<Бунин И. А,
Полное
собрание
сочинений: [в 6
т.]. – Пг.: Изд.
Т-ва
А. Ф. Маркс, [1915].
Т. 6. с. 277-280>
ПЫЛЬ.
Высокiе
запыленные
тополя шумѣли
отъ знойнаго
вѣтра
возлѣ большого
бѣлаго
вокзала. Въ
тяжелыхъ
вагонахъ
длиннаго
почтоваго поѣзда,
поровнявшагося
съ навѣсомъ,
потемнѣло и стало
тѣсно,
всѣ
поднялись съ
мѣстъ,
разбирая
вещи.
Ворвались въ
вагонъ рослые
мужики въ бѣлыхъ
фартукахъ.
Хрущевъ
отдалъ
одному изъ нихъ
сакъ и
приказалъ
взять билетъ
на курьерскiй
поѣздъ,
отходящiй въ
двѣнадцать
съ половиной.
Газетчики,
стойки съ
тульскими
пряниками, апельсинами
и водами,
запахъ кухни
и многолюдство, —
все по эту
сторону
вокзала было
знакомое,
московское.
Но по
другую —
совсѣмъ другое,
забытое:
глубокая
провинцiя,
край
просторный,
хлѣбный,
богатый и
скучный. Пыльное
солнце пекло
пустую
ухабистую
площадь. Нѣсколько
запыленныхъ
извозчиковъ
стояло вдали.
Сѣрый
отъ пыли
вагонъ
трамвая
долго
поджидалъ
кого-то. И
Хрущевъ
вспомнилъ
Востокъ, Турцiю...
Сутулый мѣщанинъ,
въ рыжей,
выгорѣвшей чуйкѣ, въ
тепломъ
картузѣ, надвинутомъ
на уши, въ
истертыхъ, съ
пылью въ складкахъ,
сапогахъ,
грызъ на
площадкѣ вагона
подсолнухи.
Грызъ и
кондукторъ,
поводя
голубыми
хмельными
глазами.
Неожиданно
для всѣхъ и разсѣянно
онъ дернулъ
за темный
ремень, и
впереди щелкнулъ
звонокъ.
Вагонъ покатился
внизъ,
завернулъ къ
трактиру въ
угловомъ
двухъэтажномъ
домѣ,
тоже ветхомъ,
деревянномъ,
напоминающемъ
турецкiе
дома, и
навстрѣчу цѣлой тучи бѣлой
пыли понесся
подъ
изволокъ —
по широкой и
безконечной
улицѣ съ
горбатой
шоссейной
дорогой
посрединѣ и мѣщанскими
хижинами по
сторонамъ.
Тусклое
солнце жарко
свѣтило
сквозь
тусклое
стекло.
Хижины
мелькали все
нищiя, съ
высокими и
гнилыми,
почернѣ-
// 277
вшими
тесовыми
крышами.
Навозъ
сушился передъ
ними. Надъ
воротами
торчали
шесты съ желто-сѣдыми
пуками ковыля.
Хрущевъ съ
радостью
почувствовалъ,
что всю жизнь
будетъ любить
все это. Но
далеко
впереди виднѣлись
каменныя
трiумфальныя
ворота. За
ними начинался
городъ
чиновничiй и
купеческiй, весь
бѣлый,
каменный.
Хрущевъ
вспомнилъ
себя юношей,
корректоромъ
губернскихъ
вѣдомостей,
вспомнилъ
холеру,
запахъ
хлористой
извести на
вокзалѣ,
серебристое
отъ пыли и
зноя небо за
его бѣлымъ
фасадомъ и
торжественные
проводы губернатора,
важнаго
опять-таки
по-турецки, однимъ
видомъ
своимъ
повергавшаго
въ столбнякъ
вытянутыхъ
городовыхъ, ѣхавшаго
на бунтъ,
пороть
мужиковъ.
ЗАхъ, будь она
проклята, эта
моя
молодостьИ, —
подумалъ
Хрущевъ...
Остановились
въ центрѣ
города. Тутъ
на площади,
передъ думой,
биржей и
старыми
колонiальными
магазинами,
надо было
ждать
пересадки:
Хрущеву хотѣлось
побывать на
окраинахъ, на
Пушкарной улицѣ, гдѣ онъ
жилъ когда-то
у сапожника
Мухина. Былъ табельный
день. Въ
солнечномъ
блескѣ дрожащiй
звонъ
старыхъ
колоколовъ
былъ густъ и
тяжелъ.
Толпами шелъ
и ѣхалъ
народъ изъ
церквей,
трещали
извозчики,
мелькали
шитые
мундиры и
треуголки.
