послышались вздохи, слабыя восклицанія нѣжности и грусти. И онъ еще усилилъ — и сквозь восточную, степную меланхолію его мотива ясно проступило подобіе средневѣковаго органнаго хорала. Онъ овладѣлъ собою, овладѣлъ слушательницами — и сталъ имъ, матерямъ и невѣстамъ, сказывать то, чт˜ такъ близко было имъ, — о сиротѣ и о мачехѣ, — мѣшая органныя угрозы и назиданія съ пѣсней и мягкими славянскими укорами.

— Ой, зашумилы лугы ще й быстріи рикы! — вздохнулъ и строго сказалъ онъ, возвысивъ голосъ и заглушивъ лиру.

И пояснилъ, снова уступая мѣсто ея звенящему жужжанію:

— Померла матинка — зосталыся диты...

Потомъ онъ просто и серьезно сталъ напоминать женскому сердцу, и безпощадному и жалостливому, какова она, эта сиротская доля. Отецъ, — сказалъ онъ, — тотъ утѣшится:

— Отець жону знайде, буде въ пари жыты...

А сиротамъ никто не замѣнитъ родной матери:

— Нещасни сыритки — ти пидуть служыты...

Но не спасетъ ихъ, — сказалъ онъ, — никакая служба, никакая работа:

— Що сырота р˜быть, — робота ни з€ що, а люде гов˜рять: сырота ледащо. Що сырота робыть, — робота не мила, а мачуха судыть: сырота линыва...

Однимъ тономъ словъ и лиры онъ далъ трогательный образъ сироты, этого всѣмъ чужого, покорнаго ребенка, этой стриженой, босой, въ грязной сорочкѣ и старенькой плахтѣ дѣвочки. Она долго опускала заплаканные глазки, долго надѣялась терпѣніемъ и непосильнымъ трудомъ снискать хотя бы милость мачехи, — но напрасно: даже родной отецъ, боясь этой безжалостной, хозяйственной женщины, избѣгалъ глядѣть на свою сироту. А если ужъ родному отцу въ тягость собственное дитя, то гдѣ же правда, гдѣ справедливость, гдѣ состраданіе? Ихъ надо искать по свѣту, по міpy, гдѣ-то тамъ, куда скрылась мать, сердце матери, единственный нескудѣющій источникъ нѣжности... И, опять со вздоха возвышая свой грудной, степной голосъ, опять усиливая звенящій тонъ лиры, Родіонъ продолжалъ:

// 48

— Ой, пишла сыритка темными лугамы, — вмывается сыритка дрибными сльозамы. Не могла сыритка мачуси вгодыты, — ой, пишла сыритка по свиту блудыти: по свиту блукаты, матинки шукаты...

Сынъ народа, еще не раздѣляющего земли и неба, онъ просто и кратко разсказалъ о страшной встрѣчѣ грязной и босой дѣвочки, — о встрѣчѣ ея въ темныхъ лугахъ и о бесѣдѣ ея съ Самимъ Господомъ:

— Тай зустривъ iи Господь, ставъ iи пытаты: ЗКуда йдешь сыритка?И — ЗМатери шукатыИ. — ЗОй, не йди, сыритка, — бо далеко з€йдешь, вже жъ своей матинкы й по викъ не зн€йдешь: бо твоя матинка на высокій г˜ри, тило спочывае у смутному гробиИ...

Съ нѣжностью, но все такъ же просто передалъ онъ и жуткое свиданіе, горькую ЗрозмовуИ сироты съ матерью, — съ Ангеломъ, отзывавшимся изъ могилы за усопшую:

— Ой, пишла сыритка на той гробъ рыдаты, — чи не обизвется зъ гробу ридна маты? Обизвався Янголь, якъ ридная маты, та й ставъ іи стыхо, словесно пытаты: ЗХто це гирко плаче на моему гроби?И — ЗОхъ, це я, матинка: приймы мене къ соби!И — ЗНасыпано земли, що вже я не встану, склепылыся очи, вже й на свитъ не гляну. Охъ, якъ тяжко, важко каминня глодаты! А ще й тяжче, важче тебе къ соби взяты: нема жъ тутъ, сыритко, ни исты, ни пыты, — тилькы веливъ Господь въ cырій земли гныты. Пишла бъ ты, сыритко, мачухы бъ просыла: може бъ змылувалась — сорочку пошылаИ...