Хрущевъ прошелся
по
каменистому
тротуару
мимо пекарни
Чаева, мимо
столѣтняго
виннаго
магазина
братьевъ
Шафоростовыхъ,
мимо подъѣзда
гостиницы
ЗПарижъИ, въ
красныхъ,
помпейскихъ
сѣняхъ
которой
круто
поднималась
лѣстница,
покрытая
истоптаннымъ
половикомъ.
Запахъ пекарни
былъ скученъ.
Запахъ
лимоновъ,
бакалеи изъ
прохладнаго,
полутемнаго
магазина съ
политыми
полами снова
пробудилъ
молодыя
чувства —
еще тѣхъ дней,
когда
Хрущевъ ѣздилъ
съ отцомъ въ
городъ на
лошадяхъ, и
отецъ покупалъ
у
Шафоростовыхъ
карты, мѣлки,
стеариновыя
свѣчи
и хересъ, —
темныя
бутылки,
оплетенныя тонкой
проволокой.
Мимо шли какъ
будто все тѣ же
черные
салопы со
стеклярусомъ,
все тѣ же
лоснящiеся на
солнцѣ
купеческiе
сюртуки, и
заунывно,
по-восточному,
кричали все тѣ же
квасники въ
красныхъ
рубахахъ, чт
кричали
двадцать
пять лѣтъ тому
назадъ.
Выбритый,
рыжеусый,
краснолицый
городовой,
стоя среди
площади,
оправлялъ
нитяныя
перчатки на
толстыхъ
рукахъ.
Пришелъ
вагонъ съ
Карачевской.
Онъ направлялся
какъ разъ на
тѣ
пустынныя
улицы, куда
двадцать
пять лѣтъ тому
назадъ
Хрущевъ
попалъ
изъ-подъ родительскаго
обнищавшаго
крова, изъ
деревни.
Опять
неожиданно
щелкнулъ
звонкомъ кондукторъ.
Опять стало
припекать
спину сквозь
тусклыя
// 278
стекла,
и понеслась
навстрѣчу пыль...
Жилъ Хрущевъ
на Пушкарной
улицѣ среди
чужой,
грязной
семьи. Застѣнчивый
барчукъ, какъ
не шелъ онъ
къ ней! Но какъ,
значитъ,
счастливъ
онъ былъ
своей молодостью,
если и теперь
еще запахъ
сапожнаго
товара,
герани и
гнили мѣщанскаго
угла
волнуетъ его,
если отъ его
хожденiя въ
казенную
типографiю
остались въ
памяти
только раннiя
солнечныя
утра и свѣжесть
городского
сада, мимо
котораго
проходилъ
онъ, перейдя
по
деревяннымъ
лавамъ мелкую
широкую рѣчку
и поднявшись
на гору!
ЗПушкарная!И —
крикнулъ
кондукторъ.
Вагонъ остановился
на половинѣ
широкой
немощеной
улицы: здѣсь
путь
обрывался,
рыжiе рельсы
упирались въ
песокъ,
поросшiй
кое-гдѣ муравой.
Вагоновожатый
сталъ
переводить желѣзный
лукъ,
соединяющiй
вагонъ съ
проволокой,
убѣгающей
отъ столба къ
столбу
назадъ, въ
городъ...
Тишина и
жаркiй, ослѣпительный
свѣтъ.
По правому
тротуару, по
каменистымъ
колчамъ,
Хрущевъ
долго шелъ
мимо
всяческихъ мѣщанскихъ
домишекъ — и
сѣрыхъ,
и голубыхъ, и
бѣлыхъ,
но одинаково
нищихъ. Онъ
внимательно
глядѣлъ на нихъ,
читалъ
надписи на
дощечкахъ
надъ
калитками...
Чуть не вся
улица
принадлежала
женщинамъ: рѣдко-рѣдко
гдѣ
владѣлецъ, а то
все владѣлицы, —
странная
черта
русскаго
захолустья!
Онъ
разспрашивалъ
встрѣчныхъ
старухъ,
далеко ли до
дома Мухина, —
онѣ
не знали и
робѣли,
отвѣчая;
сидѣлъ,
отдыхалъ на
скамеечкахъ
и снова шелъ.
Ладный,
коротконогiй,
чѣмъ-то
довольный
солдатъ,
шедшiй навстрѣчу,
отиралъ
рукавомъ
губы отъ
мокрой шелухи
подсолнуховъ.
Хрущевъ хотѣлъ
спросить и
его, гдѣ домъ
Мухина, — и не
могъ.
Усталость
онъ
чувствовалъ
смертельную.
Лицо его
горѣло
подъ тѣнью
соломенной
шляпы, въ
головѣ мутилось
отъ жары. Онъ
опять
остановился.