И съ непередаваемой трогательностью отвѣтилъ ребенокъ Ангелу-Матери:

— Я жъ іи просыла, я жъ іи годыла! А злая мачуха сорочкы не шыла...

Какъ всѣ истинные художники, Родіонъ, — или не Родіонъ, а народъ, устами котораго онъ говорилъ, — зналъ силу этой простоты, зналъ, что въ простомъ кроется самое драгоцѣнное, чт˜ есть въ сердцѣ человѣка. Онъ сказалъ и смолкъ, опустивъ незрячія очи и наслаждаясь тѣми счастливыми вздохами, которыми сопровождаются горькія и обильныя слезы. И, насладившись, опять грозно и радостно возвысилъ голосъ — и развернулъ уже иныя картины — картины суда, жестокаго возмездія:

— Посылае Господь-Богъ Янголивъ одъ Себе, — сказалъ онъ торжественно, чистымъ и звонкимъ голосомъ: — визмить ту сыритку до ясного неба! Посадыть сыритку у свитлому раю, у Господа-Бога, у чести и слави!

И со скрежетомъ и звономъ лиры далеко разлилъ свой зазвенѣвшій отъ радостнаго гнѣва плачъ:

// 49

— Посылае Господь-Богъ пекельныхъ зъ пекла — по злую мачуху и по іи душу: ЗЗлитайтесь, пекельни, изъ ливого боку, а тягнить мачуху зализніимъ г€комъ! Пиднимить мачуху у гору высоко, закыньте мачуху у пекло глыбоко!..И

Кончивъ, онъ опять помолчалъ и твердо сказалъ обычнымъ голосомъ, безъ лиры:

— Слухайте жъ, люде: хто сыроты мае, — нехай доглядае й на путь наставляе.

И, сказавъ, уже не нарушилъ молчанія ни единымъ добавленіемъ: только долго покрывалъ свои послѣднія слова однообразнымъ и меланхолическимъ нытьемъ, ропотомъ лиры, какъ бы смягчая силу впечатлѣнія, какъ бы снова уходя къ востоку, къ степямъ, къ Азіи...

Актеръ спалъ, прислонясь къ скамьѣ. Всходила большая теплая луна, — видно было его лицо, грустное во снѣ. Тускло золотились подъ луною дальнія чащи черныхъ камышей. Широкій золотой столбъ уходилъ въ зеркальную глубину между ними, и жабы, чувствуя лунный свѣтъ, начали сладострастно, изнемогая, стонать въ нихъ. Слѣдуя изгибамъ затоновъ, ЗОлегъИ поворачивалъ, и тянуло то тепломъ, то сыростью, свѣжестью и гнилью — весною, плавнями. Только крупныя звѣзды остались надо мною, и дымъ поднимался къ нимъ прямѣй, выше...

А записывалъ я псальму про сироту въ Никополѣ, въ жаркій полдень, среди многолюднаго базара, среди телѣгъ и воловъ, запаха ихъ помета и cѣнa, сидя на землѣ. Диктовалъ Родіонъ ласково и снисходительно, повторяя одно и то же по нѣскольку разъ, и порою останавливался, сдерживая легкую досаду, порою поощрялъ меня, какъ старательнаго, но малоспособнаго ученика. Когда мы кончили, онъ долго что-то додумывалъ, и солнце пекло его непокрытую голову. Потомъ съ тонкой улыбкой намекнулъ насчетъ корчмы. Я положилъ въ его ладонь нѣсколько пятаковъ. Онъ быстро зажалъ ихъ, быстро приподнялся, взявъ лиру подъ-мышку, и, поймавъ мою руку, радостно и осторожно поцѣловалъ ее.

Анакапри. 28. II. 1913.

___________

// 50