Хижину
Мухина
трудно было
найти,
слишкомъ она
была похожа
на другiя. Онъ
сталъ искать
глазами того
дома, чт когда-то
бѣлѣлъ
напротивъ
Мухина,
далеко выдѣлялся
среди этой бѣдной
улицы своей
желѣзной
крышей и
садомъ за
заборомъ. Но
и этого дома
не было. А
улица точно
на край свѣта
шла. И вдругъ
вся эта затѣя —
шататься въ
жару, ломать
ноги по песку
и камнямъ,
вызывать
удивленные
взгляды встрѣчныхъ
своей легкой
одеждой и
шляпой — показалась
Хрущеву
глупой и безцѣльной.
Навстрѣчу
медленно ѣхалъ
извозчикъ,
молодой
парень на
ободранной
пролеткѣ, на клячѣ съ
кривыми,
опухшими
ногами.
Хрущевъ
крикнулъ,
замахалъ
руками, испугавшись,
что онъ
скроется
куда-нибудь
въ переулокъ.
ЗНа
вокзалъ, да
поскорѣе!И —
сказалъ онъ,
садясь. И
кляча
// 279
понесла
его съ такой
неожиданной
прытью, что
онъ не чаялъ
живымъ
остаться,
ныряя по тѣмъ
пустырямъ и
буеракамъ,
которые
избралъ
извозчикъ для
сокращенiя
пути на
вокзалъ.
Курьерскiй
поѣздъ
подходилъ.
Хрущевъ
торопливо
соскочилъ съ
пролетки.
Радость
оживила его.
Онъ прошелъ
пахнущiй
самоваромъ
вокзалъ и
черезъ минуту
уже сидѣлъ въ купэ
международнаго
вагона.
Осмотрѣвшись, онъ
улыбнулся:
ЗБоже, чт за
жалкiе мы
люди —
обрадовался
хорошему поѣзду
и привычной
обстановкѣ,
точно Стэнли
послѣ
центральной
Африки!И Но
какъ легко и
плавно
тронулся поѣздъ!
Какая
чистота въ
этой
маленькой
каюткѣ, сiяющей
зеркалами, мѣдью,
краснымъ
лакированнымъ
деревомъ и
темно-зеленымъ
рытымъ
бархатомъ
дивана!
Вагонъ
уже мотало.
Приноравливаясь
къ его качкѣ,
Хрущевъ
снялъ шляпу,
поглядѣлъ въ
зеркало на
свое блѣдное,
непровинцiальное
лицо, сѣлъ...
Полуденное
солнце, свѣтившее
за большимъ
пыльнымъ
стекломъ, горячей
полосой ходило
по дивану.
Хрущевъ
протеръ
стекло; раскачиваясь
отъ бѣга
ревущаго на
станцiонныхъ
путяхъ поѣзда,
онъ долго
разглядывалъ
огромную
низменность,
въ тускломъ
блескѣ которой
туманно
лежалъ
городъ.
Потомъ наполовину
спустилъ
кожаную
занавѣску, — и
сердце его
сжала тоска,
тоска какъ бы
послѣдней
разлуки съ
этимъ
уходящимъ
изъ глазъ городомъ
и съ бѣдными
воспоминанiями
молодости.
Въ дверь
осторожно
постучали:
лакей съ карточкой
завтрака
заглянулъ въ
купе. —
Прекрасно,
оставьте мнѣ мѣсто, —
сказалъ
Хрущевъ съ
той прiятной
легкостью, съ
которой, вѣрно,
говоритъ на
своемъ языкѣ
иностранецъ,
переѣхавшiй
границу
своей страны
послѣ Россiи. На
минуту онъ
сладко
захмелѣлъ,
вспомнивъ,
что сейчасъ
будетъ сидѣть
за столикомъ
съ букетомъ
цвѣтовъ,
за бутылкой
вина, и что впереди —
сѣро-сиреневыя
горы, бѣлый
городъ въ
кипарисахъ,
нарядные
люди, зеленыя
морскiя
волны,
длинными
складками идущiя
на гравiй, ихъ
лѣтнiй,
атласный
шумъ,
тяжесть,
блескъ и
кипень...
Лакей
деликатно
притворилъ
дверь. Хрущевъ
легъ на
диванъ, — и
мысли его
опять
возвратились
къ молодости,
къ началу его
бездомной
жизни, къ
этому
большому
мертвому
городу, вѣчно
заносимому
пылью,
подобно
оазисамъ
среднеазiатскихъ
пустынь,
подобно
египетскимъ
каналамъ,
засыпаемымъ
песками...
ЗПыль, пыль,
пыль!И —
думалъ онъ съ
какой-то ѣдкой
и сладкой
тоской, глядя
на тончайшую
сухую мглу,
наполнявшую
его жаркое
купэ. — ЗАзiя,
Азiя!И
Вагонъ
мотало...
Капри. 1913.
___________
// 280